Часть II. Восьмидесятые
12. Санитары в Москве
Интересным образом эта история с санитарами аукнулась через пару лет в Москве. В те времена некоторые люди из нью-эйджевского мейнстрима пытались серьезно законтактировать со среднеазиатскими религиозно-традиционалистскими кругами, поскольку последние представлялись им носителями аутентичных инициаций. Для установления такого контакта имелись, теоретически, две возможности: налаживать официальные отношения через Духовное управление мусульман (ДУМ), или же искать альтернативные каналы, в качестве которых обычно фигурировали различные суфийские общества, репрезентировавшие так называемый параллельный ислам. Помимо мистиков параллельным исламом в СССР интересовался также КГБ. Мне приходилось иметь дело с обеими сторонами.
Общим предметом соприкосновения был, в данном случае, Коран — не в смысле его содержания, а как конкретный предмет незаконной торговли. Дело в том, что после первой же поездки в Среднюю Азию я, как профессиональный самиздатчик, увидел недостатки в тамошней самиздатовской индустрии, не удовлетворявшей духовно-культурные запросы широких кругов местного населения. В частности, огромным дефицитом в те годы здесь была Книга книг ислама — священный Коран. Первоначальным намеком на эту проблематику послужила однажды случайно дошедшая до меня информация о том, что якобы в Баку том Корана стоит примерно сто рублей. Я поставил на эту тему галочку, о которой вспомнил, попав в Таджикистан. Вернувшись в Эстонию, я принялся организовывать процесс производства священной книги. Мне удалось «завербовать» девушку из гэбэшной конторы, которая имела постоянный доступ к ксероксу. Я объяснил ей, что речь идет о материалах по средневековой арабской поэзии, которые нужны ученым для практической работы. В качестве матрицы у меня была ксерокопия с двуязычного (русско-арабского) казанского издания Саблукова.
На первый раз я заказал десять «пробных шаров». Готовый продукт представлял собой кирпич форматом А4 и толщиной почти в тысячу страниц, поскольку текст был напечатан лишь с одной стороны листа. Зато — хороший крупный шрифт, огласовки, указания на паузы, орнаментальная рамка, твердый темно-малиновый переплет. Несколько тяжеловесно, зато торжественно. Первый экземпляр я подарил доктору Халиму в Верхнем Лучобе. Второй — Игнатьичу.
Игнатьич. Человек по имени Анатолий Игнатьевич, или просто Игнатьич, жил в Душанбе на улице Чапаева, в двух шагах от Центрального телеграфа, за кинотеатром «Джами», в старом одноэтажном доме розового цвета. При входе, прямо с улицы, вы попадали в темную кладовку, до потолка заполненную непонятным скарбом, а затем оказывались в большом помещении, состоявшем как бы из двух соединенных вместе комнат. Вдоль стен тянулись бесконечные ряды полок, заставленные книгами, странными гипсовыми или из иного материала фигурами — от статуэтки будды до бюста Индиры Ганди — и плотно заваленные рукописями. Оставшееся свободным пространство было увешано загадочными схемами, фотографиями йогов и объектов предположительно внеземного происхождения. На дальней стене второй комнаты, напротив входа, висел большой восточный ковер, а на нем — два скрещенных кривых клинка. Посредине этого космоса располагался стол, уставленный странной формы посудой, пиалами, пепельницами, плевательницами, подсвечниками, флаконами и прочими мистериальными аксессуарами. За столом, в свете импровизированных юпитеров, обычно восседал Игнатьич, потягивая свой знаменитый «антигрустин».
Игнатьич был самым известным в городе специалистом по йоге, магии и восточной медицине. Когда-то, в окопах Второй мировой, он получил серьезное ранение в голову и был на грани пожизненной тяжелой инвалидности. Совершенно случайно ему на глаза попалась какая-то антикварная книга про чудеса индийских факиров. Там же он прочитал про сенсационное воздействие на скрытые силы организма древней системы физических и психических упражнений, называемой «йога» (что означает на санскрите «связь», в смысле «связи с Богом» — типа латинской re-ligio). Игнатьич увидел в йоге шанс для себя и принялся грызть фундамент экзотической восточной науки, не забывая о практике. В конечном итоге ему удалось почти полностью восстановить поврежденные функции организма и даже развить новые.
Ко времени нашего знакомства Игнатьич занимался хатха — и раджа-йогой не менее четверти века и производил впечатление человека, утомленного познанием закулисных тайн мироздания. Он снисходительно иронизировал над современной наукой, говоря, что «исследования космоса с помощью телескопов подобны попыткам прослушивания процессов в недрах земли с помощью палки». Золотые слова! Еще он не без гордости демонстрировал свой перевод на русский язык труда по хатха-йоге какой-то югославской гурши, которая лично, в бикини и сетчатых колготках, демонстрировала замысловатые упражнения в прилагаемых к книге иллюстрациях. К монографии также прилагалось письмо гурши, подтверждавшее исключительные права Игнатьича на распространение русскоязычного варианта книги на всем пространстве СССР.
Игнатьич начинал изучение йоги под руководством знаменитого ашхабадского академика Смирнова — врача и санскритолога, осуществившего перевод на русский язык фрагментов Махабхараты. Один из таких переводов — глава «Побоище палицами» — предлагает читателю в «комментариях» к произведению развернутое описание системы хатха-йоги, с фотографиями основных асан и схемой чакрамов. Я сам когда-то впервые познакомился с йогой именно по этой книге, привезенной Ленноном из Киева с какого-то оккультного флэта на Подоле. Как выяснилось, Игнатьич не только учился у Смирнова, но и энергетически лечил его — когда у стареющего профессора начали сдавать силы. Мне не довелось видеть других учеников Смирнова, но скажу точно, что Игнатьичем он мог бы гордиться: более преданного йогической идее человека найти было трудно.
Игнатьич помогал всем: учил, лечил, давал советы, критиковал и исправлял. Его главный общественный пост находился в Зеленой чайхане, при входе в парк имени Ленина. Здесь душанбинского гуру можно было видеть в течение всей светлой части дня. Местные журналисты, преподаватели, художники и просто нестандартные люди всех профессий, вероисповеданий и национальностей, равно как и атеисты-космополиты, навещали мастера: поболтать, спросить совета, попросить дать импульс в ситуацию. Многие посещали его специализированные курсы, кто-то периодически писал о нем в местной прессе в разделе «удивительное — рядом». Сам мастер спуску не давал никому.
— Вот однажды приходит ко мне хмырь: где-то он переломался, весь в гипсе и бинтах, с какими-то подставками. Я ему говорю: «Выбрось всю эту ерунду на хрен! Давай снимай эти корсеты!» Он мне: «Да ты что, как так?» Тут я без лишних слов всю эту хрень с него срываю. Он — в крик. Но я содрал-таки с него всю эту херню и заставил двигаться, потом — бегать. Вот так он и стал человеком, а то — загнулся бы...
Правда, от оплошностей никто не застрахован. Заходим мы однажды к Игнатьичу с небольшой компанией заезжих йогов. Он рассказывает нам историю: «Вот недавно приходила тут одна ко мне лечиться. А я как раз решил брахмачарью подержать, энергии качнуть. Ну, она мне: тю-тю-тю, туда-сюда... Я, не долго думая, говорю ей: „Раздевайся!“ Ну и прокачал ее всем каналам!» — и Игнатьич смачно прихлопнул ладонью кулак. «Игнатьич, — тут же спрашивает его один из гостей, — а как же брахмачарья?» Игнатьич смерил вопрошавшего взглядом и без тени смущения резюмировал: «Вынужденная посадка!»
Игнатьич поблагодарил меня за Коран и посоветовал наладить контакт с его другом, неким Юликом. Как выяснилось позже, этот Юлик, живший в доме, где помещалась «Лакомка», был тем самым партнером Вовчика Сафарова, с которым тот работал на суратах. Это мне рассказал сам Юлик через двадцать лет в Берлине. Но тогда, по его словам, душанбинская тусовка посчитала идею торговать Коранами полным безумием, которое очень быстро должно закончиться кагэбэшным зинданом.
Но Аллах милостив, милосерден. Практически весь первый завоз мне удалось реализовать по неожиданно высокой цене. За первую же книгу один бабай мне предложил сразу триста рваных, что было по тем временам эквивалентно месячному заработку специалиста высокого класса. Остальные шли чуть пониже: от полутора сотен до двух с половиной — в зависимости от человека и обстоятельств. В целом же возможности открывались самые блестящие, а главное — по тем временам практически монопольные.
Вместе с тем, понимая, что в таком святом деле эгоизм неприемлем, я открыл секреты коранического производства Хайдар-аке, и вскоре наше совместное предприятие с разделенными бухгалтериями стало обеспечивать религиозной литературой значительный сектор исламского образования во всей Средней Азии. Но все это было еще впереди.
В первый раз мы собрались с Хайдар-акой сделать совместный заезд в Таджикистан в начале восьмидесятых, прихватив вместе с моими Коранами и его первую партию. Надо сказать, что вариант Хайдар-аки был на порядок качественнее моего: в зеленой обложке с тисненым золотым орнаментом, правда, без русского параллельного текста (между тем многие таджики брали двуязычную версию Саблукова с большей охотой, ибо по-арабски читать не умели, а по-русски могли хоть как-то разобрать, что же такое в действительности написано в священной книге). Формат Хайдаровой книги был А5 (то есть вдвое меньше моей), то есть ее размер выгодно отличался от моей. Да и страниц в ней тоже было меньше (за счет двусторонней печати и меньшего номера шрифта).
Квартира Хайдар-аки представляла собой однокомнатный апартамент в Зил-городке на Каховке, где каждое утро под окна дома подъезжал молоковоз и какая-то баба зычным голосом кричала: «Малако, девачки, малако!» Эта квартира временно была превращена в склад тайного исламского самиздата, ломившийся от ксеросных пачек и переплетенных фолиантов. К ним прибавился еще мой «ермак», доверху груженный крупногабаритными темно-малиновыми томами. Вечером этого же дня мы должны были отъехать в Душанбе.
За несколько часов до поезда в гости пришла Кот, которая, вместе с Любашей, вызвалась помочь Хайдар-аке собраться в дорогу. Я в это время сидел в высоком кожаном кресле, напоминавшем трон короля Артура, и читал только что принесенную из типографии, вместе с коранами, «Ориентацию», тогда как ее автор отлучился за сигаретами. В тот момент, когда я осваивал главу про параболическое вторжение, раздался звонок в дверь. Ну, думаю, это Ака! Открываю. На пороге — милиционер, а за ним — санитары в белых халатах. «Вы — такой-то?» И душанбинская ситуация вновь проигрывается сюрреалистическим дежавю. Вижу периферийным зрением, как уже мелькает смирительная рубашка.
— Не понял?..
— Это вы — такой-то, прописанный по этому адресу?
— Нет, я просто здесь гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто?
Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь — вижу Любу. «Да не он это. Того, кто вам нужен, сейчас нет. Он уехал!» Тем временем квартира наполняется сотрудниками домоуправления, милиции и «скорой помощи». Смысл действа, как выяснилось, состоял в следующем. Хайдар-ака, некогда диссидентствующий асоциал и убежденный милитарист, отказавшийся принять присягу в Красной армии по причине, как он считал, ее мягкотелости и квалифицированный государственной психиатрией как «социально опасный», был обязан два раза в год, накануне седьмого ноября и первого мая, проходить освидетельствование в районном психдиспансере. Идея процедуры состояла в том, чтобы прятать молодца в преддверии праздников на недельку-другую в дурдом, дабы обезопасить столицу и ее обитателей от возможных антисоветских эпатажей и эксцессов. Как показывала практика, проще было заранее сваливать из квартиры на эти дни к маме. Власти понимали его отъезд как сигнал: «Вас понял, временно лег на дно». Вот и на этот раз, в преддверии Первомая, высокая комиссия зашла проверить Хайдар-аку на предмет «дна». Ну — нет его и нет! А вот это что за гости? Не социально ли опасные? Участковый потребовал у всех документы, в первую очередь — у меня.
У меня же ситуация была такая. Паспорт — в рюкзаке, наполненном коранами. Сунусь туда — значит, привлеку внимание к литературе. А ведь она — не только в моем рюкзаке, но и повсюду в комнате, лишь слегка прикрыта. Такое количество ксерокса по тем временам гарантировало очень серьезные неприятности, а учитывая содержание — почти наверняка набор статей.
— Вот, у меня есть паспорт, — неожиданно прервала мента Кот. — А это (она кивнула на меня) — мой муж!
И Кот называет мои якобы имя, фамилию и отчество. Тем не менее нас всех хотят вести в участок на идентификацию. Выходим из подъезда, идем вдоль корпуса дома, Кот, проходя мимо меня, шепотом сообщает мне данные о «моих» времени и месте рождения, прописке и месте работы, а также номер «домашнего телефона». Я все это запоминаю с первого раза — настолько ясно и цепко работает мозг в минуты опасности! В отделении, как ни странно, до нашего появления занимались группой каких-то арабских студентов, задержанных за домогательство — насколько это можно было понять из разговоров — к местным девушкам.
— Ну а эти что? — кивнул на нас разводной.
— Да данные просто проверить...
Я бодро продиктовал, как меня зовут и всю остальную легенду, которую сообщила мне Кот. Мент куда-то позвонил, потом еще, потом крикнул:
— С этими — все в порядке!
Выйдя на свободу, Люба бросилась ловить машину, чтобы срочно ехать домой и перехватывать Хайдар-аку, а мы с Кот отправились в ее квартиру у Белорусского вокзала. Выпили чаю, сыграли в шахматы. Кот дала мне другой томик «Ориентации», и я продолжил прерванное чтение.
Тем временем Кот менеджировала по телефону весь процесс сборов, так что, в конце концов, сюда же на квартиру были доставлены наши рюкзаки с коранами, два билета в СВ на поезд Москва-Душанбе, а затем прибыл и сам Хайдар-ака со свитой, в числе которых были Володя Степанов и Саша Дугин, которого я видел впервые. Он был коротко острижен, с аккуратной бородкой, в черном кителе. Исключительно вежлив и корректен. Степанида же все похмыкивал и вращал большими пальцами при сложенных у «фиолетового брюшка» ладонях:
— Хм, стало быть, Джихадович, подаетесь в Туркестан?
— В юрисдикцию бухарского эмира, актуализировать потенциал ахли китоб !
— С точки зрения сакральной географии, своим присутствием в определенных точках Седьмого пояса вы замкнете меридианы силы, связывающие эти участки евразийской коры с подкорковым центром континента. Эмират необходимо подключать к глобальной синархии!
13. Ишаки с книгами
В Душанбе мы расположились у Каландара, который к тому времени переехал в другую, более просторную квартиру в этом же доме у «Гулистона». На культурной сцене города мы с Хайдар-акой выступали в качестве заезжих столичных авторитетов с интересными связями и полезными знакомствами. Нас принимали писатели, художники, деятели кино и представители национальной элиты. К числу последних относился Фарух Арабов — внук знаменитого финансиста последнего бухарского эмира Джурабека Арабова. Каландар, кстати, рассказывал циркулирующую в этих местах популярную легенду о пропавшем «золотом поезде» эмира, перевозившего золотой запас Бухары в уплату за британскую помощь против большевиков. К этому поезду имел непосредственное отношение дед Фаруха, игравший в данном деле роль посредника. Каландар собирался неким образом прокопать по наитию ключевые зоны, где могло быть припрятано эмирское золотишко и в этих целях уже был готов обзавестись миноискателем. Правда, до этого дело так и не дошло (но зато мне, по странному стечению обстоятельств, действительно пришлось впоследствии поработать миноискателем в поисках индейского золота в Южной Америке!).
Фарух интересовался Рене Геноном и был знаком с Хальяндом. Официально Фарух преподавал марксизм-ленинизм на кафедре то ли местного университета, то ли Академии наук. Потомок знаменитого финансиста являл собой пример эмансипированного интеллигента, совмещавшего свободу ума с чиновной лояльностью системе как источнику личных благ. Впрочем, Хайдар-ака эту шалость Фаруху прощал из-за уважения к фамилии. Вообще, в тот период Ака соревновался со Степановым в деле вербовки национальной интеллигенции советских республик в сети глобального конспирологического заговора. В этом отношении вся Прибалтика была у него уже в кармане. С особым воодушевлением Хайдар-ака вспоминал свое посещение Латвии, где наблюдал «великолепные результаты генной инженерии остзейских баронов» — двух латышских официантов: детин двухметрового роста, с огромными лапами-лопатами, при этом одетых в безукоризненно белые рубашки с бабочками, ловко подстриженных и абсолютно услужливо-корректных.
— Идеальный служебный материал! — восхищался Хайдар-ака, прикидывая, вероятно, как такие молодцы могли бы обработать его подмосковную дачу.
Однако нашей главной задачей на тот момент являлось отстраивание широкой сети сбыта, по которой было бы возможно прокачивать нашу продукцию. Первые же коммерческие успехи были с восторгом встречены Хайдар-акой. Они были особенно поразительны в сравнении с оплатой работы могильщика, в которую Аке, понуждаемого валютным голодом, пришлось вписываться в Душанбе в предыдущем году. На мусульманском кладбище у Путовского базара ему приходилось по ночам таскать на собственном горбу тяжеленные каменные могильные плиты — по червонцу за смену. Это была работа, достойная ифрита или уж очень крайнего мистика. Хайдар же пути факира предпочитал стиль ордена ходжагон: кормить собак с золотого блюда, заказывать гетерам «флейту ведьм» или декламировать за кальяном аль-Халладжа.
Надо сказать, что наши коммерческие успехи были бы невозможны без Каландара, активно включившегося в процесс на правах сталкера и, надо сказать, неплохо — на этот раз! — справившегося с задачей. В результате запущенного нами механизма практически до самой перестройки караваны ишаков, нагруженных священными текстами, приходили по заоблачным тропам — к самым отдаленным общинам людей книги.
В период наибольшей активности у меня в Таллинне безостановочно работали ксероксы и переплетчики. В производственный ассортимент входили помимо Корана хадисы (сборники рассказов о пророке, на арабском языке), чор-китоб (молитвенник на персидском языке, состоящий из четырех книг, каждая из которых традиционно печатается на бумаге особого цвета — синей, розовой, зеленой или желтой), исмаилитские трактаты на персидском языке из сборника «Афак ва анфус» («Космос и разум», издано Бертельсом), учебники арабского языка и еще целый ряд пособий для учеников подпольных религиозных школ, сеть которых действовала на всей территории советской Средней Азии. Специальные курьеры переправляли готовую литературу из Эстонии в Таджикистан, где она распространялась дальше. Кроме того, я устраивал в таджикских домах специальные видео-хаджи — то есть просмотры серий цветных слайдов, отражавших отдельные этапы паломничества в Мекку и Медину. В качестве основы я взял фотоверсию хаджа в National Geographic. Бабаям эти перформансы очень нравились. Тем более что по ходу дела можно было заказать отдельные сураты или книги.
