Розовый шарф

«Серебряная звезда» пришвартовалась в порту того города в середине июля. Пришвартовалась и легким белым призраком застыла в металлической воде.
Лето стояло дождливое, гнетуще-сумрачное, и выглянувшее солнце казалось странным гостем инопланетного мира. Его четко очерченный мутноватый круг низко висел на грязно-голубом небе и слепил глаза.
В городе было удивительно пусто, только висели запахи воды, солнца, цветов, чужой жизни. На рынке торговали серебряной рыбой, хрустящими огурцами и влажно блестящей клубникой.
Мост через реку охраняли спящие львы с коронами на головах. Освещенные солнцем, они дремали, склонив головы на каменные лапы, и ждали чего-то. Где-то ближе к середине моста стояла женщина. Она перегнулась через перила, словно стараясь разглядеть что-то в глубине воды, может быть, на дне.
 – Не бросайтесь в воду, жизнь прекрасна! – крикнул моряк в шутку.
Она медленно подняла на него глаза, и в этот момент он понял, что она действительно собиралась покончить с собой. Она стояла и смотрела на него – молча, спокойно, удивленно. Трепетал прозрачный розовый шарф, скрывавший ее шею и плечи, – весь загадка, туман, дымка над закатной водой, шелковая роза.
У моряка была загорелая шея. Его серо-голубые глаза смеялись над происходящим.
– Ну! – сказал он. – Бросьте это дело.
Она все молчала. Он аккуратно взял ее за плечи и встряхнул.
– Слышите?
– Да.
– Пойдемте, пойдемте, вам надо как следует выпить.

Ресторан на воде «Золотой бриз» был полон народа, желавшего влить в себя как можно больше спиртного. Звон бокалов поглощал шепот разговоров, завывала музыка, мелькали загорелые конечности и блестящие глаза. Слонялись крашеные блондинки и яркие брюнетки шлюховатого вида. Не обошлось и без рыжих. Словом, весь цвет портовых женщин легкого поведения вышел на охоту, которая, благодаря стоянке крупного судна, обещала быть более чем удачной. Все было как обычно.
Они сели в угол, на обитый зеленым бархатом диванчик. В свете ламп, прикрытых темно-красными абажурами, ее лицо мерцало бледной призрачной красотой. Белокожая, с подведенными дымчатыми глазами, она казалась персонажем спектакля; так ее рисовал колеблющийся свет, даже платье превращая в театральный костюм. В темноте ее глаз, как елочные свечки, горели крошечные красные абажурчики. Моряк посмотрел в них внимательно: это были глаза самой тоски – любопытные, нежные и прозрачные. Таких он еще никогда не видел. Они глядели вверх, будто искали какое-то чужое отражение, они искали что-то в облаках, что-то в туманах, и, хотя были темно-карими, казались невероятно светлыми и прозрачными – наверное, оттого, что лампы плясали в них.
Он заказал шампанское, и после двух бокалов она порозовела и понемногу разговорилась.
– Помню, как в первый раз, лет в четырнадцать, попробовала вино – кислое, терпкое. Это было так же мерзко, как первый поцелуй.
– Первый поцелуй был мерзким?
– Да...
– И вы его помните.
– Еще бы – такая гадость...
Он не хотел вмешиваться в ее жизнь, даже имя ее не спрашивал; он только знал, что сейчас, сию секунду, любит ее – именно любит, как бы глупо это ни казалось. Он полюбил ее вечернюю красоту, не вписывающуюся в обычные рамки, ее пепельные волосы и трогательную слабость, полюбил буквально за десять минут – или даже за один момент.
– Есть коньяк трех видов: первый – который надо пипеткой в глаза закапывать, пока не окосеешь; второй – просто хороший, чтобы пить; и третий – дерьмо, годное только на мытье окон, – сказал он вместо того, что хотел сказать.
Она смеялась.
Они выпили по пятьдесят граммов коньяка. Потом еще по пятьдесят. И, наконец, последние пятьдесят – и она провалилась в небытие, вернее, в некую противоположность бытия, в ирреальность, где особое эстетическое удовольствие доставляла постоянная возможность взять в руки стеклянный бокал на тонкой ножке, наполненный жгучей жидкостью яркого цвета, и забыть обо всем.
Моряк придвигался ближе к ней, пока не столкнулся своим коленом с ее ногой. Прикосновение было неожиданным и давно ожидаемым, а здесь, в этом хмельном шумном мирке ресторана, с его неровным светом, сигаретным дымом, толпой расплывчатых алкогольных лиц, – и естественным. Он курил трубку, курил и целовал ее руки – удивительно, давно забытый жест – руки! Ее окутывал аромат табака, и хотелось спать, или мечтать, или гулять по набережной.

