Афганская лисица

«Знаешь Ариадна, с тех пор как я вышел,
меня преследует странная мысль:
Минотавр почти не сопротивлялся».

Как меня подобрали, как везли, так и остается для меня загадкой. Без объемные радужные круги ритмично заливали глаза и уплывали куда-то к затылку, вытягиваясь в бесконечные петли. От этого голова тяжело кружилась и постоянно тошнило.
Когда я открыл глаза то увидел маму. Она дремала на стуле возле кровати. В палате было темно и резко пахло йодом. На тумбочке, на тарелке пылали южным цитрусовым золотом апельсиновые купола. Целый апельсиновый храм- не меньше пяти глав. А рядом, отдельно, лежали еще два: здоровенный и маленький. Рушить храм было жалко и я взял здоровенный.

Первый день весны дохнул долгожданной теплотой. Пушистый, выпавший утром снег осунулся и, не желая таять, из последних сил цеплялся за ботинки.
Можно было ехать. Ранние сумерки спускались на госпитальный двор, на старые липы вдруг почерневшие сегодня под теплым ласковым ветерком. Широкие окна главного корпуса, помигав, зажглись, а следом зажглись и уличные фонари, гирляндой опоясавшие узкие аллеи липового парка и сводчатые корпуса. Хотя Крапивин идти не советовал и даже запрещал, но я хотел. И если решился на такое, то дело чести довести все до конца.
- Ты так, не особенно, одним глазом и будет, - бормочет Крапивин, понимая сердцем, что без напутственного слова я, конечно, пропаду.
- Ага, а не захочешь, так, ну и не надо. Тогда просто, тогда…
 Я плохо улавливал смысл последних его наставлений.
Владик, мой добровольный помощник, и надежный товарищ топтался рядом в нерешительности. Длинный, нескладный, еле поместившийся в чужую куртку из рукавов торчат по локоть его руки. Влад ссутулился, пытаясь скрыть свой почти двухметровый рост, и зорко всматривается в темноту дорожек. Он начеку.
Госпиталь, в который я попал двадцать пять дней назад, оказался очень интересным древним местом со своими запахами и со своим вкусом. Несколько приземистых корпусов разного вида и времени постройки причудливо зацепились друг за друга балюстрадами, переходами, желтыми блочными заборами и ветвями могучих лип, помнящих вероятно Куприна, Ахматову, и еще бог знает каких великих бродивших некогда под их сенью. А может никто здесь не бродил и все это вздор который лез сейчас мне в голову. Огромные сугробы, заботливо подравниваемые «ходячими» больными солдатами, закрывают с обеих сторон узкие дорожки, так что, когда вечером идешь от одного корпуса до другого, из-за угла могут внезапно появиться самые неожиданные существа. Широченные балахоны пижам и халатов делают силуэты жалких пленников сказочно не узнаваемыми.
Иногда прошмыгнет под ногами кошка или всполошенная приснившимся кошмаром ворона повалится с ветки, застучит крыльями и обрушит на тебя ком снега. Но сегодня нам не до гуляния. Там за углом корпуса, мигающего голубым неоном высоких до половины закрашенных окон, наверно операционных, наша первая, промежуточная цель госпитальный забор. Построен он по всем правилам фортификационных сооружений - высок и гладок. Я замаскирован лучше «Посланника». За сугробами меня не видно и я, словно санки бобслей тора, несусь по желобу дорожки к заветному забору. Поймает патруль - убьют. «Любовь не останавливают стены». Кажется, так говаривал виртуальный англичанин. Я встал на Владиков у спину образовавшую ступень. «Эх, что б мы делали без друзей». Рывок- ступень крякает и проваливается в пустоту. Но забор уже позади. Шумный вечерний «Суворовский» обдает меня ярким светом запахом предвесеннего города, и я кубарем скатываюсь на тротуар. Не успеваю прийти в себя как передо мной возникает что-то огромное, желтое. Оно разверзается со страшным шипением, и прямо на меня высыпаются люди. Обычные вечерние ленинградцы энергично покидают автобус заваливая меня сумками, шубами, запахами духов и одеколонов всех мастей. Привычный аромат городского проспекта в начале марта. Но меня он способен оглушить и сбить с ног. Я стою у стенки ошарашенный, точно рыба, выскользнувшая из рук рыболова и упавшая обратно в воду. Я делаю пару крепких глубоких вдоха до хруста в ключицах, и наконец напиваюсь улицей окончательно. Сознание возвращалось и я услыхал за забором поскребывания и повизгивания. Потом появились перчатки, за ними нога и тут я увидел лицо Геракла в момент его самого удивительного подвига. На секунду Влад завис над проспектом и затем нырнул под ноги удивленных прохожих. Пространство вокруг меня засуетилось, пришло в движение ,охнуло старушкой, икнуло прошлындрой, поперхнулось флегматичным бобиком и на наши головы обрушилась лавина смеха , бульканья и прыска. Пришелец был в шортах. Даже это не точное определение модели . Когда он обернулся, чтобы оценить высоту, я понял что он в фартуке.