Интересно, что меня никто никогда с этим делом так и не сдал. Вместе с тем в эстонском КГБ прознали, что «кто-то печатает Кораны». Это мне рассказал по секрету Ычу, который каким-то левым образом узнал о «деле» от своего папы — крупного чина в местной организации рыцарей плаща и кинжала. После этого я, естественно, усилил меры предосторожности, и в результате гэбэшка так никогда и не обнаружила, что эти самые Кораны печатаются у нее под носом ее же собственной сотрудницей!
14. Ягнобский чай
Осенью 1980 года Рам выехал из СССР на Запад и обосновался в начале 1981 года в Бостоне. «Кто хочет двигаться дальше — пусть едет за мной!» — таков был его наказ «пастве». В народе началось известное движение, в результате которого, действительно, наиболее активная часть комьюнити выехала к концу восьмидесятых в различные западные страны. Кто — прямо в Америку, кто-то — в Европу или Израиль.
Лето 1981 года я решил потратить на накачку сил для предстоявшей борьбы за выход из магического круга красной власти. Самое подходящее для такой накачки место — горный Таджикистан. Я предложил Айварсу и Вяйно — тоже рвавшимся на Запад — составить мне компанию.
В тот день, когда я приехал с Хайдар-акой и нашим кораническим грузом из Москвы в Душанбе, мои компаньоны уже сидели в долине Ягноба. Вовчик Сафаров, у которого останавливались Айварас и Вяйно, передал мне от них записку, в которой, однако, конкретное место встречи не было названо. Лишь упоминалась Ягнобская долина, в которой никто из нас никогда до этого не был. Главным локатором оставалась интуиция, и на нее изначально делалась ставка: если интуиция — двусторонняя — не сработает, то, стало быть, нет на то благословения сил свыше.
Я доехал на попутке до входа в ущелье. Дальше нужно было идти пешком. Сначала дорога привела меня в довольно крупный кишлак. Это очень живописное место в предгорьях Ягноба, с традиционными глинобитными «ступенчатыми» комплексами. Большинство местных девушек и женщин, попавшихся мне на глаза, были одеты в ярко-красное.
Я сразу отметил характерную внешность и необычную одежду ягнобцев, являющихся отдельной восточно-иранской народностью, язык которой структурно близок к западно-памирским наречиям. Ягнобцы до сих пор слывут среди большинства таджиков огнепоклонниками-оташпараст. В ислам их удалось обратить лишь к середине XIX века, если не позже. По такому упорству в деле защиты автохтонного адата с ягнобцами могут сравниться разве что нуристанцы — небольшая народность на границе Афганистана и Пакистана, населяющая так называемый Кафиристан (популярное название Нуристана) — «страну кафиров-неверных». Нуристан был окончательно исламизирован только к концу XIX столетия. Нуристанцы — тоже оташпараст.
Кишлак с девушками в красном, как выяснилось потом, был единственным в то время населенным пунктом во всей долине. Дальше, на протяжении всего пути к верховьям Ягноба, селения стояли пустыми, так как местные жители были поголовно выселены в долину — на хлопок.
Впрочем, встречались сюрпризы. Через пару часов подъема я вошел в зону глиняных останков одного из таких кишлаков. Продвигаясь вперед среди живописных руин, я увидел, как над одной из них вьется легкой дымок. Подойдя ближе, я обнаружил сидящего у костра деда с огромной белой бородой, и сам он тоже был весь в белом: рубаха, шаровары, чалма.
— Ассалому-алейкум, бобо!
— Алейкум ассалом! Садись пить чай!
Как выяснилось, гостеприимный хозяин, разбивший свой полевой лагерь в руинах одного из домов с едва сохранившейся крышей, происходил из этого самого села. Отсюда родом и многие его родственники, которых НЕСКОЛЬКО РАЗ ПОДРЯД власти выселяли из родных домов вниз, на хлопок. Людей вывезут — они через какое-то время опять возвращаются. Их опять вывезут — они опять вернутся. И так до трех-четырех раз. В долине климат для горцев непривычный — жаркий, влажный, тяжелый. Работа на хлопковом поле — рабская. Колючие коробочки нужно собирать, согнувшись в три погибели. Многие из переселенцев быстро сдали, особенно пожилые люди. Другие вновь и вновь пытались вернуться в горы, домой.
Белый бабай был одним из таких вечных возвращенцев. Он пришел этой весной сюда один и начал ремонтировать свой бывший дом с помощью природной глины, песка, камней и нехитрых инструментов, которые удалось принести с собой. Время от времени ему что-то подвозят сыновья на ишаке. Задача минимум — восстановить дом и бросить якорь, задача-максимум — вновь освоить окружающий хозяйственный ландшафт всей семьей, а может быть — и всей махаллей!
Дед напоил меня горячим зеленым чаем, восстанавливающим силы обезвоженного жарой путника. В один присест я выпил целый чайник. Бобо прочел молитву (Иншаллах!) — и я двинулся дальше.
По пути мне попалось священное дерево, увешанное ритуальными ленточками — разновидность местного обо. Утомленный очередным двухчасовым переходом — по жаре, все время вверх, — я прилег отдохнуть в тени этого дерева и неожиданно заснул. Сон был коротким, но глубоким. Из неведомых бездн раскрывшегося подсознания некий анонимный голос сказал: «Вставай и иди!..» Я понял, что нужно идти дальше и с этим импульсом проснулся. Усталость как рукой сняло. Прилив сил — необыкновенный. Я подхватил рюкзак и ломанул вперед. На этот раз двигаться было очень легко, и тут я обнаружил, что инстинктивно дышу весьма специфическим образом. При вдохе носом язык прижимается к верхнему небу, как будто вы хотите произнести звук «л». При выдохе (опять же, носом) язык опускается словно при произнесении слога «ла» и рот открывается. Весь цикл вдоха и выдоха сопровождается своеобразной мантрой «хл-лах», производимой не голосом, а как бы воздушным потоком. Если вы практикуетесь в этой мантре некоторое время, то потом сможете не только долго и правильно дышать при длительных физических нагрузках, но также использовать энергию этого дыхания для более серьезных операций.
Часа через четыре пути я увидел на противоположной стороне реки высокий холм, мегалитическим куполом высившийся над аккуратно укрепленной ровными рядами булыжников набережной бурного Ягноба, а на холме — две машущие руками голые человеческие фигуры. Это были Айварас и Вяйно.
На ту сторону реки вел деревянный вязаный мост, типичный для этих мест. Я перешел реку и поднялся на Холм жизни, на самой вершине которого стоял Дом обитания. Это были развалины мечети, возведенной на месте древнего алтаря приверженцев огненной религии Заратустры. Здесь как раз и разложили свои спальники Айварас с Вяйно, встретившие меня словно два ангела с блестящими в предзакатных лучах бронзовыми телами. Самым невероятным оказалось то, что они совершенно непроизвольно, по наитию, вышли из мечети всего на пару минут — посмотреть, нет ли меня на горизонте, — а потом собирались вновь туда вернуться для длительной медитации.
Историю этих развалин мы узнали чуть позже от проходившего мимо пастуха, поделившегося с нами секретами ягнобской традиции. Место силы мои друзья выбрали для стоянки, с точки зрения законов геомантии, совершенно безукоризненно. Лучшего себе и не представить! С вершины холма открывалась захватывающая панорама долины. А прямо над нами уходил в небо заснеженный пик массива Заминкарор (Миродержец), вокруг которого, словно в подражание планетам, с завидной равномерностью кружили орлы — зоркие вестники Зевса. С холма к воде вела удобная тропинка, завершавшаяся песчаным и очень плоским пляжем, идеально подходившим для упражнений хатха-йоги и просто загорания.
Мы просидели на Холме жизни, наверное, недели две, накачивая поле для магического прорыва из советского котла. Я предложил провести коллективную агни-хотру — медитацию пяти огней. Функцию этих огней выполняют четыре костра, между которыми садится медитирующий йогин, а пятым огнем считается стоящее в зените Солнце. Костры традиция предписывает делать побольше, чтоб едва шкура терпела! Тело, сидящее под палящим солнцем в окружении костров, начинает интенсивно потеть, выделяя ядовитые шлаки. Вместе с тем оно впитывает субстанцию огня, питающую тонкие структуры нервной системы и накапливаемую в специальных резервуарах — дань-тянях. Агни-хотра позволяет накачивать мощные силы, даруемые космическим Агни адептам его умного почитания.
О познании пяти огней
Шатапатха-брахмана, Х. 3. 3.
1. Дхира, сын Шатапарни, приблизился к Махашале, сыну Джабалы. Его спросил он: «Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Речь». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным говорить становится тот, — ответил он, — речь не покинет его».
2. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Зрение». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным видеть становится тот, — ответил он, — зрение не покинет его».
3. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Мысль». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным мыслить становится тот, — ответил он, — мысль не покинет его».
4. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Слух». — «Каким становится тот, кто познал этот огонь?» — «Способным слышать становится тот, — ответил он, — слух не покинет его».
5. «Ты познал огонь, — сказал он. — Что познав, приблизился ты ко мне?» — «Огонь познал я». — «Какой огонь познал ты?» — «Огонь, который есть все это, познал я». Когда это было сказано, вниз спустился он, сказав: «Обучи же этому огню!»
6. Он сказал: «Поистине дыхание есть этот огонь. Поистине, когда человек засыпает, в дыхание входит речь, в дыхание — зрение, в дыхание — мысль, в дыхание — слух. Когда он просыпается, они вновь рождаются из дыхания». Это в отношении атмана.
7. Далее в отношении божеств. Поистине эта речь — огонь. Это зрение — это солнце. Эта мысль — эта луна. Этот слух — эти страны света. Это дыхание — этот ветер, веющий в этом мире.
8. Поистине, когда огонь следует своим путем, он входит в ветер. Потому и говорят об этом: «Это развеялось». Ибо вслед за ветром развеивается он. Когда заходит солнце, оно входит в ветер, в ветер входит луна. На ветер опираются все страны света. Поистине они вновь рождаются из ветра. Когда тот, кто знает это, уходит из этого мира, его речь входит в огонь, его зрение — в солнце, его мысль — в луну, его слух — в страны света, его дыхание — в ветер. Став этим, став среди них тем божеством, коим он всегда желал стать, он уходит прочь.
Однако Вяйно и Айварас с некоторым подозрением относились к моим силовым практикам, предпочитая более традиционные для нашей линии варианты. Вместе с тем, интересы дела вынуждали нас учиться отказываться от личных амбиций и взаимодействовать в поле общих перспектив. Мы, наконец, порешили, что агни-хотру я сделаю самостоятельно — когда Айварас и Вяйно пойдут на осмотр скальника у подножья Миродержца.
В этот день я с утра начал запасаться топливом. Его, в виде стеблей сухой соломы, было вокруг достаточно, однако для агни-хотры требуются серьезные костры, а не соломенные. Выручили руины располагавшегося неподалеку кишлака, где я обнаружил замечательные деревянные перекрытия обвалившихся крыш. Таким образом, к полудню я смог сложить по сторонам света четыре солидных дровяных кучи. Потом густо натерся растительным маслом, поджег с ритуальной мантрой костры и сел в центре агни-мандалы.
Солнце палило нещадно, пот лил ручьями. Я старался сосредоточиться на дыхании, на процессе поглощения телом и нервной системой огненной субстанции живого света. Постепенно процесс стабилизировался, токи побежали по нужным каналам, и весь организм проникся вибрацией истинной агни-йоги. После этого полученную субстанцию нужно было преобразовать в своего рода психотронный снаряд, который, в свою очередь, уже выводился на космическую орбиту нужной траектории. У меня, в данном случае, вышел (видимо, от излишнего энтузиазма) даже некоторый перебор: правильно рассчитав долготу на 75° W, я перебрал почти на 35° по широте, в результате чего мою нирманакаю сначала занесло вообще за экватор и стабилизировало лишь чуть выше 5° N вместо ожидавшихся 42° N! Потом оказалось, что Айварас и Вяйно выверили свои траектории точней. Но эти детали уже не играли существенного значения. Главное — магический барьер был преодолен.
А пока я сидел среди догоравших четырех костров во славу Агни, покрытый древесным пеплом, навеянным на меня гулявшим по площадке горным ветром. «Жаль, что нет бычьего навоза!» — подумалось мне. Обычно садху, после процедуры агни-хотры, покрывают себя тонким слоем смеси древесного пепла с бычьим навозом — своеобразным гигиеническим биоскафандром, предотвращающим кожные заболевания в климатических и санитарных условиях Южной Азии. За неимением навоза, я совершил омовение в Ягнобе, а потом стал собирать ужин. Молодцы все не возвращались. Начало темнеть. Вот уже и полные сумерки. Ребят нет. Я развел большой костер, жду. Их все нет и нет. Наконец, где-то уже за полночь, на фоне всплывающей со дна звездного океана серебряной Селены появились два человеческих силуэта. Я на всякий случай взял топорик: вдруг — гоши? Нет, оказалось — свои. Вяйно и Айварас выглядели совершенно изнуренными, но счастливыми. Рассказали, что они залезли на скалу, а потом потеряли ориентиры и не могли понять, куда двигаться дальше. Тем временем стемнело, и спускаться стало уже совсем невозможно. Лишь после восхода Луны, в ее свете, им удалось кое-как слезть со скалы. Это был, конечно, сильный кик.
Айварас поведал, что, сидя наверху, на скалах Заминкарора, и медитируя, он принял окончательное решение оставить карьеру номенклатурного театрального деятеля в Литве и отправиться в неизвестное, желательно — за океан. Это сидение наверху, на семи ветрах, наверное, можно было бы назвать ваю-хотрой — посвященной Ваю как космическому ветру странствий. Айварасу тогда, как я полагаю, удалось очень точно настроить парус своего «кармического швертбота»: через два с половиной года он улетел в Америку и вскоре присоединился к Раму в Бостоне. Вяйно, напротив, ни от чего отрезаться было не нужно. По крайней мере от карьеры — точно. Затрудняюсь определить, какую хотру делал Вяйно, но траектория его телепортации в Шиаиы, вскоре после отъезда туда Айвараса, говорит сама за себя.
Вяйно. Испытывая, в противоположность Айварасу, сложности в практике знакомства с нужными людьми и попадания в нужные ситуации, Вяйно решил справиться с задачей по-македонски: «разрубив» все одним ударом. Этим ударом должен был стать дерзкий побег из Союза через Финляндию. Вяйно привлек к этой затее своего приятеля Мадиса, и они вдвоем отправились летом 1984 года в район советско-финской границы в Карелии. Проникнув в запретную зону, беглецы шли исключительно в темноте, а днем отлеживались где-нибудь в укромном месте. Потом нужно было выйти на патрульную полосу и определить график смены дежурных нарядов. Для этого приятели с неделю лежали в кустах, внимательно фиксируя все передвижения на контрольной полосе и помечая их в специальном дневнике. Наконец, график патрулей был установлен. Путь лежал через болота. На этот случай заранее были припасены надувные детские игрушки, типа лягушек или крокодилов, которые позволяли держаться на воде и не тонуть в глубоких местах.
Почти сутки двигались они через болото. Не ели до этого несколько дней. Наконец, достигли спасительного финского берега. Впрочем, «спасительного» в больших кавычках. По существовавшему тогда двустороннему договору, финская сторона выдавала советской всех обнаруженных на своей территории перебежчиков. Тем не менее финские хуторяне, а подчас и сами пограничники, проявляли сочувствие к прибалтам и, к примеру, бежавших на Запад эстонцев не выдавали, позволяя им спокойно добираться до шведской границы, лишь по ту сторону которой начиналась для советских беженцев уже истинная свобода. Вяйно с Мадисом тоже добрались до шведской границы и сдались американцам в Стокгольме. Их признали политическими беженцами и впустили в Штаты.
Так Вяйно, вслед за Айварасом, буквально в тот же год оказался в Нью-Йорке, получив место сотрудника Эстонского дома в Рокфеллер-центре. Наш литовский друг в это время уже красил дома в Массачуссетсе, а я все еще бился за выезд.
Но все это было еще впереди. А пока мы сидели у костра, ели американский изюм и какие-то рэди-сэндвичи, презентованные Айварасу в Москве «на дальнюю дорогу» Томом, и обсуждали результаты полученного в горах критического опыта.
В окрестностях нашего лагеря я набрал большой кулек ароматических трав для чая. Смесь получилась и в самом деле неплохая. Однако самое интересное произошло позже, незадолго до моего собственного отлета за океан. Как-то раз я совершенно случайно наткнулся в своей таллиннской кухне на жестяную коробку с остатками травного сбора. Я не придал этой заначке никакого значения и просто заварил из нее вечерний чай. А ночью мне приснилась наша Гора жизни у булыжной набережной Ягноба, Дом обитания и Вяйно с Айварасом — словно два ангела, с освещенными предзакатными лучами бронзовыми телами. Когда я проснулся, то сразу понял, ЧТО ЗА ЧАЙ выпил накануне. К сожалению, этого сбора было только на одну заварку, так что нового опыта с чайной машиной времени было уже не повторить.
15. «Сиёмские близнецы»
Недалеко от Душанбе, километрах в пятидесяти на север, в сторону Анзобского перевала, сразу за Гушарами, в Варзоб вливается бурная Сиёма — горная река, берущая начало на фанских вершинах, в окрестностях Ходжи-Оби-Гарма. В ущелье Сиёмы, часах в двух подъема от моста по Варзобскому шоссе, располагалась гидрологическая станция, которой было суждено сыграть выдающуюся роль в истории развития йоги, мистики и магии в СССР. Эта станция была превращена ее сотрудниками в ашрам, вокруг которого уже с конца семидесятых начали собираться на летний сезон различные люди, искавшие возможности позаниматься йогой в условиях умеренного горного ландшафта, близкого по своим природным характеристикам к классическому гималайскому. Надо сказать, что местность вокруг сиёминской станции соответствовала всем мыслимым стандартам почти идеально: не очень далеко от города, но и не близко, не слишком высоко в горах, но в двух часах перехода отсюда — совершенно тибетское плато, а чуть дальше — снежные перевалы.
Контингент станции обычно состоял из трех человек: начальника и двух сотрудников. Из всей команда на станции, как правило, присутствовало только двое, тогда как третий отгуливал, а возвращаясь к условленному сроку, приносил с собой новые запасы еды. Вся работа состояла в том, чтобы дважды в сутки замерять уровень воды в одном боковом ручейке и передавать результаты по специальной связи в центр. Все остальное время можно было делать асаны, пранаяму и медитировать, чем на станции преимущественно и занимались.
