Габриэла или - Как живешь?

Gabriela ou «Comme tu vis?»

Маленькая комнатка, в которой стоит только кровать с железной скрипучей сеткой. Грязно желтые стены в трещинах, когда я не могу долго уснуть, то начинаю колупать ногтями краску. Этим я занимаюсь, когда не пишу на коленях письма и не смотрю в окно на Авеню дю Мэн. Здесь очень хочется писать письма: гневные, не возлагая ни на что надежд, слезные, через каждое слово жалкое «прости». Писем уже накопилось много, но все они глупые. Пустые. Теперь они ничего не стоят.
Сначала терпишь несколько дней болезненную бессонницу до последнего, а потом спускаешься по узкой лестнице и идешь в аптеку на углу. Долго звонишь в электрические колокольчик, переминаешься с пятки на мысок, покачиваешься, потом оглядываешься по сторонам, потому что страшно, вот, так – стоять… в темноте. Освещается только одна сторона улицы. На освещенной стороне стоят проститутки, они как то смешно задирают друг друга, повизгивают, и курят травку, и я смотрю на них понимая, что этим девочками нет и шестнадцати, и они из провинции. Да, провинция – это диагноз даже во Франции. Открывается окошко и я вижу длинный мужской нос. Нос спрашивает, что мне нужно, а я не понимаю. Мне трудно. Включаю интуицию, оглядываюсь и говорю на русском, облизывая от волнения губы, потому что очень хочется, чтобы меня поняли.
- Э-э-э, понимаете… черт! – я замолкаю. Нет. Он не понимает. – Мне нужны таблетки… это… как там… ну, ле комприме… Вот, смотрите на меня. – Я кладу ладонь на щеку и закрываю глаза – Слип… слип.
- Les comprims de l'insomnie?
Окошко демонстративно закрывается… и пять минут аптекаря нет. Чего сказал? Да, нет же он меня спросил. Ну, да он спросил – Таблетки от бессонницы? Я начинаю думать, что все его предки были аптекари, но губами не забываю повторять les comprims de l'insomnie… Смотрю на девушек и снова произношу les comprims de l'insomnie… les comprims de l'insomnie… Ах, всё равно забуду, какая разница, учи не учи… Я улыбаюсь. Одна из девушек отходит от таких же, как и она, пересекает мостовую в моем направлении, я перестаю улыбаться, она что то говорит мне, как будто каркает по вороньи. Я понимаю только одно слово из громкого такого гортанного потока фраз – Хочешь? – Чего я хочу? Блин, травку что ли предлагает покурить… А она - Veux? Veux? – Хочешь? – Это повторение начинает меня пугать и в то же время бесить, мои ладони потеют, вот, заладила - Veux?
 – Же не компре… пас. – я нервно пытаюсь выговаривать слова, а она, конечно, не понимает и вдруг, спрашивает уже стоя рядом со мной - Toi russe ? – После вопроса снова следует неугомонная французская речь, с бешенной жестикуляцией. Я успокаиваюсь и восторженно замечаю нескончаемый поток энергии, такой живой, шумный… Я даже не замечаю, как аптекарь приносит лекарство и протягивает мне через окошечко железной дверцы, а потом громко его захлопывает. А деньги? Ну и ладно! Это даже хорошо. Она вопросительно смотрит на лекарство. Ее глаза говорят, что это такое?
- Это снотворное, понимаешь, я не сплю ночи две или три… - я говорю громко, как будто передо мной глухая. Моя психика наотрез отказывается принимать то, что мы разговариваем на разных языках, мне как будто кажется, что она меня поймет, если я повышу голос. – Вы орете под моим окном каждую ночь, слышишь, и вообще тут так грязно… Мало того, что вы орете, тут еще и мочой пахнет. Я живу, вон, там. – я показываю рукой на открытые деревянные рамы окна второго этажа. Как тебя зовут? Вот из ю нейм? Ле ном? Имя? Ле ном?