Размытые отражения звезд растекались по синей речной воде. Вода глотала отсветы фонарей, пожирала тени и огни, и только звуки духового оркестра, как всегда, навевавшего безысходность, скорбели между звездным пространством и тонкими дугами мостов.
– От такой музыки всегда хочется плакать, правда?
– Да? А по-моему, звучит весело.
– Может быть.
– С чего это ты вздумала покончить с собой?
Он перешел на «ты» легко и просто, как-то незаметно и не грубо. Она и внимания не обратила.
– По многим причинам. Раньше – потому что хотела умереть назло всем; это был такой запоздалый подростковый всплеск. Дурь, конечно... А теперь... теперь мне просто не хочется жить так. Мне до смерти надоел этот город, эта река, порт, мой дом и все эти люди...
Говорила она торопливо, с какими-то детскими интонациями, а походка у нее была волнующая: каблуки стучали по голубому асфальту, мальчишески-узкие бедра соблазнительно покачивались, но она, кажется, совершенно не замечала производимого эффекта.
 – Все, к чему я прикасаюсь, рушится. Люди, которых я люблю, исчезают из моей жизни, стоит мне только понять, что я их люблю... Любимые вещи меняются, меняются тихо и незаметно... Я страшно любила одного человека, сходила по нему с ума и всегда ждала его после работы – там, вон за тем собором, видишь? И всегда шел снег. Настоящий сказочный снег. Пушистый такой, узорный. А потом... прошло два года, и тот человек перешел на другую работу, а вместо снега с неба стала сыпаться какая-то теплая крупа, смешанная с дождем... И вот в таком духе – постоянно...
На углу она остановилась.
– Это мой дом, – она указала на темнеющие окна с левой стороны.
Он кивнул.
– Ты зайдешь?
В ее голосе отчетливо прозвучала паника: она с ужасом ожидала, что он начнет отнекиваться, отказываться, да еще, не дай Бог, как-то аргументируя отказ, но ему это, видимо, и в голову не приходило.
В ее комнате вальяжно раскинулась пышная широкая кровать – такое ложе Марии-Антуанетты, в оборках и кружевах. На ковре вальсировали голубые тени. Лунные квадраты расчерчивали простой крашеный пол. Моряк с удовольствием окунулся в эту театральную атмосферу, потрогал мягкие темные занавески, даже рассмотрел туалетный столик, уставленный позолоченными коробочками, заваленный пуховками и кисточками, чуть посыпанный пудрой, увенчанный зеркалом в тяжелой витой раме.
Он, давным-давно привыкший к портовым шлюхам, давно пристрастившийся к их грубоватой имитации чувственности, к их типичным ухваткам, молча целовал ее трагически изломанные руки, плечи, мягко обрисованную грудь и – изредка – полуприкрытые дымчатые глаза, не требуя взамен ярких проявлений страсти.
В голубом стекле серванта колыхались отраженные липы. Ее внезапный смех шелестел в комнате, и от проезжающего трамвая пусто звенела хрустальная посуда.
 
В следующий раз он оказался в том же городе через десять лет.
Миновав порт и рынок, пройдя по площади, сверкавшей яркими цветами на клумбах, он начал пересекать мост, украшенный фигурами спящих львов с коронами на головах. Погладив одного из львов по горячей лапе, он поднял взгляд и увидел женщину, стоящую на мосту и перегнувшуюся через перила. Она стояла и напряженно всматривалась в воду, и – моряк знал – что ей кажется, будто это не мост, а быстро плывущий корабль; так всегда кажется, когда видишь волны, бушующие вокруг основания моста.
На соленом ветру трепетал и бился розовый шарф. У моряка мелькнула сумасшедшая мысль, он ринулся к женщине, что-то крикнул и в три шага преодолел разделявшее их расстояние. Она обернулась и, сощурившись против солнца, удивленно посмотрела на него. Он пробормотал: «Извините» и пошел дальше.