Начальником станции был Леня Бобров. Некогда он изучал на факультете восточных языков бенгали и хинди, потом его послали в Индию на стажировку. В Индии Леонид законтактировал с йогами, начал ездить на различные семинары и медитации, брал личные уроки у известных гуру. В таком режиме пробыл он в Индии примерно год, а затем, с напрягом, вернулся в СССР. Но работать в советской системе уже не смог. Йога взяла свое. В конце концов, он устроился в гидрологию, где, будучи человеком неглупым и точно знающим, что ему нужно, нашел для себя оптимальный вариант — место начальника горной станции. Главным кумиром Лени был Айенгар, а хатха-йогу он выполнял на таком уровне, каким мог похвастаться разве только Шива.
Помимо Лени на станции тогда работали Федор Федорович и Коля-шиваит. Федор Федорович был некогда учеником бурятского старца Готавона — гуру легендарного маэстро-тантрика Бидии Дандарона, посаженного в начале семидесятых за «разврат» и погибшего в лагере. По словам Феди, «белый старец» большую часть времени проводил в медитациях, причем от постоянного сидения в «лотосе» ноги у него совершенно онемели и самостоятельно передвигаться он уже не мог.
Стены в душанбинском доме Федора сплошь увешаны танками, повсеместно расставлены медные будды и другие бурханы, горят лампады и курятся ароматические аграбатти из сибирского кедра, приготовляемые ламскими послушниками в отдаленных ретритах забайкальских Саян. Окна зашторены даже днем. Федор Федорович любил покой. Упор в йоге он делал, прежде всего, на брахмачарье. Коля-шиваит был, напротив, йогом-силовиком, выстаивавшим, в буквальном смысле слова, в ширшасане (это когда на голове) по четыре часа кряду! Коля состоял в личной переписке с самим великим Шиванандой, которого принимал за личного махагуру. Я подарил экипажу «Сиёмы» несколько самиздатовских томиков Раматамананды. Особое внимание на эти тексты обратил Федор Федорович — более других из всей троицы склонный к медитации.
Первоначально в распоряжении команды гидрологов была только маленькая сакля с печкой. На лето — большая суфа под деревьями с видом на долину внизу. Чуть выше, в разветвлении нависавшей над склоном гигантской арчи, было оборудовано медитационное гнездо с тентом от дождя. Чтобы залезть туда, приходилось потратить такое количество калорий, какое расходуется при двухчасовом занятии хатха-йогой. Зато потом подвижник вознаграждался захватывающим зрелищем долины внизу и ощущением тотальной изоляции.
Антропологический ландшафт Сиёминской станции менялся с годами. Если первоначально сюда забредали лишь редкие йоги, тихо сидевшие в медитации по кустам, то с начала восьмидесятых эти места были объявлены заповедником снежного человека, в поисках которого сюда с каждым летним сезоном приезжало все больше народу со всех концов СССР. Потом стали наведываться тарелочники, затем — рамочники, и в конце концов полевые работы на местности уже вели некие странные люди из якобы секретной военной парапсихологической лаборатории центрального подчинения!
К тому времени рядом со старой станцией возвели четырехкомнатный домик для персонала и залили вертолетную площадку, а небольшая стоянка, располагавшаяся на островках посреди реки, превратилась в перманентный палаточный лагерь, в котором, порой, спонтанно собиралось до полусотни фриков. Тут были и йоги, и маги, и парапсихологи, и мистагоги, и тайные миссионеры, и даже переодетые йети. Как правило, народ приезжал не просто так, а с технической литературой, приборами ночного видения, горным оборудованием, спецантеннами и спецвеществами особого назначения. По вечерам в лагере загорались костры, доставались гитары или иные инструменты, а то и просто включалось индийское радио. Сиёмисты делились опытом в наблюдении малоизученных явлений природы и загадочных манифестаций парадоксального духа. Иногда ставились научные эксперименты.
Нина Сиёминская. Одним из наиболее знаменитых экспериментов из этой серии была попытка привлечь на живое тело девушки снежного человека. В роли подопытной выступила сама же инициатор этого эксперимента — очень бойкая девушка Нина из Ворошиловграда. Ее главной мечтой по жизни была встреча со снежным человеком, существование которого она бралась доказать научно. Но для того чтобы ученый мир прислушался к ее революционной антропологической гипотезе, недоставало сущей мелочи — наличия у революционерки специального образования. Последнее Нина собиралась получить на биофаке Душанбинского университета — так сказать, в непосредственной близости к полевым условиям и с прицелом на организацию международного центра по изучению реликтовых гоминоидов (homo relictus erectus).
Нине, собственно говоря, принадлежала инициатива превращения йоговского лагеря у Сиёминской станции в культовое место всех советских «снежников» — как в народе называли искателей снежного человека-йети. Впервые приехав в Душанбе, Нина активно тусовалась по всевозможным компаниям, успевая общаться как с местными академиками, заранее вербуя среди них себе сторонников, так и с заезжими йогинами и прочей столичной богемой на отдыхе. Надо сказать, что ее попадание в тему йети было совершенно гениальным. Она, можно сказать, как Уорхол, опредметила духовные чаяния советского обывателя, заземлив фантазию на реально переживаемой конкретике полевого эксперимента. Снежный человек был не в книгах, а здесь, на Сиёме, в этих конкретных зарослях, и его можно было не только увидеть, но даже сфотографировать!
Нина утверждала, что собственными глазами и находясь и в здравом рассудке видела снежного человека на расстоянии вытянутой руки. Она предложила провести следующую процедуру. По ее твердому убеждению, гоша (так любовно называют «снежники» реликтового гоминоида) сам рвался к ней на контакт как к существу, близкому по вибрации, но боялся других людей. Поэтому предлагалось всем на одну ночь покинуть лагерный остров, оставив Нину с гошей, так сказать, визави. Целый день на прилегающих к лагерю склонах оборудовались тайные наблюдательные гнезда, где замаскированные свидетели чуда должны были хорониться вплоть до явления главного героя сцены. Вокруг Нининой палатки были предусмотрительно расставлены звукозаписывающие устройства — на случай, если возникнет диалог. Специальными методами был дезактивирован — чтоб не спугнуть «клиента» — особый магический кот, реагировавший, по утверждению его хозяйки (странной бледной дамы с Украины), на биополе приближающихся гоминоидов. Наконец, в сумерках, Нина попросила, чтобы ее, голую, привязали, да покрепче, к дереву в центре острова. «Это чтобы не убежать со страху...» — объяснила она. Ну что ж, можно и покрепче! В определенный момент все покинули лагерь, заняв наблюдательные посты и оставив обнаженную и связанную Нину один на один с ее судьбой.
Совсем стемнело. Шум реки гулким эхом стоял над долиной. Вдруг показалось, что сквозь этот шум с острова доносятся какие-то звуки. Наверное, Нина призывает своего джинна... А что, если Он уже там?
— Нина, все о’кей?
Передовые спасатели выдвинулись, было, на позиции...
— Не мешайте!..
Потом опять послышались какие-то странные звуки — то ли всхлипы, то ли вскрики, то ли взвизги... Затем раздался ясный голос Нины:
— Але, кто-нибудь, развяжите меня!
Ее застали все так же привязанной к дереву. Да, гоминоид приходил и сообщил важную информацию. Оказывается, внешняя кабанья шкура — это лишь биоскафандр, который защищает организм обитателя Ориона в условиях земных полей. На самом деле гоминоиды — это представители цивилизации продвинутого разума, засланные на нашу планету с особой миссией. Их основные точки базирования находятся в Шамбале, на Тибете. Ну, и на Сиёму тоже приходится залетать. Все эти данные гоминоид передал Нине чисто телепатически, не выходя из кустов и показав себя лишь отчасти. Причиной такой скромности явился шорох недостаточно дезактивированного магического кота, который своими эонами якобы блокирует некие важные функции в энергосистеме орионидов.
Потом по лагерю прошла информация, что Нина завела-таки тайный роман с гошей, спускавшимся к ней по ночам с окрестных скал, — даже несмотря на наличие магического кота.
Вообще, атмосфера вокруг Сиёминской станции, да и вообще в ущелье, накачанная мистифицированными искателями приключений, располагала к фантазиям и даже более того. Никогда не забуду, как мы однажды сидели у костра — с Шивой, Битником и компанией заезжих девушек, — обсуждая загадки Востока. Шива рассказывал, что на Памире есть пещеры, которые ведут на ту сторону границы, в Афганистан, и даже дальше — в Индию и на Тибет, в Шамбалу. Были якобы в тридцатых годах попытки отследить маршруты этих лабиринтов, но несколько военных экспедиций так и не вернулись назад. То ли в Шамбалу ушли, то ли погибли... Слушая Шиву, можно было себе представить, что туннель в Шамбалу начинается прямо здесь, на Сиёме, или где-то поблизости.
Да так оно и было. По крайней мере, Битник, со слов очередной своей любовницы, рассказал историю о том, как эта самая девушка однажды заблудилась в местных горах и вдруг оказалась на очень странном плато, почти полностью окруженном неприступными скалами, на котором обитали некие седоволосые старцы в белых одеждах. Девушка погостила у старцев с неделю, взяла воркшоп шамбалических спецдисциплин и, на условиях неразглашения тайны места, благополучно вернулась в Москву. А вы говорите — Индия!
Между тем, и у Шивы, и у Битника на руках были специальные удостоверения, которые в гоминоидных кругах так и назывались: «Путевка в Шамбалу». С этими ксивами Шива с Битником приехали в Таджикистан как члены научной экспедиции по следам снежного человека, организованной журналом «Азия и Африка сегодня». Инициатор экспедиции Игорь Бурцев, заместитель главного редактора журнала, распорядился выдавать всем желающим принять добровольное участие в сборе научного материала специальные справки от имени издательства, в которых местные власти призывались к посильному содействию работе членов специального экспедиционного корпуса. Так появились «Путевки в Шамбалу», дававшие возможность их держателям отмазываться от ментов и вообще любопытных, которых так много на Востоке. Я сам впоследствии получил такую «путевку», и она мне неоднократно помогала. Прежде всего в случаях, когда нужно было найти место в отеле или взять билет на дефицитный транспорт.
16. Тропой гула
Мы с Битником прошли долину Сиёмы до конца, перешли перевал Четырех, скатились на озеро Пайрон, и потом — по долине Карадага, с заходом на озеро Тимур-дара — спустились к трассе Душанбе—Регар. Это был классический маршрут большинства экспедиций «снежников» в погоне за гулом — как местное таджикское население называет снежного человека.
Битник. С Битником и Шивой я был знаком еще по Таллинну, куда они периодически приезжали в составе пестрой хиппоидной тусовки. Потом некоторые хиппи превратились в йогов, сохраняя при этом классический «системный» вид: хайр, бороду, фенечки, серьги, амулеты. Битник — на зависть Нине Сиёминской — обладал дипломом биофака, однако его интересы в этой области знаний были мотивированы не йети, а йогой. После института Битник был призван преподавать биологию в советской школе родного Херсона. Понимая всю несостоятельность лысенковщины и ее последствий, новоиспеченный педагог решил прививать детям знания на базе проверенного веками ведического подхода, в том числе — в биологии. Вместо унылой школьной программы Битник знакомил своих подопечных со структурой чакрамов в духе продвинутой психофизиологии Ауробиндо Гхоша, предрекавшего постепенное замещение в грядущем человеке физических тленных органов нетленной световой чакроидальной субстанцией. Советская школа, понятное дело, долго такого терпеть не стала, и парень едва не оказался на скамье подсудимых. Впрочем, ему удалось уйти от репрессий, переехав из реакционной Херсонской губернии в либеральный Питер. Там Битника какое-то время продолжали преследовать неудачи, правда, уже другого порядка. В Таджикистан он прибыл словно за глотком свежего воздуха — и в прямом, и в переносном смысле этого слова.
От гидростанции и палаточного лагеря до верховий Сиёмы можно было дойти часов за пять. Здесь уже начиналась каменистая местность, переходящая в ледники, над которыми отчетливо возвышались четыре снежных пика. Между пиками лежала седловина перевала Четырех. Мы с Битником простояли несколько дней под перевалом, наслаждаясь высокогорьем и его особыми магнетическими свойствами.
Я, в частности, обратил внимание на такую закономерность, что, попав на большую высоту, начинаю видеть крайне интенсивные — и по краскам, и по сюжетам — сны. Это связано, видимо, с тем, что в условиях изоляции от человеческого психофона, а также в силу большей разряженности самого эфирного поля, материя снов как бы освобождается от концентративного давления среды и выходит из подсознания наружу, в «открытый космос». Таким образом происходит мощная очистка подсознания от излишних кармических впечатлений и клеш. После нескольких дней интенсивного сновиґдения наступает период сна без сновидеґний (то есть такое состояние, когда человек действительно не видит снов — в противоположность состоянию, когда сны видят, но потом о них ничего не помнят).
С перевала Четырех мы спустились за дневной переход к изумрудной чаше горного озера Пайрон. Согласно местным легендам, в его водах водятся волшебные женские существа-пари, зачаровывающие случайных странников гипнотическими грезами. Впрочем, вскоре пари потеснил на Пайроне йети: «снежники» стали здесь периодически разбивать свои полевые лагеря в надежде на «контакт». Подозреваю, что сейчас йети вновь вытеснен с Пайрона более традиционным образом пари, ибо после распада СССР экспедиции «снежников» в эти места фактически прекратились.
Переночевав у озера, мы с Битником двинулись дальше и к середине следующего дня поднялись по узкой боковой тропе к другому горному озеру — Тимур-даре.
Бараны. По пути к озеру Тимура нужно было перейти горный поток. У переправы мы встретили чабана с отарой баранов. Чабан попросил нас помочь переправить баранов на другой берег.
Проблема заключалась в том, что просто так загнать животных в воду было невозможно. Оставался единственный способ: затаскивать каждого барана по отдельности на середину потока, чтобы он оттуда плыл дальше уже самостоятельно. Это оказалось не очень просто, ибо бараны были большими и отчаянно сопротивлялись. Тогда чабан предложил следующую технику: он брал тушу обеими руками за шкуру, резко отрывал от земли и забрасывал в воду. При удачном броске баран долетал примерно до середины реки. Если падал ближе — плыл не вперед, а назад. Но в принципе, перешвырять так все стадо представлялось совершенно нереальным. Тогда мы пошли на усложнение технологической процедуры. Один из нас бросал барана в воду, но лишь на пару метров, где его подхватывал другой, подтаскивал к себе и потом передавал третьему, стоявшему уже почти в середине потока.
Далее мы заметили следующую закономерность. По мере того как на противоположном берегу начали собираться бараны, переплывшие реку, их собратья на этой стороне стали спокойнее смотреть на воду и на ту сторону были готовы плыть уже не с середины реки, а примерно с одной трети всего расстояния. Таким образом, расстояние от берега до «точки невозвращения» сокращалось прямо пропорционально количеству баранов на той стороне.
Другим фактором, влиявшим на готовность барана кинуться в воду, явилась массовость. Достигалась она первоначально за счет того, что по мере экономии физических сил на броске (ибо бросать приходилось все ближе), «баранометатель» мог действовать интенсивнее, то есть бросать чаще. Брошенный в воду баран еще не успевал достичь середины переправы, а вслед ему уже летел другой. Кроме того, теперь можно было снять человека с позиции в середине реки и поставить на берег вторым «баранометателем». Таким образом, баранов становилось и в воде, и на том берегу все больше, и, наконец, в определенный момент, остатки отары уже самостоятельно бросились в воду, чтобы побыстрее присоединиться к блеявшему на другой стороне реки большинству.
Само озеро Тимур-дара меньше Пайрона, но от этого совершенно не проигрывает, даже наоборот. Тимур-дара представляет собой почти идеально круглый водоем бирюзового цвета, лежащий в окружении покрытых снегом вершин. Берега озера почти везде очень плоские, с тенистыми от растущих тут в изобилии деревьев каменными отмелями. Место это считалось туристическим, но мы никого, кроме чабана с отарой, в округе не встретили. Разбив палатки, мы с Битником остановились здесь на несколько дней, проведя их почти исключительно в занятиях йогой. Для такого рода деятельности Тимур-дара является идеальным местом. Главное — много плоских площадок, что, в принципе, большой дефицит в горах, где для получения более-менее подходящего йогодрома обычно приходится хорошо поработать ледорубом, выравнивая нужную плоскость.
Спустившись с Тимур-дары вновь к течению Карадага, мы зашли в близлежащий кишлак Хакими, чтобы справиться о возможной попутке в сторону большой трассы на Душанбе. Увидев живописного бабая с большой рыжей бородой, Битник подумал, что уж этот-то наверняка хоть раз в жизни встречался с гулом.
— Бобо-ака, вы знаете такого гула — человек-зверь, весь в шерсти, с горящими глазами?
Бабай внимательно посмотрел на Битника и переспросил:
— Говоришь, это который с шерстью?
— Да, с шерстью!
— С длинными волосами?
— Да-да, с волосами!
— И с бородой?
— И с бородой!
— Страшный такой, которого девушки боятся?
— Да, да, именно такой!
— Нет, дорогой, в наших местах, кроме тебя, с такой внешностью никого нет!
И бабай добродушно захохотал.
17. Коммуна йогов на Клары Цеткин
В конце семидесятых на душанбинской квартире Каландара в доме на улице имени Клары Цеткин сформировалась уникальная коммуна йогов, а говоря точнее — тусовка разного рода мистиков и магов, а также просто искателей приключений и отдельных нестандартных авантюристов, собиравшихся сюда со всего Союза. С ранней весны до поздней осени приезжий народ пасся на этом флэту в перерывах между экспедициями и зиаратами. Одна группа возвращалась с мазара, другая отправлялась на поиски гула или куда-нибудь еще.
Тон в коммуне задавала девушка по имени Надя, позиционировавшая себя как «подруга» известного питерского криминала Феоктистова. Надя готовила на всех еду, оживленно дискутировала с заезжими мастерами о нюансах йога-тантры и кармической диагностики, а в свободное от основных занятий время работала в парикмахерском салоне гостиницы «Вахш». По вечерам, на кухонных посиделках, Надя наливала стакан, закуривала косяк и бросала расслабленно:
— Ну че, чувак, давай свою телегу!..
Чуваки, надо сказать, за словом в карман не лезли и с удовольствием развозили перед высокой спортивной блондинкой свои крашеные повозки. Но главным «достоинством» Нади был ее блат в кассах «Аэрофлота». Это избавляло от головной боли утомительного многочасового выстаивания за билетами на рейсы дальнего следования.
Надя сдружилась с Каей и периодически наезжала на Каландара за его черствость по отношению к собственной семье. Впрочем, эту черствость было бы правильнее назвать шизой, развившейся на почве параноидальной ревности по поводу разного рода «импульсов», которые якобы генерировали отдельные обитатели коммуны в направлении хозяйки квартиры.
— Извини, ну а как не реагировать? — спрашивал Каландар, подозрительно заглядывая мне в глаза. По его мнению, Кая, родившая ему к тому времени уже двоих детей, неким мистическим образом совокуплялась во сне с астральными телами лиц мужского пола, непосредственно гостивших в коммуне или просто заходивших сюда. Иногда магические суккубы прилетали весьма издалека — из Москвы, например, чтобы под утро, вместе с первым криком петуха, отсоcав через сложную систему сообщающихся сосудов очередную порцию Каландаровой энергии, испариться в предрассветном воздухе.
