Тропой Священного Козерога. Часть 1. Гл. 1-11

Владимир Джа Гузман (Видеман)

ТРОПОЙ СВЯЩЕННОГО КОЗЕРОГА
или В ПОИСКАХ АБСОЛЮТНОГО ЦЕНТРА
(Азиатские записки)

Часть I. Семидесятые

1. Прелюдия: Азиатская идея

В Среднюю Азию я впервые попал в 1977 году. Это была эпоха самого расцвета застоя. Народ набирал жиры, хороших товаров с каждым днем становилось все больше, и жилось все веселее. Я только что закончил институт с дипломом филолога и обладал неограниченным резервом свободного времени. На производственную практику в качестве сельского учителя на каком-нибудь отдаленном балтийском острове я выходить никоим образом не собирался. Была в Эстонии такая халява, что отмазаться от распределения представлялось возможным без сильных напрягов.

В то время вовсю раскручивалось движение нью-эйдж, ориентализация нравов в продвинутых слоях общества шла по возрастающей. В общем, Восток был «in». Тартуский университет выпускал ученые записки с описаниями мескалиновых опытов сотрудников тартуско-московской школы и пособиями по медитации тибетской школы жод-жуд. Появилась первая таллиннско-московская тусовка кришнаитов во главе с Толей Пиняевым. В альтернативных салонах гадали на И-Цзине. «Благоприятен брод через великую реку». Оракул призывал меня к большому переходу. Интуиция звала в Среднюю Азию. И любопытство — тоже.

Первым человеком, к которому я обратился за консультацией по азиатскому вопросу, был Рыжий. Рыжий — урожденный одессит и авантюрист, сын капитана дальнего плавания и выпускник ВГИКа — периодически оттягивался в Душанбе у своих друганов, с которыми прежде учился в Москве.

— Ну и что же, Дмитрий, представляет собой Таджикистан?
— Рай!

И я узнал, что «тадж» означает «белый» или «благородный», что Бухара и Самарканд — таджикские города, и что вообще Таджикистан входит в персидский культурный ареал, а Тадж-Махал — пример таджикского искусства в Индии. Жизнь в этом раю протекает примерно так: «Утром встаешь, делаешь косяк и ложишься в гамак. Вокруг птицы поют, горная панорама — дух захватывает, девушки в шелковых платьях чай носят, фрукты, плов... Так и тащишься до вечера!..»

— Что нужно брать с собой?
— Ничего!..

Понятно, что после такой информации не ехать в Азию было просто невозможно. Я так, в принципе, и прикидывал: брать с собой ничего не нужно. За несколько дней до отъезда встретил на улице знакомого системщика, который только что вернулся из Средней Азии и версию о том, что «ничего не нужно», что там тепло и классно, полностью подтвердил. С другой стороны, его рассказ оправдал и мои латентные опасения по поводу излишней строгости азиатского этикета в отношении целого ряда специальных вопросов.

Например, выяснилось, что нашего общего приятеля Рейна, которого все звали «Мичурин» (из-за того, что он постоянно приносил гнездившейся у него хипповой тусовке свежие яблоки), в Ташкенте на базаре замела милиция и отправила в дурдом. Теперь его мамаша должна была срочно ехать туда, чтобы получить чадо на руки. Самоходом врачи пускать парня, видимо, не решались. Поводом, по которому молодца повинтили, оказался его неадекватный кришнаитский аутлук: лысый, в бусах, со звякающими караталами (индийская перкуссия) в руках, проповедующий — можно себе представить! Мичурин, видимо, порешил резко подняться в рейтинге тогда только что складывавшейся кришнаитской тусовки и поехал в этих целях на мусульманский Восток добровольным апостолом миссии Свами Прабхупады. Видно, не судьба! Несмотря на то что позже он достиг в рамках секты брахманского достоинства и даже женился на стар-кришнаитке — известной московской поэтессе, искомого просветления Кришна ему не принес. Спустя десятилетие Мичурин, отказавшись от титулов, реинтегрировался в ткань бесхитростной жизни эстонского народа где-то на рыбачьих островах Дальней Надежды.

Ну, поскольку мы в Азию ехали вовсе не за титулами, а лишь за туманом и за запахом травы, то риск быть повинченным из-за несоответствия культурным нормам аборигенов можно было особо в расчет не принимать. Да и где наша только не пропадала!

И вот наконец настал тот замечательный солнечный летний день, когда я налегке сел в поезд Таллинн—Москва—Душанбе, и магическое волшебное путешествие началось.

2. Magical Mystery Tour

В принципе, ехал я не совсем в никуда. За месяц до этого в Душанбе из Таллинна отправились Эдик Малыш и Родригес. У Эдикова брата-медика был там какой-то знакомый по университету, тоже медик. Звали его Коля, и мы с Эдиком договорились, что как-нибудь сконтачимся через него. Пространства, пересекаемые составом по пути в припамирский рай, полны космогонического символизма и соответствуют магическим климатам древнего натурфилософского учения исмаилитов.

Мой трансконтинентальный тур начинался у «финских скал» балтийского побережья, у крайней кромки атлантических вод, из которых встает гигантский скалистый утес рыцарского запретного города — исторического ядра Ревеля-Таллинна. Пространство между бухтами Финского залива и Валдайской возвышенностью представляет собой типично прибалтийский ландшафт — хвойный лес с выходом на белые ливонские пляжи. Далее идет более светлая сухая и теплая полоса лиственных лесов с русскими березами и бесконечными голубыми наличниками. Этот классический шишкинско-тургеневский пейзаж заканчивается тамбовскими лесами, за которыми открываются приволжские степи — бескрайние пространства с низкорослой растительностью, переходящие в засушливую казахстанскую целину.

Единственные объекты, бросающиеся в глаза на протяжении полутора суток, в течение которых поезд пересекает Казахстан, — это гигантские кладбища. Форма и размеры многочисленных мавзолеев заставляют новичка принимать поначалу все видимое за реальные города: купола с изящными полумесяцами, зубчатые стены, мощные порталы с куфической вязью и каменными чалмами... Города мертвых — как в Древнем Египте — в затерянных пространствах континентальной Евразии... И как в Африке — верблюды! Впервые верблюда за пределами зоопарка я увидел именно здесь, в Казахстане. В Приаралье в те времена местные жители еще продавали пассажирам с транзитных поездов свежую рыбу. Странно было видеть, как в ночи, из полупустыни, к поезду выходят, подобные аидовым теням, рыбари с отменным уловом.

Казахские степи постепенно превращаются в туркменские Черные пески — Каракумы. Когда поезд вошел в область этих песков, стало чудовищно жарко. Все окна нашего плацкартного вагона были задраены, и солнце палило сквозь стекла нещадно. Воды в баке не было — всю выпили! Некто вез несколько ящиков с живыми кроликами. Животные от жары и жажды загнулись с почему-то вспученными животами. Кто-то сказал, что травы якобы не той хозяин накануне нарвал: «Не в коня корм!» После случая с кроликами с одним из пассажиров случилась истерика. Видимо, увидев во вздутых тушках недобрый знак, он бросился выбивать закрытое на ключ окно. Другие стали ему помогать. Как только стекло было ликвидировано, в вагон ворвался удушающий огненный вихрь пустыни, так как воздух снаружи оказался значительно горячее, чем изнутри. В итоге стало еще хуже, но зато выбросили из вагона дохлых кроликов. Все дурели от жары страшно, но постепенно забылись. Оставалось мучиться всего одну ночь. Земля обетованная приближалась.

Проснувшись наутро, я с удивлением увидел за окном сельскую жизнь Средней Азии: бесчисленные глиняные дувалы, зелень во дворах, высокие конусы деревьев, широкие поля, сельхозтехника, декхане с мотыгами и в тюбетейках, девушки в шелковых платьях... Все было дико интересно. Я представил себе, что уже еду по территории Бухарского эмирата. До Душанбе оставалось около часа пути. Неожиданно в окне появилась горная гряда, потом еще одна, и еще... Мы въехали в Гиссарскую долину. И ландшафт, и внешний облик населения резко изменились. Появились бабаи с длинными бородами, в чалмах и стеганых халатах-чапанах, подпоясанных пестрыми платками-сюзанэ. Девушки носили шаровары. В общем, народ выглядел несравненно ярче и оригинальнее, чем во всех предыдущих ландшафтных поясах. С удивлением я обнаружил, что очередной бабай, привлекший мой взгляд, шагает уже по перрону душанбинского вокзала. Ну что ж, хуш омадед!

3. Душанбе — город кайфа

Первое, что я увидел, ступив на древнюю согдийскую почву, были Эдик с Родригесом, висевшие на подножке последнего вагона стоявшего на соседних путях поезда, готового вот-вот отправиться. «Эдя!» — крикнул я Малышу. Меня заметили, показали знаками, мол, иди быстрее. В этот момент состав тронулся.

— Вова, мы уезжаем в Крым! Вот это Коля. Тут круто! Приезжай потом в Крым!..

Последние слова Малыша заглушил свисток отходящего экспресса Душанбе—Лазурный берег. «Ну вы, ребята, схакуете!» — подумал я, но сообщить этого ни Эдику, ни Родригесу уже не мог.

Коля оказался вполне приличным молодым человеком. С ним была еще пара молодцов, и один из них — Саша по кличке Ворона — предложил мне поселиться на время у него. Ну что ж, why not? До Вороны мы дошли минут за десять. Он жил на улице Коммунальной, параллельной проспекту Айни, недалеко от корпусов местного университета — что на полпути между площадью Айни и поворотом на аэропорт. Во дворе дома располагалось нечто вроде времянки — сарайчик с прилегающим крытым загоном, в котором стояла большая суфа (так здесь называют деревянные насесты в чайханах).

Не успели мы как следует познакомиться, как тут появляется еще один человек, некто Юрчик. Юрчик — местный армянин, в черных очках, по-пижонски прикинут, с ярко авантюрной внешностью. Живет он как раз в доме у поворота на аэропорт. Юрчик предлагает раскурить шалу со свежего урожая, которую он только что привез откуда-то из Денау.

— Ну что, Вовчик, давай дернем и пойдем гулять по городу! — обращается ко мне Ворона.

Коля замолотил папиросу, и процесс пошел. Косяк еще гулял по кругу, когда мне приспичило в туалет. Первая проблема обнаружилась в тот момент, когда я решил подняться с унитаза. Оказалось, что это требовало особого ментального сосредоточения, ибо в состоянии промежуточной полуприподнятости как-то спонтанно забывалось о конечной цели движения и мозг переставал посылать сигналы в центры опорно-двигательной системы, заведующие комплексным процессом поднятия. В итоге тело так и зависало над унитазом, а мозг в это время лихорадочно просчитывал опции, мало имеющие отношения к действительности.

Я совершил до десятка попыток, стараясь довести процесс последовательного осознания своих действий до состояния их полного физического осуществления, но мысль, словно заколдованная, постоянно срывалась в постороннюю мечтательность, а тело, лишаясь поддержки практического разума, вновь срывалось в расслабу бессознательного телепания, плюхаясь в бессильной немощи назад на толчок. Наконец невероятным усилием воли мне удалось-таки преодолеть первую космическую скорость и, резко дернувшись вперед, перенести центр тяжести за критическую черту, а затем, открыв дверь лбом, доползти на полусогнутых до суфы.

— Вовчик, что с тобой? — спросил Ворона. — Мы думали, тебя засосало! Вот, второй косяк докуриваем...

Я не мог не только курить, но даже сидеть. Развалившись на суфе, я с трудом проговорил, что никуда не могу идти и останусь здесь вплоть до возвращения в состояние вменяемости. Ворона, Юрчик и Коля пошли гулять, а я остался лежать, раскинув руки и уперевшись взглядом в небо, по которому плыли, словно мыслительная материя, высокие облака. Постепенно небесное пространство начало наполняться звучанием, вызвавшим у меня ассоциации с ревом небесного слона — ухыра-бурэ. Звучание усилилось. И вот уже тысячи небесных слонов неистово трубили инфразвуками, пронизывающими каждый миллиметр пространства, каждую клеточку тела, сливая его воедино с бездной эфирного океана. После первой слоновьей атаки пошла вторая, затем — еще одна, через какое-то время — еще. Прямо-таки Hannibal ante portas! Потом, чуть оклемавшись, я понял, что за рев ухыра-бурэ принимал шум самолетов, взлетавших и садившихся в пресловутом аэропорту за поворотом.

Через несколько часов, когда уже стемнело, вновь нарисовались Ворона с Колей. Я продолжал лежать в той же позе, в которой они меня оставили, но мозг уже работал вполне адекватно. Мне предложили подвигаться, чтобы отойти от маразма. В качестве профилактической прогулки было предложено сходить к Джурабеку — другану Вороны, живущему неподалеку. Мы вышли на улицу. В движении я окончательно пришел в себя. Над домом Джурабека дым пах, как смог в лондонском Сити в час пик. Жизнь вновь вступала в свои права.

После Джурабека мы пошли небольшой компанией гулять по городу. Вечерний Душанбе производил впечатление некоего курорта, засаженного густыми аллеями и застроенного ностальгическими особняками сталинско-сочинского типа. На улицах было полно народу. Повсеместно играла музыка, в чайханах сидели люди, с лотков продавали мороженое и всяческие вкусности, парочки гуляли по освещенному фонарями бульвару, а по проезжей части катили бесконечной чередой троллейбусы, такси, маршрутные микроавтобусы и просто транспортные средства частных граждан. Это был кайф теплого южного города, полного фруктов, красивых девушек и восточных сладостей, в окружении живописных гор с прозрачными озерами и целебными минеральными источниками.

Мы шли небольшой компанией по широкой освещенной улице. Навстречу накатывала пестрая толпа праздношатающегося люда. Многие девушки были в шелковых штанишках и национальных платьях, молодые люди — в белых рубашках и тюбетейках.

— Вовчик, — сказал Ворона, — посмотри вокруг себя: большинство всех чуваков, которых ты видишь, обкурены!..

Я пригляделся к лицам — и точно! Такое ощущение, что весь город торчит. В общем, восточный образ жизни. Первый день в раю катился к своему завершению.

4. Будни «Кишлака наркомов»

«Кишлаком наркомов» называли Душанбе на заре советской власти. Думаю, это название адекватно для таджикской столицы до сих пор, и даже еще больше, чем в легендарные двадцатые. Здесь все оказалось почти дословно, как предсказывал Рыжий. С утра ко мне в загон приходил Ворона — с чаем, лепешкой и фруктами. После этого он крутил косяк двойной длины, мы его выкуривали и отправлялись в город: Ворона — в университет, я — знакомиться с достопримечательностями таджикской метрополии. В Душанбе мне нравилось все: и люди, и дома, и улицы, и чайханы, и местная кухня, и таджикская музыка, и национальная одежда, и даже «сухой коньяк» насвай — смесь извести и табака со специализированными добавками, закладываемая под язык и вызывающая на пару минут легкое головокружение. «Как рюмку коньяку выпить», — говорят таджики, объясняя, почему насвай есть «сухой коньяк».

Сухой коньяк. Насвай (или кратко «нас») выглядит как зеленый порошок. В зависимости от степени его влажности, он зернист или рассыпчат. Принимать насвай нужно следующим образом: положить заготовленную дозу на ладонь, открыть рот, поднять язык, высыпать дозу с ладони под язык, опустить язык, закрыть рот. Насвай воздействует на тонкие капилляры и нервные окончания в подъязычной зоне. Приход длится от минуты до пяти, в зависимости от качества и количества вещества. В случае сильного эффекта головокружение может даже сбить с ног. И не дай вам бог хоть чуть-чуть глотнуть насвайной слюны — прополощет по полной программе! Особенно опасен этот чудесный порошок «под мухой», а под сильной — «вертолет» гарантирован: жестко киданет и эффективно вывернет почти наверняка.

Насвай не жуют, не сосут, а «курят». «Курить насвай» — это значит заложить щепоть вещества под язык и через некоторое время сплюнуть. Так что если вам таджик предложит «закурить», не спешите доставать зажигалку. Научиться курить насвай непросто, но при желании — можно. Главное — начать с маленьких доз и «курить» очень осторожно, избегая глотательных движений. Я научился более-менее курить «внемую» за пару дней, хотя уверенно себя почувствовал позднее. Уверенно — это значит уметь с насваем во рту разговаривать, не глотая при этом слюны. Когда вы совсем в себе уверены — можете курить даже под мухой, но злоупотреблять этим я бы никому не советовал. На моих глазах йог с многолетним стажем, «закуривший» для куражу после бокала шампанского, был свален через две минуты буквально наповал.

Самое забойное в этой истории было то, что йог собирался на свадьбу — погулять, оторваться на всю ночь — и по пути заехал на квартиру к приятелям, чтобы налить им шампанского. Оставил у подъезда мотор с девками, и рысцой, с батлом, взбежал наверх. Глотнул с друганами шампани и уже собирался было сбегать вниз, ан вдруг дернула кого-то нелегкая достать наскаду (это такой пластиковый чехольчик для наса, чтобы он влаги не терял; более аутентичные наскаду представляют собой миниатюрные высушенные и отлакированные тыковки граммов на сто объемом).

— А ну, дай-ка и мне, — йог подмигнул. В принципе, это был его первый опыт с насом. Он взял несколько крупинок, бросил их себе под язык и, махнув рукой, ринулся за дверь, на лестничную площадку. Однако, спустившись на один пролет, остановился, повел головой, обернулся и, постепенно сгибаясь в дугу, на ватных ногах вернулся в квартиру.

— Что-то у меня голова закружилась, дайте воды, — сказал йог слабеющим голосом. Его мутило все резче, потом стало тошнить, затем прополоскало. В результате мотор с девками уехал на свадьбу без йога, которого пришлось уложить в кровать до самого утра.

Или вот еще один схожий случай. Однажды я оказался в Ташкенте в качестве скотогона с небольшой компанией (мы перевозили эстонских племенных быков узбекским телкам). Народ был случайный, с азиатскими реалиями незнакомый. И вот как-то на вечерних посиделках нашего коллектива, жившего в небольшом домике на живописном зеленом склоне, куда нас разместила принимающая сторона, одна дама спросила, что это такое я положил себе под язык? В ее тоне угадывалось подозрение, что я, возможно, использую какие-то неведомые азиатские кайфы, тихарясь от других. Я, конечно, объяснил даме, в чем дело, и она тут же стала просить попробовать. В конечном итоге ее так чудовищно рвало всю ночь, она так голосила, что хотели вызывать «скорую». Лишь к утру дама еле-еле успокоилась и после этого стала воспринимать меня через призму какого-то мистического ужаса.