Все ножу каюк. Я штаны под залог одолжил и оставил у Генки нож. Мы молчали.
А с виду гладкая, - закончил он и последний раз глянув на все эти роскошества обречено полез обратно в омут больничного двора. Я остался один. Холодно не было, но ветер все же забирался за воротник и бегал там здоровенными мурашками. Я медленно шел вдоль улицы и разглядывал витрины магазинов. Город, мой любимый вечерний город плыл мимо меня незыблемым строем подтянутых зданий. И я вдруг вспомнил, как уходил из него полтора года назад. Он только одевался в зимние наряды, примеривал белоснежный хитон, который так к лицу ему. Одеяние было еще едва сметано и расползалось тут и там черными швами теплоцентралей и рваными лохмотьями разъезженных улиц. Теперь я вспоминаю: был понедельник, конечно, середина дня, но город стоял молчаливый, тихий и какой-то особенно сосредоточенный. Била по ногам тяжелая сумка, наполненная Катиными блинчиками и мамиными бутербродами, которых я, кстати, так и не попробовал. Все что было напялено на меня не веселило, хотя наряд был комичный, а заставляло чувствовать себя другим, отдельным, как бы оторванным от себя прошлого и от всех других людей. Что-то грозное и неизбежное. Фатальная обреченность.
Военкомат наш находился в глубине двора. Возле него притулился маленький скверик: два дерева и скамейка. Дворик был отделен от улиц двумя противоположными арками.
Группки родственников и знакомых переминаются возле похожих друг на друга странно одетых людей они все почти не двигаются. Это призывники моей команды. Я не знаю не одного из них. Ватники, шерстяные колпачки на головах в руках авоськи. Все как в немом кино. Почти без слов. Но зато ярко и страшно. Обшарпанная гитара беззвучно танцевала в озябших руках мальчугана, сидевшего на скамейке. Рядом сетка в ней не поймешь что. Он низко склонился над гитарой, как первоклашки склоняются над тетрадкой, Может звук хотел расслышать? Только шептал ей что-то: не то будил, не то баюкал. Виден только парок изо рта. Три девчонки с одинаково красными носами вокруг хрипящего касетника . Рядом пацаненок, от стрижки совсем кажущийся мальчиком...
Ни веселья ни горя. Все давно простились и пришли исполнить самое скучное дело: одни- уехать далеко-далеко, другие- их проводить. Все иначе себе представлял, а тут...
Помню себя- совершенно чужого маме и Кате. Стою и молчу. И они тоже стоят , молчат и ждут покорно когда же нас разлучат. А в Военкомате все тянут и тянут. Так проходит час и другой. Я механически курю. Пытаюсь занять время и язык. Разговор никак не клеится. Наконец мама замерзает и мы идем греться в подъезд. Синие облупленные стены, маленькая , грязная но жаркая батарея, у которой стоят мама и Катя. Я глупый, совершенно деревянный просто мечтаю чтобы все это мучение скорее кончилось, пробую шутить, что-то сморозил я про ком в шкафу. У Катьки привычка, даже не привычка а убеждение - дома надо отдыхать, значит ничего не делать. Вот и наворачивается за неделю в нашем шкафу огромный ком из свитеров, брюк, юбок и прочего, который раньше разгребал я ворча и ругаясь ,тоже не великий аккуратист. Во общем, мы друг друга стоим. Ком, ком, все комом и покатилось... Так комом и осталось. А Катька жжет своими глазищами в упор и .... ком в горле. Отвернулась, закурила и как выдохнет: Егор не уезжай. В такие моменты каждое слово елочный шар. На всю жизнь, на всех елках висеть.... Она все торопилась тогда. Мы вообще всю жизнь друг от друга торопимся. Глупо конечно, но получается именно так. Ей пора, она опаздывает. Короткий поцелуй детсадовский в щечку и пошла.
-Пока, до встречи, пиши.
А куда, кому? Зачем? Редкий мокрый снежок ложится на ее лисью длинноухую шапку, челку, ресницы и следы. Кстати, шапка была Афганской лисицы.
-Не будим оглядываться, ну?
И долгий протяжный крик вдруг впивается в вязкую тишину. Я вздрагиваю, оглядываюсь, но кто кричал понять не могу. Крик птицы или кошки. Он и сейчас стоит у меня в ушах, даже не пойму, не-то вой , не-то стон. Афганская лисица.
И когда поворачиваюсь к ней , она уже идет от меня и так далеко что не окликнуть. И я тоже иду, заставляю себя не оглядываться, но оглядываюсь и вижу ее в последний раз . Она пересекла дворик и, скрывшись под аркой исчезла.