Вопрос о том, действительно ли совокупляется Кая с суккубами, даже не стоял. Единственное, что требовалось выяснить, — насколько сознательно она это делает. В принципе, Каландар исходил из презумпции бессознательности, а значит — относительной «невиновности» жены, которая выступала в подобном контексте жертвой сексуальной магии отдельных негативных личностей. Кроме того, оставался открытым вопрос о сознательности самих этих личностей, которые — как подозревалось — могли выходить по ночам в своем астральном теле на совокупление, пребывая в лунатическом состоянии, то есть не помня по пробуждении о своих спонтанных ночных блудодеяниях.
— Послушай, дружище, — успокаивающим голосом психиатра обращался к Каландару Хайдар-ака, — забудь ты всю эту муть с астралами, менталами, мистикой, магией и прочей ерундой. Ничего этого нет. Этого просто не существует, и все!
— Да, Хайдар-ака, — Каландар внимательно вглядывался в глаза собеседнику, — говоришь, не существует? А может быть, ты просто хочешь, чтобы для МЕНЯ этого не существовало? И получится, что для кого-то не существует, а для кого-то, — он сделал выжидательную паузу, еще раз внимательно посмотрев Хайдару в глаза, — ОЧЕНЬ ДАЖЕ КАК СУЩЕСТВУЕТ!
Потом, в беседе tкte-e-tкte, Каландар поделился со мной своими опасениями:
— Ну как можно верить Аке, если буквально несколько дней тому назад вижу сон: у нас в спальне с Каей вдруг рушится стена, и сквозь пролом в комнату врывается сам Хайдар-ака, да еще и с огромными чемоданами! Через пару часов — звонок в дверь. Открываю — на пороге стоит Ака, и как раз — с чемоданами! Ха-ха-ха! А может быть, это был вовсе и не сон? Может быть, так называемые сны — просто астральная реальность, а настоящие сны — что-то совсем другое?
Да, получается прямо как в притче Чжуан-цзы о бабочке: то ли философу снится, что он бабочка, то ли бабочке, что она — философ...
Над пропастью. Впрочем, Хайдар-ака как-то раз подвергся на этот предмет более обстоятельному допросу. Дело было в горах. Переходя с очередным караваном священных книг через хребет Петра Великого, Ака и Каландар несколько поотстали от остальных компаньонов, замешкавшись на узкой тропе, каменным карнизом нависавшей над пропастью. Они присели перевести дух на крошечном выступе убегавшей вверх вертикальной стены.
— И вот, — рассказывал потом Хайдар-ака, — сидим мы над бездной, свесив ножки. Тут молодец так медленно поворачивает ко мне лицо и абсолютно молча смотрит на меня в упор. Потом отворачивается. Потом снова поворачивается, опять смотрит, и говорит, постукивая ледорубом о скалу: «Ну что, Хайрар-ака, так есть тот свет или нет?» Я смотрю на парня и думаю: «Ну все, ****ец!» А он так все улыбается и ледорубом постукивает. «Ну, — говорю ему я, — ты же читал Коран, знаешь, что на этот счет традиция говорит?» В этот момент на гребне появляется Хельдур и машет нам рукой: мол, давайте быстрей!
Каландар был сложным человеком, с очень драматической судьбой, достойной пера великого Лескова. Его интуиция порой действовала со звериной остротой, а художественные прозрения переходили в медиумические вещания. Ко времени расцвета коммуны на Клары Цеткин Каландар перешел из ламаизма в ислам, примкнув к последователям мистического ордена бродячих дервишей Каландарийя. Именно Каландар сообщил членам коммуны о существовании в верховьях Вахио закрытого халифата и его главной святыне — мавзолее Хазрати-Бурх.
Хазрати-Бурх. Однажды Каландар в процессе своей дервишеской практики забрел в отдаленные места в районе пика Коммунизма. Судьба вывела его на автохтонного старца горы — главного духовного авторитета округи, которого звали ишони Халифа. Ишони, или правильнее по-русски «ишан» — это титул предстоятеля молитвы в исламе, и в этом значении — главы общины верующих. «Халифой» в памирском исмаилизме называют религиозного наставника-пира.
Население долины, в самых верховьях которой располагался дом ишана, образовывало кровнородственную общину, управляемую законами традиционного общежития махалли. Род ишана был здесь самым старшим, и Халифа выступал de facto непререкаемым авторитетом во всех внутренних тяжбах. Родственники ишана сидели в местных парткомах и одновременно отправляли шариатские требы с учетом норм регионального адата.
В этой долине расположено два очень известных мазара: пещера с могилой Хазрата Алауддина — сына сподвижника пророка (мир ему!) Салмана Фарси и мавзолей Хазрати-Бурх. Мавзолей Хазрати-Бурх, в отличие от пещеры Хазрати-Аллауддина, был объектом рукотворным и представлял собой купольное строение с огромной каменной гробницей внутри. По углам строения возвышались две башенки (может быть, раньше их было четыре?). Перед входом было пристроено нечто вроде прямоугольной прихожей, выполнявшей роль своеобразного айвана.
Во время одного из землетрясений купол дал трещину, и Каландар, узнав об этом, на протяжении многих месяцев старался мобилизовать местных активистов и приезжих паломников на регулярные субботники для ремонта постройки. Сделать это оказалось, ему на удивление, очень непросто, — несмотря на прямое благословение ишана. Каландар лично пытался вести на мазаре ремонтные работы, даже доставил с этой целью из Душанбе энное количество какого-то особого клея, которым он собирался «лечить» треснувший купол.
В год открытия Хазрати-Бурха жизнь в коммуне на Клары Цеткин была особенно интенсивной. Сюда, к примеру, приехала целая команда «снежников» по путевкам в Шамбалу, в том числе — Шива и Битник со своим двоюродным братом Женей: все активные йоги. А вместе с ними прибыл из потемкинского града Херсона почитатель сверхъестественных талантов Шивы — херсонский врач-психиатр Филимоныч, периодически отмазывавший своего младшего друга от не в меру придирчивых ментов.
Истории Филимоныча. Насколько я понял позицию Филимоныча, он смотрел на все сквозь призму прикладной психиатрии, разделяя людей не на нормальных и ненормальных, а на более ненормальных и менее ненормальных. Особенно Филимоныча вводили в раж истории о неверных женах, которые он в превеликом достатке и с большими деталями излагал слушавшей его аудитории юных романтиков под водочку и огненную корейскую закуску.
— ... А давала она ему только в день получки, и только за деньги. Приходит он домой, и тут же деньги — на стол. «Мурзик, у меня сегодня для тебя что-то есть!» Ну, она для виду поломается-поломается, а потом говорит: «Эх, е-мое, ну куда от вас, мужиков, денешься! Ты такой активный, тебе все время нужно!» Это раз-то в месяц! А сама чуть ли не каждый день: как муж на работе, так она у любовника. Собралась как-то раз с любовником в отпуск. Мужу сказала, что врачи советуют подлечиться, иначе совсем климакс настанет. «Может быть, после процедур что-то восстановится, почаще трахаться будем?» Едет, разумеется, на мужнины деньги. Он говорит: «Давай, Мурзик, я тебя на вокзал провожу». А она ему: «Да ты что, нас там собирается целая группа полуклимаксных, женщины будут стесняться! Лучше я тебе прямо сейчас дам, а до вокзала сама доберусь». Ну что тут скажешь? Он, естественно, соглашается — а то ведь может и не дать!
Еще Филимоныч любил рассказывать про своих коллег-психиатров.
— Однажды пришлось мне, вместе с одной знакомой, присутствовать на публичной лекции. Докладчик — очень интересный, экспрессивный мужчина: живая подача, оригинальные мысли. Смотрю — моя коллега слушает его прямо как завороженная, а потом возбужденно шепчет мне на ухо: «Ты только посмотри, какой экземпляр! У него совершенно уникальная комбинация шизофрении и паранойи, помноженных на редкостную маниакалку. Но главное — насколько логично при этом работает рассудок! Давай срочно вызывай перевозку, а я его попасу!» Ну что делать, раз женщина настаивает? Сделал звоночек, подъехала «скорая», и санитары взяли парня прямо с подиума, при поддержке милиции, — а то идти не хотел, упирался: «Вы что, на каком основании, права не имеете, я кандидат наук!» А нам что? Будь ты хоть десять раз кандидат, хоть профессор! В общем, привезли его в закрытое отделение, и коллега, наверное, недели две его там держала. Потом, конечно, выпустили. Ха-ха!
Затем приехал московский синолог Даос, рассказавший о своем путешествии в Якутию — историю про сибирскую пальму: это когда в ресторане — в городе за полярным кругом — стоит в кадушке настоящая пальма, в которую подпившая аудитория мочится по-очереди для куражу. Прибыл из Питера Леон — юноша с видом Иосифа Прекрасного: с длинными золотистыми кудрями до пояса, большими светлыми глазами и отменной фигурой. Свою душу Леон потешал игрой на китайской флейте, а тело — изощренной гимнастикой бессмертных. Наконец из центра подъехало несколько девушек, причем две из них, наиболее отчаянные, проделали весь путь из Москвы до Душанбе автостопом!
Захаживали в наш салон и местные девушки. Однажды звонит телефон. Поднимаю трубку, оттуда — женский голос:
— Але, это здесь живут молодые священники?
Не понял. Священники? В процессе разговора выясняется, что телефон девушке дал Шива, которого та приняла — за хайр и бороду — то ли за священника, то ли за семинариста. После этого в отдельных продвинутых кругах душанбинских красавиц усиленно муссировались слухи о молодых московских семинаристах, гостящих в городе и как бы «открытых» для флирта. Ну а компания у нас была — в самом деле: все бородатые йоги, кто-то с хайром, кто-то бритый, в ушах — серьги, на шее — священные амулеты, на запястьях и щиколотках — таинственные ожерелья...
— Ну и что вы тут делаете? — спрашивала меня очередная любопытная душанбинка, звонившая в коммуну и раскручивавшая рандеву для себя и своих подружек.
— Ну как тебе сказать... Отдыхаем душой и телом.
— А как это — «телом»? Вы же священники, вам все плотское запрещено!
— Что значит «запрещено»? Во-первых, мы на каникулах, а во-вторых — сана еще не приняли.
Девушкам было страшно приятно выступать в роли роковых совратительниц столичных попиков — таких бородатых и загорелых. «Попики», в свою очередь, в полной мере поддерживали свой «корректный» имидж, отдаваясь во власть женских чар как бы постепенно, но при этом — вполне последовательно. Самое интересное началось, когда девушки стали нас приглашать на собственные квартиры, где можно было отрываться без обязательного присутствия медитирующих за соседней стеной саньясинов.
Комсомольское озеро. Почти в центре Душанбе, на полпути между Путовским базаром и больницей Карабалло, находится искусственное озеро, названное именем коммунистического союза молодежи. Этот водоем являл собой в те времена классическое место отдыха советского человека: песочный пляж, тенистая аллея вдоль берега со скамейками и оградительными парапетами в античном стиле, фигуры дискоболов и копьеметателей в окружении цветочных клумб, станция проката лодок и водных велосипедов, ресторан у воды, где можно заказать шампанское с шашлыками, а можно и пиво... В центре озера, на гигантском цоколе, выходившем из воды подобно пущенной с субмарины ракеты, стояла женская фигура ныряльщицы с молитвенно сложенными руками — словно божество священного хауза (пруда). Вода в Комсомольском озере была всегда очень теплая, плавать в ней было одно удовольствие. Весь водоем можно было не спеша переплыть поперек за четверть часа.
Одно время я ездил сюда купаться каждый вечер. Часов в шесть пополудни жара спадала, поверхность водоема замирала. Я входил в эту теплую воду с дальнего, «дикого», берега и плыл в сторону бронзовой Купальщицы. На одном участке нужно было пересекать своеобразное Саргассово море — то есть «море зарослей», щекотавших живот, но, заплыв по неосторожности в самую их пущу, я подвергался реальному риску запутаться в бесчисленных стеблях и быть утянутым русалками-пари в подводный дворец божества хауза. После «Саргассова моря» я попадал в полосу купания основного пляжа, которая интенсивно использовалась лодочниками и водными велосипедистами. Ласкаемый водорослями, я, как Ихтиандр, взирал на южных красавиц, которых катали по водной глади местные дон-педры в тюбетейках. Иногда какая-нибудь из них, инстинктивно поймав мой взгляд, словно бы хотела вскрикнуть: «Ой, морской дьявол!» Но я резко уходил на глубину, махнув чаровнице на прощание серебряным плавником.
На противоположном от главного пляжа берегу, у античной колоннады, был приторочен большой деревянный плот, который можно было использовать как плавучую суфу. На этой суфе часто собирались московские шамбалиты и другие обитатели коммуны на Кларе Цеткин: позагорать, поплавать, поделать асаны с пранаямой для накачки сиддх, столь необходимых в тантрических опытах с местными и залетными шакти.
Кто на свете всех чернее? В тот сезон я около двух недель провел в полном одиночестве на Ореховой поляне под Ходжи-Оби-Гармом. Каждый день я купался и загорал, активно натираясь растительным маслом во избежание обгорания кожи. Я проводил на солнцепеке часов по восемь в день и загорел действительно круто — вплоть до кончиков пальцев ног. Вернувшись в Душанбе, я с удовлетворением отметил, что на тот момент был самым загорелым из всех наших коммунаров. Однако триумф мой продолжался недолго. Скоро здесь появился новый для меня человек — московский художник Сергей Алферов. В тот день наша компания прямо с утра отправилась на плот. И я обнаружил, что Сергей загорел гораздо лучше, чем я: ну просто истинный Отелло, при этом — ослепительно белозубый!
Алферов. Сережа Алферов был типом вполне параноидально-художественным, видевшим сны наяву. У него были черные как смоль густые всклокоченные волосы, такая же нечесаная борода, неестественно большие белки слегка косящих черных глаз. Было в его внешности что-то талибское и цыганское одновременно. В общем, пан художник был типичный девона и производил на местных жителей должное впечатление. На плоту Сережа рассказал историю своего загара.
Как выяснилось, он болтался по Азии не первый сезон. Однажды даже нанимался куда-то чабаном, пасти баранов. Все вечера, по словам Сережи, их чабанская бригада проводила следующим образом:
— Зажигают керосиновую лампу, вешают ее в углу большой палатки, а потом ложатся полубоком на одеяла и часами молча рубятся на эту лампу.
— И ты тоже рубился?
— И я рубился. Больше все равно делать нечего. Правда, стрем начался потом, когда пришлось отчитываться за доверенных баранов. У меня почему-то была крупная недостача, и начальство хотело заставить выплачивать какие-то безумные деньги!
— Ну а ты?
— Да я просто сделал ноги оттуда!
В этом году Сергей до Таджикистана успел побывать в Узбекистане, где в одиночестве просидел целый месяц на камне. В буквальном смысле слова! Как выяснилось, он забрел в поисках эликсира вечной жизни в незнакомый высокогорный ландшафт, по пути решил присесть передохнуть у большого валуна. И вот, сесть-то он сел, а когда захотел двинуться дальше, то понял, что сойти с камня не может. То есть сойти-то было можно, но стремно! Причина стрема — страх нарушить что-либо в энергетической структуре местных духов, опутавших камень и всю территорию вокруг своими силовыми полями неясного назначения. Опасаясь попасть в магический капкан, Сережа решил, что лучше останется сидеть на камне — раз уж ему было позволено до него дойти — и ждать сигнала свыше. Прошла неделя, другая, третья... Сигнала не подавалось. В конце концов, когда пища и силы были почти на исходе, мимо этого камня проходил бабай с ослом. И тут наш герой понял, что или сейчас — или никогда. Он опознал в бабае сталкера, который сможет вывести его из заколдованной горными троллями зоны. Сергей сорвался с камня и ухватился обеими руками за ослиный хвост, игравший в данном эпизоде роль нити Ариадны.
Именно сидючи в течение месяца на «троллевом камне», Сереже удалось так здорово загореть. Наверное, это был не просто загар, а инициатический покров мистерии нигредо как продукт известной настойчивости.
Алферов долго болтался по узбекским мазарам и все пытался выспросить у бабаев секреты активации кундалини. Ему представлялось, что в этих регионах индо-бактрийской цивилизации местные адатные практики должны были сохранить следы древних тантрических инициаций с их мандалами и чакрами. В известном смысле, действительно, можно увидеть схожесть в технике исполнения мусульманского намаза и йогического Сурья-намаскар (ритуальное приветствие солнечного божества). Есть, безусловно, прямые аналогии между тантро-ведической картиной мира как расчлененного великана-Пуруши и космогоническими представлениями памирского исмаилизма. Существует, в конце концов, мистическая практика работы с «точками» в традиции суфийского ордена Накшбандийя. И все же, мне кажется, Сережа несколько переоценивал компетентность местных бабаев в специализированных вопросах кундалини-йоги.
Армянский дом. Недалеко от дома на Клары Цеткин, в направлении поворота на Карабалло, на просторном перекрестке возвышалась голубая двадцатиэтажная кафельная башня Армянского дома — круглая, словно знаменитый чикагский небоскреб. Дом был назван «армянским», видимо, из-за проживания в нем большого числа лиц армянской национальности. Возможно, они въехали сюда всей «махаллей». Этот Армянский дом был также местом проживания русского дилера, у которого Каландар приобретал, при необходимости, траву. Поскольку народу в коммуне проживало много, мы заходили в Армянский дом частенько. Это был просто дикий кайф: выкурить вечернюю папиросу на балконе последнего этажа, созерцая заходящий за причудливую горную гряду красный диск Сурьи или глядя на загорающиеся внизу, в предсумеречной голубой дымке, огни большого города. А потом, через полчасика, когда становилось достаточно темно, можно было пойти в расположенный между Армянским домом и домом на Клары Цеткин открытый летний кинотеатр, где крутили индо-пакистанские фильмы и вовсю торговали мороженым, лимонадом, пирожными и пирожками.
Цыганка и картины. Однажды мы так вот сходили в Армянский дом, но не вечером, как обычно, а с утра пораньше. Принесли шалы в газете, закрутили козью ногу. Каландар, Хайдар-ака, Ших-Али, Саша (брат Каи), я и Алферов — вот такой был состав команды. Курнули вроде бы легкой травки, а вставило неожиданно забойно. Пошел тотальный стеб. В этот момент Алферов встает и говорит Хайдару:
— Ака, дай мне, пожалуйста, сто рублей!
— Как так «дай»? — не понял Ака.
— Ну, то есть одолжи. Мне нужно срочно лететь в Москву, а времени ждать перевода — нет.
Хайдар-ака поначалу опешил, но потом согласился-таки отстегнуть земляку «катю», но строго с отдачей. Сережа со всеми попрощался и отправился в аэропорт.