Однако насвай опасен для новичков даже без алкоголя. В качестве примера можно привести случай с Родригесом. Вообще, надо сказать, что Родригес — бывший моряк загранплавания, обожавший Испанию и списанный на берег за контрабанду — в свои лучшие годы был сильно накачанным быком и сшибить его с копыт могла разве что двойная доза героина. Он любил по жизни острые ощущения, часто сам вызывая такие у окружения. Впервые попав в Среднюю Азию, Родригес быстро почувствовал кайф в местных примочках и начал воспроизводить манеру поведения ориентального мачо. Однажды они с Эдиком сидели на скамейке в парке. Неожиданно на лавку напротив сели несколько местных девушек. Родригес моментально приподнял перья. Потом еще более непринужденно развалился на скамейке, закинул ногу на ногу, потянулся, как бы завлекая особей противоположного пола эротическими телодвижениями. Желая еще более наглядно продемонстрировать свою мачо-идентичность в знаках местного культурного кода, требуя адреналинового кика, Родригес обратился к Эдику за насваем, который тот, незадолго до этого, прикупил на пробу.

Родригес никогда прежде не курил, поэтому сыпанул из наскаду на ладонь внушительную горку, потом, подумав, добавил еще. Покрасовавшись перед дамами, наш морячок, с томным выражением лица, как бы нехотя открыл пасть и ссыпал туда с лапы зелье. Затем откинулся на спинку скамейки, вновь положив ногу на ногу. Потом сел прямо. Нагнувшись, сплюнул перед собой зеленую жижу. Поднял голову. Побледнел. Опять согнулся, сплюнул еще, затем резко полоснулся. И еще раз, и еще. Через минуту Родригес стоял раком, блюя прямо под себя, напротив скамейки с таджикскими девушками, которые, наверное, никак не могли взять в толк стремительность смены характерного образа главного героя сцены.

Другая интересная особенность насвая состоит в том, что после него не хочется курить обычный табак. Я испытал этот эффект на себе. Буквально на следующий день после первой пробы «сухого коньяка» я, при попытках закурить простой табак, вдруг начал испытывать противную тошноту. И желание курить просто как рукой сняло. Оно не придет до тех пор, пока вы сидите на насвае. Большая часть автохтонного населения Средней Азии — некурящие, в смысле «курят» только насвай.

Насвай обычно продают на базарах бабаи. Эта торговля в советское время была одним из секторов частной экономики, на который государство закрывало глаза. Бабаев на базаре милиция обычно не трогала (хотя при желании могла взять за жабры). То же самое касалось торговли насваем на дому. В целом, власти уважали народную традицию «сухого коньяка» и не вязались, если все происходило по понятиям. Насвай значительно дешевле сигарет. Его недельная доза стоила до начала перестройки примерно пятьдесят копеек. В кишлаках за рубль можно было купить месячную дозу, где в роли наскаду выступала пол-литровая бутылка.

Куря насвай, очень важно научиться не только правильно класть его под язык и не делать глотательных движений, но также грамотно сплевывать — так, чтобы во рту не оставалось случайных крупинок. Новичкам после каждого сплевывания рекомендуется хорошо прополоскать рот водой, иначе, попав со слюной в пищевод, даже ничтожные крупинки наса вызовут тяжелую тошноту, а то и бурную рвоту. Впрочем, такой же эффект может произвести, в особенности на новичков, даже сам запах насвая. В связи с этим ходит легенда, что в хорошие, убойные сорта «носового» (еще одно название) традиционно подмешивается куриное дерьмо, придающее препарату особенный пикантный вкус. В любом случае, интенсивно нюхать сырой насвай я бы никому не советовал.

Сплюнутый на землю насвай выглядит как густо-зеленая жижа. Один человек мне рассказывал:

— Я приехал в Таджикистан и работал первое время в одном министерстве. Хожу по коридорам и вижу то здесь, то там какие-то зеленые лепешки. То же самое — на улице. Сначала думал, что это неведомые мне птицы гадят...

Вообще же, культурным считается сплюнуть насвай не просто перед собой — действительно, как птице нагадить, — а куда-нибудь в сторону, на газон, к примеру. В традиционных общественных местах, типа чайханы, а также в частных домах имеются специальные плевательницы. Обычно это простая банка с водой. Я очень страдал от отсутствия таких банок в местах за пределами ареала восточной культуры, например, в своем родном Таллинне: закуришь в кафе насвай, а сплюнуть некуда! Остается только пепельница, или же приходится идти в туалет. Да, не догоняют болотные люди (как именует северных европейцев мой друг Али-Паша), что такое ориентальный кайф!..

Ворона. Настоящее имя Вороны — Саша. Его тайное имя — Аз-Зох. Совсем тайное — Зох-Хар. Имеющий ум, сочти фигуру зверя! Вороний загончик стал моей первой душанбинской крышей. Вариант этот имел как свои плюсы, так и минусы. Плюсом было то, что здесь я мог спокойно отлежаться, отоспаться, послушать музыку, просто оторваться. В примыкавшем сарайчике стояла стереоаппаратура, имелась скромная, но по местным нормам того времени — гигантская коллекция западных винилов, стены были заклеены постерами рок-идолов. В течение дня — и в присутствии, и в отсутствие Вороны — приходили разные люди, часто с шаной, а то и с девушками. Иногда девушки даже оставались ночевать. В общем, это был неплохой плановой чилаут в самом центре города.

Минусом было прежде всего отсутствие туалета. В принципе, туалет находился в доме напротив, в квартире, где Сашик жил с мамашкой, женой и пеленочным бэбиком. Но ходить туда в отсутствие «хозяина» было неловко. Да и в присутствии это не всегда удавалось, потому что семья, естественно, напрягалась по поводу посторонних. Ну, по маленькому можно было просто отойти в кусты во дворе, за сарайчиком, а вот по-крупному приходилось выбираться в городской сортир. Благо, ближайшее из этих заведений располагалось в паре минут ходьбы. Это был небольшой квадратный скверик, по типу Летнего сада обставленный по периметру «античными» гипсами. В центре сквера располагалась огромная круглая клумба. Здесь же, на уровне грунта, начинался спуск в шахту туалета, находившегося прямо под клумбой. Все вроде бы ничего, единственная проблема заключалась в том, что не было электричества. Свет проникал в подземелье через узкие щели под потолком. Однако от заката и до рассвета тут царил полный мрак и фундаментально оправиться в таких условиях было весьма затруднительно, если не сказать — стремно. Еще одним минусом моей резиденции на Коммунальной было периодическое, хотя и не частое, мельтешение во дворе соседей. Впрочем, никаких проблем у меня с ними никогда не возникало.

Наши университеты. Ворона был родом из местной привилегированной семьи, его мать преподавала географию в Душанбинском университете, и весь двор ее уважал как интеллигентную женщину. Сам Ворона учился в этом же университете на экономическом факультете. Однажды он пригласил меня, ради хохмы, на лекцию.

Как обычно, с утра пораньше он пришел в загон, принес зеленый чай с лепешкой и фруктами и после завтрака замолотил папиросу двойной длины.

— А че, Вовчик, не хочешь сходить ко мне на лекцию? Посмотришь наш университет. Во будет приход!
— Ну что ж, почему бы и нет?

Корпус, где занимался Ворона, находился в пяти минутах ходьбы от дома, на той же улице Айни. Мы зашли в здание, поднялись на второй этаж и расположились за столом в самом последнем ряду аудитории. Ворона меня представил сокурсникам как члена некоей комиссии, который будет присутствовать на лекции. Наконец пришел преподаватель. В зале было человек сорок, и он меня, по всей видимости, не заметил, а может быть, просто не обратил внимания — мало ли что. Началась лекция. Я уже не помню, о чем там пошла речь, но меня вдруг резко начало пробивать на стеб. Сначала я пытался подавить смех. Ворона, заметив это, с опаской зашептал:

— Вовчик, не торчи!

Я торчал и ничего не мог с собой поделать. Чувство стеба лишь усилилось, особенно после Вороньих комментариев.

— Вовчик, не торчи, — повторял он лихорадочно, — нас сейчас заметут!

Я торчал и застебывался еще сильнее. На нас начали обращать внимание другие студенты. Я торчал. В конце концов, в нашу сторону, обернувшись, смотрела уже вся аудитория, а когда, наконец, вопросительно впялился и совершенно ничего не понимавший преподаватель, я застебался уже во весь голос. Прорвало и Ворону. От тоже прыснул, заржал и, крикнув: «Вовчик, отваливаем!», бросился, сшибая столы, к выходу, тащя меня за собой. Мы, с совсем уже безумным гоготом, вырвались из аудитории и бросились, сломя голову, вниз по лестнице.

Во дворе, за университетскими корпусами, Ворона, заколачивая новую папиросу, сетовал, что его мамашке станет известно об этом случае и теперь она непременно догадается, что ее Сашик курит нелегкую. Ворона дико шугался семейных разборок по поводу дури. Мамашка и жена, давно подозревали неладное, но прямо уличить не могли. Главным аргументом жены против всего этого дела был корытник, только что родившийся по весне. Единственное, что оставалось делать парню, — это тихариться. При этом он шобил каждый день, с утра до вечера, от рассвета до заката. Но это еще терпимый случай. Вспоминаю в этой связи о Климе — Эдиковом сослуживце из Туркмении.

Клима. Клима ишачил на нефтедобыче где-то в Каракумах. Рабочий день там начинался с основательной коллективной прокурки, а потом шла бешеная пахота при чудовищной жаре. И так целый день: прокурка — пахота — прокурка... В результате для Климы состояние обдолбанности стало нормой, а трезвости — исключением. У Климы тоже были жена с корытником и мамашка, которые выступали против кайфа и наезжали на него по этому поводу. Разница с ситуацией, в которой находился Ворона, заключалась, однако, в том, что «нормальным» жена и мать воспринимали Климу обкуренного, а в те редкие дни, когда он не торчал, лицо его обретало такое стремное выражение, что его принимали за обдолбанного и затевали очередной скандал. Вот такие профессиональные риски у нефтедобытчиков!..

Ходить по Душанбе с откровенно обдолбанной миной было стремно. Если слишком нагло тащишься — могут наехать менты и, скажем, попросить плюнуть. Это такой тест на засыпку. Если сильно тащит — во рту сильный сушняк и слюны на плевок просто нет. Не плюнул — значит, торчишь. Вот тут-то тебя и начинают шугать. Во-первых, обыщут на предмет чего есть. Могут, при желании, и сами подкинуть, а потом хрен докажешь. Ну и так далее. Лично я, чтобы не рисковать, использовал зеркальные солнечные очки, вполне скрывающие возможную неадекватность в выражении лица и особенно — глаз. У сильно обдолбанного человека из глаз как бы дым идет. В действительности этот эффект создает интенсивное психическое излучение вследствие химической реакции, вызываемой в мозгу высшим каннабиальным водородом. Многие менты в Душанбе — тоже в черных очках. Да и вообще повсюду в Средней Азии. Долбятся они — можно себе представить — по-черному, как скифы.

В общем, я болтался в первую половину дня по городу: ходил по базарам, разглядывая в бесчисленных лавках товары традиционного народного потребления типа тюбетеек, чапанов, сюзанэ, казанов и специальных деревянных расчесок ручной работы. Очень стремным для незнающих туристов является некий деревянный предмет, очень напоминающий курительную трубку. Когда турист, примериваясь, берет этот предмет в рот, все местные непременно начинают покатываться со смеху. Кик здесь в том, что за трубку турист принимает штуку, которую используют в качестве специальной утки для младенцев, которую привязывают к нужному месту при пеленании. В люльке имеется соответствующее отверстие, а внизу стоит горшок. Курить такую «трубку» — что мыть зелень в унитазе. Между тем обилие овощей, фруктов и специй на восточном базаре невероятное. Особенно это бросалось в глаза в годы глухого застоя, когда арбузы и дыни в моем родном городе продавались лишь две недели в году.

Маарифат. Я ходил на душанбинский Зеленый базар обедать. В чайхане заказывал плов, чай, лепешку. Потом занимал место на суфе — большом насесте вроде кровати, покрытом ковром и курпачами (пестрыми ватными одеялами). Время от времени в этой чайхане можно было наблюдать выступление неких дервишей-сказителей — маарифов. Этот театр одного актера — пережиток древнего персидского публичного театра, составляющего часть местной культурной традиции с незапамятных времен. После исламизации иранской цивилизации уличное лицедейство стало частью особой суфийской практики маарифата — «пути поэта».

Поэт-маариф на Востоке — больше, чем поэт. Маариф — это прежде всего пророк. Как пророк, он — поэт. Как поэт — художник, творческий ум, аналогичный софийной плероме анфус. Чин маарифа восходит к одному из четырех великих имамов ислама, сверхъестественная ипостась которого, оставаясь сокрытой, тайно присутствует в мире как имам времени. Поиск имама времени составляет основание мистической практики маарифата, исторически представленной такими мэтрами, как Омар Хайям, Хафиз, Носир Хисрав, Джами, Шамс Табризи, Руми, Аль Халладж и многими другими. В советское время корпорация уличных рассказчиков учитывала потребность слушателей в злободневных темах. В маарифических представлениях-перформансах этой поры часто затрагивались насущные проблемы местного населения, его претензии к власти, воспроизводилось отношение к жизни.

Дервиш с Зеленого базара обычно начинал представление с громких зазываний, привлекая людей обещанием рассказать очередную историю. Это могло сопровождаться игрой на рубобе или ударами в бубен. Рассказчик выступал в лицах, демонстрировал оригинальную пантомиму, имитировал различные звуки — животных, паровоза, природных явлений. Зрители периодически застебывались, комментировали происходящее. Потом кудесник собирал с круга взносы и исчезал до следующего раза. Позже мне неоднократно приходилось встречать таких скоморохов на базарах, в чайханах и других общественных местах по всей Средней Азии. Это — чисто народное искусство и развлечение, которого западные «болотные люди» не догоняют.

Не понятны болотным людям и более доступные формы ориентальных развлечений. Например, гала-концерты аборигенных музыкальных коллективов. Это, в каком-то смысле, намного круче Вудстока. Представьте себе стадион, наполненный тысячными толпами, подпевающими и пританцовывающими в такт выступающим тут мастерам местного вокально-инструментального и хореографического жанра. Персидские газели и памирские заговоры исполняются соловьями национальной таджикской сцены под аккомпанемент рубобов, торов, дуторов, сеторов, кураев, тавлаков и дойр: короче — всего парка традиционных музыкальных инструментов индо-бактрийского культурного ареала.

«Ишки ту, ишки ту, ишки ту дуньени ман,
Чашми ту, чашми ту, чашми ту дуньени ман!
Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди,
Оташ, оташ, оташ балилам шарона карди!» — выводит певица под бой бубнов, вещая о любовном пламени, образ которого переплетен в местной ментальности с суфийскими иносказаниями и мистической символикой зороастризма.

Таджикские музыкальные инструменты крайне прикольны. В первые же дни своего пребывания в Душанбе я приобрел на Зеленом базаре сначала дутор — двуструнный инструмент типа домбры, инкрустированный национальным орнаментом, а потом еще и цамбру — тоже двуструнный инструмент, но размерами с маленькую скрипку. Впоследствии я не раз привозил из Средней Азии различные инструменты и собрал, в конечном счете, неплохую коллекцию. Если собирались люди, знавшие толк в игре на этих штуках, то воспроизводился подлинный зикр, иногда — с потерей сознания.

У меня в блокноте была записана пара адресов местной культурной элиты, которые мне, на всякий случай, дал Хальянд — эстонский ориенталист, имевший хорошие контакты в среде среднеазиатской интеллигенции. Я не преминул познакомиться с рядом людей из этого списка, которые, в свою очередь, навели меня на Мамадали Халикова — уникального мастера-усто, специалиста по традиционным музыкальным инструментом. Мамадали воспроизводил их по описаниям в древних персидских текстах, в том числе в знаменитой Книге царей — «Шах-намэ» Фирдоуси. В целом, насколько я себе представляю, он восстановил где-то около сотни образцов отдельных инструментов.

Иногда, возвращаясь из университета домой, Ворона заглядывал ко мне в загон, приносит еду и чай. Мы закусывали, затем доставали папиросы и нарды. Нарды (backgammon) — одна из древнейших настольных игр человечества. Она была известна еще в древнем Шумере. Впервые я увидел нарды именно здесь, у Аз-Зоха, с которым мы разыгрывали бесконечные партии. Потом приходили другие персонажи, тоже с папиросами, и тоже садились за нарды. Я научился бросать кости с оригинальной ориентальной мимикой и жестикуляцией, выкрикивая: «Шаши-панч! Ду-се! Як-чор!»

Часто заскакивал Юрчик, при нем всегда были самые забойные масти. Впоследствии среди некоторых моих знакомых слово «юрчиковка» стало синонимом сверхсильной ширы. Юрчик жил со своей мамой, учительницей английского языка, в доме на проспекте Айни, там, где он поворачивает к аэропорту, в пяти минутах ходьбы от Вороны. Главное качество Юрчика — романтический авантюризм. Обкурившись, он любил помечтать, например, о том, как можно было бы с помощью продвинутой техники зацепить неким тросом Луну и протащить ее сверхмощными ракетами по небосводу наподобие рекламного щита. Юрчик был одним из тех людей, которые горят тайным желанием сдвинуть ось вселенной. Еще он был тем, кого называют «шаномагами». Слово «шаномаг» происходит от сочетания «шана» (то есть трава) и «маг» (волшебник). Шаномаги — это люди, знающие магические свойства каннабиса и умеющие их применять на практике (например, в гипнотических сеансах).

В общем, я включился в ритм душанбинской жизни по полной программе, и через некоторое время даже встала задача из него выключиться, чтобы съездить куда-нибудь еще.

5. Аджина-Тепе

Прежде всего мне хотелось поехать в Аджина-Тепе. Так местное население называет археологический курган на месте бывшего буддийского монастыря VI–VII веков н. э. В переводе Аджина-Тепе означает «курган джиннов». Про Аджина-Тепе я впервые узнал незадолго до своей поездки в Азию, из академической иллюстрированной книги про этот археологический объект. До исламского завоевания Средняя Азия была частью индо-бактрийского культурного ареала, эллинизированного после походов Александра Великого. Эллинистический буддизм — визитная карточка индо-бактрийской культуры. К началу исламской экспансии вихары монахов-махаянистов распространились на территории современных Северной Индии, Пакистана, Кашмира, Афганистана (Арианы), Таджикистана (Согдианы), Узбекистана, Туркмении и еще в целом ряде примыкающих регионов. Предполагается, что название Бухары происходит именно от буддийского «вихары» — то есть монашеской обители, монастыря.

В 1966 году в Аджина-Тепе раскопали огромный курган, в которым нашли остатки круглой ступы и других строений монастырского комплекса с росписью и скульптурой. В частности, было обнаружена гигантская статуя так называемого хатлонского (по названию Хатлонской области) Будды, длиной около двадцати метров, а также около сотни будд поменьше. Гигантскую статую демонтировали и перевезли в Ленинград для реставрации. Как и все остальные находки. На месте осталась лишь сырая порода. Над разрытой вихарой возвышается огромный курган-ступа. Местное население на протяжении столетий считало курган Аджина-Тепе заколдованным местом, где джинны по ночам устраивают свои шабаши. До сих пор ходит множество легенд о том, как люди попадали в разного рода катастрофы, спровоцированные этими джиннами.