Потом я конечно понял кто кричал, да и не кричал, а рычал или визжал, а может так своеобразно выл. Это была она. Да, да именно она. Только теперь я понял когда она появилась рядом со мной. Правда сначала я принял ее за тигра. Мохнатый, рыжий, похожий на кота зверь, но не кот, а именно тигр. Это и понятно - я же по восточному гороскопу тигр. 1962 был годом Тигра. Поэтому я так подумал. С тех пор он старался следовать за мной, не разлучаться даже боялся быть один. Он вообще многого боялся. Нет , он был не трус, я же говорю - это Тигр. Просто мой тигр он, такой, осмотрительный.

Но сегодняшним вечером он мерз, косолапо переминаясь и старался держаться моей правой ноги как заправская собака. Дескать иду гулять с хозяином. Подумайте, и тут приспособился.
Эй, тебя же никто все равно не видит.
Он задрал голову и осуждающе моргнул угольным глазом. Я собирался в метро, а туда, кстати, даже собак не пускают.
Эй, слышишь, в метро с тиграми нельзя. Так что ты опять перепутал, хитрый тигриный лис. Ты безнадежен. Срочно прикидывайся чем-то другим, а лучше пошли спокойно. Сегодня наш день. - «Площадь Восстания» приняла обоих в жаркие объятия и глубокая питерская подземка понесла нас в Автово.
Когда Катька ушла тогда, что-то очень тяжелое оборвалось во мне. Я плохо слышал как хлопают двери, все идут, идут, а я гляжу под арку и никого не вижу. Деревца не шелохнутся, идет мокрый, грязный снег, а я все стою и смотрю туда... А потом все пошло быстро. Всех зовут в автобус. Я залезаю сразу но сажусь уже на чьи-то колени. Автобусик маленький, тесный, а нас много. Потом увидел маму. Все кричат что-то, прощаются, а мама тоже протискивается к автобусу, и встав на цыпочки стучит в окошко. Она думает что я ее не вижу.
Шурик, Шурик, пересядь от окна. Будет дуть, пересядь, простудишься!
Шурик, - и-и-и-к, -студишься... -ся... -рик... ся... Ааааа!- слышу я и уже не понимаю: моя это мама кричит или кто-то другой. Все улыбаюсь в окошко, поправляю свою дурацкую шапочку и ничего не понимаю.
Мама, прощай мамочка...! - хочу крикнуть я, но почему-то не кричу. Слезы подкатывают к горлу, я сжимаю зубы и машу ей рукой. Она опять протиснулась к окну и стоит совсем рядом. Делает губы трубочкой и кивает мне, мол, ничего- ничего, давай!
Нов... Тров... ский.... лепов... шах... цын... Смольский! Я вздрагиваю, я, я это.(Просто перекличка).
Собирает губы трубочкой , давай... Она всегда так делает когда прощается со мной. Автобус трогается. Я больше не вижу маму. Она осталась стоять там. Все плывет перед глазами, и окна, и деревья, и что-то теплое и соленое заливает нос, щеки, губы.
Я ухожу от них - навсегда...
многолюдное метро выдохнуло меня десять минут назад недалеко от театра в котором я работал до того. Рабочая окраина. Здесь было потемнее и похолоднее. После десяти минутного ожидания автобуса, когда я уже станцевал зубами чарльстон и перешел на известные мне рок-н ролы, позади раздался звонкий смех и в холодном воздухе повисли два призрака. Две очаровательные, совершенно прозрачные подружки в одинаковых шубках и колпачках, на одном из которых значилось «Snow Man» , а на другом рукой неизвестного мастера было начертано «Талин» вот и все. В остальном они были идентичны. Куклы неваляшки. Они смотрели на кого-то в темноте и обменивались острыми маникюрными пилочками замечаний.
Староват, похож на лося, ему бы соли горсточку. Потянет на удовлетворительно.
А ведь прошло всего полтора года. Года? Года... Я столько прожил и совсем не понял что такое время. Не узнал его секретов, свойств. Может замечал иногда, но серьезно не задумывался. А ведь нет ничего интересней наблюдать за ним. Например , я заметил, что оно целиком зависит от настроения. Свойства его многообразны и очень капризны. Получается, что время находится в прямой зависимости от погоды, сезона и так далее. Иногда можно заставить его бежать по венам, точно кровь. Это мучительно, когда ты подчиняешь сознание циферблату. Надо смотреть на него не меньше часа, и ждать когда наступит следующий час. Вот стрелки, а вместе с ними и ты начинают переваливаться, набухать минуту, другую, и ,словно, стальная пружина заворачивается в вас. Вы попадаете в рабство и молите о пощаде и ты уже мучаешься, почти натурально торопя стрелку, но она как на зло не подается, она замедляет ход и нет сил сдвинуть её!
Время... Оно сперва заманчиво растягивается в годы, а пролетает незаметными тик-таками не оставляя ни цвета ни тепла. Только морщины , усталость в глазах и спине, болезни которых с годами становится все больше, старость. Когда-нибудь взмокший, убеленный сединой корифей легко оттолкнется от стола на котором останется заветный листок с формулой протяженного счастья. Закон вечного счастья перевернет все, а горе? Горе будет убегать словно песок по ладошке. Не оставляя следа. Я верю.