Проходит примерно час. Мы все тащимся, дискутируем, курнули вдогонку, застебало еще круче. Хайдар-ака пошел на кухню ставить чайник, но от стеба его так передергивало, что в прихожей, по пути назад, он ударился головой о косяк двери, набил шишку и расплескал на себя и вокруг кипяток. В этот момент в дверь раздается звонок. Хайдар поворачивает защелку, и перед ним вновь предстает Алферов:
— Хайдар-ака, дай еще сотню!..
— ???
И Сережа рассказывает следующую историю. Оказывается, он вышел из дома и направился к троллейбусной остановке, но тут, у магазина «Гулистон», к нему прилипла цыганка с предложением погадать. Сергей, как человек мистический, воспринял ее вполне серьезно и согласился. В результате сложной техники мануального и психологического иллюзиона Хайдарова «катя» перешла из владения художника в собственность гадалки, сказавшей, к тому же, на прощание ошалевшему клиенту:
— И теперь ты никому не должен рассказывать о нашей встрече как минимум в течение двух часов, иначе будут большие неприятности!
После этого Алферов около часа проболтался вокруг дома, все боясь нарушить табу, но, в конце концов, не выдержал срока и отправился назад с рапортом о случившемся. Теперь он стоял с открытым ртом перед облитым кипятком Хайдаром и ждал реакции спонсора.
Монолог последнего не поддается воспроизведению в печатном виде по причине ненормативной лексики. Тем не менее ситуация пострадавшего — после еще одной самокрутки — была принята к сведению. Хайдар сказал Сергею, что даст ему денег в долг, а залогом будут служить его фирменные листы с цветной гуашью. Эти листы, размером с большой ватман, маэстро, как правило, расписывал экспрессионистскими мотивами, напомнившими лично мне искусство австралийских аборигенов. Каждый из листов был оценен в червонец, и таким образом за всю сумму Алферов оставался должен Хайдару двадцать листов (из которых была тогда сделана только часть). Ну что ж, бизнес есть бизнес. Я потом видел все эти, уже расписанные, ватманы у Хайдар-аки в Москве. Вместе с автором работ. Но об этом — позже. Кстати, часть этих листов выставлена сейчас в интернетной галерее Гельмана, причем даты даются неправильно: годы создания произведений должны быть указаны не девяностые, а восьмидесятые.
18. Сезон Комаров
Комаров — это название ущелья реки Комаровка (по-таджикски Комароу) на севере Таджикистана, в районе Хаита. С этого ущелья начался мой очередной азиатский сезон. Я приехал в Душанбе в самом начале мая, вместе с Ириной. Мы выпили на Каховке у Хайдар-аки за предстоящее странничество и отправились привычной трассой на юго-восток, в миражи Согдианы Мистической. Впрочем, грезить долго не пришлось. Первый отрезвляющий удар реальности был нанесен в отделении местных рейсов душанбинского аэропорта, где мы втроем, уже с Каландаром, пытались взять билеты до Тавильдары. Самолет брал на борт всего десять человек, включая экипаж. Одна машина в сутки. Каландар уже два часа кряду стоял ВТОРЫМ у окошка кассы, а вокруг него беспрерывно бушевало море тюбетеек и тюрбанов.
Неожиданно, в самый разгар баталии за билеты, перед нами с Ириной вдруг нарисовались Алис и Кази, только что прилетевшие сюда из Вильнюса. Балтийские братья помогли нам скоротать время. Алис рассказал, что они с Кази за месяц до поездки в Азию начали тренировки на выносливость, состоявшие в многочасовых прогулках по городу с рюкзаками, набитыми кирпичами. Ну что ж, тяжело в учении — легко в бою!
Тем временем Каландар добыл-таки три необходимых тикета. Объявили посадку. Братья отправились на Варзобскую турбазу, чтобы на следующий день начать восхождение на неизведанные высоты. Мы же, долетев благополучно до Новобада на явно перегруженной какими-то мешками машине, двинулись в сторону ущелья Комаров.
Путем Уробороса. Перед входом в ущелье тропа пошла сквозь густые цветущие кустарники ароматических горных пород, и запах в воздухе стоял не менее интенсивный, чем в парфюмерной зоне на Елисейских Полях, — только более тонкий и качественный. Проходя под триумфальной аркой Пана из роз, шиповника и алычи, мы неожиданно увидели прямо на тропе большую зеленую змею — свернувшуюся кольцом, с собственным хвостом во рту. Так нам явил себя священный Уроборос — магистр гностических тайн и хозяин алхимического азота, представший в известном пророческом сне знаменитому Менделееву в предзнаменование «открытой» тем периодической таблицы. Мы должным образом приняли этот гностический «венок сонетов» и оказались впоследствии вознаграждены множеством кайфов, из которых первейшим был самый роскошный обед, который только можно было себе представить.
Протопав часа четыре вперед и вверх по горной тропе, мы наткнулись на чабанов, отара которых располагалась на окрестных высокотравных пастбищах. Вернее, наткнулись мы на собак, охранявших это стойбище. Чабанские псы — кабанистые, с обрезанными ушами и хвостами (чтобы волкам не за что было ухватиться) — являют собой боевые биомашины, связываться с которыми никому не рекомендую. В стандартной ситуации, когда собачья охрана блокирует дальнейшее продвижение вперед, приходится терпеливо ждать, пока кто-нибудь из чабанов не почешется и не выйдет навстречу, отогнав псов и позволив путнику, таким образом, приблизиться к стойбищу или просто пройти дальше. Я, однако, научился практически беспрепятственно проходить сквозь оцепление церберов, используя нехитрый трюк. Как показал опыт, достаточно бросить псам несколько кусочков лепешки или чего-нибудь съестного, как их агрессия моментально превращается в глубокую привязанность. Эту же технику кормления я применил и на этот раз. Псы прекратили лаять и рычать, и к стойбищу мы подошли, к немалому удивлению чабанов, в сопровождении вилявших хвостами волкодавов.
Чабаны традиционно предложили нам остановиться и откушать вместе с ними, по случаю чего тут же, буквально на наших глазах, был взят из стада козленок и зарезан над жертвенным огнем, а затем освежеван и приготовлен на этом же огне. Буквально, как мне показалось, через полчаса в серебряном тазе были поданы дымящиеся куски еще живого в своей ауре мяса. Это было самое вкусное мясо, которое мне когда-либо приходилось есть. Бесхитростно приготовленное в естественных условиях, оно было воплощением вкусовой эссенции самой жизни — не более и не менее. Я почувствовал себя прямо-таки жрецом, вкушающим жертвенную пищу самого высокого класса (как сказала бы Зинаида Гиппиус, «почти младенческого»). Мы заночевали на этом стойбище, а на следующее утро двинулись дальше.
Приблизительно к полудню мы дошли до последнего дерева в долине. Выше, как оказалось, были только травы, скалы и снег. Это дерево представляло собой гигантскую арчу, одиноко отмечавшую точку разделения долины на два рукава. Увидев исполинский ствол, Каландар бросился к нему как к величайшей святыне и с благоговением прильнул бородатой репой к могучим корням.
— Это дерево моего детства, — объяснил он нам свой порыв. Ведь он родился и вырос в Гарме, неподалеку от этой долины. Сюда, к этому дереву, он бегал еще мальчишкой и любил поспать в тени его кроны. В последний раз Каландар был на этом месте лет пятнадцать назад. Он с наслаждением рухнул на родную землю и без остатка отдался во власть целительного Морфея.
Уже смеркалось, когда мы взошли на высокогорное плато, с которого открывался путь на перевал. Неожиданно погода стала портиться, налетел резкий ветер, который очень быстро, буквально через минуту, стал просто ураганным. Нам с невероятными усилиями удалось развернуть и поставить серебряную «памирку», завалив колышки и края гигантскими булыжниками, в изобилии валявшимися вокруг. В последнюю минуту, когда все уже было готово, разразился резкий хлещущий ливень, но мы успели-таки скрыться от него под сводом прорезиненной брезентовой палатки. Палатку рвало ветром во все стороны, но заговоренные камни выдержали. Среди ночи ветер так же резко стих, как и начался. Наступила мертвая тишина. С утра мы обнаружили, что все подходы к перевалу завалило снегом, а черные тучи, нависавшие над нашим высокогорным цирком, обещали новые сюрпризы. Мы рассудили подождать и на перевал не идти. Это оказалось правильным решением, так как к середине дня сошла лавина, и если бы мы в то утро выступили, то, возможно, оказались бы как раз в неправильное время в неправильном месте.
На следующую ночь Ирине приснился дух-хранитель перевала в облике великана — в звездном плаще, с Луной и Солнцем на золотой цепи в виде нашейного украшения и искрящимся волшебным посохом в руке. Дух сказал, что путь на перевал свободен. Мы решили выступить. И правильно сделали. Пройдя основную часть лавиноопасного склона и оказавшись уже непосредственно возле перевала, мы обнаружили с высоты своей позиции, что лавины-таки сошли, и вероятно — сразу же после нашего прохода. С чувством глубокого удовлетворения мы поднялись на седловину хребта и обозрели оттуда весь пройденный за минувшие дни путь: от входа в долину под аркой Пана с Уроборосом и вплоть до места нашего недавнего «лагеря под ветрами». Каландар предложил назвать этот безымянный для нас перевал именем Ирины. Мы сфотографировались на автоспуске. В этот момент вновь поднялся резкий ветер, на перевале началась песчаная буря, и все вокруг резко заволокло небесным туманом. А потом сквозь туман блеснул солнечный зайчик, превративший поднебесные воды в радужную субстанцию Меркурия мудрых. Затем облака разошлись, и взгляду открылась пространная долина, в самом конце которой лежал заповедный Хаит.
Хаит. Кишлак Хаит прежде всего печально известен тем, что здесь в 1949 году произошло крупнейшее в Таджикистане землетрясение, унесшее жизни нескольких десятков тысяч человек. Вот как описывает это событие новосибирский «таджик» Андрей Иванников:
«Выше Хаита, в ущелье, было озеро, во время землетрясения в это озеро сполз земляной склон (сейчас по телику часто показывают подобные события в Средней Азии, особенно по весне, когда дожди.). Озеро выплеснулось в ущелье, образовался селевой поток. Он-то и обрушился на Хаит. Там до сих пор четко просматривается этот земляной конус селевого выноса из ущелья, — в несколько километров шириной и десятки метров высотой. Объемы чудовищные. Старый Хаит был большой, не меньше тогдашнего Гарма. Говорят, что погибло тысяч двадцать человек. Местные на самом конусе теперь не селятся, по краям от него, понятно почему».
Новый Хаит возник в паре сотен метров от Старого: уж слишком место удобное, заселенное с незапамятных времен.
Каландар одно время работал в Хаите на метеостанции, вместе с Каей и их первым бэбиком. Здесь он сблизился с исламской традицией: обрил голову, стал специфическим образом равнять бороду, подстригать кончики усиков, — которые, согласно комментариям Хайдар-аки, являются проводниками демонических энергий, инфернализирующих человеческую онтологию. Отсюда — категорический императив традиции: стричь кончики усов, и пренепременно! Я, откровенно говоря, с тех пор сам постоянно их подстригаю. В Хаите Каландар впервые познакомился с ишони Халифой. На вопрос о «семейной карме» ему тогда ишон сказал:
— Человек как змея: когда движется — ходит туда-сюда, но когда находит свой нора — входит туда прямой, как стрела!
«Отдыхая в своей норе, змея сворачивается в Уробороса», — добавил бы я к определению ишона.
Мы остановились в Хаите до утра на местной метеостанции, где теперь работали каландаровские друзья. Они нас накормили, налили нам водочки. Тут зашел по какому-то делу сосед таджик, местный бабай. Увидел гостей, поинтересовался, кто откуда, взглянул на наши возлияния.
— Вот, скажи мне, чем отличается таджик от русского? Лицо другой? Борода другой? Язык другой? Нет, дорогой: закон другой!..
С утра мы доехали на попутке до Новобада, а оттуда улетели в Душанбе на совершенно пустом самолете.
И снова Сиёма!.. В Душанбе мне нужно было подсуетиться по поводу своего книжного мероприятия, посетить ряд возможных заказчиков, согласовать вопросы доставки. Ирина решила это время провести в ашраме на Сиеме — поголодать, почистить душу и тело от шлаков цивилизации. В этом сезоне там был только что построен новый дом, одну из комнат которого ей выделили «сиёмские близнецы». Завершив свои дела, я тоже отправился на станцию.
К домику я подошел уже в полной темноте. Стучу в окно, через какое-то время с той стороны стекла появляется тревожное лицо Ирины. Она внимательно всматривается, потом открывает. Выясняется, что за все это время ее шактическое поле излишне будоражило воображение йогического персонала станции. Леонид сначала пытался ненавязчиво объяснить ей, что на Востоке девушки в одиночку по улицам не ходят, и поэтому она должна как бы выбрать себе «хозяина» из числа друзей, потому что ее энергетическая незагашенность негативно влияет на состояние читты скитников, вызывая спонтанное замедление, а то и регрессию спиритуальной сублимации. Потом Леня стал более настойчив и в конце концов поставил ультиматум: или Ирина выбирает «хозяина», или «хозяин» выбирает ее, а если она не согласится, ей придется немедленно покинуть станцию. Ирина упаковала вещи и уже собиралась с утра отправляться в Душанбе. Когда раздался стук в окно, она подумала, что это Леонид идет объявлять ей об истечении срока ультиматума. По счастью, все обошлось и Ирина отделалась легким испугом.
КГБ не дремлет. В принципе, обижаться на Леню за его закидоны было нельзя. Во-первых, известна повышенная чувствительность практикующих йогов к разного рода парасексуальным вибрациям. Во-вторых, психосрывы по этому поводу — частое в этой среде явление (как еще говорил Игнатьич, «не знаешь броду — не лезь в воду»). Ну и, в-третьих, Леонид был вообще особый случай. Один из его знакомых как-то рассказал такую историю.
Однажды Леня, медитируя у себя дома, вдруг уловил в атмосфере какие-то странные чужеродные вибрации, причем — искусственного происхождения. При следующей медитации повторилось то же самое. Заподозрив неладное, Леня начал систематически «прислушиваться» к этому постороннему фону, пока, наконец, не установил его истинное происхождение. Как подсказывала интуиция, за всем этим стояли, естественно, козни КГБ. Спецслужбы, зная продвинутость Лени в духовной сфере и желая всячески парализовать его эмансипирующее излучение, пошли на коварный шаг: их агентура установила в квартире выше этажом специальный прибор, постоянно воспроизводивший негативные блокирующие пси-помехи. Причем со временем этот гипотетический прибор работал все сильнее и сильнее. Наконец, Леню это сильно достало, и он решил пойти ва-банк. Сам позвонил в местное КГБ, попросил назначить встречу с высоким начальством по якобы очень срочному и важному делу. Там, естественно, переполошились, пригласили парня чуть ли не на следующий день. Вот приходит Леонид в ЧК, его проводит в кабинет начальника. Там сидит полковник, спрашивает:
— В чем дело?
И тут Леня ему выпаливает:
— Гражданин начальник, скажите откровенно: зачем вы поставили излучатель над моей квартирой?
У кагэбэшника, естественно, прямо челюсть отпала. Ну что тут скажешь? Сначала он подумал, что парень пошутил, а как понял, что нет, то вызвал перевозку. Ну, Леню там долго не мурыжили: как-никак — человек работающий, вроде бы не антисоциал, а то, что «прибор» — ну так и похуже случаи бывают! Но Леонид с тех пор абсолютно уверен, что прибор действительно был, а полковник просто прикинулся валенком. Но главное — сигналы после этого прекратились. Надо думать, спецслужбы, когда Леня вывел их на чистую воду, прибор отключили.
Леня, безусловно, представлял собой идеальный случай для психиатрической лаборатории Филимоныча, однако мы, по старой дружбе, не стали парня закладывать.
С утра мы с Ириной отошли от станции немного вверх по реке, переправившись на другой берег с помощью железной люльки на тросе. В роли Харона-перевозчика выступил Леонид, с удовольствием, как казалось, сплавлявший беспокоящий шактический фактор на ту сторону «реальности». Через несколько дней к нашему лагерю присоединились бродячие питерские мистики и еще один человек-одиночка, из этого же города, по имени Андрей Камочкин. Когда мы объявили, что отправляемся за перевал, вся команда решила нам составить компанию. Одного питерского мистика звали Марк Савчук, который потом стал известен как активист буддийского движения и сотрудник журнала «Гаруда». Как звали других ребят, к сожалению, не помню. Мы сделали неплохой переход: сначала — бросок до перевала Четырех, затем — на Пайрон, далее — до Карадага, а оттуда — в сторону Зиары и Искандер-куля. Дойдя до слияния Карадага с другим потоком, в преддверии ведущей к Зиаре долины, я предложил всем зайти на Кух-чашму, на оздоровительные процедуры. Наша компания встала лагерем в непосредственной близости от источника. Мы с Ириной разбили палатку у самой ванны, ребята — в ста метрах ниже.
Примерно через неделю такого пребывания в родоновой зоне крыша у всех начала постепенно съезжать. «Что-то я чувствую себя прямо как на Юпитере», — сетовал Марк. Потом у нас кончилась еда. Ребята сказали, что сходят в Душанбе за провиантом, чтобы потом обязательно вернуться и всем вместе отправиться дальше. По счастью, в это время внизу у реки встал с отарой какой-то чабан, у которого нам удалось разжиться сухими лепешками чрезвычайно примитивного изготовления. Благодаря лепешкам и остаткам риса мы с Ириной продержались еще почти неделю — пока не вернулись наши кормильцы из Душанбе, принеся-таки запасы зерна, изюма и «Малютки». Но и этого провианта хватило не надолго, и мы решили двинуть дальше, на перевал.
При первой попытке выйти на нужную седловину мы промахнулись, вскарабкавшись на боковой хребет, с которого открывался захватывающий вид на крутейшую пропасть. Зато съезжать назад, по заснеженному склону, под углом почти семьдесят градусов, было чрезвычайно приятно. Тем не менее, достигнув места, где можно было разбить палатки, все чрезвычайно вымотались. Я, вместо того чтобы просто зарубиться и лежать, начал делать цикл асан, чтобы таким образом снять непропорционально скопившееся в отдельных частях тела напряжение. Остальные последовали моему примеру. И лишь только после получаса усиленных скручиваний мы позволили себе расслабленно растянуться на земле в позе трупа. В результате усталость была полностью погашена, и с утра вся команда выглядела в высшей степени свежей и мобильной.
Мы сделали вторую попытку взойти на перевал и на этот раз не промахнулись. Высокогорная снежная пустыня с подобными циклопическим мегалитам серыми скалами, изрытая моренами и окутанная зеленоватым туманом, казалось, не имеет ориентиров, но вдруг, совершенно случайно, седловина перевала открылась с неожиданной перспективы. Надо сказать, что со времени моего последнего пребывания на Зиаре в 1977 году ландшафт местности тут сильно поменялся. Наверное, виной тому тектонические изменения. Именно поэтому я не смог сразу накануне сориентироваться и увлек всю компанию по ложному пути. Сейчас реванш был взят, и перевал — тоже. «Умный в гору не пойдет...» Старая надпись, полинявшая, красовалась на прежнем месте.