Чод. Собираясь в Среднюю Азию, я изначально имел в виду, среди прочего, отправиться куда-нибудь в отдаленную местность, чтобы попрактиковать ряд йогических техник, требующих полной изоляции и специальных полевых условий. В этом отношении Аджина-Тепе представлялось интересным местом. Например, для упражнений в ритуале чод лучшего полигона не найти. Сущность этого ритуала, разработанного некогда бонскими жрецами, сводится к подчинанию злых духов, которым следует предложить в пищу собственное тело. Про чод очень увлекательно написано в книге Александры Дэвид-Ниль «Мистики и маги Тибета». На эту же тему можно найти много материалов в писаниях известного тибетолога Эванса-Вентца. По правилам ритуала требовалось найти уединенное место, кишащее, согласно народной молве, нечистой силой (чем больше там ее — тем лучше), затем всеми возможными способами призывать эту силу, специальными приемами активировать ее магическое присутствие. В конечном итоге неофит проходил обряд диссолютивной инициации ужасом, благодаря коему происходила кристаллизация новых онтологических интуиций, приближающих адепта к состоянию всезнания будды.

Путь в Аджина-Тепе лежал через Курган-Тюбе — небольшой, но, по местным понятиям, крупнейший город на юге Таджикистана. Курган-Тюбе и область представлялись своеобразным узбекским анклавом в республике. Город лежит в равнинной части Таджикистана, здесь нет гор, а население в основном занято хлопководством. Из Курган-Тюбе нужно еще около часа ехать на местном автобусе, и, наконец, у очередного поворота вы увидите одиноко возвышающийся над засушливой полупустынной местностью песочного цвета купол кургана.

Я сошел на повороте. Автобус укатил, оставив за собой клубы пыли. Я двинулся к ступе. Чтобы подойти к ней, нужно было пересечь небольшое поле, по пояс в жестких и острых колючках. Наконец я оказался перед обрывом и увидел внизу круглый котлован, посредине которого возвышалась куполообразная голова центральной ступы. И ступа, и стены котлована были усеяны тысячами круглых гнезд каких-то летающих тварей, а в щелях и развалах породы еще угадывалась геометрия келий и коридоров древней вихары. Я взобрался на купол, осмотрелся.

Вокруг меня во все стороны простиралась плоская полупустынная местность. Метрах в трехстах отсюда, по ту сторону дороги, располагались строения какого-то сельскохозяйственного комплекса. До ближайшего кишлака было не менее двух-трех километров. Наличие человеческого жилья можно было определить по вкраплениям зеленых оазисов в голой, к северу переходящей в гористую, местности. Было тихо. Солнце клонилось к западу. Я прикидывал, чем бы теперь заняться. Процедуру вызова джиннов нужно было начинать ближе к полуночи. Следует сказать, что у меня не было с собой ни еды, ни палатки, ни каких-либо иных вещей, за исключением авоськи с арбузом, который я купил в Курган-Тюбе, да двуструнной цамбры. Еще в кармане лежал завернутый в фольгу шарик чернухи, который я взял с собой из Душанбе на всякий случай, чтобы не проводить процедуры инвокации совсем уж всухую. Я сел на куполе ступы, поджав ноги. Отщипнул допа. Достал инструмент, ударил по струнам.

Неожиданно передо мной возникло несколько фигур. Это были пять-шесть подростков, которые спросили, что это я тут такое делаю. Я представился туристом, интересующимся археологическими объектами. Подростки рассказали, что пару лет тому назад в Аджина-Тепе приезжал некий высокопоставленный буддийский монах — то ли из Бирмы, то ли с Цейлона — в сопровождении многочисленной челяди. Всех поразило то, что монах совершено спокойно ходил босиком по этим стремным колючкам, по которым и в ботинках не очень-то погуляешь! Потом меня позвали пить чай в ближайший кишлак, но я отказался, сказав, что хочу повнимательнее изучить объект. Подростки исчезли. Я снова сел, поджав ноги. Запад алел. В синеющей пустоте начали появляться первые звезды. А вместе с ними появились и новые гости.

Это снова были ребята, но на этот раз — чуть постарше. Ассалому алейкум! Алейкум ас-салам! Узнав, кто я и откуда, молодцы начали рассказывать разные стремные истории про одиноких странников, которым случалось затемно оказываться в районе кургана. То какие-нибудь мистические огни плясали, то носились тени или раздавались пугающие звуки. Я ответил, что как раз хочу проверить все эти слухи и поэтому проведу ночь на кургане. Тогда мне сказали, что сельхозкомплекс на той стороне дороги — это свиноферма, вокруг которой по ночам носятся сотни голодных и очень опасных бродячих собак, а сама местность около кургана кишит ядовитыми змеями. Я все равно отказался от приглашения на чай и сказал, что хочу остаться. Ребята исчезли. Я снова сел, поджав ноги. Смеркалось. Где-то завыли собаки. Может быть, те самые, дикие? Потом заиграла восточная музыка. Передо мной вновь возникли человеческие фигуры. У одной из них в руках был транзисторный приемник. Это были уже молодые парни.

— А-а, Истония, — заулыбался один из них, — а у нас тут тоже русской власти нет и никогда не будет!

Как в воду глядел. Человек с приемником сказал, что его старший брат, услышав обо мне от мальчишек, прислал его сюда, чтобы передать приглашение на чай. Я снова отказался, но Младший брат объяснил, что если я не приду, то Старший посчитает, что он, Младший, недостаточно усердно меня приглашал и поэтому наедет на него. Единственным джентльменским выходом из ситуации было принять приглашение. Мы пошли в кишлак, и уже в сумерках добрались до дома, где жил Старший брат.

Мы зашли в дом и оказались в большой, просторной комнате. Пол был устлан курпачами и завален подушками. Женщины молча принесли дастархан, чай, лепешку, фрукты, сладости. Выяснилось, что Старшего брата дома нет, но его прибытие ожидается с минуту на минуту. Младший брат включил телевизор — единственный нетрадиционный предмет в традиционном жилище. На экране высветился какой-то совковый черно-белый фильм типа «Ленин в октябре». Самое забойное было то, что Ленин, как и все остальные герои фильма, говорил по-узбекски. Это было на самом деле очень круто, и я непроизвольно начал застебываться. Младший брат не понял причины смеха. Когда я ему ее объяснил, он невозмутимо ответил:

— Ну и что же? Ведь Ленин на самом деле знал узбекский язык!
— Может быть, он знал и эстонский?
— Конечно знал! Ленин все языки знал. Потому и Ленин!

И я подумал: а ведь парень, как традиционалист, абсолютно прав! Верховному разуму подвластны все языцы, ибо из него исходят. И черно-белое кино превратилось в инициатическую ленту, где узбекские заговорщики валили либерально-декадентский трон психоделическими практиками тимуридовской Евразии.

Неожиданно во дворе засигналил автомобиль. На пороге комнаты возник Старший брат. «Мы сейчас едем на худои!»

Худои. Худои — в вольном переводе значит «гулянка». Более конкретно — это ориентальный тип застолья, только в кавычках, поскольку на Востоке собираются не вокруг стола, а вокруг дастархана — особого вида скатерти, которую кладут прямо на пол или на землю. Вокруг дастархана, если это возможно, расстилают курпачи — ватные одеяла, служащие для сидения или, при желании, чтобы на них возлежать. В зависимости от типа застолья в центр дастархана ставят чайник (лекгие посиделки) или казан с мясом (плотный схак). В случае ОЧЕНЬ плотного схака в центр дастархана ставится казан с пловом, заряженным широй. Может быть и так, что первая фаза спонтанно переходит во вторую, а потом в центр опять ставится чайник и приносятся сладости: халва, печак, казинаки, сухофрукты, конфеты и сахар. В хорошем худои — к примеру, когда совершают обряд обрезания, или по случаю свадьбы — бывает до полутора десятков смен блюд.

Как правило, все новички, впервые попадая в восточный дом, чудовищно переедают, чуть ли не до заворота кишок. Из всех моих знакомых только Йокси никогда не отказывался от нового блюда. Даже находясь уже в почти горизонтальном положении, он приподнимался, произносил с улыбкой будды «Хуш!» («хорошо») и принимал от гостеприимных хозяев очередную порцию чего-нибудь съестного. Лично я несколько раз переедал почти до обморока, не будучи в состоянии даже шевелить пальцами ног. Потом, как питон, лежал с полчаса, чтобы затем всего лишь поменять позу. Во всех ориентальных домах — я здесь имею в виду реальные кишлачные дома, где сохраняются древние традиции — гостей кормят прямо как на убой. Накормил — значит погасил, утихомирил. Включил пищеварительную моторику — выключил магическую суггестию. А нормальному гостю, собственно говоря, ничего больше и не нужно. Как говорит Лао-цзы, «совершенномудрый держит сердце пустым, а желудок — полным».

Как выяснилось, худои устраивает начальник Старшего брата со товарищи, которым последний рассказал обо мне со слов Младшего брата, в свою очередь узнавшего от мальчишек, что на Аджина-тепе сидит какой-то заморский гость. Мы сели в белые Жигули, стоявшие во дворе, и тронулись во мрак пустынной ночи.

Свет фар вырывал из черного пространства пыльную завесу из мельчайшего, микроскопического песка, надуваемого в определенные сезоны «афганцем» (так местные жители называют песчаные бури со стороны южного соседа). Столбы такой непроглядной пыли плотно окружали машину, когда вдруг раздалось резко нарастающее лаяние. Откуда-то сбоку, из темноты, на наш автомобиль набросилась свора огромных бешеных собак, которых, я думаю, было не менее полусотни, а то и поболее. Они бежали со всех сторон, шныряли под колеса, норовили вышибить мордами окна, зверски скаля зубы и роняя с высунутых языков обильную слюну.

— Это дикие собаки, — хладнокровно сказал Старший брат, — по ночам тут ходить опасно. Могут загрызть!
— Это они бегают вокруг свинофермы у Аджина-Тепе? — спросил я его.
— Они самые. Их тут много вокруг как раз из-за свинофермы. Они там чушку воруют.

Я представил себе, как я сижу ночью на вершине ступы в окружении такой своры...

Наконец собаки отстали. Пыль кончилась, и мы уже катили просто через черное пространство. Неожиданно свет фар уперся в большое, раскидистое дерево. Машина остановилась, я вылез из салона. Мы находились на берегу широкого арыка, на другой стороне которого стояло такое же дерево. Через арык был перекинут мостик, на котором были расстелены курпачи с дастарханом в центре. Вокруг стояли во множестве керосиновые лампы, в которых, словно в алхимических колбах, билась субстанция не поглощенного тьмой света. Дастархан был уставлен невероятным количеством еды и водки. Курпачи закиданы подушками, на которых возлежали три грузных тела. Вокруг суетилось еще человек десять — с подносами, чайниками и разного рода сервисными аксессуарами. Чуть в отдалении стояли три черные «Волги».

Мы находились, судя по всему, в одном из тех оазисов, которые я наблюдал с вершины монастырского холма. Берега арыка были покрыты травой, повсюду росли густые кусты, распространявшие ароматы южных цветов. Старший брат бросился к дастархану, привлекая внимание трех сотрапезников:

— Гость прибыл!

Сотрапезниками оказались узбеки, в тюбетейках и без галстуков.

— Эй, дарагой, давай садысь!

Ко мне услужливо бросилась челядь, чуть ли не под локти подвели к дастархану. Усадили на четвертую курпачу, подкинули подушек, налили стакан:

— Ну, расскажи, кто ты такой, откуда будешь? — обратился ко мне один из раисов. — Кто твой отец, из какой ты семьи?
— Мой папа — офицер КГБ. У меня семья партийная.
— А тут что делаешь?
— Вот, археологией интересуюсь. Хотел посмотреть Аджина-Тепе. Это место — очень известное в науке.
— Да, наши места в науке хорошо знают. Я — председатель райисполкома, вот он — секретарь райкома, а вот он — начальник милиции. Послушай, давай позвоним твоему отцу, а? Вот он обрадуется?
— Звонить отцу? Вы что, это же совсем другой часовой пояс, там сейчас глухая ночь!
— Э-э, давай, позвоним! Ведь это ТВОЙ отец? Почему он не обрадуется!
— Вы что, с ума сошли? Мне за такие ночные шутки отец голову снимет! Он же у меня в особом отделе работает!

После упоминания об «особом отделе» звонить отцу меня больше не призывали. Видимо, подействовало. Ну, что ж, когда чины определены — можно и попьянствовать!

— Давай выпьем первую за твоего отца!
— Хуш!
— А теперь — за деда!

Водочка лилась рекой, разговор раскручивался вокруг проблем археологии и государственной безопасности.

Выяснилось, в частности, что свиноферма принадлежит немецкому совхозу, то есть местным «казахстанским» немцам. Теперь все стало понятно, иба свинья у мусульман — это «харом», «трефа», и было бы действительно странно, если бы таким свиным гешефтом занималось автохтонное население. Потом выяснилось и то, почему свиноферма расположена именно рядом с заколдованным курганом. Дело в том, что Аджина-Тепе считается у аборигенов чем-то очень стремным, и поэтому рядом с этим местом никто не селился и не заводил хозяйства. Когда появились немцы, им выделили для свинофермы именно этот пустырь, ибо тут свиной «харом» никому больше не угрожал, а по поводу джиннов новые поселенцы не очень напрягались.

— А вы сами видели привидения?
— Ха!

Включили музыку, налили еще водочки. Взошла луна, музыка стала громче. Потом оказалось, что это вовсе не радио, а настоящие музыканты. Молодцы с лицами эпических тюркских батыров, в полосатых шелковых халатах и расшитых инициатическим узором тюбетейках, с рубобами, кураями, бубнами, торами и баянами в руках, они выводили аккорды древнего дивана о Великом железном хромце. «Волги» дали свет, в пересечении лучей которого возник хоровод девушек в газовых накидках и длинных платьях саманидовой эпохи. На запястьях и щиколотках у них были надеты золотые браслеты с бубенцами. Девушки, вращаясь вокруг собственной оси, шли по кругу, выводя плещущими руками замысловатые пируэты, пританцовывая в такт драм-секции.

— Это наш народный ансамбль «Чашми хумор», — сказал председатель райисполкома. — Вот, мы тут — главная власть, нас все очень уважают, и артисты — тоже!

Номенклатура гуляла. Мне предлагались самые невероятные варианты. Можно было просто пожелать чего угодно, а какая-то гибкостанная пери в полупрозрачных шелках все подливала и подливала из сосуда с длинным изогнутым носиком арак в мою расписную пиалу. В конце концов, я, сытый и пьяный, прикорнул на курпаче, растекся мыслию по древу и заснул...

Проснулся от предрассветного холодка. Сел, осмотрелся. Светало. Вокруг не было ни арыка с деревьями, ни, тем более, веселых раисов с компанией. Я находился на пустыре, среди сухого суглинка, усеянного колючками. Чуть поодаль, в пыли, лежал Младший брат. Я его окликнул.

— Все уехали, — сказал Младший брат, добавив, что если я пойду вперед, то выйду к свиноферме и автобусной остановке. Посоветовал взять с собой палку побольше, чтобы отбиваться от собак. Мне стало стремно. Какая там палка! Младший брат вручил мне собственную дубину, подобрал с земли еще одну и сказал, что ему со мной немного по пути.

Мы двинулись к свиноферме в предрассветном тумане. Я прислушивался к каждому шороху, опасаясь нападения собак. Наконец, после оперативного броска через собачью зону, занявшего у нас около часа, мы достигли места, отмеченного большим камнем.

— Видишь? — Младший брат указал пальцем на возвышавшийся на фоне светлеющего неба курган. — Это Аджина-Тепе, а дальше — свиноферма и автобусная остановка.

Он сказал, что ему теперь нужно налево, и мгновенно растворился в пространстве. Я направился в сторону кургана и, к своему удивлению, вышел к нему совершенно не с той стороны, как предполагал. За автобусной дорогой виднелись корпуса свинофермы. Здесь уже были люди. Немецкий сторож пригласил меня зайти на чай, и мы скоротали время до первого транспорта. Отъезжая, я в последний раз кинул взгляд на курган джиннов Аджина-Тепе. Вспоминая эту историю, я долгое время жалел, что не остался-таки на ночь в монастыре для вызова джиннов. Лишь много лет спустя мне стало ясно, что эти самые три раиса-начальника и были джиннами со своей свитой.

6. Фаны

Я вернулся в Душанбе и плохо себе представлял, что делать дальше. Эдик и Родригес, с которыми я рассчитывал сходить в горы, меня не дождались, а в одиночку отправляться в такое путешествие, да еще впервые, было бы безумием. Я болтался по базарам, лавкам и чайханам, не зная, чем себя занять. Время от времени заглядывал на Главпочтамт, чтобы забрать письма до востребования и чиркануть пару открыток на «Большую землю».

Однажды мне пришел очередной конверт из Таллинна, в котором оказалось письмо от Леннона и пакетик какой-то черной травы на косяк. Это было очень забавно. Леннон, перед моим отъездом в Азию, обещал принести травы, но так этого и не сделал. Теперь он как бы слал траву вдогонку. Ну что ж, очень мило с его стороны. В наше время такой поступок — это редкость. «Да, — подумалось мне, — знал бы ты, Петр, какие масти мне сейчас приходится курить!» Я, веселясь, направился к выходу, и тут увидел поднимающегося по ступенькам своего таллиннского знакомого — Аарэ по прозвищу Плохой, с брезентовым рюкзаком за плечами.

Плохой. У Плохого были соломенный хайр до локтей и большая черная борода. Его светло-голубые глаза отражали непотревоженность мысли Ади-будды, а вечная улыбка свидетельствовала о просветленности души. Аарэ был крайним шуньявадином, что нас и роднило.

Мы встретились с ним сейчас совершенно случайно. Плохой тоже впервые, и совершенно на халяву, приехал в этот регион Евразии, и тоже хотел идти в горы. В Душанбе он остановился у Вовчика Сафарова, жившего, как оказалось, в том же доме у поворота на аэропорт, где и Юрчик. Брат Вовчика, Алексей, учился когда-то во ВГИКе вместе с Рыжим.

Плохого на Таджикистан подбил, я думаю, тоже Рыжий. В предыдущем году Аарэ вместе с Олей — своей тогдашней гирлой — и Рыжим ездил на Саяно-Алтай в поисках шаманских троп и грибов. Перейдя через горный хребет из Тувы в Бурятию, они натолкнулись на ряд роскошных обо, которые немилосердно обобрали. Впервые попав на таллиннскую квартиру Плохого, я был поражен обилию здесь танок и священных текстов, которыми стены комнаты были обклеены словно обоями. В углу, на звуковой колонке, стоял бронзовый будда, перед которым горели несколько светильников в оригинальных бурят-монгольских плошках. Плохой включил песнопения тибетских монахов. Так я впервые услышал тибетскую музыку и до сих пор помню все композиции с того диска, записанного французскими активистами в гималайских монастырях.

