Нота Фа

«Нота Фа открывает сердечную чакру». Я не помню, где я услышала или прочитала эту фразу, но она почему-то прочно засела у меня в голове. «До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, - пропела я, лёжа в ванной, укутанная пеной, - до-ре-ми-фааа… Фааа… Да, оно звучит именно так». Странно, что я это помню, ведь не пела гамму, наверное, со времен уроков пения. Да и вообще, когда я последний раз пела?

Вспоминалось с трудом. Перед глазами мелькали картинки тусовок с гитарой, но в них всегда пел кто-то другой. Иногда пел очень хорошо, иногда – очень посредственно, а я, как максимум, что-то мурлыкала под нос. На пьянках с караоке, даже после убийственной дозы водки, никакой черт не заставил бы меня лезть на сцену и позориться. Я по-прежнему хорошо слышу, когда человек фальшивит, и густо краснею даже от мысли, что сама тоже могу взять не ту ноту. Лучше не рисковать.

Как-то я очутилась в звукозаписывающей студии. Люди, которые должны были меня писать, понимали, что я не профессионал и всячески меня поддерживали: «Даже если ты ошибёшься с нотой, мы подправим на графиках». Я стаяла за стеклом, с текстом перед глазами, в наушниках и убеждала себя, что не стоит волноваться. Мне ведь не с Монсерат Кабалье соперничать. А однажды, мне нужно было выступить перед большой толпой народа. И я виртуозно выкрутилась, заменив вокал рэпом.

Да, осознанно и в полный голос я пела в школьном хоре на репетиции праздника города. Точно! Это и был тот последний раз, когда я не стеснялась и не комплексовала. Но после этого самого праздника я попросила маму написать записку учительнице с просьбой освободить меня от занятий в хоре по какой-то выдуманной причине. Они обе недоумевали, но согласились с моим решением, не задавая лишних вопросов.

И вот, сейчас, уставившись на кафель, я пою ноту Фа и плачу. Я вдруг вспомнила, почему я боюсь петь, почему в 6-м классе средней школы девочка с неплохим тембром голоса и приличным слухом ушла из хора, почему во мне всегда просыпалась жуткая, щемящая зависть к тому, кто хорошо играет и поет. Просто, моя сердечная чакра однажды захлопнулась с оглушительным треском.

***
Стоял ослепительный май. До окончания школьного года оставались считанные дни. Шерстяная школьная форма причиняла нестерпимые мучения, она кололась, она мялась, в ней было невыносимо жарко, да надоела она за целый год. И хотя времена были советскими, нравы – строгими, но учителя в школе понимали, что детям плохо, и поэтому придумали компромиссный вариант. Девочкам разрешили приходить в школу в полу- пионерской форме: форменная юбка, белая майка и галстук на шее. Это был маленький глоток свободы, который рождал первые проблески женственности и дарил ощущение праздника.

Нас, человек двадцать из разных классов, забрали с третьего урока. Сказали, что едем на репетицию. И действительно, мы поехали в городской парк, где и должны были состояться торжества. Сводный хор всех школ должен был открыть концертную программу, и нас гоняли вверх-вниз, выстраивая и распределяя по голосам. Потом мы пели, нас опять переставляли с места на место, и мы снова пели. Сейчас я уже не могу вспомнить, что же это было за произведение. Наверное, что-то патриотическое. Но хорошо помню, что песня была на литовском языке.

Я училась в русской школе. Из семнадцати школ в городе было только три русских. И они отличались не только школьной программой: мы учились 10 лет, а в литовских школах изначально было 11-летнее образование. Отличались внешне. Например, девочки моего возраста были почти на голову выше, а соответственно и чувствовали себя увереннее. Немного отличалась каждодневная школьная форма, а вот парадная отличалась кардинально – в литовских школах не было белых передников. Это, конечно, касалось только девочек, мальчишки ничем особенным не выделялись. И самое главное отличие заключалось в том, что мы, вне зависимости от национальности, были «русскими» и нас было значительно меньше.

Вот и в большом детском хоре нас тоже было значительно меньше. На общем черно-синем фоне мы полыхали своими белыми майками. И это «пятнышко света» размывалось и рассеивалось бесконечными перестановками, превращаясь в отдельные «искорки». В конце концов, я осталась совсем одна. Рядом не было никого из своих, лишь высоченные девули с ехидными глазами. Мне стало неуютно, и они тут же это почувствовали и не преминули воспользоваться численным и физическим превосходством.

Ах, если бы один на один, я бы каждой из них выцарапала глаза, отстаивая свои честь и достоинство, я бы дралась не до первой крови, а до полной победы или полного поражения. Но сейчас я ничего не могла сделать. Он исподтишка щипали меня за руки, дёргали за волосы, задирали юбку и старались всячески унизить, под одобрительные смешки окружающих. Змеиное шипение «ruske» заклеймило и пригвоздило к месту. Надменным молчанием я пыталась хоть как-то удержаться на плаву, но толпа уже почувствовала «запах русской крови». Меня схватили за плечи и за руки и, шариковыми ручками, царапая до крови кожу, начали писать, рисовать на моих руках и ногах.

Я всё же вырвалась из этого ада. У питьевого фонтанчика я с остервенением смывала оскорбительные надписи и тихонько роняла слёзы. А хотелось рыдать во весь голос. Но нельзя. Русским, ничего нельзя делать громко.

Как я ни старалась убедить маму, что я больна, что я не хочу в школу, что мне был недельку побыть дома, она осталась глуха к моим просьбам. Думаю, она понимала, что у меня что-то произошло, но, со свойственной ей требовательностью ко мне, предпочла, чтобы я встретилась с врагом лицом к лицу. Она не знала, что этого врага победить нельзя. В тотальных конфликтах воюют массы, а никак не маленькие девочки. И эту чужую войну я проиграла, я подчинилась гордости родителей за свою дочь, я спела свою последнюю песню на грандиозном празднике, но моё сердце больше не хотело петь. Никогда.

***
До-ре-ми-фа… Фа… Какой же всё-таки приятный звук у этой «фа», какой волнующий. Может быть, вместе с ним мне захочется любить, а может быть, когда-нибудь – и петь.

10 апреля 2007 г.