Опять на Искандер-куле. Мы спустились с Зиары к Искандер-кулю известным мне маршрутом. По пути наша компания остановилась для сиесты на одной горной ферме. Здесь нас впервые за все эти дни по-человечески покормили. Женщины принесли свежеиспеченные лепешки. Я вспомнил о чабанском хлебе, котором мы с Ириной неделю давились на высокогорье, и оценил магические свойства женских рук: фермерские лепешки были мягкие, промасленные, равномерно пропеченные, с инициатическим орнаментом и импульсом мистерии домашнего очага. Чабанский же продукт по вкусу напоминал автомобильную камеру, а если подмочить — строительную замазку. Пища аскетов — ничего лишнего: мука, вода (даже без соли!).
На самом Искандер-куле на этот раз мы обнаружили огромную массу народа. Был уикенд, и сюда съехалась публика не только из близлежащих мест, но также, и даже в основном — как можно было понять по номерам автотранспорта, — из Душанбе. Семьи с палатками и шашлыками тусовались здесь и там, играя в мяч или бадминтон. Где-то шел квас, кто-то пел под рубоб, кто-то — под дойру, а кто — и под баян. Сильно поддавшие молодцы освежались в ледяной воде, не подозревая о наблюдавших за ними из глубин зеленой пучины прозрачных глазах Буцефала. Мы искупались и решили двигаться дальше. Ребята отправились в Душанбе, а мы с Ириной — навестить жившего в этих местах человека по имени Рахмонкул.
У Рахмонкула. Этот Рахмонкул, подобно Кабодиёнскому, тоже очень сильно интересовался мистикой, будучи при этом прилежным мусульманином. Ему, в его махалле, была определена роль муллы — знатока Корана, предстоятеля на общественной молитве, специалиста по имущественным тяжбам. Наводку на Рахмонкула дал Ычу (кстати, однокашник Ирины), который к тому времени конвертировался в ислам по всем правилам шариата и стал Икромом. Икром просил меня передать Рахмонкулу экземпляр двуязычного Корана, причем настоял на выкупе книги, не желая принимать ее в качестве подарка. Рахмонкул, как выяснилось позже, читал текст Корана на языке оригинала вдоль и поперек и даже знал многие аяты наизусть, однако ни слова не понимал по-арабски. Синхронный текст издания Саблукова позволил ему, с помощью русского подстрочника, впервые осмысленно ознакомиться с содержанием Святой книги.
Чтобы добраться до кишлака, где жил Рахмонкул, нужно было свернуть с шоссе Пенджикент—Душанбе (ведущего с Искандер-куля на Анзобский перевал) вправо, в узкое ущелье, а потом подниматься часа два по совершенно марсианскому пейзажу. Скалы и почва в этих местах совершенно красные, будто крашенные охрой. Зрелище вполне сюрреалистическое. А потом красное неожиданно сменяется изумрудным: вы словно вступаете в другой мир за очередным поворотом тропы. Дальше, после еще одного поворота, вы оказываетесь в поясе цветущих кустов и плодовых деревьев, певчих птиц и свежих ветров, веющих с олимпийских отрогов. В этом ущелье, в верхней его части, под защитой красных скал, лежали несколько небольших кишлаков, первым из которых оказался тот самый, где обитал Рахмонкул.
Рахмонкул принял нас очень радушно. Его дом являлся частью общей композиции махалли, в которой проживало большое число родственников. Нам выделили специальную гостевую комнату, накормили до отвала, однако ночевать Ирину отвели на женскую половину дома. Местные дамы, видимо, были недовольны тем, что ее принимали на мужской стороне, делая тем самым для нее как бы исключение из правил. После «отбоя» они устроили ей форменную магическую обструкцию. Негативная суггестия проникла, видимо, через пищу. Ирину всю ночь тошнило и рвало, и только к утру ей удалось немного забыться при полном физическом истощении. Слава Богу, организм восстанавливается в экологически совершенных горных условиях очень быстро.
На следующий день мы поднялись на высокогорное пастбище за кишлаком, откуда открывался вид на несколько утопавших в зелени селений ущелья. Вечером мы обсуждали с Рахмонкулом особенности коранического содержания и технику чтения, включая специальные паузы и омовения, которыми периодически прерывается ритуальная речитативная процедура. Я выяснил, что указания на соответствующие действия даны на страницах Священной книги в некоторых ее изданиях. Такие издания ценятся больше, чем те, что без указаний. В моем варианте указания были.
Между тем общественный пост муллы вовсе не освобождал Рахмонкула от обязанности трудиться на социалистическом производстве. За свои требы он денег не брал. На хлеб насущный для себя и своей семьи Рахмонкул зарабатывал в качестве водителя самосвала на шахте, находившейся в пятнадцати километрах далее по шоссе, в сторону Анзоба. Трудно было себе представить утонченного Рахмонкула за баранкой ревущего КамАЗа, упрямо ползущего вверх сквозь пыль породы и палящий зной седьмого климата. Он жаловался, что работа съедает силы, но ничего сделать было нельзя. В районе просто не было другой работы. По пути назад, в Душанбе, мы проезжали мимо этой шахты, фасад которой был изукрашен розовыми транспарантами и алюминиевыми профилями вождей. Сколько тайных улемов трудилось тогда в ее штольнях — знает только Аллах.
19. Тропой священного Козерога
Я завис в том году в Средней Азии почти до ноября. Наиболее фундаментальным мероприятием за весь тот период я бы обозначил свое паломничество — или, как здесь говорят, зиарат — на мазар Хазрати-Бурх. Об этом мазаре мне уже приходилось вкратце говорить выше. Путь к усыпальнице Хазрати-Бурха лежит через долину бурной горной реки Оби-Хингоу, а далее — вверх по боковому ее притоку, Оби-Мазору, берущему начало в верховьях Ванчского хребта. Этот регион занимает восточную часть исторической области Вахио, простирающейся на запад почти до Гарма.
В Душанбе, на повороте от Айни к аэропорту, у дома Вовчика Сафарова, я поймал попутку, идущую в сторону Орджоникидзебада (Янги-базара). Водитель газика оказался человеком разговорчивым. Это был памирец, работавший в Афганистане в качестве сотрудника спецслужб, пытавшихся наладить контакты с афганскими исмаилитами.
Исмаилиты компактно проживают на территории, поделенной между Таджикистаном и Афганистаном, в районе Северного Гиндукуша и Западного Памира. Это в основном небольшие восточно-иранские народности, родственные изолированным в собственной долине ягнобцам.
Исмаилизм. Исмаилизм — одно из направлений в исламе, считающееся наименее ортодоксальным. Это движение, названное в честь его основателя имама Исмаила — последнего, согласно исмаилитской традиции, двенадцатого имама из дома Али, зародилось в Египте в VIII веке. Исмаилиты считают, что последний имам не умер, но скрылся до времени. В определенный момент истории он вновь откроется как Махди — исламский мессия, который возглавит воинство Аллаха в последней битве с куфром. Скрытый имам именуется также «имамом времени», который как бы незримо присутствует в нашей манвантаре. Здесь его образ сближается с ведическими персонажами. Можно также легко заметить сходство исмаилитской легенды о скрытом имаме с западноевропейской о «скрытом императоре», каковым считается Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи.
Интересно, что император Фридрих — норманнский монарх на сицилийском троне — арабский язык знал лучше немецкого, на котором тогда еще не было написано ничего существенного (разве что «Грааль» и «Нибелунги»). В императорской библиотеке хранились рукописи на латинском, греческом, арабском и еврейском языках. Среди них было много манускриптов алхимического и гностического содержания. Не исключено, что Фридрих имел контакты с египетскими мистиками-исмаилитами или даже с самим Старцем горы.
Исмаилизм, как уже сказано, появился в Египте, который также называют «Аль-Кем» — «Черная страна». Весьма вероятно, что отсюда произошло слово «алхимия» — то есть «наука Аль-Кема», «египетская наука». На территориях от Каира до Багдада влияние исмаилизма некогда было очень значительным, он сдал позиции лишь вместе с крушением Фатимидского халифата. Однако он продолжал действовать как тайное учение, а на Памире сохранялся даже в открытой форме. Разумеется, памирский исмаилизм — это не египетский «оригинал». Здесь много древних индо-иранских образов и смыслов. Даже священный язык в этой традиции — персидский, а не арабский. Исмаилиты не исполняют намаза. Их молитвы — это зикр: с музыкой, песнями и танцами. Памирцы паранжи не носят. Бородыґ — тоже. Поэтому в суннитской среде исмаилитов за мусульман вообще не считают, принимая за сектантов-язычников.
В Афганистане исмаилитская община сохраняла в период советской оккупации нейтральное положение между фронтами. Исмаилиты помнили о своей дискриминации во времена старого королевского режима. Красная власть Бабрака Кармаля, будучи атеистической, пыталась заигрывать с исмаилитами как «угнетенным классом», намереваясь использовать их в борьбе с моджахедами-суннитами. Та же политика велась в отношении суфийских орденов и шиитских общин, тоже притеснявшихся старым режимом. Мой попутчик-службист имел, кроме того, опыт аналогичного «мистического» посредничества в Иране, где советские (и другие) разведки старались найти себе партнеров в несистемной среде суфийских орденов и иных религиозных миноритариев. Вместе с тем самого Хомейни он оценивал неоднозначно, не считая того примитивным буквалистом: «Хомейни занимает позицию где-то между шариатом и тарикатом».
Это можно было понять так, что Хомейни открыт к суфизму. Между тем исмаилиты называют себя ахли-хакк, что значит «люди истины», и стоят, таким образом, в хакикате. Вместе с тем памирская община пира и маарифа Насира Хисрава следует, вслед за своим основателем, путем маарифата. Отсюда — зикры вместо намазов. Язык поэзии, персидский, — вместо языка богословия, арабского. Мазар Насира Хисрава находится в Хороге, на афганской стороне Пянджа. Мой попутчик ехал как раз в Хорог. В то время Памир был закрытой пограничной зоной. Для въезда требовалось специальное разрешение, так что я, при всем желании, не мог воспользоваться случаем, чтобы попасть в этот загадочный и абсолютно закрытый город.
От Миёнаду к Лянгару. Я вышел из газика, немного не доехав до Калаи-Хумба, на развилке к Миёнаду. Там поймал еще одну машину Это был грузовик, в кузове которого ехало человек шесть бабаев — все в белой одежде и белых чалмах. Как я сразу догадался, команда направлялась к Хазрати-Бурх. Стоял самый разгар зиаратного сезона. Мы проехали Миёнаду, высадились уже где-то под Лянгаром и двинулись дальше пешком.
По пути набрели на большую группу местных девушек, которые, рассыпавшись по склону, собирали какие-то травы. Все они были в ярких платьях и платках с золотой нитью, с длинными косами. Просто гопи, ждущие своего Говинду! Наш зиаратный бабайский «белый блок» проходил сквозь девушек, словно параболическое вторжение, дефлорирующее сансарную сентиментальность перспективой «перпендикулярного» вызова. Единственный «небелый» в команде был я, облаченный в синий чапан, перехваченный армейским ремнем, с кинжалом в узорчатых кожаных ножнах на боку, «ермаком» на спине и ледорубом в руках. Девушки норовили разглядеть меня получше, украдкой кидая взгляды из-под опущенных ресниц на мою репу в бейсболке с намотанной чалмой, зеркальных черных очках и серебряным кольцом в ухе. По мере того как наша бабайская колонна удалялась вверх по тропе, девичий смех позади звучал все громче, переходя в экстатическое хихиканье. В «Абхидхармакоше» сказано, что посредством хихиканья спариваются гандхарвы. Думаю, гопи — тоже.
Еще выше по реке мы натолкнулись на группу катамаранщиков. Их было человек шесть-восемь, ребят и девчонок. Они рассказали, что тащат на себе пару катамаранов аж с самого Миёнаду, но все никак не рискнут спустить их на воду. «Очень сильное течение. И потом — обрывистые берега, негде причалить!» Да, Оби-Хингоу — сильная река! Ее темные воды, словно свинцовый поток, низвергаются с памирских ледников в зиаратную долину, постепенно нисходящую к райским кущам Дарваза. В Оби-Хингоу, как в реку Гераклита, нельзя войти дважды: снесет с первого раза. Мы шли дальше. Через какое-то время перешли по большому бетонному мосту боковой приток. А еще чуть дальше нам навстречу попались два грузовика с людьми туристического вида. Было их человек шестьдесят.
Лянгар. Через полчаса мы вошли в кишлак Лянгар. Здесь располагалась метеостанция, на которой жила знакомая Каландару семья. Я зашел с визитом вежливости. Муж — волжский немец Эрик, жена — русская. Оба родились в Средней Азии. В общем, типичные «колониальные русские». В Лянгаре у них был большой участок в очень удобном месте, прямо у реки. Гостеприимные хозяева накрыли во дворе стол, поставили горячую еду, фрукты, сладости и облепиховый кисель. Когда пришло время пить чай, откуда-то послышался рев моторов, а затем в поле зрения появились те самые грузовики с туристами, которые я недавно видел на мосту. Что за чертовщина? Машины остановились перед нашей калиткой, туристы в массовом порядке пососкакивали вниз, а мы все никак не могли взять в толк, что бы это все значило. Тут несколько человек — видимо, активисты — врываются на территорию станции и бегут прямо к нам:
— Срочно нужен телефон!
Телефон? Кому? Зачем? Что случилось? Оказывается, в верховьях бокового притока Оби-Хингоу прорвало какой-то затор, и вода снесла бетонный мост, который наша бабайская рота пересекла менее часа назад. Как выяснилось, поток снес переправу прямо на глазах водителя первого грузовика, лишь по счастливой случайности не успевшего въехать на мост. Вся команда вернулась назад в Лянгар. Теперь только с метеостанции можно было оперативно связаться с «Большой землей». А люди в грузовиках оказались не просто туристами, а участниками какого-то семинара горных инструкторов-спасателей, который проходил в полевых условиях в пятидесяти километрах выше по Оби-Хингоу, у слияния ее с Оби-Мазором. Я благодарил судьбу, что успел вовремя попасть на нужную сторону. А иначе зиарат на Хазрати-Бурх пришлось бы отложить — как мне тогда представлялось — на несколько дней, до наведения переправы. Теперь же, находясь в Лянгаре, я решил воспользоваться случаем и посетить другой известный в этих местах мазар — Хазрати-Аллоуддин, расположенный прямо над кишлаком.
Хазрати-Аллоуддин. Хазрат Аллоуддин считается сыном знаменитого сподвижника Мухаммада, одного из семи мудрецов суфийской традиции Салмана Фарси, то есть Соломона Перса. Салман Фарси был евреем, практиковавшим зороастризм, а потом христианство. Позже он присоединился к Мухаммаду и стал одним из столпов раннего ислама. Как передает традиция, пророк часто вел беседы со своими ближайшими последователями, сидя на суфе, под навесом из пальмовых листьев, который также называется «суфа». Именно отсюда и происходит изначально слово «суфизм» — то есть «люди суфы в доме пророка», или находящиеся под сенью (пальмовым навесом) в доме пророка, как свидетели живого слова Истины. Заметим, что пальмовая ветвь — это символ новой инициации, в противоположность ветви акации как символу инициации ветхой. Позже «суфизм» стали выводить из слова «суф» (шерстяная накидка из верблюжьей шерсти, носимая дервишами) или искаженного «софия» (греч. «мудрость»). Идрис-Шах вообще считает, что «суфизм» происходит из междометия «суффф!» как особого ритуального восклицания.
Хазрат Аллоуддин появился в этих краях, вероятно, в конце VII века. Место, считающееся его могилой, представляет собой весьма живописный гигантский грот, в котором стоит циклопический каменный гроб, метров пяти длиной. Вход в грот представляет собой бело-розовую арку из чистого мрамора высотой, наверное, более десяти метров, напоминающую по форме арку готического собора. Ее видно издалека, она выделяется на фоне заросшего темным арчовником склона и, на первый взгляд, кажется — благодаря своим четким и гармоничным формам — творением человеческих рук.
Многие мазары мусульманских святых в Средней Азии являются традиционными культовыми местами с еще доисламской поры. Позже, как считают многие исследователи, и особенно в период первоначальной исламизации местного населения, новые власти объявляли эти места мазарами (то есть гробницами) известных в мусульманском мире святых. Вокруг новой ситуации складывалась и новая мифология, часто являвшаяся исламизированным продолжением традиций народно-поэтического творчества на базе доисламских сюжетов. Как попал Хазрат Аллоуддин на Оби-Хингоу — я не знаю. Но под «сыном» Салмана Фарси вполне может скрываться какой-нибудь шейх из инициатической линии этого сподвижника пророка. А культовым, в силу своего чисто внешнего вида, это место не могло не быть с самого начала заселения долины Оби-Хингоу человеком.
Взяв прямо от метеостанции вверх по вьющейся сквозь густой арчовник тропе, до мазара можно подняться где-то за полчаса. Когда я оказался перед мраморной аркой, уже почти совсем стемнело. Однако в пещере горел огонь, бросая блики на гробницу святого и неровную поверхность внутреннего свода, мерцавшие неясными образами фантастических ликов и персонажей. Рядом сидел безбородый карлик, в полосатом халате и огромном тюрбане. Это был Ашур — хранитель гробницы.
Ашур. Ашур проводил здесь большую часть года, присматривая за святыней и принимая паломников. Многие бабаи по пути к Хазрати-Бурху стремились подняться и к Хазрату Аллоуддину, рейтинг которого был несколько ниже, чем у Бурха, но вместе с тем достаточно высок, чтобы на протяжении всего зиаратного сезона привлекать к себе набожных странников не только из округи, но и со всего Таджикистана и даже за его пределами. На зиму, когда жить в пещере было практически нельзя, Ашур уходил к своей жене в Душанбе — чтобы ранней весной вновь заступить на свою почетную вахту. Денег ему за этот труд никто не платил. Хранитель святыни жил подаяниями паломников и посильной помощью местных жителей. Например, обустроить мазар ему во многом помог Эрик. Говорят, Ашура периодически пытались шугать милиция и гэбэшка, видимо — за «тунеядство». Однако он не сдавался и упорно держал оборону против системы.
Он встретил меня очень радушно, как старого знакомого. Разложил дастархан, предложил чаю. Потом встал на намаз, а я сел медитировать. Неожиданно тишину созерцания разорвал жуткий рык. Я в панике открыл глаза. Ашур сидел на краю пещеры, усиленно вглядываясь в темноту.
— Это хирс. Он тут на гора живет, покущить ходит!