Впоследствии Плохой привез будду и танки на хутор к Раму, которые там оставались до самого отъезда мэтра в Америку. Рам очистил реликвии от негативного поля, «осевшего» на них в результате разного рода побочных пертурбаций, вернув им изначальное нуль-излучение. Плохой получил святыни назад уже очищенными. Тем не менее многие с самого начала говорили о возможных последствиях за несанкционированный вывоз реликвий с места их первоначальной дислокации, а потом прямо указывали на связь неприятностей, одно время преследовавших Плохого, именно с этой историей. То же самое, по логике вещей, должно было случиться и с Олей, и с Рыжим. Хотя, конечно, не логикой единой...

Одним словом, мы с Плохим решили не откладывать дело в долгий ящик и вознамерились отправиться в ближайшие же дни через тянувшийся к северу от Душанбе Гиссарский хребет в Фанские горы, к легендарному озеру Искандер-куль.

Искандер-куль переводится с таджикского как «озеро Александра». Согласно местной легенде, Александр Македонский, во время своего азиатского похода, останавливался на берегу этого озера, а его знаменитый конь Буцефал даже якобы здесь утонул. Иногда, как утверждают обитатели этих мест, среди ночи можно видеть, как над черными водами Искандер-куля маячит белый силуэт коня, как бы встающего из водных пучин.

Ашвамедха. По всей видимости, эта легенда должна иметь более древний background в виде астрального мифа, связанного с символами царя и коня. Это также может быть указанием места, где некогда совершалась ашвамедха — древнейший ритуал жертвоприношения коня, практиковавшийся индо-иранскими царями. Суть ашвамедхи состояла в следующем. Жрецами выбирался специальный белый конь, отвечавший нормам жертвоприношения (без изъянов, без пятен и т.д.). После этого конь выпускался пастись в «свободном режиме», а за ним следовало царское войско во главе с самим монархом. Смысл мероприятия состоял в том, чтобы подчинять царской власти все те земли, через которые спонтанно проходило пасущееся животное. Завоевательный поход, ведомый белым жертвенным конем, должен был продолжаться ровно год.

Царь, благоприятно завершивший завоевательную миссию, имел право на жертвоприношение этого коня. Кульминационный момент ритуала представлял собой акт священной зоофилии. К белому коню подводили царицу, которая совокуплялась с животным, воспринимая его магическую сперму как инициатический залог власти над завоеванными территориями, отождествлявшимися, в свою очередь, с отдельными регионами Большого космоса. После этого коня закалывали и тушу сжигали на специальном алтаре. Роскошь ашвамедхи могли себе позволить, по понятным причинам, лишь очень могущественные цари. Именно таким монархом считался Александр Великий, азиатский поход которого можно себе представить как следование за пасущимся Буцефалом, а у озера Искандер-куль происходит Последняя ашвамедха, в которой принимает участие также молодая супруга царя — уроженка здешних мест красавица согдийка Роксана.

Между тем на сакральную значимость района Искандер-куля указывает наличие в одном из приозерных ущелий древнейшего культового места — мазара Ходжи Исхока. Ходжа Исхок — это сидящая в одной из потаенных пещер человеческая мумия, почитаемая окрестным населением как чудотворные мощи святого. Знаток местных дел Карл Тимофеевич считает, что мумия, возможно, представляет собой останки согдийского царя Спитамена, бежавшего в горы от недругов и нашедшего свой последний приют в труднодоступной пещере над озером.

Другой знак особой выделенности, так сказать, Приискандеркулья — обилие мумия. Мумие — это, как известно, целебный эликсир органического происхождения, уникально сочетающий в себе до нескольких сотен различных органических веществ, не способных образовывать столь сложный синтез в лабораторных условиях. Благодаря своим феноменальным свойствам мумие стало восприниматься религиозно-магическим сознанием горцев как эквивалент священных мощей, в том числе — в ипостаси фараоновой мумии. Мумие — это «мумия» как «медикамент», или же «египетское средство». Здесь мы уже близки к ал-химии (аль-кем) как «египетской науке», частью которой является исмаилитское учение, принесенное в Согдийские горы Насиром Хисравом из Египта тысячу лет тому назад.

Но мы тогда всего этого еще не знали и только готовились выступить навстречу неизвестному. У меня не было с собой ни спальника, ни палатки. Собираясь в Азию, я не мог себе представить ничего иного, кроме перманентной изнуряющей жары при полном отсутствии дождя и поэтому совершенно серьезно рассчитывал ночевать под открытым небом. Правда, на всякий случай я прихватил с собой байковое одеяло. И еще матерчатую курточку. Впрочем, ботинки я специально прикупил покрепче, типа горных. У Плохого тоже не было палатки, но был одноместный спальник-кокон. Наши рюкзаки мы набили лепешками, чаем, рисом. Юрчик снабдил травой для, как он сказал, «более качественного восприятия реальности». Взяли дутор и цамбру. Вышли на шоссе, стали голосовать в направлении Регара (от Душанбе на запад).

Ширкентское ущелье. На попутке доехали до Ширкентского ущелья. Люди, подвозившие нас, пожелали приятного путешествия. Мы вошли в долину, ступили на каменистую тропу, вившуюся сквозь холмики и валуны вдоль бежавшего почти вровень с тропой, спокойного в своем нижнем течении, Ширкента. Прошли через кишлак. Смеркалось. Решили заночевать на каменистом островке посреди небольшой ширкентской дельты — с прицелом, чтобы отгородиться водой от возможных змей, фаланг и скорпионов, которыми, по словам наших душанбинских информантов, здесь все просто кишело.

Для начала развели костер. Поставили чай, заколотили папиросу. Стемнело, но костер продолжал гореть, привлекая фаланг и в то же время давая некую «световую» защиту от неведомого мрака окружавшего нас горного джангала. Для подстраховки я взял в руки механический фонарик, где свет зажигался посредством приведения в действие специальной пружины, то есть интенсивность света зависела от силы качающей руки. В общем, когда костер начал гаснуть, я направил на него луч фонарика, вроде бы посветлело... Я стал качать энергичнее, еще и еще... Казалось, что из фонарика в сторону костра исходит не свет, а струя воздуха, раздувающая гаснущие угли и головешки. Сила этой струи зависела от интенсивности моего качания «электроэспандера», и чем больше я качал, тем светлее становилось. Наконец я понял, что светло было не от раздуваемого воздухом пламени костра, но от света самого фонарика. Костер же сам по себе уже давно угас.

Это была неожиданная, но закономерная аберрация. Сознание несколько встряхнулось. Я вспомнил про чод, и в таком контексте опасность быть искусанным фалангами показалась явно преувеличенной. Я лег прямо на землю, завернувшись в одеяло и сунув ноги в целлофановый кулек. Рядом лежала куколка Плохого. Высокий ветер доносил со стороны кишлака обрывки ориентальной музыки. Над нами стояло черное южное небо «седьмого климата», усеянное звездами и периодически пересекаемое падающими кометами, с восходящей, словно ковчег потустороннего света, новой Луной. Это была моя первая ночь в горах.

Муки. На следующий день, часа через два пути, мы набрели на заброшенный кишлак, заросший пышными садами. Алыча, гранаты, виноград, персики... решили тормознуться. Присели у арыка, нажали виноградного соку, достали лепешки... Через некоторое время перед нами появился чабан с отарой овец, спустившийся, по его словам, как раз с Искандер-куля. Чабан сказал, что сейчас сезон, когда стада начинают спускаться с высокогорных пастбищ в долины. Я обратил внимание, что он был обут в какие-то странные мокасины явно местного, фольклорного производства. Так оно и оказалось. Чабанская обувка называлась «муки» и представляла собой разновидность замшевых онучей, перехваченных у щиколоток завязками, с загнутыми вверх, «по-восточному», носами. Под подошву была ловко приспособлена рифленая автомобильная резина. Мне очень захотелось приобрести эту обувь.

— Эй, брат, давай махнемся обувкой! — предложил я чабану. Тот посмотрел на мои красные ботинки, оценивающе щелкнул языком. В результате последовавшего торга и сложного обмена к чабану перешли кроссовки Плохого, Плохому — мои горные ботинки, а я с триумфом облачился в чабанские шузы, и ноги в них сразу почувствовали себя на порядок свободнее, чем в ботинках. Единственная проблема в том, что муки изнашиваются в условиях горного ландшафта даже быстрее, чем специализированные ботинки или сапоги. Во время нашего двухнедельного перехода на Искандер-куль мне приходилось неоднократно обращаться к горцам с просьбой подшить подошву. Благо, шило и дратва здесь имеются практически в каждом чабанском хозяйстве.

Муки были когда-то очень распространены среди местного населения. Наверное, как лапти в России. Потом их вытеснили сапоги и ботинки промышленного производства. Традиционный промысел по производству муков сохранялся к концу семидесятых годов только в Регаре (переименованном тогда в Турсун-Заде). Здесь жил последний «мучный» мастер. У него пошил себе роскошную пару этой традиционной обуви мой таллиннский приятель Анатолий. Его муки были просто музейным образцом, тем не менее Толя использовал их для горных путешествий и при этом даже как-то не очень сносил. Теперь они у него являются гордостью домашней коллекции колониальных эксклюзивов — наряду с чапаном, тюбетейкой, дастарханом и прочими аксессуарами среднеазиатских тарикатов.

Мы продолжали наш путь навстречу встававшим из-за зеленеющего арчовника и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Выйдя из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один такой же, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели в Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я, как традиционалист, выступал с позиций ортодоксальной мимансы, тогда как Плохой отстаивал либертарный нео-шуньявадический интегрализм. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии «Йогасутры» Патанджали как технически адекватной в обеих случаях, как вдруг перед нами возник человек в сандалиях и с папкой под мышкой.

Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал, тем меньше мы понимали, о чем он спрашивает и чего он, собственно, хочет. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным, я был как бы изолирован от действительности полем собственной шизы. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая, в чем состоит предмет разговора. В конце концов до меня дошло, что он — местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не догнал, сельский учитель бодро засеменил по тропке вниз. Вместе с ним исчезло и поле шизы. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.

Комизм ситуации заключался в том, что парализовавшее нас при общении с Учителем поле возникло не из-за нашей укуренности, а излучалось самим педагогом как некая «норма его души». Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, находились в полной гармонии с окружающим био- и астрокосмосом, который как бы поглощал исходившее от нас поле интуиции, не ставя никаких препятствий и засасывая все дальше в свои гностические дали. Появление Учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, заблокировавшего, в силу своей примитивности, каналы транскосмической связи. Отрефлексировав Учителя, мы, фактически, отрефлексировали через него состояние собственной укуренности, как бы отраженное в магическом зеркале «человеческого, слишком человеческого». Учитель ушел, забрав с собой и свое «человеческое», разгрузив нас от поля собственной глупости. Тут на стеб и прорвало...

Тем временем тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, все круче и круче. Наконец, она вообще перестала проявляться, и вдруг мы совершенно некстати осознали, что ползаем, как мухи, по вертикальной плоскости скалы. Было жарко, хотелось пить, но вода оставалась внизу, под нами, метрах в трехстах.

— Вот это — первый овринг! — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос «куда же дальше?» Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, оврингами могут считаться выступы скалы, ветви деревьев, а также рукотворные элементы переправ. Выбирая маршрут, Плохой очень хотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые он нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за «овринги», отождествив их, чисто по инерции, на слух, с оврагами. Ну, мало ли, изрытость горного ландшафта...

Однако тупик, в который мы попали, по большому счету не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как коза может, при необходимости, скакнуть дальше и без тропы. Но совсем другое дело, когда в такой ситуации оказывается человек. Это был мой первый козий тупик. Тем не менее, мы удачно вскарабкались наверх, на более пологий склон. Единственное — чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы вышли на нормальную чабанскую тропу, а еще чуть дальше обнаружили микроскопический родничок, из которого вода вытекала прямо в грязную лужицу у обочины. Мы упали на четвереньки и лакали воду прямо из лужи — словно заколдованные свиньи Цирцеи.

Заночевать решили тут же, у родничка, а на следующий день — двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — очередной пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре и попутно доставлявший в двух громадных хурджинах (двойной мешок, перекидываемый через спину ишака) своим коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. На утро бабай запихал в хурджины и наши рюкзаки, пояснив, что «ишаку не тяжело, он даже газовые баллоны носит». Двигаясь налегке и с небольшими пререкурами (я курил насвай), мы часам к четырем вечера дошли до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинулся дальше, а мы остались.

Пашми-Кухна — это вроде таджикского Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителей в нем в то время не было: все выселены на хлопок, в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак окружали со всех сторон горные пики и скалы, среди которых выделялся белый ледник горы с очень знаковым для местных краев названием — Татхагата (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки, над Пашми-Кухна, вставала гигантская красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати.

Пашми-Кухна — это предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни, тем более, заснуть. Холод стоял собачий, морочиться с костром было дико лень. Да и вряд ли бы это помогло, так как топлива вокруг — тоже не ахти, и почти абсолютная темень впридачу. Едва начало светать, мы решили двигаться дальше.

Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся холодный ветер, и послышался странный звенящий свист, напоминавший горловое пение или игру на комузе. Снова порыв ветра — и снова свист. Потом — опять... Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я спросил об этом Плохого. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.

В этот момент сам собой заиграл дутор в моем рюкзаке. Я в панике обернулся, взглянул на торчавший из рюкзака гриф инструмента. Перед самым началом путешествия я привязал к колкам лоскуток с мантрой «Ом-Мани-Падмэ-Хум» и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. Наконец, до меня дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьет по струнам дутора, создавая эффект игры. Это была как бы музыка ветра, но на самом деле — стихийный перформанс магического идама. А потом снова засвистел комуз. «Комузом», как выяснилось, оказались струны дутора, дребезжавшие от гулявших между ними интенсивных потоков горного воздуха.

Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока, наконец, не увидели впереди скалы бирюзового цвета. Несколько пиков пирамидальной формы — словно египетские миражи в согдийском небе — возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов в открывшейся пустоте небес искрились под солнцем серебром покрывавшего их ледяного панцыря, припорошенного кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывавшейся бездны.

Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и живописный высокогорный цирк к северу. Панорама была чисто гималайская: мы как будто поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера: красной гранитной породой была выложена относительно гладкая «арена», которую окружала стена розового скальника. На «арене», приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, высвечивалась перспектива переночевать с чабанами у огня, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.

В цирке Татхагаты. Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе, и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленными сверху камнями. Плохой накануне сгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них на этом месте перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандер-куля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была «Дхаммапада».

Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому будде Шакьямуни. «Дхаммапада» (стихи о дхамме) — вещь очень романтическая, хотя и касается сформулированного буддой восьмеричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. «Дхаммапада» — также вещь очень стильная, для ее восприятия требуется своего рода душевный дендизм: спокойствие, отстраненность, неотождествление с окружением, и вместе с этим — готовность настоять на своем. Стихи о дхамме (санскр. дхарма), кроме того, полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.

Солнце постепенно садилось. Я вылез из кошары — пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя на пару сотен метров от стана, я сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. «Ом, намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!» Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом... Мне вспомнился буддийский рай Амитабы, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара, позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабу сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты дхармы (буддийского закона). В какой-то момент это излучение стало ощутимым физически. Я открыл глаза.

Напротив меня, на гребне красной мраморной стены цирка, на фоне розовеющего пространства, восседал в позе лотоса гигантский черный аскет. Вокруг его головы светился огненный нимб. «Так это же будда!» — радостно пронеслось в моей голове. Я также увидел, что будду окружает множество других фигур, тоже сидящих в позе лотоса, но уже без нимбов и сияний. Собственно, вся стена цирка была покрыта медитирующими образами различной величины. Все это панно в целом живо напоминало некий гигантский Боробудур или фасад индийского храма, заполненный снизу доверху персонажами космогонического пантеона. Человек (в данном случае я) оказывался в самом низу иерархической лестницы, у основания небесной пирамиды. Но это — непросветленный человек. Будда — человек просветленный, пробужденный — находился на самой верхней позиции, и исключительно свет его нимба делал возможным созерцание всей пирамиды в целом.

«Ом!» — произнес я, складывая перед грудью ладони и почтительно склоняясь перед черной фигурой с огненным нимбом. Приняв позу йогамудры, я замер с закрытыми глазами, уйдя во внутреннюю пустоту. Потом последовательно опустели остальные пятнадцать пустот мадхьямики: внешняя пустота, внешняя и внутренняя пустота, пустота пустоты, великая пустота, абсолютная пустота, обусловленная пустота, необусловленная пустота, пустота преодолевшая предел, пустота без начала и конца, неотбрасываемая пустота, природная пустота, пустота всех дхарм, пустота собственной сущности, пустота безобъективного и пустота, лишенная реальности.

Если прибавить сюда еще четыре вида пустоты, а именно — реальную пустоту, нереальную пустоту, пустоту, имеющую собственную реальность, и пустоту чужой реальности, то всего получится двадцать разновидностей шуньяты. Кроме того, как сказано в «Источнике мудрецов», «если делать классификацию шуньяты по словесному описанию, то получится два вида: пустота, исключающая сочетание явления и его шуньи, и пустота, исключающая возможность разложения истины на составные части».

Эти «двадцать две сияющие пустоты» играли особую роль в магической практике эфирных путешествий, которой мы с Ленноном некогда предавались на досуге. Снятие всех покровов пустоты приводит к оголению коры мозга, в результате чего параноидальная интуиция начинает реагировать непосредственно на космическое излучение запредельной мудрости. Обычно результатом такого состояния бывает обморок. Но можно задержаться в промежуточном состоянии бардо, позволяющем созерцать магическую закулису лаборатории вселенной и, при желании, прибегать к наличествующему там оперативному инструментарию. Оголение коры мозга на высокогорье, в условиях масштабной пространственной изоляции от мест человеческого обитания ведет к непосредственному контакту с чистой небесной средой за пределами ноосферного фильтра. В таком состоянии человек непосредственно телепатирует окружение, растекаясь мыслию по софийному древу сефирот. В более приземленных, а тем более городских условиях мысль преимущественно разлагается в локальном астрале, гоняясь за призраками.

«Ом-Мани-Падмэ-Хум»! Выпрямившись, я открыл глаза. Черный аскет продолжал сидеть напротив, но уже без нимба. Теперь мне стало понятно, что это был выступ скалы, имеющий очертания сидящего человека, за нимб будды я принял диск солнца, садившегося прямо за каменной фигурой. И все остальные персонажи храмовой иерархии тоже оказались выступами гранитной стены цирка, за счет предзакатных теней ставшими похожими на художественные изваяния. Зато небо было настоящим. Оно было так близко, что можно было слышать шаги расхаживающих по нему небожителей.