Время, мое упущенное время! Теперь оно сделалось ночным туманом, приняло призрачные очертания и бродит за мной невидимой Афганской полосатой лисицей. До сих пор он мягко переступал возле моей правой ноги своими мягкими лапами иногда задевал меня головой и тоже о чем-то сосредоточенно думал. Лис подобрал где-то мятый комочек пустой «Родопи» и глубокомысленно перекатывал его носом . Он увлекся и не заметил что я о нем подумал, а может ему не хотелось общаться.
Куклы Неваляшки ехали судя по всему в бар «Талин», который был открыт в том же универсаме, что и наш Театр и пользовался огромным успехом у окрестной молодежи. А вот Театр... Думаю они даже не знали о его существовании. Парадокс замечательный и в духе времени. Еще один парадокс заключается в том, что театр назывался «Время». А слово это я теперь уважал по новому. Лис услышал эту мысль и вздрогнув легко отпрыгнул в сторону, на всякий случай спрятавшись за мои ноги. Высунулся и стал наблюдать одним глазом.
Шапочки хохотали. И чего им грустить. Они ведь ничего не знают о Мишке, об Андрюхе, который остался там в госпитале. Его доставили в Ленинград как мрачную посылку с юга. С изуродованным миной лицом и без левой руки. Но он лучше всех рассказывает анекдоты. Интересно, эти ляшки-невалашки смеялись бы ? Что они могут знать об этом? Может случайно видели слово, когда туфли в газету заворачивали.
Девушки, слово Саланг, Что не слышали?
Мое время окончательно струсило и, прижав уши, таращилось то на них, то на меня.
-Не заводись, старик...
Автобус спас заваляшек от разговора со мной, и рыжий успокоился отогрелся. Свернулся у меня в ногах и задремал. Правда спал он беспокойно. Бегал во сне от кого-то, дергал лапами, прял ушами, словно вслушивался в мир который стал другим.
Письма я писал но не отправлял.
«Когда скапливалась пачка и оттопыривала карманы- жег.
Вот строчки:... В муравьиной куче то же каждый трудится не покладая лапок, но дворцом она не станет никогда. Только большой кучей...» Странно почему это не сжег? Такие стружки внутренней работы, шелуха за которой созрела моя сердцевина. Эта сердцевина, в которой правда мало осталось сердечного ввалилась в дверь с чеканной надписью «Служебный ход», передернула плечами и выдохнула студеный уличный парок. Я был дома. Если вы спросите любого артиста в каком театре он хотел бы работать, он наверняка скажет: «в своем». Каждый мечтает работать там где его любят, ценят , уважают, с теми с кем он дружен. Но, чтобы дважды не входить в одну реку нельзя из нее выходить.
А кого я вижу, служивый! -Набрасывается на меня наш «Театральный Костик». Он почти такой же как и был, только еще похудел. Но теперь я сразу определяю цену этой худобы. Костик улыбается но впечатление, что он вспоминает твою фамилию. И вся то его приветливость вранье. И руку ему подавать было не охота. Хорошо что у таких рукопожатия не котируются, они все норовят губами измазать. Конечно это еще противнее но мы и не обнялись.
Где Катя? Спросил я на прямик, и пожалел о том что спросил. Костик улыбнулся еще шире, всплеснул руками и закружил вокруг меня медоносной пчелой. Да что ты они так поздно и не остаются. Почему-то сказал он во множественном числе и во рту у меня сделалось кисло. Катя, Кэт. Всего-то и осталось от тебя счастливая фотка на тонкой, глянцевой бумаге. Смешной, ротастый чудак развалился в кресле и бултыхается в своем уютном, маленьком фотографическом мире, а рядом , на спинке, сидит, но не так свободно чуть улыбающаяся блондинка с яркими глазами. Гибкая шея открыта, женщина спокойна, довольна и даже надменна. Глазами я уперся в афишу нашего спектакля, где напротив моей роли стояла другая фамилия.
Тебя заменили, -тихо пояснил Костик.
Заткнись. На тебя упадет штанкет. Костик захлопал глазами.
А письма какие я ей горестные писал поначалу. Нас держали в учебке под городом. А потом вдруг вырвался домой. Как вышел из метро, так до дома и бежал без оглядки все три остановки автобуса. Помню сказал тогда, что до вечера пришел, а отпустили меня до утра. Вечером оделся, шинель, брюки, шнурки завязал, даже нижнее белье все одел. Так прощался долго, что и сам поверил, что опять ухожу не знаю на сколько.