Наверное, она не поняла меня и продолжала улыбаться. Может быть, она Мишель или Мари, а на худой конец какая-нибудь Соланж. Какая разница. Я пожала плечами, а она потянула мне косяк. Я посмотрела на мокрый краешек сигаретной бумаги, которой касались ее губы. Она же проститутка и может быть больна гипаттитом или СПИДом:
- Non. Нет. Знаешь, мне пора… - Я даже не обернулась, спиной чувствуя, что она смотрит мне вслед, что они все на меня смотрят.
Отковыривая пальцем краску на стене, я пытаюсь заснуть… Таблетки, которые мне вручил аптекарь не действуют, хотя прошло достаточно времени, с того момента, как я проглотила сразу несколько штук.

Я вспоминаю, что раньше она ненавидела мою прозу, ее никто не любил (прозу), если не обнаруживал в ней себя: «Как? Ты ничего обо мне не написала? О ком вот, это?! Это о ком?! Об очередной любовнице?» Мне смотрели презрительно в глаза, кривили губы. Я отворачивалась и молчала. С годами я стала жестокой, грубой. Она говорит, что я пишу гадости, но на самом деле я ничего еще о ней не написала, даже гадостей. Она говорила, чтобы унизить меня, что мысли и слова мои глупые и ничего не стоят, что нет во мне ничего гениального; ни в стихах, ни в графике, ни в моей акварели, ничего во мне нет, кроме бедности. Всё пустое. Я молчала, понимая, что больше не смогу унизиться так, никогда, что каждый раз – это в последний раз. Просто я понимала, что она хотела, что бы я вся до последнего слога принадлежала только ей. А сейчас она даже не знает, где я и что со мной, что я учусь произносить не произносимые слова, и у меня ничего не получается, что я в глубоком отупении от всех авеню, дворцов, парижского метро, бутиков, красоты, величия и в тоже время, нищеты, грязных узких дворов, латинских и китайских кварталов.
Утро. Оно всегда наступает неожиданно. Я встаю, выглядываю в окно и улыбаюсь Парижу, его жителям припаркованным автомобилям, ясному небу. Сегодня не будет дождя.
Я иду по бульвару Монпарнаса. Улица Рен — ведет от площади Сен-Жермен-де-Пре к башне Мен-Монпарнас. Я хочу снова выпить чашечку кофе в своем любимом кафе «Клозери де Лила». Здесь много разных кафе, названий которых я даже не могу прочитать, потому что не знаю французского языка… Но когда то я читала, что в этих кафе собирались поэты и художники, писатели, а на перекрестке бульваров Монпарнас и Распай установлена статуя Бальзака работы Огюста Родена.
Мне приносят меню на французском и английском языке. Любовь к Парижу начинается с дорогого сорта кофе «блю маунтин». Парижане в день выпивают чуть ли не по десять чашек этого напитка.
Нельзя сказать, что я скучаю, потому что я дышу другим воздухом, историей, что я так не смогла примириться с потерями в России и поделить Москву, оставив другим улицы, бульвары, рестораны, кинотеатры, памятники… Она уже не была моей… Моя Москва… Когда была осень мы стояли на Васильевском спуске. Я смотрела на Кремль, а она в мои глаза… - Я уеду в Францию, ты знаешь, я когда-нибудь уеду. Я не счастлива в России и здесь мне одиноко и, даже ты мне родной, и единственный человек, каждый раз оставляешь меня одну. – Она смотрела на меня и ветер сушил ее слезы. Она не хотела терять, боялась остаться без меня. Кровь волновалась, и мы не могли жить друг без друга, не могли расстаться. Казалось, что мы умрем, если это произойдет, но никто не умер. Она быстро забыла обо мне, гуляя по Тверской с кем то «другим или другой». Я видела ее идущей, счастливой, - безумная яркая красота всех греческих богинь. Я знаю, ей льстило, что ее любят, хотят на ней жениться, хотят от нее детей. Она шла по Тверской, когда я пересекала Большую Дмитровку на встречу ей. Женщина, моя женщина, которая спасла меня от смерти, а потом убила…
Приходили друзья, смотрели, как я лежу на диване, ничего не ем, потому что не хотелось жить, открывать глаза, смотрели, как меня увольняли с работы, смотрели, как на моей кредитной карточке не стало денег, смотрели, как я теряю в весе, - говорили, подпирая подбородки. – Ты умрешь. – И на пороге оборачивались. – Да, точно, ты умрешь.