Через Зиару — к Искандер-кулю. На следующее утро Плохой поправился, и мы отправились дальше. Выйдя к северному краю цирка, мы оказались в преддверии спуска в новую долину, которую нужно было преодолеть на пути к Искандер-кулю. Через два часа мы спустились в месте слияния двух горных потоков — «нашего» и еще одного, стекавшего с ледника из боковой долины. Судя по карте, именно эта долина вела на перевал, за которым лежало озеро Александра. Мы решили сделать здесь — в приятной тени деревьев у бурлящей воды — привал. Через некоторое время на нас вышел аксакал в компании четырех женщин. Как выяснилось, он сопровождал дам на водные процедуры у священного источника, располагавшегося в непосредственной близости от места нашего привала. Компания взяла наискосок, вверх по склону, и исчезла в густых зарослях арчи. Примерно через час они оттуда вернулись, распаренные, словно после бани. Мы, конечно же, тоже решили сходить «попариться».

Источник, именуемый Кух-чашмой, представлял собой естественное углубление в горной породе, размерами с обычную ванну в городской квартире. Необычной была вода в этой ванной — теплая, почти горячая. Как выяснилось позже, Кух-чашма — это естественный родоновый источник. Пространство вокруг водного ложа густо заросло высокой травой, одновременно игравшей роль естественной ширмы от посторонних глаз. Лежа в теплом родоне, можно было наблюдать раскрывающуюся перед вами колоссальную горную панораму. Это было нереально, как в сказке, и вместе с тем — гиперреально, на уровне прямого телесного свидетельства.

Приняв родоновую ванну, мы полезли на перевал. Тропа шла вверх, вдоль реки, сквозь зеленые склоны, по которым с расположенных выше ледников бежали ручьи горной воды. Протекая сквозь ароматические целебные травы, в изобилии растущие в этих местах, эта вода приобретала вкус совершеннейшей амброзии. Кроме того, многие источники в окрестностях Искандер-куля, и в Фанах вообще, золотоносны. Прибавьте сюда большое содержания мумийной руды в породе, и вы получите напиток богов — золотую хаому.

Подниматься пришлось довольно долго, а потом мы совсем сбились с пути, растерявшись на высокогорном каменном плато между несколькими седловинами. Наконец, уже в сумерках, мы заметили горящий на склоне костер и направились, естественно, туда. Это оказались чабаны с отарой. Шли с Искандер-куля вниз, в Регар. По их словам, они стояли уже «почти под перевалом». Слава Богу, чабаны дали нам для ночевки толстые теплые бурки из верблюжьей шерсти, а на утро отрядили самого молодого из них, чтобы пошел показывать путь на перевал. Мы шли, наверное, часа два, не менее, все вверх и вверх, забираясь все круче и круче, словно по ступеням гигантского колдовского замка. Наконец мы взошли-таки на зажатый между двумя острыми черными готическими скалами гребень седловины. На самом перевале стоял гигантский красный камень, на котором было выведено аршинными белыми буквами: «Умный в гору не пойдет!».

По ту сторону перевала насколько хватало глаз лежал снег. Оказалось, что по крутым заснеженным склонам можно съезжать на спине, что мы и сделали. Потом, спускаясь среди гигантских морен и огромных ледяных глыб, лежащих в изобилии на больших высотах, мы достигли растительного пояса, и нашим глазам открылась широкая долина, заросшая арчовым джангалом и усеянная розовыми скалами. Над всем этим великолепием царили отдаленные снежные пики.

Спуск в долину Искандер-куля представлял собой перманентный перформанс естественного происхождения. Невероятные формы скал, разнообразие оттенков породы, кристальная вода, целебный запах арчи, благоухание трав и идиллические отары белых овец на поросших лекарственными травами отрогах. Мы шли вдоль ручья, шириной в метр и примерно такой же глубины. Окружающий пейзаж почему-то вызвал у меня ассоциации с «Венским лесом»: казалось, что вот-вот из-за вековых деревьев, высоко возносивших свои густые изумрудные кроны к сиявшему в безграничной синеве королю-солнцу, выскочит волшебный олень, выйдут герои опер и оперетт, и где-то вот-вот откроется лебединое озеро. И оно открылось! Несколько ручейков, подобных нашему, сливались в единой пойме, представлявшей собой некое подобие лесного озерца. По берегам водоема рос тростник. В воде, правда, плавали не лебеди, а утки, но это было уже не принципиально.

Мы присели на зеленой полянке у берега, достали остатки еды, музыкальные инструменты и прочие роскошества. Судя по всему, до Искандер-куля оставалось не очень далеко, и мы решили сделать небольшой привал, часа на полтора. В момент самого оттяга вдруг откуда ни возьмись нарисовались два таджика — в чалмах, с посохами, при кинжалах и других традиционных прибамбасах. «Салам-салам! Ч’хели? Нахз! Чо’мери? Э-э-э... Забони точики медони? Кам-кам медонам!» Ну, слово за слово, гости присели, увидели дутор. Один из них, тот, что постарше, с черной как смоль бородой, засверкал глазами:

— Играть умеешь? — обратился он сразу к нам обоим в единственном числе.
— Кам-кам! Шумо?

Бородач взял инструмент, погладил гриф, постучал по корпусу, щипнул нейлоновую струну:

— Хоп, майлиш!

Сделав два-три перебора, он неожиданно ударил по всем по двум, да так, словно заиграл целый оркестр — с переливами, ловко бегая пальцами вверх-вниз по инструменту, защипывая аккордами и модулируя отдельными пальцами. А потом он еще и запел. Да как! Бородач пел не хуже какого-нибудь народного артиста, даже заслуженного. Это было очень круто! Смеясь, он отдал мне дутар, поднялся на ноги:

— Ну все, надо идтить!

Выяснилось, что молодцы были рабочими с угольного разреза, живущими в близлежащем поселке Канчоч. До него от «лебединого озера» — с полчаса ходу. Канчоч — это десяток одноэтажных домиков на склоне горы, в которой добывают то ли уголь, то ли какую-то руду. По пути к шахтерскому поселку мы оставили слева, у входа в боковую долину, очень традиционный и даже неэлектрифицированный кишлак Сары-таг. Но заходить в Канчоч не стали, ибо путь к Искандер-кулю (отдельный, серпантиновый спуск) пролегал по другую сторону склона. С верхней точки спуска открывался незабываемый вид на легендарное озеро Александра: гигантская красная каменная котловина была наполнена изумрудной водой, в которой отражались белые пики окружающих вершин.

После спуска к воде нам пришлось еще около часа идти вдоль нависавших над озером скал, обойдя большую его часть по периметру, пока, наконец, мы не достигли заросшего деревьями пологого берега. Это был практически единственный «пляж», на котором формально располагалась некая «турбаза». Впрочем, кроме торгового киоска и суфы, мы на базе ничего не обнаружили. Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у нас — блуждавших почти две недели в отрыве от цивилизации и полностью подъевших все запасы — бурный восторг: как, здесь даже рыбные консервы можно купить? Это был дикий кайф, и мы с наслаждением робинзонов растянулись на курпачах в тени Искандер-чайханы, рассказывая дежурившим там таджикам о себе и своих похождениях.

Несколько дней подряд мы купались в ледяной воде, ходили в Канчоч навестить бородача-артиста, дошли даже до «Венского леса» с его «лебединым озером» — настолько места были хороши! Попав сюда же в начале восьмидесятых, я был поражен количеством народа, который тут пасся: сотни людей, целыми семьями, с детьми, жарили между бесчисленных палаток шашлыки, играли в волейбол, крутили музыку и просто квасили. На площадке перед турбазой стояли десятки автомобилей и даже автобусов. Как сказал чайханщик, люди приезжают сюда отрываться на выходные. Однако в мое первое посещение Искандер-куля, в конце семидесятых, ничего подобного не было. Наверное, нет этого и теперь, четверть века спустя, после опустошительной гражданской войны и одичания нравов, когда путешествовать по стране стало просто опасно для жизни. О, времена!..

Ну а тогда мы, молодые и здоровые, оттягивались по полной программе. Апофеозом стала наша поездка назад, в Душанбе. Нас подобрали с турбазы какие-то геологоразведчики, посадив в отдельное «купе» — прицеп-лабораторию, которую тянул их автомобиль. Лаборатория на колесах представляла собой своеобразную карету, напичканную аппаратурой. Здесь же было два кожаных кресла и привинченный стол. Все почти как в поезде, но намного симпатичней и комфортабельней. Мы ехали в этой карете, любуясь из окон открывавшимися пейзажами, включив радио с таджикской музыкой, попивая красное вино и прибивая папиросы фирмы «Прибой». Прибой был полный, особенно на Анзобе — высокогорном перевале, через который бежало шоссе на Душанбе. Зидды, Гушары, Варзоб... Наконец, автострада плавно перешла в улицу Ленина — центральную магистраль таджикской столицы. Где-то у Водонасосной мы вышли из экипажа. Сквозь солнце накрапывал дождик. Это меня поразило, в известном смысле, больше, чем все предшествовавшее вместе взятое: как, в Средней Азии — и дождь? И случилось такое единственный раз за все мое почти трехмесячное пребывание в Таджикистане в том незабываемом 1977 году.

7. Ходжи-Оби-Гарм

Вернувшись в Душанбе, мы с Плохим болтались по базарам и чайханам. Местный пипл пупел от его хайра, и, в конце концов, тот стал завязывать хвостик и прятать его под панаму. Я ходил в муках, полосатых штанах и бейсболке местного производства, которую потом сменил на зеленую бархатную тюбетейку, сделанную (судя по лейблу) в городе Калинине.

— Вовчик, че вы так стремно выглядите? — домогался Ворона. — Так, как ты, у нас только звери ходят. А Ааре — это вообще! С такими волосами его просто за пидора принимают!
— Даже с бородой?

Ворона не нашелся с ответом, но продолжал качать головой. Менты нас, однако, не заметали. Видимо, принимали за иностранцев. Вообще меня лично много раз принимали в этих местах за иностранца, даже когда я ходил в тюбетейке, при чапане и кинжале. Однажды в таком виде я ехал в местном городском автобусе, и какие-то молодцы, к полной для себя неожиданности обнаружив в моем ухе серьгу, уверенно заключили: «Афгана».

Главная прогулочная магистраль Душанбе — проспект Ленина. Классический маршрут — от площади Айни до чайханы «Рохат». На этом полуторакилометровом отрезке сконцентрированы важнейшие учреждения, торговые и культурно-развлекательные центры таджикской столицы: гостиницы «Душанбе», «Вахш» и «Таджикистан», ЦУМ, Главпочтамт, выставочный салон Союза художников, кинотеатр «Джами», театр им. Рудаки, здание правительства, три памятника Ленину, Зеленая чайхана у входа в Центральный парк, магазин «Академкнига», магазин туристических принадлежностей, где можно было обзавестись всем необходимым инвентарем. «Академкнига» стала со временем просто центром паломничества. Здесь можно было найти издания, совершенно недоступные в Москве или Питере, особенно по ориенталистике, а также переводы с восточных языков, словари и справочники. Секрет этого изобилия объяснялся тем, что литература, поступавшая в «Академкнигу» по централизованной разнарядке из Академии наук, была здесь практически никому не нужна. Большую часть хороших изданий — например, серию переводов «Махабхараты» академика Смирнова — раскупали в основном залетные туристы из центральных городов.

Но самой большой неожиданностью, которую мы c Аарэ обнаружили на этой чудесной улице, стала кофейня-пирожница «Лакомка». Это был небольшой магазинчик, где продавались различные пирожные, а также можно было заказать обычный черный кофе и выпить его за крохотным столиком. Это была для меня первая за последний месяц возможность выпить кофе. Дело в том, что во всей Средней Азии местное население, вне зависимости от национальности и социального слоя, пьет исключительно зеленый чай. В те времена понятия «кафе» в Душанбе не существовало. Были только чайханы. Вот это маленькое кафе на улице Ленина — единственное. Нам с Плохим, выросшим в регионе, где кофе является национальным напитком, оказаться без кофеина на длительный срок представлялось серьезным испытанием на прочность. И вот теперь — такие дела!

Теперь у нас появился собственный «паб», в который мы периодически наведывались. Я непременно заказывал еще и пирожное-«картошку». Надо сказать, пирожные, в основном жирно-кремовые, продавались в Душанбе повсюду. Местный народ любит сладкое. Еще мы ходили на Главпочтамт — получать корреспонденцию до востребования, писать письма, слать открытки. В то время не было е-мейлов и вся коммуникация осуществлялась через почту или по телефону. Но дозвониться из Душанбе до Москвы, а тем более до Таллинна, было непросто. Для этого имелась только одна возможность — заказать разговор на Центральном переговорном пункте и ждать неизвестное количество времени, когда соединят. Вот так однажды, двигаясь от Главпочтамта к «Академкниге», мы натолкнулись на Петрике, приятеля Ааре.

Петрике. Петрике был тоже из Таллинна, и тоже одержимым манией путешествий. Его главным способом передвижения был аэростоп. Аэростоп — это аналог автостопа (хичхайка), только в данном случае не стопят попутные машины, а летают попутными самолетами. На практике это происходило следующим образом. В аэропорту Петрике сначала проникал в зал для транзитных пассажиров (сделать это было проще, чем попасть непосредственно в зону прямого отправления). А там он пристраивался к какой-нибудь группе путешествующих, садясь зайцем на их рейс. Таким образом, ему удалось побывать в большинстве городов Советского Союза, но однажды он чуть не угодил под статью об измене Родине. Сев в очередной раз на халявный самолет, Петрике вдруг оказался в Благовещенске — закрытом приграничном с Китаем городе на Амуре. В аэропорту у всех пассажиров начали проверять документы, дающие право на пребывание в запретной зоне. У Петрике, естественно, таких документов не было. Потом выяснилось, что у него не было билета и даже паспорта. Это вызвало уже нешуточное подозрение охраны, и Петрике повезли в офис местных спецслужб. Хотели пришить дело о попытке перехода границы, как китайскому шпиону. В результате парню пришлось провести год за решеткой: что-то там ему все же накрутили. Впрочем, Петрике по этому поводу недолго горевал и продолжал активно стопить самолеты. В Душанбе он попал точно таким же способом, к полной неожиданности для Аарэ.

Мы предложили Петрике присоединиться к нам для очередного броска в горы. Он собирался лететь через несколько дней куда-то дальше, на стрелку с другим аэростопщиком, но сказал, что на оставшееся время составит нам компанию. Стартовой точкой нашего следующего горного маршрута мы выбрали Ходжи-Оби-Гарм — термальный курорт в горах, километрах в сорока от Душанбе на север.

На Ходжи-Оби-Гарм от главного шоссе отходит, резко вверх, боковая серпантинная трасса, длиной в шесть километров. Сам курорт представлял собой в то время полтора десятка домиков на горной площадке, являвшейся как бы островком между двух потоков быстрой и полноводной горной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими джангалом скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у местного населения и целебным у пациентов термального санатория. Несколько жилых корпусов, места процедур, домики медперсонала, начальства, магазин, клуб, чайхана — таков нехитрый набор сервисных возможностей этого места, но его благодатности это никак не умаляло, и даже наоборот.

Если подниматься от курортного комплекса вверх по тропе, то через час-полтора можно оказаться на хребте, за которым открывается другая долина. Здесь, под самым хребтом, мы и остановились. Развели костер, поставили чай. Постепенно стемнело. Взошла Царица ночи. У Плохого оказался с собой редкий по тем временам переносной стереокассетник полукустарного производства и две пары наушников. Dark Side of the Moon, Mahavishnu Orchestra, Рави Шанкар — примерно таков был репертуар музыки, которую мы прослушивали под висевшую над нами, словно покрытую белыми льдами, луну священного месяца рамадан.

Руза. Священный месяц Рамадан еще называют уразой — временем, когда мусульмане всего мира соблюдают пост. От восхода солнца до его заката (а точнее — до появления на небе первых трех звезд) ничто не должно попасть в рот: ни еда, ни питье, ни сигареты, ни нас. Зато от заката и до рассвета можно есть, пить и курить сколько душе угодно. Поститься подобным образом называется «держать рузу», и верующие мусульмане, или просто крутые ребята, держат ее очень строго. Впрочем, сложности, связанные с этим, зависят от того, на какое время года падает руза. Дело в том, что начало этого «постного» месяца определяется по лунному календарю и таким образом имеет кочующий характер. Летом рузу держать очень сложно: жара, пить хочется, а еще ведь и работать надо — баранов пасти, кирпичи таскать, париться в цеху или мастерской, ну и так далее. Зато зимой намного легче. Свежо, и не так глотка сохнет. Продолжительность рузы — один лунный месяц, после чего следует Курбан-байрам — праздник разговения.

Держать рузу — значит, вызывать к себе очень большое уважение. Однако просто так, на халяву, заявить, что ты держишь Рузу, не прокатит. Всегда могут попросить показать язык. Если держишь — значит, язык белый. Если не белый — стало быть, гонишь, что в данном случае рассматривается не просто как пустое бахвальство, но личное для гонщика опускалово и моральное фиаско. Между тем рузу держат даже некоторые женщины, в особенности, из традиционных кишлачных семей. В период Рамадана посещаемость чайхан в течение дня резко снижается: никому ведь не хочется выглядеть в глазах благоверного окружения полным идиотом, если не сказать — неверным! На немусульман это, конечно, не распространяется.

Турция превыше всего! Зато в Турции — как мне рассказывал Хайдар-ака — представители военной хунты (а в принципе члены офицерской касты в целом), напротив, демонстративно и усиленно квасят во время Рамадана в питейных заведениях, как бы опуская тем самым исламские — и исламистские — авторитеты в официально светском турецком государстве. Пить во время Рамадана — это обязательная демонстрация кастовой и идейной солидарности военной элиты: Турция превыше всего!

Исламисты, разумеется, стараются взять свое, но в турках, насколько мне представляется, жив легендарный ромейский прагматизм, помноженный на решительность румского наследия. Военную касту в современной Турции может переиграть разве что нарождающаяся здесь новая олигархия, интернационализированная в своих делах и более политически маневренная, чем традиционная воинская корпорация, получившая власть в стране из рук Ататюрка — ее кумира и признанного отца турецкой нации. Сейчас, в первые годы третьего тысячелетия, политические позиции турецкой тимократии — воинского сословия — неожиданно укрепились в контексте глобальной антитеррористической войны Западного альянса против исламизма и режимов Оси зла в целом. Турция, как член НАТО и крупный геополитический игрок в Закавказье, на Среднем Востоке и в Центральной Азии, открывает для себя перспективы регионального доминатора, едва ли не равного по своей ударной мощи, за вычетом ядерного оружия, России. Победа исламизма в Турции, напротив, может привести к разрыву связей Турции с ее традиционными западными партнерами, но это представляется в обозримой перспективе маловероятным.