А сам пошел к другу ниже этажом. Час посидел, возвращаюсь домой. Своим ключом дверь открыл тихонько прокрался в нашу комнату и вижу спит мой Котенок калачиком прямо с книжкой. Свет во всю сияет, приемник чахло сипит из последних ботареечных силенок, стакан недопитого чая, пепельница со съеженным окурком. .. Вдруг вздрогнула проснулась, таращит на меня свои сонные глазищи, а в них такой испуг, детский-детский. А потом жалобно спрашивает: «Ой кто это?» Ну и расплакалась конечно. Безутешно и тихо по бабски. Дурацкая шутка получилась.
говорит,-думала это ты во сне пришел. Я так жду тебя во сне.... Наверно у нее столько накопилось. Успокоилась она только к утру.
Время шло, и она перестала плакать когда я уходил и приходил. Время методично возводило между нами неприступную стену- невидимку. И однажды я позвонил ей сказать что смогу придти ненадолго домой. - Я сегодня не смогу, просмотр в доме актера. И она не смогла. Я просидел дома и она не позвонила и не пришла. Телефон стоял возле моей руки и я молился чтобы он зазвонил. Я клянчил и унижался, но лопоухий молчал до самого моего ухода. И я ушел на долго. Через месяц нас отправили на юг.
Костик шлепнул меня по плечу. Я очнулся. Мы стояли в курилке и он что-то веселое мне говорил. Я не слышал но понимал это те же слова.
Тебя заменили. Говорю тебе. Уходи . Сделай так чтобы тебя забыли окончательно. Ты ведь не захочешь возвращаться к этому .... Тут ведь дело делают , милый. Когда его делал ты- ты был нужен, а теперь это же делают другие. Жизнь идет, как говорится и без нас. Иди, посмотри, если не веришь. Костик отвернулся, потом кивком головы указал на двери зала за которыми слышались голоса и пошел к себе в вахтерку. Он не имел образования и был хоть и хохмачом и треплом, но когда этого хотел, говорил правду. Самую скверную. Прямо в глаза. Этого у нас никто не умел и все ему завидовали. Он посвятил себя служению театру. Конечно как он это понимал. Театр начинается с вешалки и он работал вахтером гардеробщиком. Зато он знал и любил современную музыку. Коллекционировал пивные банки и читал хорошие книги. На груди у него красовалась лента Мебиуса- символ его, Костика жизни. Наверно он был классный но не для меня. Из зала, через приоткрытую дверь пробивался свет. И эта теплая , желтая полоска так тянула к себе, что я не выдержал и заглянул.
И если бы не ты, Я никогда бы этого не узнал, осторожно выговаривал Андрюша Щавелев в глубине сцены. Да, Костик был прав. Они решили восстанавливать «Остров» без меня. НО как? Ведь я держал все... Этот кусок у меня как раз получался лучше всего. В сущности ничего вокруг не изменилось. Те же люди так же спешат куда-то и спорят о том же теми же словами. Год или полтора в мире ничего не меняют. Другое дело один конкретный человек. Он может за год полюбить или расстаться, стать знаменитым или выиграть кучу денег. Но бывает год, когда человек поняв что-то вдруг перестает понимать все остальное. И все прежнее теряет смысл. Я прикрыл дверь и медленно побрел по клетчатому линолеуму коридора. Шаг- клетка. Шаг- клетка, белые начинают и дают мат в три хода. Костика в курилке не было. Там молча колыхался табачный уродец, прозрачный как приведение. Он качнулся и пропустил меня сквозь мутную, слоеную свою пустоту.
Ночной холодок освежил. Мелкие капельки небесной слякоти садились на лицо, куртку, руки. Зеркальные блестки луж вспыхивали под ногами. Надо было следить за их чехардой, чтобы не промочить ноги.

Среди больных, которым я по утрам разносил газеты был Максим Максимович Крапивин. Лохматый высокий старик с крупными васильковыми глазами. Как -то случайно мы познакомились, а потом день за днем подружились. Теперь он навсегда останется в моей памяти.
Синька занавесок, махрушки свалянного одеяла, хоботок эмалированной утки... Хриплый раздолбанный «Темп», с плоскогубцами на веревке. Так он переключал программы. Мы как заговорщики, сидели ночами в коридоре, грели руки, похожие на куски ливерной колбасы и обменивались разнообразными советами народной медицины. Одни , среди сквозняка больничной ночи. Наш общий полиартрит, кроме того проблемы с сердцем..., кроме того, кроме того... да, курить ему еще запрещалось- сердце. Спорил он горячо, ударял ладонью по колену, цокал языком, горячился и бегал за аргументами в умывальник- курить.
Ты, так, вчера говорил про ваше потерянное поколение.
Ну?
Так я ночью думал. Кто это вас потерял, так, Это вы себя сами потеряли. Или не нашли Он взбил седой вихор, значит разволновался. Вы не потерянное, а растерянное поколение. Слушай, запрутся где-нибудь, так, эту цветомузыку свою включат, и ёбс, ёбс, ёбс..., торчат, понимаешь?
Не цвето-а свето.
