Свинец и роза

Некоторые мысли по прочтении эссе А.Т.Губина «Как из свинца отливают золото».

- А кто дал тебе право входить в дом учителя и требовать чуда? Чем ты заслужил подобную миилость ?
Х.Л.Борхес «Роза Парацельса»

 АНДРЕЙ Терентьевич Губин, как и всякий большой художник - явление сложное и неоднозначное. Из «певца казачества» (титул, безусловно, почетный, но очень однобокий), которым писатель слыл при жизни, в работах, изданных после смерти, он превращается в незаурядного философа и теоретика литературы. Эссе «Как из свинца отливают золото», впервые увидевшая свет в четвертом томе его собрания сочинений, как нельзя лучше это подтверждает. Тема, поднимаемая в ней - Писатели и Игрушечники. Творцы и Эпигоны, высокая литература и подделка под нее - сейчас актуальна как никогда.
Именно сегодня игрушечники завалили книжные прилавки псевдолитературным чтивом. Именно сегодня эпигоны, ничтоже сумняшеся, выдают «на гора» тонны комиксов по мотивом «Братьев Карамазовых» да десятки продолжений «Мертвых душ», низводя великую русскую литературу до уровня «новорусской» порнографии духа. И прозорливый взгляд нашего земляка заметил эти тенденции, когда они еще таились под спудом Системы. Поэтому труд Андрея Терентьевича может и должен стать настольной книгой каждого желающего не зарабатывать переводом бумаги, а нести читателям то самое разумное, доброе, вечное. Впрочем, цель моих заметок – не рецензия на эссе, и, тем более, не полемика с ушедшим в мир иной автором. Это всего лишь несколько мыслей творческого человека, возникающих по ходу чтения книги.
 Вообще, образы свинца, золота, тема их взаимной трансмутации пронизывает все творчество Губина. Отголоски этого звучат еще в «Молоке волчицы». Настойчиво пробивается она в «Траншее». Озером вставной главы «Письмо в провинцию» разливается среди просторов «Светского воспитания». И, наконец, окончательно формируется в эссе «Как из свинца отливают золото».
 Внимательно изучающему творчество Андрея Терентьевича бросается в глаза характерная его особенность, которую я определил бы словом «связность». Но, в отличие от связности творчества, к примеру, Джеймса Джойса, у которого каждое последующее произведение непосредственно вытекает из пердыдущего, проза Губина вся тесно переплетена между собой. Так, немало фрагментов «Светского воспитания» и, особенно, «Письма в провинцию» перенесены в «Свинец» практически без изменений, а эпизод с клинком рурской кузницы постоянно всплывает то тут, то там. Возможно, тут есть просчеты издательства и редактора. Впрочем, люди, знавшие писателя ближе меня, утверждают, что он действительно имел обыкновение использовать во вновь создаваемом отдельные удачные находки из уже опубликованного. Тем более, что и писалось оно в основном в стол, подчас безо всякой надежды на публикацию, приходя к нам лишь сегодня.
 Люций Анней Сенека-младший в своих «Письмах» как-то обронил фразу, ставшую впоследствии крылатой: «Homines, dum docent, discunt» (люди, уча, сами учатся). Думается, с этой точки зрения и следует рассматривать работу нашего земляка. Это ни в коем случае не самоучитель по игре в литературу, а, скорее, изложение автором своего творческого кредо, своего видения этого предмета, своего взгляда на процесс творчества. А где есть одна точка зрения, найдется место и для другой. Важно лишь не абсолютизировать ни одну из них. Придерживаясь этого правила, позволю себе несколько полемических замечаний.
По большей части сходясь с Губиным во взглядах на процесс творчества, я всё же не согласен, что писать ярко, разно, находить неожиданные эпитеты и метафоры - удел писателей средней руки. «Все великие писатели пишут скверно, да им и не надо писать хорошо - это дело талантов второго ряда», - цитирует он кстати подвернувшегося Флобера. Мне же на память пришла другая фраза, из записных книжек Ильи Ильфа: «Легко писать - «луч света не проникал в его темную каморку» - и не твое, и ни у кого не украл». Тысячи лет поэты писали о загадочном небесном явлении - Млечном Пути, тысячи сравнивали его с дорогой, рекой, но только гений Николая Гумилева увидел, что
...Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Неужели это делает его «талантом второго ряда»?!
 Даже столь осмеянное Андреем Терентьевичем сравнение спящего с трупом Александра Македонского вполне может быть неожиданной, яркой находкой, если автор сможет убедить нас, что его герой походил именно на труп Македонского, а не, скажем, Макаренко. Коли же нет - тогда полностью поддерживаю нелепость и надуманность такого сравнения: эта метафора права на жизнь не имеет.