Друзья? Вы не друзья… Вы жалкие…
Любимая, не земной красоты? Целуется с «другим или другой» в своем автомобиле…
Слова, обещания, смысл в признаниях, в клятвах любви до конца жизни… Надежда и уверенность, что вот, она твоя единственная, неповторимая любовь сможет вытащить тебя из пустоты, что она обязательно тебя спасет. Ведь, она так тебя любит… и тебе казалось, что это вечно. Вечно.
Я оставила Россию.
… И уже во Франции, засыпая под утро, меня мучили сны, как она наклоняется над моим лицом и шипит, обнажая белоснежные зубы. – Я никогда не была с тобой счастливой, а сейчас я счастлива, и этот человек даст мне всё, если я захочу, у меня будет квартира, я уеду отдыхать за границу, я могу ему родить ребенка. – Ее злость брала меня за горло и душила. – Пусть тебе будет больно.
Мы занимались сексом даже после того, как расстались, и она считалась девушкой «другого или другой», в той компании ей нравилось свое превосходство над всеми. Ей нравилось, что она красивая и умнее всех, что все знакомые этой компании желают лицезреть ее красоту и в очередной раз позавидовать «невзрачному другому или невзрачной другой».
В последние дни проведенные вместе, после поцелуев, возлежания в постели, после бурного секса, она спрашивала – Как ты можешь спать со мной, если знаешь, что я являюсь девушкой другого человека. Ты до сих пор надеешься, что я вернусь к тебе? – Ответ она не хотела слышать, потому что быстро забывала о сказанном, брала мобильный телефон, с которым она не расставалась и даже боялась оставить без присмотра, закрывалась в туалете, закуривала одну сигарету, потом вторую и писала смс. Я ждала, когда она выйдет. Наконец она покидала его, я проскальзывала следом за ней, закрывалась, брала по ее неосторожности забытый на журналах телефон и читала переданную смс. – «Я вся мокрая…» - Сердце мое останавливались, потом снова бешено билось… я плакала, долго курила, глотая горький дым и слезы…
- Salut.
Я оборачиваюсь, поднимаю глаза и… Господи… Вчерашняя девушка, которая предлагала мне покурить травку. Я смотрю на ее лицо, заглядываю в глаза и понимаю, что она не француженка, она не похожа на них. Очень милая и улыбается не наигранно, как все француженки, не худая, не толстая, в джинсовой юбке, в прозрачной блузке черного цвета, высокие каблуки, длинные волосы, черные-черные, отдающие в синеву и зеленого цвета глаза. Разве, бывают такие? Впрочем, от нее нужно немедленно отвязаться. Ведь, она проститутка.
- Salut.
- Ну привет, - говорю я недовольно.
Она садится рядом и не перестает улыбаться.
- On m'appelle Gabriela. Je suis ne en Espagne.
- Испанка, хм… и зовут тебя Габриэла, - размышляю я вслух. Улыбаюсь ей в ответ иронично. – Скажи еще мне, что фамилия твоя Гутарра и танцуешь ты фламэнко. Давай, залей мне что-нибудь в уши, а то скучно по утрам и всё вокруг такое скучное и даже французы скучные. Toi Gabriela Gutarra la danseuse flamenco?
Она перестает улыбаться и делает такое лицо, которое выражает недоумение, мол, все русские так шутят… Но мне не смешно.
- Je travaille dans le club… danse pour les hommes et les femmes.
- Ты танцуешь стрептиз? Toi non la prostitue?