Да по мне хоть Таня.
Вот мы то же увлекались, так, музыкой. Я играл чуть- чуть на трубе, так, а мог и на пиандросе. И песенки у нас были такие...
И он пел как булькал, мы смеялись он кашлял и мы опять смеялись. Он даже изображал как играл на этой трубе: ква... ква..
Каждый вечер Крапивин шел звонить домой. Автомат в отделении один и очередь надо занять заранее. Он носил туда крошечный приемничек «Селга» сидел там в очереди и слушал всякое. В семь часов приходила его дочь и приводила из садика Олежку- внука. Внука Максимыч очень любил . Когда рассказывал о нем, острые глаза его прятались в ломких , лукавых морщинках, и он улыбался той самой главной стариковской улыбкой, от которой людям становится спокойно и хорошо. Я обожаю когда старики улыбаются! Они должны улыбаться глядя на детей, внуков, на мир- возделанный их руками.
Знаешь, так вот, послушай- ка . - Крапивин неожиданно легко встал, выключил телевизор и обернулся насквозь прохваченный ворвавшимся ветром. Ветер за окном подхватил обрывок набухшей газеты и погнал ее изо всех сил по газону. Шершавой шкуркой прошелся по тротуару и швырнул в почерневший сугроб.
-Расстояние до человеческого сердца- во. Ладонь. Максимыч зорко глянул на свою худую, исчерченную сеткой голубых жил тыльную сторону ладони, соединил пальцы и громко ляпнул ладонью о стол.
Видишь как? Мало! Но у некоторых гораздо больше. И если глядеть, ну, дай свою.
Чего... чего...?
Дай, так, - заорал он, видишь? Крапивин хищно вцепился в мою руку, которую старался положить рядом со своей... Седой вихор упал на лоб. Я волновался, сопел и раздражался от своего непонимания.
Твоя широкая. Значит легче тебя в спину бить. Есть такие люди. Их тяжело в грудь, так. Береги не подставляй со спины близко! Я посмотрел на него и вспомнил...

Каменная гряда неожиданно раскалывалась узким проломом. Дорога долго вьется по выступу оранжевой от солнца скалы, проваливается под колесами грузовиков, вниз, налево и мы - в ущелье. Высоко впереди нависает тяжелая челюсть Саида- каменного истукана. Это наши его так назвали. Значит если и была опасность, она остается позади. Саид стережет вход в долину.
-Все! - Потный от жары и духоты Алик, сидящий рядом, снял свои темные женские очки , вытер татарское лицо выгоревшей до белизны шершавой панамкой.

Он знал что нам нельзя останавливаться, нельзя! Тем более что за головным мы четвертые, а сзади БТР заграждения. Почему он дергает ручку дверцы не понимаю. Не слышу... Он кричит сжимает колено. И вдруг Алик исчез. Его автомат лежит на мокром , пустом сидении. Лобовое стекло, как в сказке, медленно покрывалось морозным орнаментом. Потом оно так же красиво, белоснежной пеной стало оседать, брызнуло в стекло на колени, запеклось радужными пятнами, которые стали расплываться в петли. Я не затормозил. Приказ такой. Колонна не останавливается никогда. Это ясно. Ногу вот... Алик бежал за машинами, махал руками. Все прояснилось. Вот его АК, горячее цевие. Очень было удобно ехать. Ноги не чувствуются. Алик бежал и кричал. Я видел в зеркало. Я прицелился. Один катился сверху маленький как гном. Скользил по камням, камни сыпались за ним, шурша и обгоняя друг друга. Почему-то никто не стрелял. Алик вдруг прыгнул за камень и умер. Я это понял и выстрелил. Не ветерка... Что-то з-вякнуло в кузове, я оглянулся и понял что... это не тигр. Он сидел на ящике мокрый грязный, его тошнило. Он сипел, тряс головой, вяло переступая мокрыми, худыми клочкастыми лапками. Шею заломило и судорога пробежала до ноги. Губа треснула... Солонело, пряно пахло кровью и паленым поролоном. Через меня пуля в сиденье попала через меня.
Что обосралась, Афганская лисица?
Зубы хрустят или песок на зубах? Вот это интересно.

Максим Максимович Крапивин закончил Тульское Высшее Арт. Училище и в 39 году молодым лейтенантом спрыгнул с подножки поезда где-то на далекой станции Туркестанского Военного Округа. День был солнечный, даже знойный. Он поставил на недавно отстроенную дощатую платформу «Тревожный» чемоданчик и огляделся. Маневровый тупик со стрелкой, полу занесенный песком- белым, как маленький прямоугольный вокзальный домик, как раскаленные доски платформы, как гимнастерка хохла замполита, встретившего его на белом газике и щурившего сейчас на солнце выгоревшие глаза.