 Позволю себе также не согласиться с приведенной Губиным в доказательство своей теории фразой из Халльдора Лакснесса: «Когда пишешь роман, очень полезно перед тем, как написать слово, вспомнить тариф, по которому оплачиваются телеграммы на Фолклендские острова. Тогда сразу почувствуешь, что лучше отказаться от прекрасных описаний погоды». Так мог сказать счетовод, конторщик, писарь, но никак не настоящий писатель. Тем более, что несколькими страницами ниже А.Т.Губин сам себя опровергает, утверждая, что из «Хаджи-Мурата» Толстого нельзя вытащить ни начало о репейнике, ни песню о соколе в бубенцах, не разрушив целостности произведения. А ежели бы граф Лев Николаевич, написав в «Войне и мире» знаменитый эпизод про старый дуб, поспешил бы, оглаживая бороду, на ближайшую станцию к телеграфисту: «Скажи-ка, милейший, а что стоит мне этакой кусок в Харбин телеграфировать? Эге-ге, дороговато будет! С такими тратами матушка Софья Андревна совсем со свету сживет. Ну его к лешему, выпущу-ка я это влвсе», Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Конечно же, отсутствие мысли никоим образом не должно замещаться многостраничными описаниями по принципу «и что увижу, о том пою». Но в любом деле всегда прекрасна именно гармония всех его сторон.
 Еще одна мысль в «Свинце» вызвала во мне противоречивое чувство полусогласия-полуотрицания. Это утверждение автора о том, что «в известном смысле прогресса в поэзии нет...С большой натяжкой движение в литературе можно уподобить смене, скажем, светильников».
 Ой ли? «В известном смысле» прогресса и в транспорте нет - уж какую тысячу лет мы пользуемся все тем же колесом. Да и когда еще Пушкин мудро заметил:
«Движенья нет», - сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить -
Сильнее он не мог бы возразить.
 Есть движенье, есть, но, увы, мы - не его участники.
 ЗДЕСЬ я хотел бы сделать небольшое отступление, с которым, страшусь, многие мои коллеги по перу будут яростно спорить. Однако, вспомним незабвенного Остапа Бен-дера, «торг здесь уместен», разумея под ним аргументированную полемику.
 Мне видится, что русская - или та, что еще недавно гордо именовалась «советской» - литература в подходящем к концу XX веке заметно сдала те лидирующие позиции, которые она завоевала в веке XIX. Подобно тому, как самые новые «Жигули» есть лишь морально устаревшее подражание итальянскому «ФИАТу», так и нынешняя наша проза, насмерть изъеденная пресловутым «методом социалистического реализма», даже в самых лучших ее проявлениях являет собой лишь второй эшелон мирового художественного слова. Ситуация, на мой взгляд, сложилась парадоксальная - великие прозаики у нас, несомненно, есть, но все они либо совершенствуют стиль классиков прошлого, либо пытаются подражать классикам нынешним, которые, увы, творят значительно западнее. И если и сегодня у всех знаменитых зарубежных писателей непременно находятся ссылки на Достоевского, Толстого и Чехова, но практически нет никаких упоминаний наших современников, не значит ли это, что на переднем крае нынешней прозы (о поэзии разговор особый) стоят, как это нам ни прискорбно признавать, все же представители не русской культуры? А сам этот край неуклонно продвигается посолонь - из довоенной Европы (Дж.Джойс, М.Пруст, Ж.П.Сартр, Г.Гессе) в Латинскую Америку второй половины века (Х.Л.Борхес, Г.Гарсиа Маркес, Х.Кортасар, М.А.Астуриас, П.Коэльо).
Разумеется, вышесказанное ни в коем случае не следует воспринимать очередным призывом «сбросить Пушкина с корабля современности». Еще Ньютон сказал: «Я видел дальше, потому что стоял на плечах гигантов». Проза Джойса точно так же ни в коей мере не перечеркивает прозу Достоевского, как театр Ионеско - театр Шекспира или музыка Штокхаузена - музыку Вивальди. Каждый из них «стоит на плечах гигантов», вбирая у своих учителей все лучшее и привнося в жанр свое. И нет ничего постыдного отступить на какое-то время в тень, собирая силы для нового рывка - хоть в спорте, хоть в экономике, хоть в литературе. Губин - писатель плоть от плоти русский, народный, «корневой». В том-то и состоит его феномен, что он, мальчик из простой казачьей семьи, отец которого даже не знал азбуки, силой своего таланта сумел стать крупнейшим писателем послевоенного Ставрополья. Он мог запросто, на равных, говорить с Фидием, Рабле, Сервантесом, Цветаевой. Ни система, ни цензура, ни все тот же «метод», раздавившие и сломавшие очень многих, над Творцом властны не были. А кто сейчас вспомнит тех игрушечников, что писали мемуары многочисленным «вождям»?
Я не случайно предварил свои полемические заметки эпиграфом из великолепной миниатюры Хорхе Луиса Борхеса «Роза Парацельса». Мне неизвестно, был ли Андрей Терентьевич знаком с этой притчей. Смею предположить, что нет, ибо среди огромного числа ссылок на самых различных авторов, встреченных мной в его книгах, имя великого аргентинского слепца не попалось ни разу. Но - в полном соответствии с теорией самого Губина - оба эти произведения «совпадают по чувствам, вызываемым у людей», только проблема Творца и Эпигона в каждом решена своими средствами: в жанре притчи-аллегории у аргентинца, и философско-дидактическим эссе - у нашего земляка. В сути же своей оба они, написанные почти в одно время (рассказ Борхеса был опубликован в 1984 году) на противоположных концах земного шара, утверждают одно и то же: существует единственный философский камень, могущий свинец превратить в золото, пепел -в розу, эпизод уголовной хроники - в «Преступление и наказание». Имя ему – Талант. И если ты им не обладаешь - то сколько бы труда ни положил, все равно это будет лишь пустой тратой времени.

«Парацельс остался один. Прежде, чем погасить светильник и удобно расположиться в кресле, он встряхнул щепотку пепла в горсти, тихо произнеся Слово. И возникла роза».

1997