- Non.
- Хочешь кофе? – говорю я, и она кивает головой, машет рукой официанту, и делает заказ.

Мы выходим из метро на станции «George V». Моя спутница не замолкает, рассказывает мне длинные истории и я ни черта не понимаю ни слова в французском языке. Мы идем мимо фирменных магазинов «Луи Вюиттон», я останавливаюсь мимо парфюмерного супермаркета «Герлен». Слышу такой притягательный любимый аромат. Ее запах. «Герлен». Так пахнут запястья ее рук. Габриэла напевает.
- Comme j'ai mal… Comme j'ai mal…
Театры, отели, кабаре, великолепие буржуазии… Отвсего этого захватывает дух. На авеню Монтень бутики «Нина Риччи», «Ги Ларош», «Шанель»… Но мы идем от Площади Согласия и сворачиваем налево, проходим целый квартал до набережной Сены. Габриэла устает, снимает каблуки и идет дальше уже босиком, а потом на перегонки мы бежим вдоль набережной Сены. Она пахнет совсем не так, как Москва река, не водой, но я не знаю чем, но точно не водой. Начался дождь, странно, утром мне казалось, его не будет. Дождь усиливается, а потом начинается настоящий ливень, я снимаю свою обувь и мы снова бежим, чтобы укрыться под навесом, какого то летнего кафе, которых здесь очень много. Французы пол жизни своей проводят в таких кафе…

Четыре часа утра. Под моим окном шумно. Звон стекла и бьются бутылки о мостовую, я выглядываю в окно. Вижу, как под светом фонарей идет Габриэла, подруги-проституки ей что то говорят, а она не останавливается. «Наверное, из клуба чешет» - думаю я, и встаю на подоконник, чтобы она меня видела.
- Габриэла! Поднимайся ко мне! – радостно ору я по-русски. Она поднимает голову и машет рукой.
Неожиданно появляется бутылка вина и отпитая уже бутылка абсента. Габриэла обходит комнату, вздыхает, поднимает с пола разбросанные бумаги со стихами.
- Les vers? Sur quoi eux?
- Да, стихи. О чем они? – переспрашиваю я. – О тоске, жестокости, насилии, грусти и о l'amour. Понимаешь, le violence…
Она садится на кровать и рассказывает мне о своей работе. Мне не обязательно понимать ее, просто по интонации я чувствую о чем идет речь, а она также не понимает русскую речь. Мы напиваемся. Я вином, она абсентом. На улице становится тихо. Габриэла тоже замолкает на минуту, а потом тихо произносит.
- El silencio…
Меня ударет словно током, и я чуть ли не вываливаюсь из окна, и почти в слезах прошу ее.
- Повтори… Повтори, пожалуйста, это слово.
- El silencio…
- Но как ты всё понимаешь, то что я тебе говорю. – недоумеваю я. – А еще, повтори, мне так важно это слышать.
- El silencio… El silencio…
Я перестаю понимать в какой реальности мы находимся, и что это за мой «Малхолланд драй» такой, а не Париж, как будто сам Линч решил поиздеваться надо мной, перепутав всё в моем сознании.
Мне хочется плакать и обидеть Габриэлу.
- Дура ты. – говорю я ей. – Ничего ты не понимаешь…
Габриэла становится совсем пьяной и засыпает на моей кровати, положив руку под подушку. Я ревностно одергиваю подушку, достаю черно-белую фотографию, на обороте стоит дата и 1996 год. Габриэла открывает глаза и берет ее из моих рук.
- Qui elle? Ta jeune fille? Tu l'aimes? – Я молчу, сажусь рядом, она повторяет и на удивление у нее трезвый голос. - Tu l'aimes?
- … l'aimes? Oui. Eternellement…
Габриэла снова засыпает. Она очень милая и на самом деле мне совсем не хочется ее обижать. Пусть спит. Я хожу по комнате. Курю и повторяю… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement… Oui. Eternellement…