Пустота. Невозможная жарища мгновенно вымочила спину. Он не привез с собой ни чего , кроме этого чемоданчика с бельем и трубы в черном обшарпанном футляре. Труба досталась ему от отца и еще в училище он выучился играть и выступал на танцах. Любил свою трубу Крапивин.
А ну сыграй. Он достал сверкнувшую трубу и заиграл Рио-риту.
- О как !Крякнул счастливый замполит и побежал к газику.
Який Карузо к нам ****рячит!!!
Так может и пронес Максим свою подругу через всю жизнь, если бы не яркая вспышка в октябре 42, бросившая его в глубокую траншею возле малоприметной деревушки Шапки под Ленинградом. Глыбы рваного дерна повалились на него и тяжелым одеялом укрыли. Максима откапали, а трубу.... . Потом оправившись от контузии, ковылял он к высокому забору 442 Эвакогоспиталя. Блокадный, заваленный снегом Суворовский встречал его молча, глядя в упор мрачными глазницами окон и холодным, пробирающим на сквозь февральским ветром.

На остановке было безлюдно, как и на всей улице, сколько можно было разглядеть сквозь крутящуюся в фантастическом танце хмарь. Мужик в набухшей от дождя шапке-дворняге слонялся вокруг киосков. В углу загородки еще я увидел женщину. Она укрывалась от ветра и была замотана не то в платок, не то в шарф. Ей не уютно было среди пустой улицы и она все всматривалась в темноту и то и дело выходила на середину проезжей части. Я отвернулся от ветра и закуривал когда резкий шлепок и визг тормозов... в общем не спутаешь. Я обернулся. После яркой спички я секунду не мог ничего разглядеть в вязкой, как вакса темноте. Женщина лежала ногами на противоположном поребрике. На бегу я споткнулся о ее сумку и больно упал коленом в лужу. Вскочил, и почему-то отбросил эту сумку. Есть кровь или нет я не видел из за темноты. Содрал платок, который оказался широченным горлом от свитера натянутым на голову. Попытался поднять за плечи но не удержал и привалил к ноге. Темные волосы рассыпались по плечам, и я увидел ,наконец ее лицо. Она была что надо. И главное дышала.
-Спасу и женюсь мелькнуло в голове. -Самое время. Я всегда завидовал, когда в кино красавцы носят своих избранниц на руках. Но я, блин, только поднял ее опять оступился и мы оба хряпнулись в самую грязь. Она тихо вздохнула. Ну нет , теперь ты потерпишь. Сказал я такой злостью, что и сам не понял кому сказал. МЫ пришли к остановке и я посадил ее на лавку. Под ногами чавкала глубокая вода., Ну и хрен с ним, все равно промочил. Она положила руку на лоб но глаз не открывала я оглянулся и увидел того в шапке. Он что -то подцепил ногой, нагнулся, подобрал ее сумку и пошел по улице в темноту. Я окрикнул его. Он обернулся и побежал ища подворотню. И тут я вдруг понял что он гад украл нашу сумку. Сумку с моим счастьем. Я побежал. Я бежал быстро, проваливаясь мокрыми ботинками в лужи и, не замечая их, а только радуясь веселым, крупным брызгам, разлетавшимся в стороны. Он то же бежал, часто поскальзываясь и норовя куда-нибудь шмыгнуть. Но я бежал быстрее. И он упал, как в детстве, когда лежачего не бьют. Отбросил сумку и завизжал. Я совал ботинки в катающийся хриплый ком. Как ты мог гад, у моей жены , сумку украсть. Приговаривал я распаляясь.
Это моя жена, похрипел он. В переулке засвистели. Человек пять, видно дружинников шумно вывалили из дальнего подъезда и, на ходу бросая окурки побежали к нам. Я рванул у него сумку и со всех ног рванул обратно. Вот и угол. За ним должна быть остановка и ее скамейка. Мы выскочили в переулок одновременно. Я и маячке скорой. Она сидела по-прежнему на скамейке, только прямо . Лис сидел рядом и норовил лизнуть ее в лицо. Они Разговаривали. Эй, я найду тебя, крикнул я и сжимая нашу сумку кинулся прочь. Перевалился через заборчик, бежал мимо горок и песочниц смеялся и думал что по сумке обязательно найду ее. Гулко шлепал по темной лестнице. Вверх, вверх и вот... Тут я отдышался привалился лбом к стеклу. Под потолком тускло горела лампочка, так что можно было оглядеть себя. Я закурил, с трудом найдя в порванной пачке сухую и целую беломорку. Колено саднило, куртка порвалась и весь бок, да и правый рукав были мокрыми и грязными. Хорош спаситель. Все из за посланника. Сглазил. Я присел на подоконник и глубоко затянулся. Рядом сидел Чаплин из «Огней большого города» и ковырял тросточкой в лестничной выбоине. Он грустно смотрел в темноту большими черными глазами и молчал - Афганская лисица.