Но тогда, под белой луной, нас совершенно не интересовали политические проблемы турецкой военной элиты, и тем более мы не могли даже предположить, что в какой-нибудь сотне-другой километров отсюда, на аэродромах Узбекистана и Киргизии, будут базироваться натовские эскадрильи с прямого согласия Москвы. Этого не мог себе представить даже Хайдар-ака, который уже в те времена, на стыке семидесятых и восьмидесятых, видел предстоящую исламизацию общественных отношений в регионе и даже предсказал в своей так и оставшейся в рукописи книге военные конфликты — вплоть до конкретных боевых операций в известной местности. Книга его до сих пор не опубликована из конспиративных соображений, ибо в случае обнародования ряда содержащихся там сюжетов автору грозят крупные неприятности со стороны весьма влиятельных людей в центрально-азиатском (и не только) раскладе.

Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллиннской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или не завалить экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками — ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак, протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то на сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.

Ореховая поляна. Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это — в тени орешника, скрывавшей и фильтровавшей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым для окружения. Например, медитируя. Мы провели на Ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо, которые Плохой, вместе с Дхаммападой, взял с собой из Таллинна. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место — и в одиночку, и с друзьями.

Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец, где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!

Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие своим сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индо-пакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было, при желании, стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного сосуда Аладдина.

На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим — как полагается, при чалме, в халате, — дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел? Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:

— Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься — еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!

Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего тео-спиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли это приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.

Плохому это место — утопающее в плодовых садах и с роскошным видом на лежащую внизу долину — настолько понравилось, что на следующий год он вернулся сюда с командой энтузиастов (их было человек пятнадцать) из сырой Эстонии, поверивших его рассказкам о таджикском рае. Ну что ж, Аарэ не обманул их ожиданий! Среди участников этой экспедиции был наш общий знакомый Раймонд, который потом мне с восторгом рассказывал о полученных им кайфах во время азиатского тура и пребывания в этом кишлаке в особенности. Как раскололся потом Плохой, Раймонд устроил тут большой пожар, на который сбежались жители из долины. Но к эстонцам в то время в союзных республиках относились с большим пиететом, и поэтому никаких стремных разборок любителям таджикских достопримечательностей местное население не устроило.

Ну а мы с Плохим после небольшой стоянки в этом кишлаке продолжали спускаться в долину, пока, наконец, горная тропа не превратилась в центральную улицу крупного кишлака на берегу уже довольно-таки широкого Лучоба. Дом доктора Халима стоял у самого спуска к воде. Нас приняли просто роскошно: выделили отдельную комнату с видом на сад, реку и гряду гор по ту сторону берега, а также отрядили суфу во дворе, где, при желании, можно было спать ночью или отрываться днем за чаем и трубкой. В самый первый день нашего оттяга у доктора Халима мы пустили музыку с кассетника через радиоприбор, курнули и зарядили партию в шахматы. Это была самая длинная и самая эйфорическая шахматная партия во всей моей жизни. Мы долго думали, рассчитывая комбинации, или же спонтанно прерывали игру, когда этого требовала смена блюд на дастархане или же просто из желания отвлечься на запредельную панораму за окнами. Партия шла, наверное, часов двенадцать, и в результате я — с чувством огромного удовдетворения — победил, заблокировав противнику все ходы!

Кишлак Верхний Лучоб был похож на средневековый город с узкими глухими переулками и ступенчатыми проходами. Зато за безликими глиняными фасадами, отделявшими общественное пространство от частного, обнаруживались райские рассадники всевозможной флоры, домашняя живность и даже специальные певчие птицы. Под переливы их пения мы рубились по вечерам на суфе, среди ватных одеял, смотрели телевизор под плов и чай со сладостями, курили папиросы и, созерцая окружающий горный ландшафт под звездным небом геомантического пояса Парсо, вели философско-теологические беседы в их натуральную величину.

Махалля. Здесь я впервые познакомился с тем, что в Таджикистане называется «махалля» — традиционное клановое жилище. Махалля представляет собой, как правило, целый жилой комплекс, в котором размещается несколько поколений ближайших ветвей родственников. В большой махалле может проживать до нескольких сотен человек. Махалля часто образуется таким образом, что к дому родителей пристраиваются дома детей, а к тем — дома их детей и т.д. В результате образуется поселение типа родовой общины. Как считают некоторые таджикские ученые, социальная система махалли сложилась еще в период позднего неолита и являет собой пример одной из древнейших форм человеческого общежития.

Махалля интересна не только своей архитектурной, но и социальной организацией. Она построена на принципах родового социализма. Всеми средствами общины распоряжается совет старейшин, где председательствует глава рода. Все работающие члены «общежития» сдают заработанное в единую кассу, которой распоряжается верховный совет махалли. Совет решает, кто из какой семьи куда пойдет учиться или работать, кто на ком женится, изыскивает необходимые для этого средства, мобилизует связи. Махалля, таким образом, представляет собой систему общинного социального страхования, которая требует от своих членов жесткого подчинения. В советские времена это казалось архаизмом, сегодня — воспринимается как, возможно, единственная форма успешного противостояния анархии.

Мы погостили у доктора Халима дня три и отправились дальше, в Душанбе. От Верхнего Лучоба до Кишлака наркомов автобус довез нас минут за сорок пять — на ту же Водонасосную, куда мы приехали после Искандер-куля.

8. События и размышления

Хорошее было место Водонасосная! Здесь всегда продавались пирожки, пирожные и мороженое. Отсюда туристы отъезжали в горы, дехкане — в близлежащие кишлаки, городская интеллигенция — на Варзобское озеро или в ущелье с тем же названием: по дачам и пансионам, на отрыв. Дети ехали в пионерские лагеря. Таджикские пионерки в галстуках и белых фартуках выглядели очень секси, но русские девочки им тоже в аттрактивности не уступали.

Я заметил, что в Средней Азии существует особый тип русских блондинок, который встречается также и в Сибири и на Дальнем Востоке. Все они — казацкого происхождения, но среднеазиатские в этом списке наиболее своеобразны. Как ни странно, в них часто проявляется древний физиогномический русский тип, уже почти отсутствующий в Центральной России, но выходящий на поверхность в эллинизированных резервациях европейских колонистов Центральной Азии. Волосы и глаза у этих женщин светлые. Данный тип всегда имел повышенный рейтинг на местном рынке невест. Воронья жена была дамой как раз из такой породы: симпатичная, даже кукольная.

Среди же таджичек подчас встречается классический тип «персидской красавицы» — русоволосой пари с огромными глазами горной серны и черными подведенными бровями. Брови местные девушки соединяют декоративной линией над переносицей в единую полосу. Сначала это может показаться странным, но потом открывается особая эротика подачи женского лица. Так сказать, nur fuer Kenner. Ладони и пятки представительницы прекрасного пола натирают хной, что придает им красно-рыжий цвет. Говорят, это полезно для здоровья, но тут также просматривается и древнейшая традиция ритуального раскрашивания тела, до сих пор проявляющаяся то здесь, то там в архаичных обществах. То же самое касается нарумянивания щек. Только не помадой надо их румянить, а хной! Хна растет здесь в изобилии. Для придания ладоням оранжевого цвета их просто натирают листьями кустарника под названием лавсония.

Это в точности воспроизводит технологию приготовления каннабиального ручника, получаемого точно таким же способом. Правда, цвет ладоней в этом случае становится зеленым. Такие ладони, напротив, никому показывать нельзя — если не хотите, чтобы вас замели. Полагаю, раньше это было не так, и аксакалы демонстрировали свою крутость интенсивностью зеленоватых оттенков на украшенных трудовыми мозолями ладонях.

Ручник. Ручник — это пыльца конопли, собранная с растения непосредственно при перетирании его руками или каким-либо другим способом. К примеру, в заросли конопли можно отправиться голышом по росе, и тогда придется снимать пыльцу со всего тела. Но это не очень удобно, если поутру стоит прохладная погода. У восточных народов существует альтернативный вариант — в поле выпускают коня. Конь собирает пыльцу на свои бока, которую потом счищают скребком и прессуют. Но самый эффективный способ сбора пыльцы — это комбайн. В тех местах, где имеются технические плантации каннабиса, урожай собирают специальные комбайны, на ножах которых пыльца слипается в ширу высшего качества. Это уже абсолютно готовый продукт, не требующий дальнейшей обработки. Такие плантации находились в Советском Союзе, к примеру, на Северном Кавказе. О чудо-комбайнах мне рассказывали ребята из Орджоникидзе, с которыми я познакомился в тамбуре поезда Владивосток–Харьков, на пути из Бурятии в Крым.

У меня тогда как раз был с собой ручник, собранный на священных местах забайкальских обо и монастырей. Это была самая смешная масть, которую мне когда-либо приходилось пробовать. Изумрудно-черного цвета, забайкальский ручник-бурятовка вызывал просто чудовищные приступы стеба, которые было невозможно ничем погасить. Смеяться приходилось до полного изнеможения или даже удушья, когда уже не хватало воздуха и темнело в глазах. А у ребят из Орджоникидзе оказался ручник с северокавказского комбайна. Они долго присматривались ко мне и Диме — моему тогдашнему компаньону по паломничеству в каннабиальные глубины Центральной Азии. Мы-то с Димой курили наяки бурятовки, а они прибивали папиросы. Наяк — это маленький шарик ширы, на одну затяжку, который кладется на конец горящей сигареты. Шарик начинает дымить, и этот дымок засасывают с помощью коктейльной трубочки или пустого корпуса шариковой ручки. Наконец, один из кавказцев вкрадчиво спросил:

— Не дадите ли вашей масти попробовать?

Мы дали. После этого весь тамбур — то есть человек восемь — ржал взахлеб, раскачивая вагон и пугая персонал поезда. Дым стоял коромыслом, молодцы прибили своей масти, ну и поехало... В таком режиме мы ехали четверо суток до самого Харькова...

Самое интересное, что уже в Крыму нам пришлось еще раз раздербанить ручник, причем в очень забавных обстоятельствах. Как-то в Ялте, на базаре, я спросил в шутку одну бабулю, продававшую какую-то суповую травку:

— Бабуль, а конопля у тебя есть?
— Конопля?.. — загадочно протянула бабуля. — А зачем она тебе?
— Ну, мы — студенты биофака. Нам нужны образцы конопли для научных опытов.
— А если есть — сколько заплатишь?
— Смотря сколько есть.
— А сколько надо?
— Чем больше — тем лучше. Нам нужно получить специальную эссенцию, поэтому нужно много!
— Ну, кустов пять у меня найдется...

За каждый куст бабуля хотела по рублю. За полчаса автобусом мы доехали до ее дома, во дворе которого росли кусты.

— Я не знаю, откуда они выросли, — рассказывала бабуля. — Я все хотела их вырвать как сорняки, но внучка просит не трогать. Они ей почему-то очень нравятся. Ну, думаю, пусть стоят. А если вы мне за них деньги заплатите — то почему ж не продать? Внучка, конечно, будет ругаться... Ну а что? Так — трава травой, а тут...

Бабулька вывела нас к заднему забору участка, у которого мы увидели пяток совершенно роскошных раскидистых кустов с обалденным шмоном, высотой метра в два с половиной!

— Ну что, дашь красную? А то внучка будет ругаться...

На всех кустах пыли было, по грубым прикидкам, сотни на две. Мы дали бабуле червонец и, прихватив добычу, постарались поскорее смыться, чтобы, не дай бог, не столкнуться с гипотетической внучкой, которая, судя по всему, и высадила кусты. Ручник с них мы натерли и в самом деле неплохой.

В конце того же дня мы с Димой шли ночевать в женское общежитие медучилища и вели с собой за компанию еще человек пять-шесть молодых людей, с которыми незадолго до этого познакомились в одном из ялтинских парков. Люди были, кажется, из Москвы и только что свалили от симферопольских ментов, которые их прихватили за хайр и внешний вид. Ночевать они собирались прямо в парке, но мы им предложили лучше поискать для этого девушек. Будучи в ударе, мы с Димой буквально минут через двадцать застопорили стайку щебечущих girls, которые оказались студентками местного медучилища. Узнав, что московским мальчикам нужен уход, они с радостью пригласили всю компанию на ночлег к себе в корпус. Дело начинало принимать оборот в духе серии «Dr. Best».

Мы приближались к общежитию, спускаясь по вившейся вдоль зеленого склона дороге, как вдруг, чуть поодаль, справа от себя, я увидел конструкцию, вызывавшую ассоциации с марсианской боевой машиной из уэллсовской «Войны миров». На высоких ногах стояла некая гигантская шайба с торчащими из нее загадочными антеннами и какими-то приспособлениями неясного назначения. Вся конструкция светилась странным светом, как галлюцинация. Было такое ощущение, что это космический корабль, из которого вот-вот выйдет какой-нибудь селенит. Наша компания прошла мимо сооружения, но никто, кроме меня, не обратил на него никакого внимания. Дорога еще раз вильнула, и иллюминирующая на фоне черного звездного неба конструкция исчезла из поля зрения. Странников в ночи манили другие огни: они шли на свет окон общежития медучилища.

Надо сказать, что в первое свое лето в Средней Азии я не очень интересовался девушками, ибо местная среда изобиловала огромным количеством других, не менее привлекательных и на порядок более экзотических киков.

— Вовчик, ты че не бараешься? Бараться надо, а то здоровье будет плохое! — подначивал меня Коля. Его очень удивляло, что я, вместо того, чтобы тратить время и деньги на местных красавиц, занимался какой-то, на его взгляд врача-прагматика, ахинеей: бесцельно слонялся по базарам, месил с таджиками и даже курил насвай!

Вовчик Сафаров. Плохой все это время жил у Вовчика Сафарова, на повороте к аэропорту. Вовчик занимался суратами. Сурат — это черно-белая фотография, раскрашенная анилиновыми красками и покрытая специальной пленкой. Вовчик ездил по кишлакам и фотографировал людей, семьями и поодиночке, в компании и без. После каждой фотоохоты, продолжавшейся порой до двух недель (в зависимости от труднодоступности района), Вовчик возвращался в Душанбе, обрабатывал материал и вновь развозил его по клиентам. Деньги на этом в те времена можно было сделать неплохие, до тысячи рублей в месяц, — при средней зарплате по стране в сто пятьдесят. Вовчик снимал. Его коллега красил. Так работал производственный конвейер частного предприятия в эпоху глубокого застоя.

Вовчик, помимо всего прочего, был еще и шаномагом. Однажды мы сидели у него дома небольшой компанией. Одному человеку понадобилось срочно ехать домой, а время было уже позднее.

— Я закажу такси! — говорит человек.
— Не надо, — парирует Вовчик, — оно уже в пути!

Человек не поверил. Тогда они поспорили на четвертной, что такси сейчас будет. Человек вышел из квартиры, спустился на улицу. Глядя с балкона Вовчиковой квартиры, мы увидели, как со стороны аэропорта приближается зеленый огонек. Когда человек выходил из внутреннего двора дома на Айни, мотор вывернул на него из-за угла. Поспоривший глянул вверх, на балкон. Там курил косяк торжествующий Вовчик.

Тем временем ураза закончилась. Наступил праздник Курбан-байрам. В чайханах появилось по этому случаю специальное традиционное блюдо из корня солодки, нишалло — крайне сладкая белая масса, типа жидкой смолы. Его готовят раз в году, специально к этому празднику. Мы сидели с Плохим в «Рохате», ели нишалло под соловьиные трели и от переизбытка благости подумали: а не поехать ли нам еще куда-нибудь? Например — в Нурек, на острова Нурекского моря? Да и знаменитую Нурекскую ГЭС, циклопическую стройку коммунизма, посмотреть было очень заманчиво. Сказано — сделано!

Нурек. До Нурека мы доехали на попутном самосвале. Там все еще что-то строили. Водитель рассказывал, что если река прорвет плотину, то вода зальет всю долину с ее многочисленными кишлаками. Надо сказать, плотина производила впечатление какой-то спилберговской анимации, или психоделической кулисы, возникшей между двумя хребтами над укрощенным потоком. У основания этой каменной кулисы, по гребню которой двигалась беспрерывная цепочка едва различимых с земли самосвалов, располагался интернациональный городок Нурек, собравший в свои общежития романтиков трудового фронта со всего СССР. Центральная улица городка была украшена канонической коммунистической аттрибутикой, вдоль фасадов общественных зданий стояли кумачовые стенды с портретами вождей советского государства и передовиков местного производства. «Шаъну ба шараф КПСС!»

Главный вход в здание нурекской подстанции, в который упиралась эта улица, был подобен вратам в верховное святилище технотронной коммунистической идеи. Я вспомнил иллюстрации из детской книжки про грядущие чудеса Семилетки, в результате которой следующее поколение советского народа должно было жить при коммунизме. Сталь, стекло, кумач, перспектива индустриального ландшафта, голубое безоблачное небо, портрет Ленина, цитата из постановления ЦК КПСС об усилении партийной заботы о благосостоянии граждан, люди в белых халатах...

Сегодня объекты в Нуреке охраняются российскими военными. Гражданская война в Таджикистане внесла свои коррективы и сюда. А тогда, четверть века назад, народ тут был на порядок веселее и раскованнее. Заходим мы с Плохим в центральный холл подстанции — спросить, можно ли подняться на плотину, посмотреть на все с высоты птичьего полета. Тут как раз Плохому понадобилось в туалет. Он пошел искать это заведение, а я присел на стоявший в холле диван. Ко мне подходит один человек, за ним другой. Спрашивают, чем могут помочь, я им объясняю, завязывается разговор. Очень быстро мои собеседники замечают гриф дутора, торчащий из моего рюкзака. Ну, поиграть — сам бог велел. Тем более что я только что научился извлекать из инструмента специфические переливы техникой боя двумя пальцами. Научил меня этому бородатый шахтер из Канчоча. Я достал инструмент, приладился...

Когда через несколько минут появился Плохой, челюсть у него отпала. Свои впечатления он описывал потом так:

— Иду из туалета, слышу — музыка играет. Вхожу в холл и вижу такую картину: в центре, на диване, Кест играет на дуторе, а вокруг него пляшет человек двадцать таджиков!
Это был истинный нурекский зикр покорителей воды. Парни в тюбетейках хлопали в ладоши, крутились на пятке, притоптывали в такт и периодически затягивали какой-нибудь хадис на языке Омара Хайяма. Когда нарисовался Плохой со своим хайром, они приходнулись еще круче. Плохой достал цамбру — зикрующие пошли колесом.

Вот на этом эйфорическом эпизоде я, пожалуй, и закончу повествование о своем первом посещении Средней Азии. Это было лишь началом череды невероятнейших ситуаций, в которых я оказывался, путешествуя по этому региону нашей планеты.

9. Москва–Душанбе

В следующий раз я попал в Таджикистан через два года. Летом семьдесят девятого поехал туда со своей приятельницей Ниной. Душанбе к тому времени стал постепенно обретать статус модного в известных кругах места тусовки. На этот раз я поехал уже не просто так, а с прицелом прощупать там возможный рынок эксклюзивных товаров. В качестве образца продукции я вез огромную сумку гипсовых барельефов Сталина. История этих произведений требует отдельного отступления.

