Второгодник

В моём классе появился второгодник. Имя у него хорошее, основательное – Иван. Да и сам он поосновательней всех нас и телом, и повадками, и отношением к учебе. С учителями у него какой-то особый договор: мол, ну что вы, не понимаете, что ли - я второгодник, пришел, сижу, слушаю, кое-что иногда впопад отвечаю – что же вам ещё надо? И они понимающе кивают, не донимают его сильно.
 Мои пацаны-одноклассники его воспринимают серьезно - авторитетный человек, жизнь простую сермяжную знает, в лоб влепить может, но не злоупотребляет этим. К своим бывшим одноклассникам в шестой «б» не ходит – дистанцию выдерживает. Это они к нему прибегали, по плечам хлопали, звали погулять на перемене, нас совсем не замечали. Но он не пошел.
 Отличников он уважает. За знания, старания, за результат. А с теми, кто учится ни шатко, ни валко - общается по-свойски, с пониманием. То есть с такими, как я. Где-то очень глубоко в душе я с этим не соглашаюсь. Это он со второго раза такой сообразительный, а я и с первого пойму. Просто меня лень иногда одолевает, или какая то невнимательность, несобранность. Во! Прилежания не хватает. Но это же поправимо, вот я поднапрягусь и буду на голову выше Ваньки, и даже всех моих одноклассников. Ну, почти всех.
Ванька живет прям рядом со школой, в двухэтажном коммунальном доме. Я живу подальше, мимо Ванькиного дома пройти, через дорогу перейти и один квартал по другой стороне улицы пройти – домов шесть. Но мой дом частный, хотя и на четырех хозяев. И без удобств. А Ванькин - и с водой, и с газом, и с канализацией, двенадцатиквартирный.
А двор у них весь какой-то шебутной. Шпана всякая бродит, приблатненые на корточках сидят, сигаретки потягивают, сквозь сизые ленты дыма на прохожих глядят, оценивающе, недобро – из под надвинутых на нос кепариков. Сразу видно, что зону такие прищуренные глазки видывали. Или готовятся к тому, чтобы увидеть. Все остальные дома в нашей округе не такие, остальные нормальные: рабочие, военные, простые. А эти - переселенные, барак уркаганный где-то сносили и всех их переселили в такой приличный дом. Ну да они нам не очень то и мешают, живут как-то отдельно от всей улицы. Женщины там нормальные. Замотанные жизнью, тряпками, постирушками, дефицитами, а ещё мужьями паразитами. Стараются как-то угодить им, от жизни непутевой оторвать да к нормальной, трудовой приспособить. Плохо получается. Не даёт атмосфера двора - воровская, разгульная, криминальная - мужикам честным трудом заниматься. Они говорят в падлу им это.
Ванькина мать недавно уборщицей устроилась на медицинский склад. Там же и мама моя работает, только мама моя заведут отделением на этом складе. Склад большой, в случае войны или другой какой беды, этот склад сразу развернут в большой дивизионный госпиталь, а всем оборудованием и лекарствами хирургическое отделение снабдит моя мама. Но пока никакой войны нет, она следит, чтобы все лекарства были не просроченные, бинты стерильные, скальпели-ланцеты чтобы блестели, халаты, марли, простыни, автоклавы наготове и без пылинки стояли.
Так что, я, вроде бы, сынок начальницы, а Ванька сынок уборщицы. Его мать ему сказала, чтобы он меня не обижал, даже защищал и покровительствовал. Ванька так и делает. А я, конечно, этим никак не пользуюсь и не намерен пользоваться. Только глубоко в душе приятно, за маму мою приятно. Гордость пробирает. Ну хоть иногда мою маму уважают. А то всегда не замечали: маленькая, обыкновенная, всего лишь средний медицинский персонал, даже не фельдшер, а медицинская сестра. Ну, правда, дипломированная, ну, правда, операционная. Только знающие люди понимают, что это очень серьёзно. А остальные так – сестричка, и всё. Она нигде и не афиширует этих своих достоинств. Только немногие знают, что на операционную сестру она училась три года. И получила диплом об окончании медицинского училища 21 июня 1941 года. И вся война на её плечах. А уж совсем мало кто знает, что диплом у неё красный, с отличием. Сирота была, ни отца, ни матери, с десяти лет по детдомам, а диплом – с отличием. Вот какой характер надо иметь! И я тоже обязательно-преобязательно подтянусь.
А с папой моим они на фронте встретились и поженились. Вместе воевали в танковом полку. Папа тогда капитаном был, его ранило несколько раз, но он воевать не бросил, до победы. Да и потом служил в армии до пятьдесят третьего года, и на пенсию ушел уже по инвалидности: глухой на одно ухо, осколок в руке, нервы ни к черту. Ему хорошую пенсию дали. А потом, власть сменилась, посчитали, что много их таких с руками и ногами, и пенсию отобрали. Хотя и осколок остался сидеть там же, и барабанная перепонка, порванная контузией, не зажила. Все друзья, соседи, родственники повозмущались, посожалели, и всё.
А папа крутнул головой, вздохнул и пошел работу искать. Он сейчас токарем работает на заводе «Сельхоззапчасть». Трудно, конечно, с осколком в локтевом суставе, но другой работы нет. Его все соседи знают и уважают очень. Советуются. Зовут на помощь, когда надо мотоцикл ремонтировать, а когда фотоаппарат сломается, кроме него в нашем городке и починить некому.
А недавно Ванькина мама прибежала в пять часов утра и закричала: «Степановна, спасай, мой-то знаешь что учудил». Мама побежала к ним домой и только вечером, когда пришла с работы, рассказала, что Ванькина отца она очень срочно отвезла в больницу, прямо под нож.
Оказывается, Ванькин отец с бригадой соседей нанялись на железнодорожной станции что-то разгружать, получили хорошую зарплату, но ещё больше чего-то стырили и продали. Гудели всем двором неделю. А сегодня поутру с перепою Ванькин отец хватанул вместо спиртного уксусную кислоту и сжег себе желудок.
Мне стало даже жалко немного и Ваньку, и Ванькиного отца. Хотя, - по пьянке же! Но он такой маленький, тщедушный, значительно меньше самого Ваньки. Я даже в школе подошел и спросил: «Как батя-то?» А Ванька тоже расстроенный был: и отца ему жалко, и причина болезни непутёвая, стыдная.
Потом всё как-то забылось, время прошло. Однажды мама пришла домой, глаза грустные какие-то. Говорит, что сегодня Ванькина мать на работу пришла и сказала, что её мужу после операции резекции желудка инвалидность дали, теперь пенсию платить будут, а он дома будет сидеть. И вздохнула мама как-то тяжело. А больше ничего не сказала. Только потом, к вечеру, ближе к приходу отца, попросила ему ничего не говорить.
Конечно, я не скажу. Только город наш маленький, когда-нибудь да узнает. А пока не знает.
 Мама говорит, что уборщица подошла к ней и говорит потихоньку: «Ты уж не обижайся, Степановна, извини». А мама никогда и не обижалась, виду не показывала. Даже успокаивала её.
И ко мне Ванька в школе тоже как-то уж вовсе заискивающе относится, отозвал и говорит: «Извини, так уж получилось».
А я не обижаюсь, я всё понимаю.