Хирс — значит медведь. Видимо, Ашур был с ним хорошо знаком. Он собрал обломки старых лепешек в дастархан и нырнул во мрак арчовника, подходившего прямо к порогу мраморного склепа. Я слышал лишь шорох осыпающейся щебенки и шум ветвей. Затем все стихло. Потом вновь зашуршала щебенка, зашелестели кусты. Мне показалось, что в нескольких метрах от меня, в непроглядной нави, блеснули желтые медвежьи глаза, отражая блики пещерного костра. Инстинктивно я отпрянул от края грота к огню, зная, что зверь на свет не сунется. В этот момент из темноты выпорхнула маленькая сгорбленная фигурка Ашура. Он весело подмигнул:
— Э-э, как диля? Харощий?
Я многозначительно вскинул подбородок, цыкнув языком. Мы вновь уселись пить чай и долго беседовали о мастерах и инициатических линиях. Четыре благих имама, по словам Ашура, давали начало четырем путям исламской традиции: «Омар — шариат, Осман — тарикат, Абу-Бакр — хакикат, Али — маарифат». На мой вопрос об Ишони-Халифе Ашур возвел глаза к небу:
— О, это большой ученый, очень святой, вся округа его уважает!
Халифа твердо стоял в хакикате. Насколько я позже мог себе представить, именно патронаж ишана над святыми местами долины позволял Ашуру относительно беспроблемно — по азиатским меркам — уклоняться от достачи властей, тщетно пытавшихся запахать подвижника на соцпроизводстве.
Когда я собрался идти назад на станцию, Ашур взялся меня проводить, чтобы вывести из медвежьей зоны вновь в область человеческой юрисдикции. Он зажег маленький фонарик и пошел вперед. Тропа у подножья грота резко обрывалась вниз, и стоило известных усилий удерживаться на крутом склоне в условиях почти кромешной темени, усугубляемой густыми зарослями, среди которых петлял узкий каменистый серпантин спуска. Хирс видимых признаков присутствия не подавал, но Ашур сказал, что он где-то рядом, однако нервничать по этому поводу не стоит.
Наконец арчовник кончился. Перед нами открылась ночная панорама местности. На противоположной стороне Оби-Хингоу, гулко шумевшей своими тяжелыми водами где-то внизу, тянулся на фоне безлунного звездного неба волнистый профиль хребта. А прямо под нами, в двух-трех сотнях метров, можно было различить тусклые огоньки керосиновых светильников в ближайших саклях и дворах кишлака. Иншаллах! Мы распрощались с Ашуром. Он повернул назад и через несколько секунд растворился в черноте ночи.
Я спустился к станции. Спокойно поспать, однако, не удалось. Добравшись до стоявшей в саду суфы, я уже было начал засыпать под гипнотическое многоголосье речных русалок, как вдруг дал себя знать выпитый накануне облепиховый кисель. Сначала скрутило живот, потом пробило невероятное полоскалово, продолжавшееся, с небольшими перерывами, часа четыре. Лишь под самое утро мне удалось-таки забыться долгожданным сном. Тем не менее, проснувшись, я нашел свое состояние вполне удовлетворительным. От тошноты не осталось и следа. Я попил с хозяевами зеленого чаю, позавтракал, и мне стало совсем хорошо. В этот момент на тропе появились вчерашние знакомые — бабаи в белом.
— Эй, джура, давай, Хазрати-Бурх!
Они махали мне руками, предлагая присоединиться. Я поблагодарил гостеприимных хозяев за радушие, взвалил на плечи рюкзак и, подхватив ледоруб, выбежал за калитку.
От Лянгара к Сангвору. Наша зиаратная рота маршировала довольно бодро. Погода стояла великолепная, с реки дул освежающий ветерок. Примерно через час ходьбы, на очередном повороте русла — остановка. Однако вовсе не для перекура. Бабаи показали мне небольшое отверстие в скале, размером, наверное, сантиметров пятьдесят на пятьдесят, метрах в четырех над нами. Как выяснилось, в эту дыру нужно было точно бросить камень, а потом ждать ответной реакции духа скалы. «Позитивная» реакция состояла в том, что из отверстия должно было высыпаться несколько камней, причем чем больше — тем лучше. Если же вы промахивались, или, даже при попадании, камни назад не сыпались — это было знаком не в вашу пользу. По очереди бабаи брали по камню и, тщательно примерившись, зашвыривали их в контрольный «экран». И во всех случаях, ко всеобщей радости, дух вознаграждал метателей ответным потоком каменной благодати. Эта игра напоминала jack-pot, когда за одну инвестированную в аппарат монету на вас неожиданно высыпается как из рога изобилия гора звенящего металла. Последним бросил я. Тоже попал. И тоже — с хорошим обратным эффектом. Бабаи по этому поводу очень радовались и показывали thumb up.
Часам к пяти вечера мы дошли до места, где в Оби-Хингоу вливается из боковой долины, ведущей непосредственно к Хазрати-Бурху, река Оби-Мазор. Теперь нужно было перебраться на ту сторону, в кишлак Сангвор, стоящий на обрывистом берегу у слияния двух потоков. Еще вчера здесь был подвесной мост, а на близлежащей поляне располагался лагерь инструкторов-спасателей. Однако, по странному стечению обстоятельств, этот мост тоже сорвало чуть ли не одновременно с бетонным перед Лянгаром! Как рассказывали заходившие на метеостанцию парни из Сангворского лагеря, несколько человек как раз находились на подвесной переправе, когда лопнули тросы. Конструкция накренилась, но людям, по счастью, удалось удержаться, зацепившись за предательские стальные жилы. Едва они добрались до берега, мост окончательно рухнул и был в считанные минуты снесен бешеным потоком вниз по течению. Именно обрушение переправы и невозможность перехода на другую сторону, где были запланированы учебные мероприятия, вынудили спасателей свернуть палатки и отправиться восвояси. Как оказалось — и эта затея была тщетной: обрушение автомобильной переправы за Лянгаром поставило точки над «i», и с полсотни энтузиастов горного туризма остались заблокированными в «лянгарском мешке».
К счастью, в Сангворе оставалась неповрежденной канатная переправа с люлькой, находившаяся в ведении местного жителя по имени Назри. Формально Назри исполнял обязанности смотрителя гидрологической станции, частью инвентаря которой и являлась эта канатка, а неформально — распорядителя мехмонхоны, то есть специальной гостиницы для паломников, останавливавшихся здесь на пути к Хазрати-Бурху и обратно. Однако Назри категорически отказался обслуживать посторонних «туристов», мотивируя это запретом начальства (якобы люлька и канаты изнашиваются), а по сути, не желая пускать собравшуюся тут профаническую чернь в священную зиаратную долину. Иное дело — паломники.
Сангвор. Наше появление, вероятно, заметили с того берега, потому что, когда «белый блок» подошел к переправе, там уже ждал мальчишка, который и перевез нас по двое на тот берег свинцового потока. Каждый из пассажиров давал ему по рублю. Дал и я. Мы сразу направились к мехмонхоне. Это был большой (по местным понятиям) дом на обрывистом берегу Оби-Мазора. Строение состояло из двух просторных комнат, устланных войлочным покрытием и курпачами, стены были сплошь завешаны яркими коврами местной выделки. Нам предложили совершить омовение, затем все встали на намаз. Роль ишана исполнял Назри — рыжебородый веселый таджик, лет тридцати пяти, с блестящими глазами и неплохо (опять же, по местным меркам) говоривший по-русски.
У Назри хранилась старая рукописная книга, содержавшая историю Хазрати-Бурха.
Как рассказывает легенда, Хазрати-Бурх (хазрат Бурх Сармаставали) был современником Моисея и происходил из страны Джазира Сарандева, с которой отождествляют Индонезию. Впрочем, возможно, это Индия или Цейлон. После многочисленных путешествий по миру Бурх обосновался в долине Оби-Хингоу и научил местное население ковроткачеству. Вероятно, здесь мы имеем дело с наследием специальных суфийских тарикатов, ориентированных на это древнее ремесло. Вместе с тем, «бурх» означает «горный козел» — культ этого священного животного был широко распространен в горных регионах Средней и Центральной Азии до их исламизации. До сих пор почти на всех священных мазарах можно видеть украшения из рогов горного козла. Вдоль русла Оби-Мазора, в особенности в непосредственной близости от самого мазара, встречается особая красная порода в виде налета на камнях, которую хранители местной традиции называют «кровь бурха». В сущности, этот символ очень близок алхимической киновари, а сам образ горного козла-бурха, видимо, каким-то образом отождествился с хазратом Бурхом как местным святым.
Долина Вахио — как мне тут объяснили — избежала оккупации Красной армией. Не было здесь никогда и антибасмаческих отрядов. Высокогорный халифат — как система автохтонной власти, устроенной на началах древних адатов и при мудром руководстве наследственных ишанов — существовал на протяжении столетий в качестве особого «климата», устойчивого против атак внешнего и внутреннего куфра. Впрочем, такого рода самодостаточные общины — не редкость в естественных природных анклавах глубинной Азии. Такого рода образования — с разной степенью социальной и хозяйственной автаркии — до сих пор можно обнаружить в Афганистане и Пакистане. В ряде этих автономий даже нет денег. Вот — истинный шариатский коммунизм! Местный учитель из Сангвора рассказал, что девушки тут в школу не ходят и никогда не ходили. «А зачем?» Логичный вопрос, учитывая «домоцентричность» господствующего здесь уклада жизни, традиционно ориентированного не столько на производство прибавочного продукта и уж, конечно, не на торговлю, сколько на консервативное «сохранение всего как есть».
Здесь, в Сангворе, мы встретили группу бабаев, возвращавшихся с мазара в Лянгар и дальше. Новость про снос лянгарского моста их, видимо, не очень обеспокоила. Главное — зиарат был сделан, и теперь им предстояло не спеша возвращаться по домам. Ну, в крайнем случае, подождать день-два до наведения переправы. Надо сказать, нас очень плотно и качественно покормили: шурпо, плов, фрукты, сладости и различные деликатесы местной кухни. Паломники опять скинулись по пятерке, но с меня денег не взяли. Сказали, что я особый гость — издалека. Потом включили радио с таджикской музыкой, и все блаженно лежали, словно перекормленные боровы, на боку, умиляясь льющимся из динамика романтическим мелодиям и звонким голосам божественных артистов. Перед сном — еще один намаз, чай, историософская беседа с Назри под астральным сводом и, наконец, погружение в деперсонифицированное состояние сна без сновидений.
Вверх по Оби-Мазору. С утра, после обязательной молитвы, мы продолжили путешествие. Часа через два подъема по весьма живописной тропе — местами просто крайне живописной, с невероятным скальным рельефом, вплоть до гигантских выветренных сталактитов — мы подошли к очередной излучине Оби-Мазора, как выяснилось — последней перед святилищем. Здесь, у пологого берега, нужно было совершить полное омовение, т. е. вместе с головой. При этом запрещалось раздеваться донага. «Такой закон», — сказали бабаи. Впрочем, я это уже знал. Мы зашли в воды Оби-Мазора, словно в священную Гангу, с благоговением читая молитвы, сложив руки на животе. Потом окунулись с головой по три раза. После этого просто хорошо вымылись. Слегка обсохнув на интенсивном горном солнце, двинулись дальше. Наконец, через полчаса, наш «белый блок» достиг кишлака шейхов — как здесь называли заброшенное много лет назад поселение специальных служителей святыни, обладавших наследственными полномочиями. Теперь от кишлака оставались лишь густо заросшие бурьяном и шиповником фундаменты, что, впрочем, делало окружающий пейзаж еще живописнее. А далее, за кишлаком, прямо на крутом обрыве реки, вертикально уходившем вниз метров на сто, я увидел и конечную цель нашей эзотерической экспедиции — мавзолей Хазрати-Бурх.
На святом месте. Тропа шла прямо к мазару, метрах в двадцати от него пересекалась небольшим арыком, через который был переброшен мостик. Это была как бы последняя, третья, переправа на пути к святилищу. Сразу за мостиком располагался другой интересный объект. Между двумя деревьями, стоявшими по обе стороны тропы, была переброшена поперечная жердь, образуя как бы род арки, напоминавшей синтоистские тори. Перед самым входом в мазар, справа, стоял большой черный камень с оттиском человеческой ладони.
Священная пятерица — один из ключевых символов исмаилитской традиции, но его сакральная генеалогия, несомненно, более древняя и восходит еще к периоду первых наскальных изображений, сделанных неолитическим человеком. Известно, что большинство фигур так называемой пещерной живописи являются изображениями астральных объектов — прежде всего планет и созвездий. Из этой эпохи тянется традиция отождествления космических объектов с животными, а позже — героями. К примеру, на неолитических стоянках в верховьях Ягноба священные скалы расписаны изображениями горных козлов и «запечатаны» магическими пятернями шаманов.
Гробница — это та же пещера, хранящая священные кости первопредка. В Таджикистане все святые мазары одновременно оказываются центрами клановых паломничеств. Каждый святой так или иначе связан родственными узами с почитающими его потомками. Впрочем, то же самое мы видим в других странах региона, если не сказать — повсюду в мире, где сохраняется традиционалистская ментальность.
Саркофаг Хазрати-Бурха достигает в длину четырех метров, полутора — в ширину и полуметра в высоту. Он весь покрыт белой известью, как и внутренность мавзолея. Солнце пробивается сюда через входную дверь и щели в куполе, высвечивая на параллепипеде гроба Первопредка и круглых выбеленных стенах гробницы огненные руны космической книги духа — Рух-намэ: «Человек знания жив вечно после смерти своей, хотя кости его под землей сгнили. А профан мертв, хотя ходит по земле и считается в живых, — так он ничтожен». Бабаи встали на намаз на полянке перед входом в мавзолей. Помолившись, зашли по-очереди, без обуви, в усыпальницу, приложились ко гробу, прочитав молитву. Потом разложили на полянке дастархан, достали снедь, сделали чай. К моему удивлению, после непродолжительного застолья мои спутники собрались идти назад. Так быстро? С другой стороны, паломничество было благополучно завершено, ритуалы исполнены. Ну что ж, хоп, майлиш!
Я, разумеется, никуда уходить не собирался. Первоначально я полагал зайти за мазар на пару километров вверх по тропе и там уже разбить палатку. У самого мазара стоять представлялось невозможным из-за большого наплыва паломников. В разгар зиаратного сезона ежедневно святилище посещало до пятидесяти человек, а то и больше. Теперь, в связи с обрушением мостов, ситуация менялась. Наша «белая» группа была последней из тех, кому удалось пересечь мост перед Лянгаром в этом направлении. Стало быть, до наведения переправы паломников не будет. Высвечивалась совершенно уникальная возможность посидеть на легендарном святом месте в полном одиночестве!
К молитвенной полянке примыкала так называемая мехмонхона — то есть «гостиница» для паломников. Конечно, не «Хилтон», но зато я обнаружил в этом низком глиняном строении, два на три метра площадью, продовольственные запасы и даже отдельные предметы роскоши: помимо большого количества лепешек, чая, сахара, сладостей, риса и соли, тут можно было обнаружить с десяток курпачей и три-четыре керосиновые лампы, с канистрой керосина и спичками впридачу. Я подумал, что посижу прямо у мазара до первых паломников, а там — посмотрим. Главное, чтобы еды хватило. Впрочем, с этим проблем не предвиделось, по крайней мере на месяц вперед. Кроме того, у меня с собой было достаточно собственных запасов, в том числе несколько пачек «Малютки» («горной амброзии»), пакетные супы, сухофрукты и орехи. Я проветрил курпачи на солнце, затем устлал ими большое пространство вокруг палатки. Получилась некая домашняя зона, прикрываемая сверху от солнца густыми ветвями двух-трех мощных лиственных деревьев. Здесь можно было лежать в тени с книжкой или без. Рядом я соорудил удобный каменный очаг, а топливо можно было найти в заброшенном кишлаке шейхов.
Наги. Однажды у задней стены гробницы я обнаружил змеиное гнездо. Сначала увидел одну большую змею, блестящая черная спина которой неожиданно заскользила в зарослях подбиравшегося к мазару густого кустарника. Потом в тех же кустах я увидел змею еще раз. Видимо, это был местный Наг, который затем периодически появлялся в одном и том же месте.
Афганская история. Про «нагов» на Востоке ходит множество мистических легенд и волшебных сказок. Однажды мне довелось услышать следующую историю. Это случилось в Афганистане, во время войны с моджахедами. В горах, на одной из ключевых точек, занимал позиции дозор Советской армии, всего человек десять. Один из солдат пошел оправиться и неожиданно наткнулся на змеиное гнездо, а там — маленькие змееныши. У солдата в кармане были хлебные крошки, и он, ради прикола, бросил щепоть в гнездо. Змееныши начали хватать крошки ртами. Солдата это развеселило, и в следующий раз он пришел на это место с куском лепешки, который скрошил «малькам». Так — несколько раз. Как на оправку — так к гнезду. Но однажды, когда он в очередной раз оправился, перед ним вдруг поднялась огромная кобра. Она раздула капюшон и стремительно бросилась солдату прямо в лицо. Тот от неожиданности впал в шок и отключился. Через какое-то время отошел, встряхнулся. Вроде бы жив, укусов тоже не видно... Ну да и ладно! Отправился он назад, на позиции. Приходит — а там все его сослуживцы лежат с перерезанными горлами. Оказывается, за то время, когда он лежал в шоке, на дозор напали духи и всех во мгновение ока прикончили.
Таким образом, получается, что кобра спасла солдату жизнь. Случайно или, так сказать, «сознательно»? Если сознательно — то понятно, что это как бы дань благодарности за теплое отношение служивого к змеенышам. Кобра, естественно, не могла сказать солдату об опасности словами. И она поступила единственно адекватным образом: просто вырубила парня в критический момент, но вырубила гуманно, как тонкий психиатр-гипнотизер. Однако откуда же кобра заранее прознала про духов и близкую смерть? Здесь сразу на память приходит народная молва о прозорливости змей, об их способности предчувствовать будущее. Не отсюда ли столь распространен по всей планете культ змей: священная кобра как провидица судьбы, многомудрый библейский змий, алхимический Уроборос?.. В таком случае можно предположить, что кобра дала солдату — при подходе духов — телепатический импульс оставить позиции и отлучиться до ветру. Впрочем, солдата могло надоумить на этот шаг божество, которому за него «молилась» кобра.
Я тоже бросил нагам несколько крошек, да и потом подкармливал. Как-никак, лепешечных запасов в мехмонхоне было достаточно. Правда, я кидал корм просто в кусты, а вовсе не в змеиные пасти, как это было в случае с афганским счастливчиком. С другой стороны, мне, видимо, опасности подобного калибра не грозили, и поэтому наги просто не сочли нужным реагировать по пустякам. Они ведь мудрые существа, попусту мельтешить туда-сюда не станут!