Сталинские деньги. В 1978 году исполнялось сто лет со дня рождения И. В. Сталина. В связи с этим юбилеем мне однажды, чисто спонтанно, пришла в голову шальная мысль о возможности заработать неплохие деньги на эксплуатации популярности образа отца народов в среде его кавказских соплеменников. Я представил себе, сколько можно было бы выручить за юбилейную сталинскую медаль где-нибудь в Тбилиси, если не в Гори!

В Питере у меня были знакомые художники — Йокси и Таня, делавшие с помощью формопластовых шаблонов гипсовые отливки эротических барельефов из индийского храма Кхаджурахо. А что, если отлить Сталина? Стоимость материала по тем временам — ничтожная. Возможности тиражирования — неограниченные. Был бы спрос. Я звоню Йокси: так, мол, и так, что скажешь? Он говорит: «О’кей, приезжай».

Сначала Таня, как профессиональный скульптор, пыталась самостоятельно вылепить в глине профиль вождя с медали «За оборону Сталинграда». Однако получалось не очень похоже. За такое на Кавказе денег явно платить никто не станет! Тогда мы нашли в одной из мастерских Академии художеств человека, занимавшегося гипсовыми отливками. Я тут же заметил у него несколько вариантов из области советской символики, в том числе барельефы Ленина и Сталина. В принципе, нам требовался всего лишь один гипсовый образец, с которого можно было бы снять форму и потом тиражировать дальше. Мы с Йокси долго приглядывались к барельефам, пока, наконец, не остановили выбор на медали с профилем Сталина, из-под которого выступал профиль Ленина. «Ничего, Ленина — спилим. Главное, что Сталин здесь что надо!» — посчитали мы.

— Начальник, сколько стоят эти профили?
— Эти? Четвертной!
— Четвертной? Это было где-то впятеро дороже, чем мы предполагали.
— Да кто же у тебя возьмет эту архаику за четвертной?
— Кто возьмет? А знаете, что сейчас сталинский юбилей приближается? Вот и подумайте.

Это был сильный аргумент. Мы заплатили четвертной, искренне полагая, что отобьем инвестицию на сверхприбылях. Пришли домой, сняли Ленина, прибавили к оставшемуся профилю веточку с датой: «1878–1978», сделали формопластовую форму. Размерами мемориальная медаль выходила с суповую тарелку. Замешали гипс, отлили первый десяток, потом еще один... Не успели отливки еще толком остыть, как мы решили проверить товар на спрос. С нетерпением запаковали несколько блюд в спортивную сумку и рванули на Некрасовский рынок — проводить следственный эксперимент. Приходим на рынок, осматриваемся: не видно ли гостей с Кавказа? Замечаем в одном ряду подходящие лица. Подходим. Я спрашиваю:

— Дорогой, памятная медаль к столетию Сталина не нужна?

Слово «Сталин» действует магически. Интерес проявлен. Я пытаюсь вытащить из сумки образец профиля, но он оказался настолько по-дурацки запакованным, что никак не вылезает. В тот момент, когда наконец я достал и развернул белый гипс с барельефом гения мирового пролетариата, на мое плечо легла тяжелая рука милиционера:

— Гражданин, что продаем?
— Да вы что, начальник, — опешил я, — мы ничего не продаем! Мы художники и показываем образцы нашего искусства!

Рядом с ментом стояла еще пара-тройка человек в штатском.

— Ну, давайте, художники, пройдем в отделение!

Нас довезли до ментовской, провели в кабинет к начальнику. Достали нашу продукцию, развернули.

— Да!.. — удивились сотрудники РОВД и с пониманием закачали головами. — Что ж вы гипсы-то теплыми продаете, даже остыть не дали?
— Денег нет, начальник! А мне домой ехать надо. И потом, мы ведь не какое-нибудь там фуфло бацаем, а единственные артизаны, кто, между прочим, уделил внимание этой исторической дате!

Достоинство нашего предприятия ни у кого из присутствующих, похоже, сомнений больше не вызывало. Начальник примирительно подмигнул:

— Ну что, партизаны, оставите нам на память по сувениру?

Мы вышли сухими из воды, вернее, с минимальными потерями. Вернувшись домой, на Декабристов, мы решили несколько улучшить качество продукта, густо покрыв юбилейные блюжа лаком. С позолотой. В результате отлакированные и позолоченные тарелки обрели аутентичный совково-сувенирный вид. Таких медалей мы сделали с полсотни. Первая экспериментальная партия. Она же оказалась и последней. Потому что ехать в Грузию со всем этим багажом нам почему-то вдруг резко расхотелось. Тем не менее наш скорбный труд не пропал даром.

Собираясь в Среднюю Азию, я подумал, что можно было бы постараться реализовать сталинские медали именно там. Как-никак — народ в тех краях Сталина помнит и уважает. Душанбе раньше назывался Сталинабад. Здесь до сих пор номера машин начинаются на «С». У местных шоферов Иосиф Виссарионович выступал в роли «святого покровителя». Практически на каждом ветровом стекле грузовика или автобуса вы могли видеть портретик с характерными усами. И мы, действительно, эти медали там реализовали! Правда, не столько в качестве товара, сколько платежного средства — так называемых «сталинских денег». Как работали сталинские деньги, вы узнаете по ходу повествования.

На Таганке. По пути в Душанбе мы с Ниной навестили в Москве штаб-квартиру Хайдар-аки на Таганке. Хозяин сидел в огромном кожаном кресле, за мощным антикварным дубовым столом, в восточном халате и тюбетейке, на фоне коричневого ориентального ковра. Книжные полки, стоявшие вдоль одной из стен кабинета, были заполнены изданиями на европейских и восточных языках. Хайдар-ака набрасывал по-французски начальные тезисы к своей «Ориентации». Не успели мы еще и чаю попить, как раздался звонок в дверь. В кабинете появился человек в полувоенном одеянии цвета хаки, с большой бородой как у Маркса: Владимир Степанов. Рам как-то назвал его «суфи-масоном» и был недалек от истины, если учесть беннеттовскую ориентацию Владимира. Некогда к нему в Москву приезжал в гости сам великий Роберт Грейвз — кидал лопатой землю на даче. Степанов был мастером четвертого пути и очень жестко подчас стелил. Но вместе с тем он являлся воплощением джентльменской корректности: снисходительно-ироничной и, вместе с тем, слегка опереточной.

Мы обсудили положение дел в мире, прошлись по последним публикациям Идрис-Шаха. Я передал привет от нашего мэтра. Степанов некогда приезжал к нему на базу, служившую в семидесятые годы точкой опоры бойцов невидимого фронта на всем Северо-Западе. Владимир также дружил с Хальяндом, когда тот учился в Москве восточным языкам и писал докторскую. Однажды, уже позже, мне пришлось быть свидетелем сцены встречи Владимира и Хальянда после двух десятилетий разлуки. Владимир приезжал в Таллинн вместе с «Арсеналом» и своей личной командой в составе непременных Кости и Гурама. Через меня Степанов пригласил на представление и Хальянда. Мы все увиделись в фойе концертного зала театра «Эстония», за чашкой кофе. Это был истинный момент бодрствования, вкус которого запоминается навсегда.

Хайдар-ака сообщил, что его люди, Сергей с Наташей, тоже должны отправиться, буквально на днях, в один из горных массивов Таджикистана. Сам он никак не мог решить, ехать ему за компанию или нет.

— Хайдар-ака, — уговаривал я, — брось все, езжай в Азию. Книжки читая — императором не станешь!

Но Хайдар был в тот момент захвачен «Ориентацией», и его интеллектуальная воля ориентировалась на северо-запад. Ну а мы с Ниной сели в поезд Москва–Душанбе, купили на дорогу мороженого и поехали на юго-восток.

Сталинград. Из транзитных впечатлений на этот раз почему-то запомнились руины монастыря в чистом поле, где-то под Рязанью. Остовы распавшегося комплекса напоминали некую гигантскую окаменелую рептилию. А ночью над тянущимся вдоль полотна лесом взошла, словно иррегулярная планета, белая в свете юпитеров, статуя Родины-матери. Циклопические размеры этого сооружения впечатляют. Даже мизинец ноги колосса выше человеческого роста. Рассказывают, что автор произведения, скульптор Вучетич, в процессе создания объекта так перенервничал, что у него впоследствии съехала крыша. Не знаю, как было на самом деле, но, глядя на статую Родины-матери даже из окна проходящего мимо поезда, можно ощутить высокий уровень психоделичности, заложенной в это произведение. Весь Мамаев курган как мемориальный комплекс, безусловно, завораживает и приводит в состояние, близкое к шаманскому прозрению.

Когда мы пересекали по высотному мосту Волгу, я, глядя вниз на протекавшие подо мной черные воды, постарался себе представить, как во время Сталинградской битвы по этим водам сплавляли раненых. Связывали по два бревна, сверху клали человека и пускали вниз по течению. Плывущие должны были пересечь линию фронта и немецкие позиции, а дальше их уже могли выловить свои. Могли — но чисто теоретически. Плоты с ранеными плыли под обстрелами, бомбежками, составляя часть общего хода величайшей битвы в истории человечества. Выловили далеко не всех. Многих снесло дальше вниз, в Каспийское море. Одним из спасенных был мой отец.

Идентичный Восток. Рассвет мы уже встречали в казахстанской степи. Я наблюдал, как над розовой почвой восходит огненно-красный шар новорожденного Солнца. Удьяннадья Митрамаха, арохануттарам дивам! Хадрогам мама Сурья, шукешу ме Хариманам!.. Ом, Храм-Хрим-Хрум-Храйм-Храум-Храух!

А потом весь день из плоского степного пространства наплывали величественные каменные города мертвых, с полумесяцами и тюрбанами, резко контрастировавшие с юдолью живых, ютившихся в крытых соломой глиняных хижинах без окон, или в каких-то стремных, крытых фанерой, сарайчиках. Нищета населения в советском Казахстане превосходила даже российскую. Хотя, безусловно, и там существовали оазисы благополучия: столица Алма-Ата, курортная зона Медео, закрытый город Тюратам (Байконур). Но меня больше впечатляли города типа Туркестана или Кызыл-Орды, где сохранялась идентичность «отсталого нищего Востока». Эта нищета кочевой степи постепенно гаснет в необитаемой пустыне, за черными песками которой встает как бы новая цивилизация. Сначала — фрагментарно, в виде небольших зеленых оазисов в кольце барханов, затем — уже в качестве систематически возделанного агрикультурного и просто культурного ландшафта.

В Душанбе. К моменту нашего прибытия в Таджикистан здесь уже паслись Эдик, Йокси и Ычу. Все они, как оказалось, были повязаны на специфической халтуре того времени — росписи стен в кишлачных домах. Им этот бизнес организовал человек по прозвищу Каландар — художник и мистагог из Душанбе.

Каландар. Не выйти на Каландара при длительной тусовке в Душанбе было просто невозможно. Я сам, увидев его впервые, вспомнил, что косвенно слышал о нем еще от Рыжего, когда тот рассказывал Раму одну стремную историю с фатальным исходом. Йокси прислал фотографию Каландара с такой подписью:

«Этого человека зовут Володя, он художник. Как выяснилось, он перед нашим приездом, месяца за два, стал читать мантру OM RAMA TAM и интуитивно ожидал нашего приезда. Очень хорошо нас встретил (на вокзале), принял и с нами собирается продолжать наше «дело». Сейчас мы остановились у него. Здесь до нас был Леонид (посвященный в Бурятии) — лама, но, к счастью, он через неделю получил импульс — съехать».

Эдик же строчил нервные открытки с намеками, что накачиваемая в ситуации шиза может вынудить его рвануть домой раньше времени. В общем, сигналы шли самые противоречивые и неопределенные.

На вокзале нас встречали как раз Йокси с Каландаром. Каландар жил на улице Клары Цеткин, что у магазина «Гулистон», напротив госцирка. Он обитал в трехкомнатной квартире, с бабушкой и беременной женой. Все апартаменты были завешаны огромными масляными полотнами, представлявшими собой творчество гостеприимного хозяина в духе русского Ван Гога, если не круче, в смысле съезда. Привидения охватывали коварными объятиями трепещущих персонажей из галлюциногенных пейзажей, в магических кристаллах отражались чьи-то вопрошающие глаза, а человеческие фигуры в кубических пространствах расчленялись на геометрические плоскости Эвклидовой вселенной. И все же где-то она искривлялась, причем весьма существенно.

Кроме бабушки и Каи в квартире находились гости из Пенджикента — русская пара. И еще какие-то люди из среды местных художников. Мы вошли, поздоровались, познакомились. В одной из комнат, в углу, увидели целокупный молитвенный пульт ламаизма, состоявший из алтаря с танкой Ямантаки, статуэткой будды, бронзовыми плошками, колокольчиком, молитвенным барабаном, балдахином и еще целой серией перкуссионных и визуальных объектов.

— Что, показать, как это работает? — спросил нас с улыбкой Каландар. Он сел за пульт, взял в руки колокольчик с барабаном, крутанул медные мельницы на алтаре, а затем начал интенсивно звонить, вращать молитвенный барабан со священными текстами и декламировать магическую мантру на тибетском языке. Квартира наполнилась странной вибрацией, лица у гостей сделались серьезными, все напряглись. Через полчаса Каландар закончил сеанс, с энтузиазмом поднялся:

— Ну, как работает? Класс?

Дальний предок Каландара был пиратским атаманом на Каспии, а более близкие родичи принадлежали к сословию местных туркестанских казаков. В семейном альбоме я видел открытки времен Гражданской войны, где бабушка со своим покойным мужем — Каландаровым дедом — позируют в казачьей одежде: с газырями, в папахах, с нагайками, при кинжалах, шашках и огнестрельном оружии.

— ...и вот так убитые туркмены просто сотнями лежали... — вспоминала бабушка.

А вообще она очень беспокоилась за своего внука и была сильно набожна.

Каландар родился в Гарме, на востоке Таджикистана, а вырос в Караганде. В Душанбе попал после школы и поступил здесь в художественное училище. Во время очередной первомайской демонстрации Каландар шел в колонне сокурсников, подняв вверх кулак в кожаной перчатке. Тем самым он как бы демонстрировал свое несогласие с идеологической политикой советской власти, выражая протест в манере американских черных атлетов, возносивших кулаки в черных перчатках на олимпийском пьедестале в Мюнхене в знак протеста против расизма в США. Руководство худучилища подумало, что их подопечный выражает тем самым солидарность с американскими спортсменами, но педагоги ошибались. Каландар, не довольствуясь перчаткой, бросил заранее припасенную чернильницу в огромный портрет Брежнева на центральной площади города, прямо рядом с правительственной трибуной. Портрет был публично испорчен, а Каландар — схвачен. За это он получил год срока, после чего остался художником с незаконченным художественным образованием. Однако таланта ему было не занимать. Его художественная интуиция, нужно признать, иногда бывала просто гениальной, хотя на ее проявления порой накладывались приступы инфернальной депрессии.

Супруга Каландара, Кая, была симпатичной кореянкой, абсолютно покорной, чисто по-конфуциански, но при этом обладала железным характером и непреклонной волей. Но все это она продемонстрировала позже, а пока что смотрела Каландару в рот и безропотно сносила все его выкрутасы.

Нам в распоряжение предоставили роскошную светлую веранду, устланную курпачами и подушками. Квартира находилась на четвертом этаже, откуда открывался вид на зеленый двор и корпус горсуда. Но, в принципе, особенно разлеживаться времени не было. Нужно было отправляться с Каландаром и Йокси в Кабодиён, где на объекте уже ждали Эдик с Ычу. Объектом являлся частный дом, который требовалось расписать изнутри и снаружи.

В те времена роспись кишлачных домов была стабильной статьей дохода для художников и даже простых ремесленников, знавших о существовании этого рынка услуг. На Востоке вообще принято раскрашивать стены жилища, и многие дома в среднеазиатских кишлаках, действительно, красочно разрисованы. Качество росписи может быть разным, но, в конечном итоге, планку качества ставит заказчик. Роспись одной комнаты площадью, скажем, в двадцать квадратных метров могла стоить тысячу рублей — это за два-то дня работы! Материал был в те времена почти дармовой. За сезон активный художник мог заработать до десяти тысяч рублей. Именно на таком объекте и собиралась теперь поработать наша компания.

10. Кабодиён

Ехать нужно было в город Кабодиён, расположенный на юге республики, почти у афганской границы. Кабодиён, прежде всего, известен тем, что здесь родился знаменитый восточный поэт-мистик Насир Хисрав — один из классиков персидской поэзии и большой исмаилитский пир-учитель, принесший из Египта на Крышу мира тайное учение о сущности космоса и разума. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Это место свято для всех исмаилитов мира, одним из регионов компактного проживания которых является Западный Памир.

Дом, требовавший росписи, находился километрах в пяти от Кабодиёна, в крупном кишлаке. Как только мы с Ниной, Йокси и Каландаром прибыли на место, Эдик, остававшийся на объекте вместе с Ычу, свалил в Душанбе. Работа заключалась в следующем: Каландар намечал на стенах контуры узоров, которые нужно было потом набивать по трафарету специальной гуашью. В качестве практического пособия у него имелось роскошное сталинское издание национальных таджикских узоров и орнаментов. Оттуда образцы можно было передирать без проблем в любом количестве. А главное, объект получался абсолютно аутентичным. Каландар намечал линии, Йокси с Ычу и Ниной набивали плоскости по трафарету специальной гуашью, а я вписывал в орнаментальные рамки куфической вязью выдержки из Корана.

К нашему приезду оставалось обработать лишь внешнюю стену дома, да поставить в одной комнате вдоль потолка фриз. «Резной фриз» Каландар отливал в гипсе с помощью формопластового шаблона, а потом вручную раскрашивал каждую деталь. В целом получалось довольно забойно. Обработанный нами дом выглядел как расписной самаркандский мазар, вызывая восторг заказчика и его челяди. Недвижимость принадлежала семье Рахмонкула — мистически настроенного молодого человека, обучавшегося Корану и проявлявшего интерес, как выяснил Йокси, к гностической постановке вопроса. Мы все вместе обсуждали звездными вечерами вопросы мироздания и символизма пророческих знаков, оставленных людям великими маарифами традиции.

Слухи о чудесном доме Рахмонкула, расписанном заморскими усто, стремительно распространялись по округе. Через пару дней нас, делавших последние штрихи, посетил человек из Кабодиёнского райисполкома и спросил:

— Ну что, а покрупнее заказ выполнить сможете?
— Без проблем! О чем идет речь?

Речь, как выяснилось, шла о том, что местные бароны решили воспользоваться моментом пребывания в их краях знаменитых «эстонских мастеров» (мы все, за исключением Каландара, были таллиннцами) и заказать нам роспись какого-нибудь видного объекта в центре города. За соответствующую плату наличными, разумеется. Это звучало заманчиво. На следующий день нас пригласили в райисполком к главному начальнику. Как выяснилось, в Кабодиён должен был приехать какой-то очень важный гость, перед которым требовалось блеснуть сервисом. В связи с этим местные власти решили отремонтировать старую чайхану у реки, дабы она стала местом отдыха высоких гостей.