Крапивин хромал между сугробов, стараясь не наступать мимо узенькой тропинки которая и была теперь Суворовским проспектом. Он кутался в воротник рыжего тулупа, одолженного у кочегара корпуса. Воротник пах кислыми яблоками и щекотал лицо кудряшками слипшейся овчины.
Вперед из-за снега смотреть было трудно и Максим шел боком придерживая левой рукой шапку. Он уже проходил здание Академии, когда дикий рев заставил его метнуться в подворотню. Близкий взрыв отдался в пустом студеном городе многоголосным Эхом и через минуту в водосточных трубах заколотился потревоженный лед. Он слетал вниз и разбивался, как будто по трубе сильно ударили палкой. И этот не естественный треск смолк так же внезапно как и начался. Уши опять сдавила тишина. Перелет. Максим осторожно выбрался из укрытия и двинулся дальше. Но пройдя несколько шагов он оглянулся. Бывает так, когда нервы напряжены и вокруг пусто, человек, подчиняясь животному инстинкту, безошибочно поворачивается на чужой обращенный на него взгляд. У подъезда неподвижно стоял маленький человек и прямо смотрел на него. От неожиданности Крапивин вздрогнул и, смутившись своего испуга громко крикнул: «Эй, сынок, иди сюда, ты чей?» Малыш не шевелился. Максим хотел было пойти дальше, но сделав пару шагов остановился, повернулся и быстро пошел к ребенку. Подошел в плотную и не зная что сказать остановился в нерешительности. Маленький человек как будто этого и ждал. Он сделал шаг на встречу, вытянул руку и медленно сказал басом:
Купите у меня Степу , дядя. Он хороший, только без глаза. Мама карточки потеряла куда-то. И остолбенелый Максим увидел в варежке маленького рыжего плюшевого лисенка. У него действительно не было одного глаза, но зато другой, из черной пуговицы смотрел прямо и весело.
- Не жалко?
-Жалко.
Катя пришла без предупреждения поздно вечером. Я ее не ждал тогда совсем. Она была все время сильно занята, гастроли, репетиции.. Тут в госпитале она еще не была. А, нет, была, но когда я еще лежал в «интенсивке» и ее не мог видеть, и принесла два апельсина: один огромный , а другой маленький.
Шурик, я пришла только сказать... Ведь ты сам просил меня, если , ну что-то случится тебе первому сказать, да?
Руки ее мелко затряслись, они сами по себе полезли в сумочку, достали валидол, затем два тонких пальца положили таблетку под Катин язык. И Катя вдруг стала не Катей. Слова от таблетки получались бесстыдно корявые, бесформенные...
Я уже подола все документы, ты не волнуйся... я переехала...
Уходи И я вдруг очень сильно ее ударил по лицу. Не знаю зачем.


Когда я вернулся, в отделении никто не спал.
-Ну чего, твой дружок зажмурился, - сказал веселый Генка и улыбнулся обнажив ряд черных острых зубов.
-Все таки двинули кони деда. Только что сволокли. Группа захвата и перехвата Я и Влад. У входа в кардиологию стояла белая котелка со скомканными простынями. Ребята после транспортировки обычно получали по пробирке спирту. Это была такса. Сей час команда пировала в сортире. Шум стоял на все отделение.
Седьмой за месяц. Я так сопьюсь.
Я иду, а он длинный, и мне в жопу пятками. Жуть.
Вбежал в его палату, уперся в перестеленную кровать. Капли на мяте- от сердца. На тумбочке маленький телевизорик, плоскогубцы, стаканчик с таблетками на завтра. На нем было выведено белым «У» утро, но я понял -УМЕР.-
Если бы за чертой можно было бы выбрать, я бы предпочел небытие. -Вспомнились его слова. Я никогда не видел, как гибнут большие, дикие звери. Как разрывается их малиновое перепончатое сердце. Как долетает до них эхо сухого финального выстрела.
Санитарка Верочка- вербочка, бледненькая сестричка, двери в палаты, на лестницу, все мимо, мимо... Тигр присел как-то вбок, оскользнулся на ступеньке, задрал дикую ,лохматую голову, и внезапно поплыл вниз, распластывая лапы, морду, хвост. Полоски на спине смешались... с лицом Алика. Радужные петли ушей, Крапивин, мама, кто-то еще плоский, наглый... и он неподвижно затих. Вот так просто погиб как будто разбился новогодний елочный шарик...
Мне хорошо.... у меня теперь есть сумка...
Держи, да держи он расшибется... Сопят в лицо... Зубы лязгают, как товарные вагоны. Оно старое, высокое окно. Я и оно, ну... Ах, гады, держат сотнями рук, крючьями пальцев- впились и не пускают. Все. Сажусь , вытираю кровь. Боли нет. Все, все, все, все хорошо. Спасибо. Теперь я тоже оптимист.

Утром меня разбудил треск бензопил. Бригада шабашников валила вековые госпитальные липы. Черные, закрученные жгутами могучие тела со стуком падали вниз и уже на земле их превращали в дрова.