— Расписать чайхану сможете?
— Запросто. Сколько заплатите?
— А чтобы не только расписать, но еще что-нибудь эдакое придумать?
— Все зависит от сметы.

Мы держались как заморские профессионалы, знающие себе цену. В конце концов начальник сказал, что согласен заплатить нам двадцать пять тысяч рублей (то есть по пять штук на человека), если в течение месяца мы распишем ему чайхану. Помимо этих денег — так сказать, авансом — мы получали от кабодиёнских властей индивидуальные номера в местной гостинице, открытый счет в главной городской чайхане и специальное помещение под бюро в здании райисполкома.

Слово «райисполком» местное население толковало как сложносоставное из «раиса» (то есть «босса», «начальника») и «полка». «Райис-полком» значит что-то типа «раис-полковник» или раис, командующий полком подчиненных. Само здание Кабодиёнского райисполкома, включая наше бюро, выглядело так, словно здесь недавно был сделан евроремонт. Невероятная чистота стен и полов бросалась в глаза. Всюду — удобная современная мебель, а главное — кондиционеры! В нашем бюро было несколько столов с телефонами, журнальный столик, удобные кресла, диван, холодильник, телевизор, видеоплеер. Принесли специальную чертежную раму. Дали в подручные молодого человека в галстуке, с дипломом архитектора, а также выделили несколько девушек-секретарш, которые тут же стали проявлять чудеса услужливости по части чая и закусок. В общем, инструментарием для творчества обеспечили полностью. Оставалось засучить рукава.

После осмотра объекта, то есть чайханы, мы с Каландаром предложили начальству превратить ее в подобие сказочного корабля из «Тысячи и одной ночи»: помимо росписей сделать соответствующий дизайн, повесить клетки с певчими птицами, поставить сцену для музыкантов, положить ковры и т. д. Постепенно фантазия разыгрывалась. А что, если посадить сюда пару пальм? А может быть, вот здесь сделать мраморное крыльцо, а вон в том месте поставить беседку для курения под золотым куполом? В итоге мы предложили боссам сделать у воды парк с аттракционами и чертовым колесом, где реконструированная чайхана превратится в элитный ресторан «Синдбад-мореход».

Осуществление этого плана в полном объеме требовало сноса ряда мешавших объектов типа сапожной мастерской, парикмахерской и т. д.

— Ну что ж, идея хорошая. Значит, будем сносить!

Наша ставка за проект выросла до пятидесяти штук, то есть по десять штук на руки — очень неплохо. Управиться рассчитывали за месяц. Это при том, что набивать орнаменты по трафарету должны были специально отряженные для этого рабочие. В принципе, от нас требовались только идеи, а уж их техническое осуществление брала на себя кабодиёнская сторона. Ну что ж, за идеями, как нам представлялось, дело не станет.

Наше бюро в Кабодиёнском райисполкоме превратилось на непродолжительное время в центр притяжения для всех уважаемых людей района, желавших собственными глазами посмотреть на заморских мастеров, которые обещали превратить Кабодиён в город-сказку. Мы оттягивались в мягких кожаных креслах, положив ноги на стол и раззванивая на халяву в Таллинн, Питер, Москву, Душанбе и еще куда угодно. Девушки-секретарши летали в чайхану и на базар и приносили нам плов, дыни, виноград и прочую снедь. Я сказал, что без виски не могу творчески думать, и тут же в нашем холодильнике появилась словно из-под земли бутылка оригинального шотландского single malt. Наверняка контрабандная, из Афганистана, до границы с которым было от нашего бюро с полчаса езды. При желании можно было поехать на раисовом транспорте купаться на Чиличор-чашму — шикарный водоем у этой самой границы, считающийся святым местом.

В течение первых трех-четырех дней исполнения «заказа века» весь рабочий процесс состоял исключительно из дискуссий по поводу шрифта, которым следовало вывести на борту «судна» надпись «Синдбад-мореход». Каландар хотел ее делать персидским шрифтом несталик, я настаивал на «кока-кольном» варианте — белыми буквами по красному борту, со всеми характерными завитками. На пятый день Каландар сказал, что съездит в Душанбе заказать специальные краски, а там уже решим, что и как.

Итак, наш главный усто, на котором, собственно говоря, и держалась вся работа, отбыл за производственным материалом — на пару дней, как он сказал. Дня через четыре заказчик начал проявлять беспокойство:

— Где шеф?
— Шеф уехал в Душанбе за материалом.
— А когда вернется?
— Должен был вчера.

Прошло еще два дня. Мы звоним шефу. Он сообщает, что задерживается: трудно подобрать нужную краску. Оттягиваться в кабодиёнском бюро стало напряжно. Не очень хотелось без конца объяснять заказчику, что творческий процесс — дело тонкое, ну а найти нужный тон для надписи — это вообще сверхзадача, посильная только посвященным. Наша компания перебралась на постоянную дислокацию в отель, но по-прежнему пользовалась правом открытого счета. Шеф не возвращался. Еще через несколько дней чайханщик сказал, что заказчик отказывается оплачивать наши счета вплоть до возвращения главного художника. Это был тревожный сигнал. Ычу решил отправиться в Душанбе. И тоже исчез. А тем временем подготовительные работы разворачивались в полный рост. Бульдозер снес будку сапожника и уже начал подкапываться под парикмахерскую. Когда и она рухнула, а Каландар с Ычу так и не появились — причем телефон в Душанбе тупо не отвечал, я решил поехать сам и во всем разобраться на месте. В тот же день мы с Ниной по-тихому покинули отель и поймали попутку на Душанбе. Йокси остался сторожить позицию.

В Душанбе все оказалось далеко не так, как я себе представлял. Выяснилось, что вопрос о красках вообще не стоял на повестке дня. Как, впрочем, и вопрос о возвращении Каландара, и тем более Ычу, назад, в Кабодиён. У Каландара, судя по всему, начались очередные гонки (так вот о чем предупреждал меня еще в письмах Эдик!), которые мотивировались некими неблагоприятными импульсами, исходившими от какой-то там кабодиёнской фигуры.

— Я в таких условиях работать не могу! — сказал мастер. — И не буду. Ведь душевное здоровье важнее, правда?

Он был, безусловно, прав. Кроме того, подходили сроки у беременной Каи, и Каландар отвез жену, вместе с бабушкой, к маме, — чтобы отремонтировать по случаю рождения первенца квартиру. Так вот почему молчал телефон! Конечно, жаль было терять такой крупный заказ, тем более что все было на мази. Но без главного мастера все равно ничего сделать было нельзя, ибо никто из нас адекватными художественными талантами не обладал. Возникла проблема: как дать сигнал Йокси?

Единственное, что могло быть эффективным в данном случае — это телепатический импульс, каковой я и применил. Впрочем, как выяснилось, Йокси и сам почувствовал, что ему грозит опасность. Прождав нас с Ниной еще пару дней и доев последние соленые грибы из десятилитровой банки, преподнесенной нам в самом начале авантюры гостеприимным начальником гостиницы, он, не желая разделить судьбу Грибоедова, тайно, на рассвете, покинул отель и отправился неприметными тропами к перекрестку, где можно было поймать машину на Душанбе.

На пути к нам он совершил важное открытие, а именно — что мемориальными сталинскими барельефами можно расплачиваться с водителями попуток. Дело в том, что, отправляясь в Кабодиён, я прихватил с собой пару барельефов из сумки, которую мы с Ниной привезли из Таллинна. Они оставались в отеле, и Йокси, в спешке ретируясь, тем не менее захватил их с собой. Поймав попутку, он никак не мог договориться с водителем, чтобы тот подвез его на халяву. Денег у Йокси не было ни копейки. В конце концов, в качестве неожиданного решения ему пришла в голову идея предложить водителю вместо денег барельеф. Этот жест прошел «на ура»: во-первых — оригинально, во-вторых — соответствует менталитету, в-третьих — много позолоты. Таким образом, если считать, что перегон Кабодиён–Душанбе стоил попутчику в среднем червонец, то подобная цена за мемориальную медаль представлялась вполне сносной. Так появился «сталинский червонец», а барельефы я стал называть «сталинскими деньгами» и впоследствии неоднократно расплачивался ими на среднеазиатских трассах. Их брали в те времена лучше, чем доллары: как-никак, изображений Джорджа Вашингтона автохтонное население еще не знало.

11. Ночной ремонт

До того как уехать в Кабодиён, я написал у Каландара на веранде, на большом холсте, полусупрематическую композицию маслом, на которой изобразил эпизод из гурджиевских рассказов Вельзевула внуку, касавшийся судьбы последнего великого мэтра в Тибете, погибшего в 1904 году от шальной пули англичан. Несколько близких учеников мастера, прежде чем исполнить погребальный обряд, успели призвать назад его астральное тело, которое еще не успело покинуть земную орбиту. В результате была установлена необходимая инициатическая связь через специальную магическую пуповину. Я изобразил лежащее черное тело учителя и склонившиеся над ним силуэты двух учеников со светящимися чакрами. Вверху, на фоне темно-синего звездного неба, висела красная тибетская буква «а», традиционно символизирующая душу существа. В данном случае это была «возвращенная» душа учителя, от которой распространялись светящиеся нити к чакрам учеников. Картина называлась «Шальная пуля». Каландар тогда посмотрел на нее и сказал:

— Да, Володя, заложил программу!..

Теперь, вернувшись из Кабодиёна, я с удивлением обнаружил отсутствие картин на стенах Каландаровой квартиры. Выяснилось, что он, вернувшись в Душанбе, вдруг почувствовал некие исходящие из моего полотна «про пулю» импульсы, которые побудили его сжечь все свои произведения. Каландар рассказал, как жег полотна во дворе, устроив огромное аутодафе, из которого дети постоянно пытались что-нибудь стащить.

— А твою вещь со схемой я не тронул!

Действительно, профили с чакрами на фоне звездного неба все так же красовались на веранде.

— Ну, ты явно переоцениваешь силу этой схемы...

Тем не менее факт оставался фактом: свои картины Каландар сжег.

Теперь он собирался заново покрасить стены квартиры. Мы взялись ему помочь. В результате определенные ремонтно-строительные работы были-таки произведены. Хотя и не в Кабодиёне, но все же... Последний штрих лег ровно в полночь. Рано утром ожидалась из роддома супруга. Мы решили обмыть завершение ремонта и выпить за прибавление семейства. Благо — нашлось что. Одну, другую спели песни Высоцкого про горы. Потом снова сходили за вином. Возлияния постепенно набирали обороты. Каландар предложил расписать стены. Теми самыми красками, которыми он еще недавно собирался расписывать «Синдбада-морехода». Творческий процесс шел у нас под звучавшую из радиоприемника индийскую попсу, перемежаясь возлияниями и велеречивыми тостами. По мере увеличения напора газа мазки гуаши становились все более размашистыми.

Потом Каландар решил перейти от орнаментов к образам, и на только что побеленных стенах стали появляться потусторонние облики, воспроизведенные с накануне уничтоженных в огне оригиналов. В конце концов, в яркой киновари зардел облик самого князя мира сего. Камлание под индо-поп обрело характер мистических плясок с тенью.

В один из редких моментов тишины, в паузе между двумя музыкально-ритмичными композициями, раздался звонок в дверь. Каландар повернул защелку. Дверь распахнулась с такой силой, что Каландар отлетел в сторону. В квартиру ворвался, словно берсерк с налитыми бельмами, разъяренный сосед. Каландар не растерялся, встряхнулся и бросился, словно барс, на обидчика. Вышиб соседа ударом своего корпуса из квартиры на лестничную площадку. Мы с Ычу и Йокси бросились за ними. Каландар с соседом уже скатились на одну площадку ниже. Берсерк пытался вырваться из цепких лап барса, но тот вновь и вновь атаковал, заставляя врага пятиться в сторону собственного убежища. Наконец сосед заскочил в свою нору, с матом захлопнув дверь, а какие-то женские голоса с той стороны тут же закричали про дурдом и милицию.

Обратив соседа в бегство, Каландар, тем не менее, не успокоился. Его следующей жертвой должен был стать Йокси. Тот выдал по пьяни какую-то сальность, которую Каландар посчитал для себя оскорбительной и стал наезжать на Йокси. И вот барс с шумом выставил за порог своего свежерасписанного жилища еще одного берсерка. Между тем дело шло к рассвету. Устав от ремонта, росписи и разборок, мы с Ниной зарубились спать на веранде. Где-то через час нас разбудил Ычу и сказал, что в этом доме он не может чувствовать себя независимым и поэтому отправляется куда-нибудь в горы. А в следующий раз меня разбудили уже люди в белых халатах.

— Это вы такой-то?

Я вижу периферийным зрением, как уже мелькает смирительная рубашка.

— Не понял?
— Это вы такой-то, прописанный по этому адресу?
— Нет, я здесь просто гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто будете?

Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь — и вижу Каю с ребенком на руках. Понемногу прихожу в себя, встаю. Заглядываю в комнату и вижу Каину маму с родителями супруга. Тут же присутствуют медперсонал, милиция и еще какие-то люди (наверное, соседи). Наконец, в моем сознании вырисовывается картина происходящего. Оказывается, сосед, ретировавшись после ночного боя, тут же позвонил в милицию, а заодно и в дурдом, и настучал на Каландара: мол-дескать сумасшедшие бузят, рукоприкладством занимаются! Кик был в том, что маэстро уже давно состоял на учете в местном дурдоме как «социально опасный элемент» (припомнили «черную перчатку»), и соседи это знали. А ТАМ только и ждали повода. На этот раз все совпадало. Разгром в квартире, стены размалеваны до такой степени, что не только профессору, но и простому санитару с первого же взгляда предельно ясно, с кем он имеет дело. Менты тоже подивились открывшейся композиции. Пол был засыпан битым стеклом и залит красной, очень похожей на кровь краской. Со стен косились лики странных джиннов и зубастых привидений, а на огромном зеркале комода губной помадой был выведен профиль самого Вельзевула.

— А где же сам хозяин?
— Да бог его знает!

Больше всех в шоке были, разумеется, родственники счастливого отца, странным образом отсутствовавшего в столь торжественный момент.

— Скажите, что здесь произошло? — Каландарова мама волновалась больше всех.

Что мы могли рассказать? Нужно было, в любом случае, как-то выкручиваться.

— Видите ли, мы помогали делать ремонт и легли спать, а что произошло потом — совершенно не знаем. Мы — гости из Эстонии, только вчера приехали.

Потом я предложил: давайте мы останемся в квартире и подождем возвращения хозяина, чтобы спросить у него, в чем дело. Врачи сказали, что им тут уже делать нечего. Милиция посмотрела наши документы и тоже отчалила. Кая с дитем поехала к своей маме, а Каландарова мама попросила в случае чего срочно ей позвонить. И мы с Ниной остались совершенно одни. Однако ненадолго. Через полчаса снова звонят в дверь. Ну, думаю, опять перевозка! Открываю — на пороге стоит Каландар. Оказывается, он пришел за спальником, чтобы снова исчезнуть. Я спрашиваю: что происходит? Каландар рассказывает следующую историю.

Под утро, когда все уснули, он услышал звонок в дверь. Открывает — а на пороге санитары. Спрашивают:

— Вы такой-то?
— Такой-то, — отвечает Каландар. — А адрес у вас какой?
— Адрес? — человек в белом халате заглядывает в блокнот. — Клара Цеткин, 64.
— А это — 62! Вам — в соседний дом!

Человек берет под козырек, и медицинская команда разворачивается. Пока они спускаются по лестнице, Каландар натягивает штаны, майку и осторожно выглядывает в окно. Как только посольство скрывается в подъезде соседнего дома, Каландар резко покидает квартиру, выбегает на улицу и залегает в кустах на другой стороне двора. Через минуту доктора нервно выскакивают на улицу и бегом бросаются в подъезд Каландара. В это же время туда подтягиваются родственники с молодой из роддома. Подходит милиция. Ворвавшись в квартиру по второму разу, санитары приняли меня поначалу за пошутившего над ними хозяина, но вовремя подоспела Кая и меня не успели связать. Все это время Каландар лежал в кустах и наблюдал за своим подъездом, ожидая, когда свалят менты и перевозка. Как только все они исчезли, он заскочил в квартиру, чтобы взять спальник, деньги и отвалить в горы, недели на две — пока не уляжется скандал.

Каландар отправился на Матчу, а мы с Ниной — в Верхний Лучоб, в гости к доктору Халиму, а потом — вверх по реке, через перевал, на Ходжи-Оби-Гарм. До перевала доктор Халим дал нам ишака и мальчика-пажа, который должен был выступать путеводителем. Мы с комфортом дошли до высокогорной молочной фермы, пробыли там несколько дней, а затем отправились дальше, к перевалу. Проведя на высокогорье несколько дней, невдалеке от ледяной пещеры с кристальной водой, мы спустились на ту сторону водораздела и остановились недели на полторы на Ореховой поляне. Здесь, у реки, я приносил на магическом камне жертвоприношение сомы на пятом огне и медитировал в дупле священной арчи. Однажды на закате, обратившись лицом к садившемуся солнцу, я делал пранаяму, и вдруг горящее светило отчетливо произнесло: «Бханг!..»

Дружба народов. С Ореховой поляны мы спустились в Ходжи-Оби-Гарм, где, в ожидании душанбинского транспорта, я наблюдал любопытнейшую сцену парадоксальной коммуникации. На лавочке у автобусной остановки сидели два человека: поддавший русский мужичок и, видимо обкуренный, таджикский дехканин. Между ними происходил странный разговор. Мужичок пытался по-русски объяснить дехканину, какая в этих местах хорошая рыбалка, а тот отвечал ему по-таджикски что-то про своих баранов. Причем мужичку казалось, что дехканин разговаривает с ним по-русски и именно на тему рыбалки, тогда как последний, в свою очередь, был уверен в обратном — то есть что разговор идет на таджикском и про баранов. Самым поразительным было то, что оба «собеседника» вели себя по отношению друг к другу очень дружественно, общались с большим энтузиазмом, активно жестикулируя. Наконец подошел автобус. Сцена прощания друзей вполне могла бы послужить прототипом для очередной монументальной советской мозаики из серии «дружбы народов»: русский рабочий, в майке и кепке, братски обнимается с таджикским крестьянином, в халате и тюбетейке, в окружении сияющих лиц тружеников освобожденного Востока (мы с Ниной, водитель автобуса и группа курортников с сачками, удочками и прочими аксессуарами беззаботного санаторного отдыха в эпоху коммунистических профсоюзов).

Вернувшись в Душанбе, мы встретили Каландара. Кая была дома с ребенком и бабушкой. Все возвращалось на круги своя. Каландар сказал, что встретил на Матче каких-то двух людей из Москвы. Выяснилось, что это были Игорь и Наташа, о которых Хайдар-ака говорил на Таганке. Теперь и это кольцо замкнулось.