Хайй ибн-Якзан. Перу средневекового арабского философа Ибн-Туфейля принадлежит знаменитая «Повесть о Хаййе ибн-Якзане», что переводится как «Повесть о Живом, сыне Сущего». Здесь дается натурфилософское описание связи человека с космическими стихиями и высшими умами небесной иерархии. Подобное «оживление» тела реально происходит в определенных природных условиях, где соблюдается благоприятное равновесие стихий.
Первые сутки человек чувствует себя в дикой местности неуверенно, интенсивно впитывая ауру ближайшего окружения. Постепенно, дней через пять, наступает относительная стабилизация: организм прошел первичную адаптацию к физической среде. Теперь начинается адаптация психическая. Это значит, что ваше ощущение пространства становится более открытым, так что в конце концов тонкий биолокатор засекает присутствие живого существа еще задолго до его появления в поле прямой видимости.
Визит гандхарв. Видимо, я был уже близок к раскрытию в себе такой экстраординарной способности, ибо однажды четко «засек» постороннее присутствие. Кто это мог быть? Паломники? Местные жители? Чабаны? Я, словно разбойник-людоед, высматривающий возможных жертв, которые должны были вот-вот появиться на тропе, укрылся за выступом скалы. Наконец послышались голоса, смех, и на поляне перед священным мавзолеем нарисовались Битник с Олей — одной из тех двух девиц, что добирались до Душанбе из Москвы стопом через Казахстан. Битник нес на себе два рюкзака — свой и Олин. Сама дама шла чуть позади. Битник поравнялся с мостиком, сбросил рюкзаки, омыл лицо, глотнул воды, выпрямился, сложил ладони лодочкой у груди, потом медленно поднял их ко лбу и с возгласом «Ом!» пал на четвереньки. Метя бородой тропу, он ползком подобрался к черному камню и с благоговением приник пылающим лбом к хладной священной пятерне. Затем вполз в усыпальницу и затих возле саркофага Бурха, блаженно расслабившись.
Оля наблюдала за ним с легкой оторопью, не понимая, присоединяться ли ей к процессу, или же это сугубо мужские культовые практики. Тут из-за скалы вышел я — покрытый пеплом и в одной набедренной повязке. У Оли челюсть совсем отпала. Я, ничтоже сумняшеся, полностью повторил все ритуальные жесты Битника, тоже приник лбом к черному камню, и также вполз в святилище. Краем глаза я наблюдал, как у порога мавзолея появилась коленопреклоненная Оля. Она, поколебавшись, коснулась лбом священной пятерни, после чего на четырех конечностях направилась к нам, притихшим у гроба хазрата.
Потом мы все вместе сели медитировать и занимались этим, наверное, часа полтора. Битник с Ольгой качали в основном по муладхаре, и ничего с ними в данном случае сделать было нельзя. Мне, тем не менее, удалось абстрагироваться и, совершенно неожиданно, пережить явление пустого духа. Этот дух раскрыл себя как пустое поле чистого отсутствия, словно магическое зеркало, отражающее онтологическую структуру свидетеля или свидетельства. Таким образом, дух как бы не содержит в себе никакой собственной информации, но является лишь «переносчиком смыслов». Я заметил, что если погрузить в излучение пустого поля аурический контур Олиной читты, то на эфирную поверхность проявляются до предела интимные элементы ее кармического комплекса. Я по-джентльменски не стал подглядывать за дамой. Впрочем, за молодым человеком — тоже.
Потом выяснилось, что мост у Лянгара пара перешла еще до того, как это сделал я, но направилась потом не на Хазрати-Бурх, а к верховьям Оби-Хингоу, в Пашимгар, к ишону Халифе. Навестив старца и на всякий случай поинтересовавшись, не водятся ли в этих местах страшные волосатые существа, Битник с Олей двинулись через Сангворскую переправу к верховьям Оби-Мазора.
Теперь ребята заселились в мехнонхоне, обложившись курпачами, и Оля прорубилась здесь безвылазно дня три. По вечерам она зажигала керосиновые светильники и, словно ориентальная гетера на пестрых шелках, кайфовала с чаем и трубкой. На четвертый день она начала тянуть Битника назад в Душанбе.
То, что мост у Лянгара снесен, им сообщили только в Сангворе, на пути сюда. Вместе с тем выяснилось, что новый мост будет построен не раньше, чем через несколько недель. Понимая непреодолимость водной преграды, Битник с Олей решили пробираться к Миёнаду по другому берегу Оби-Хингоу. Перейти на ту сторону потока можно было недалеко от Хазрати-Бурха, если идти вниз по руслу Оби-Мазора. В общем, они отправились... и застряли на плотно поросшем джангалом склоне напротив Лянгара, несколько дней провисев на очень крутой вертикали, часто казавшейся вообще непроходимой. С большими ломками им удалось-таки добраться до нормальной тропы, где больше не надо было никуда карабкаться и не приходилось то и дело натыкаться на свежее медвежье дерьмо, которым местный топтыгин демонстративно метил свою территорию.
Кара духа. Я подозреваю, что такими блужданиями их «наказал» Хазрати-Бурх за техтель-мехтель в священном месте. Интересно, что на этом же самом месте произошла еще более показательная история.
Человек по имени Леня Асадов (душанбинский армянин, горный инструктор и почитатель Мирзы — «старшего брата Раджниша») и его русская жена Света (тоже инструкторша и все прочее) прибыли к мазару, разбили на намазной площадке перед мехмонхоной палатку — благо в это время других паломников на месте не было — и начали там трахаться. Только они приступили к этому делу, как погода испортилась, стало накрапывать, потом поднялся ветер. Неожиданно, в самый неподходящий момент — так сказать, прямо на paradise stroke, из-под земли раздался толчок, потом еще один. Леня замер, насторожился. А потом как тряханет! И еще раз, да с молнией! Пара в ужасе выскочила из палатки, резко подобрала скарб и рванула вниз, в долину, по трясущейся под ногами земле, сквозь стену дождя и в блицах близких молний. Это было, на самом деле, сильное землетрясение, о котором тогда много говорили в этих местах (именно из-за него треснул купол Бурха, который Каландар потом пытался замазать клеем).
К счастью, посещение Битником и Олей Хазрати-Бурха к таким разрушительным последствиям не привело. Наверное, сказалась барака ишона Халифы, которую они получили в Пашимгаре.
Кайвалья. Между тем обрушение лянгарского моста привело к обрыву потока паломников на мазар, так как альтернативных возможностей обойти преграду практически не было. После ухода Битника с Олей я решил, что снимусь с этого места только после появления здесь первых людей. Ибо их приход будет означать, что переправа восстановлена и в ближайшие часы следует ожидать массовой волны зиаратчиков. Я тогда еще не подозревал, что ждать мне придется — как некогда Алферову на камне — целый месяц!
Большую часть времени помимо занятий йогой я набрасывал тезисы к метафизическому трактату под рабочим названием «Воля к смерти». Кроме того, вырезал ножом из чурки фигуру в позе лотоса, а также магическую шайбу, которую потом густо расписал куфическими рунами священных формул. Я также разрисовал угольками от костра входные колонны-подпорки у входа в мехмонхону и даже вход в само святилище знаками и формулами типа «hu’wa’llah» в виде инициатической тетраграммы. В одном месте я оставил изображение эннеаграммы. «Для тех, кто знает...»
Записывая текст или же сосредотачиваясь на резке или каллиграфии, я вдруг стал замечать, что где-то на периферии сознания слышу звучание напоминающих церковное пение хоралов. Начинаешь прислушиваться — звучание становится более отчетливым. Потом выясняется, что каждый голос ведет уникальную мелодию, а все голоса вместе создают при этом нечто вроде глобальной симфонии. Пифагорейское «звучание сфер». Мелодии были совершенно захватывающими, их можно было слушать часами, погружаясь в гипнотическое полусамадхи. Вместе с тем я заметил, что прослушивать сферы можно не отовсюду, а лишь находясь в особых точках пространства — как бы в центрах пересечения координат. Значимым было даже положение тела — в смысле его ориентированности относительно розы ветров. Опытным путем я установил для себя «зоны слышимости», в которых проводил большую часть дня.
Наряду с яснослышанием все больше раскрывалось ясноощущение. В последнем случае окружающее пространство казалось заполненным некоей аурой, полем, представлявшим собой прямое продолжение личной психики. При желании и некотором умении можно было переносить сознание в любую точку этой психосферы, распространявшейся вплоть до гребней окружавших меня со всех сторон горных хребтов. Луч сознания, по мере своего движения, считывал, подобно сканеру, отдельные характеристики материальных точек, по мере их касания. К примеру, задержавшись на дереве, можно было ощутить его «деревянность», вплоть до привкуса коры во рту. Скала давала ощущение «каменности», причем, в зависимости от породы, привкусы были разные. Полагаю, таким методом можно было бы, к примеру, определять породу на предмет наличия в ней полезных ископаемых.
Выход в космос. По мере вживания в ландшафт я решил совершить в одной из «звучащих зон» очередную агнихотру. На этот раз костры я сложил очень большие, используя остатки деревянных перекрытий в кишлаке шейхов. Как полагается, в полдень огни были возжены:
«Един Огонь, многоразлично возжигаемый, Едино Солнце, всепроникающее, Едина Заря, все освещающая, И едино То, что стало всем [этим]» (Ригведа, VIII, 58).
«Огненная баня» прочистила каналы восприятия до такого состояния, что горизонт психосканирования расширился до объема видимого космоса. Уже к вечеру того же дня я заметил, что могу ощущать лунную почву — неожиданно отдававшую серой и мелом. Вместе с тем, аура Луны распространялась «вниз», к земле, как своеобразный пар алхимической воды, трансмутировавшийся в условиях земной атмосферы в H2O. Через какое-то время я смог отличать планеты Солнечной системы от остальных звезд. Планеты, в отличие от звезд, подвергались вкусовому тестированию, сообщая свои свойства языку. После этого можно было установить следы различных планетарных влияний в атмосфере окружающего ландшафта или даже в составе конкретных тел.
Однако планетарные ощущения были, на первых порах, значительно слабее лунных. Чтобы сканировать космос дальше, требовалось каким-то образом разбавить лунное влияние. Лучшим средством для этого представлялось посильное обезвоживание организма — то есть избавление его от паров алхимической «лунной» воды. Если быть более точным, требовалось обесточить отдельные субтильные каналы психофизиологического комплекса, что можно было достигнуть за счет строгого поста, в идеале — сухого. Конечно, совсем не пить в течение нескольких дней было невозможно, но и «влажного» поста хватило для сбрасывания критической «лунной массы» до такой степени, что стали прощупываться даже отдаленные галактики.
Вместе с тем, по мере расширения осваиваемой психосферы, к ангельскому хору сфер присоединялись новые голоса и даже целые хоровые объединения — сначала планетарные, потом астральные. Каждое созвездие звучало особым фоном, но, чтобы его выявить из общей симфонии, требовалось специально сосредотачивать луч разума в определенной директории. Созвездия вызывали не вкусовые, а больше осязательные ощущения, стимулировавшие, в свою очередь, отдельные эмоциональные реакции организма. Это можно себе представить так, как если бы от каждого астрального скопления исходил некий ветер, заряженный своеобразной эмоцией. Эти ветры, сопровождаемые пением ангелов соответствующих директорий, смешиваются в условиях земной атмосферы и обретают характер спиралеобразного движения воздушных масс, проникая в тело как «дыхание». Отсюда становится возможной обратная связь по цепочке дыхание–ветер–созвездие, инструментально используемая в пранаяме. С помощью пранаямы, то есть регулировки дыхания, можно достичь такого состояния, когда астральные ветры рассеиваются в читте чистого созерцания: YOGA CITTA VRTTI NIRODHA — Йога есть успокоение вихря сознания. (Патанджали-Йогасутра, 1.2).
Борьба со сном. Для того чтобы выйти из астрального вихря и двинуться дальше, вновь потребовалось применить специальную технику. Прежде всего нужно было избавиться от влияния планет, «глушившего» тонкий фон звездной сферы и не позволявшего проникать свидетельской интуиции за ее пределы. Чисто теоретически для этого следовало остановить дыхание, но поскольку сделать это простым усилием воли было невозможно, оставался один путь: максимально пригасить его. Практически это означало перейти на дыхание, свойственное глубокому или близкому к нему состоянию сна. Проблема, однако, заключалась в том, что в этом случае мы неизбежно засыпаем. Чтобы этого не происходило, то есть чтобы сохранять внутреннего свидетеля-антаръямина бодрствующим при одновременно спящей психике, требуется прервать соединяющую обоих гипнотическую связь. Это достигается с помощью практики сознательной борьбы со сном.
Но здесь тоже нельзя идти слишком прямолинейно. Если просто ограничить себя в сне, то, рано или поздно, организм спонтанно заснет, утянув при этом за собой и антаръямина. Чтобы противостоять такой психической реакции, необходимо приучиться «спать» в специальном положении — сидя, с прямой спиной и не заваливая голову. В таком случае позвоночник остается перпендикулярен к земле, в результате чего тело находится в активной «бодрствующей» позиции относительно геомагнитного поля. При искривлении спины или заваливании головы эффективность такой позиции снижается, тело начинает впадать в сон. Смысл трюка состоит в том, что утомленная бессонницей психика должна заснуть при сохраняющемся «бодрствовании тела». Тогда антаръямин может «онтологически» эмансипироваться и использовать тело как независимую от психики базу для активации собственной свидетельской способности. Для технического обеспечения трюка я прибегнул к импровизированному каркасу для тела и специальной подставке для подбородка.
В результате засыпания психики амплитуда дыхания меняется в сторону глубокого сна, где планеты перестают фонить. Вместе с тем бодрствующий антаръямин получает возможность дальше погружаться в глубины мироздания. Астральные вихри, составляющие обратную сторону психики, как бы успокаиваются вместе с ней, а сквозь голоса звездных ангелов начинает проступать некий парадоксально-утопический ультратон, называемый «нада». Слушание нады является одновременно способом удерживания «бодрствующего» антаръямина на нужном галактическом курсе.
Для того чтобы услышать наду, нужно увидеть космос во сне. Остающийся бодрствующим антаръямин, следуя наде, словно аудиокомпасу, может, при дополнительных благоприятных обстоятельствах, определить источник этого изначального звука в психопространстве. Одним из таких обстоятельств является положение Луны в созвездии Близнецов. Это важно, поскольку источник нады находится в прямо противоположном направлении, в Стрельце, и чем ближе к нему Луна, тем сложнее услышать наду и определить ее эпицентр. Обращающийся вокруг этого эпицентра космос есть, по сути, наша галактика, летящая в запредельном пространстве метагалактики. Движение галактик вокруг центра метагалактики дает эффект гравитационного поля, которое может непосредственно ощущаться «бодрствующим телом» как специфическим органом восприятия, отличным от пяти чувств уснувшей души. Выступая в качестве оригинального биолокатора, такое бодрствующее тело позволяет антаръямину «засечь» локализацию метагалактического центра. Однако дальнейшие попытки двигаться в этом направлении приводят к размыванию самого антаръямина в гравитационной стихии, парализующей всякие попытки независимого путешественника приблизиться к «запретному городу».
Aham Brahmasmi! «Размывание антаръямина» означает субъективную утрату всех систем внешних координат и зависание в чистой открытости или тотальной неопределенности. Сугубо физиологически такое состояние представляет собой глубокий транс на грани комы, и весь жизненный процесс в данном случае поддерживается исключительно гравитационной «первоматерией» метагалактики. Сам по себе такой феномен крайне своеобразен, ибо представляет некое, фигурально выражаясь, «низведение на Землю небесного огня». Практически это значит, что тело продолжает жить исключительно силой мистического внутреннего воления, силой онтологической «воли к существованию». Такое состояние «Абхидхармакоша» описывает как «максимальную концентрацию воли при полном отсутствии сознания».
С алхимической точки зрения такой «волей тела» выступает «гравитационная первоматерия» центра метагалактики как онтологическая первооснова всего корпорального комплекса. Свою индивидуализацию гравитационная квинтэссенция обретает в силу специфических особенностей каждого отдельного тела, согласно принципу: «цвет воды — цвет ее сосуда». Консолидация подобного гравитационного воления, достигаемая пребыванием в коматозном самадхи в течение длительного времени, имеет необратимое влияние на психику. Познавательная интуиция в лице внутреннего свидетеля-антаръямина эмансипируется от закодированного в нервной системе кармического комплекса, что одновременно означает перерождение мотивационных установок личности. AHAM BRAHMASMI! TAT TVAM ASI! Или, как говорили древние, «Я — Брахман! Тот есть Ты!!»
Вопрос о том, в каком направлении видимого космоса следует искать центр истинной, ультимативной метагалактики, тождествен проблеме локализации Демиурга. Какие из этого знания могут извлечь преимущества точные науки — я прогнозировать не берусь, но для магического психотрипа знание «генерального направления» эквивалентно обладанию «компасом мудрых», магнитная стрелка которого указывает на химический парадиз.
Time is over! Однажды во сне я услышал голоса. Проснувшись, прислушался и понял, что к мазару приближаются какие-то люди. Ну, наверное, паломники. Выбравшись из своей серебристой памирки, я начал разводить костер для чая. Через несколько минут на площадку перед мехмонхоной вышло два «геолога» (так местное население называет всех бородатых туристов). Впрочем, геологи на деле оказались гидрологами, направлявшимися на Ванчский хребет для каких-то замеров. «А что, переправу наладили?» Оказывается, не наладили. Сами гидрологи попали сюда через другую долину, спустившись в Лянгар с Хоитского направления. А паломников к Оби-Хингоу все не было и не было. Тем не менее я решил, как изначально рассчитывал, сниматься с места при первых же гостях. Тем более что я уже и так вдоволь насиделся у мазара. Мы выпили чаю. Гидрологи пошли вверх, я же отправился вниз, к Сангвору.
Здесь меня вновь с радушием принял Назри. Накормил до отвала, предложил остаться переночевать, но я решил, что затемно смогу добраться до Лянгара — если повезет с попутной машиной из Пашимгара. Мальчишка вновь перевез меня в люльке на другую сторону потока. Я опять дал ему рубль. Поднялся на высокий берег, встал на тропу, осмотрелся. До заката оставалось часа четыре. В атмосфере царил полный штиль. Призрачный свет мягкого полуденного солнца превращал окружающий пейзаж в сюрреалистическое видение a’ la Дали и кристаллизованную реальность в духе метафизики де Кирико одновременно. В надежде на машину, которая меня когда-нибудь нагонит, я двинулся вниз по Оби-Хингоу, к Лянгару.
Медвежий трип. Солнце клонилось к западу, а машина так и не появлялась. Мне ничего иного не оставалось, как ломить дальше, до упора. Наконец стало совсем темно. Я продолжал идти. Тропа некоторое время шла по открытой местности, потом начала постепенно сужаться. Двигаться дальше можно было лишь с исключительной осторожностью, а значит — очень медленно. Вдруг мне послышалось, что где-то что-то съехало по склону. Этого было достаточно, чтобы я вспомнил, как по пути на Хазрати-Бурх местный лесник, подвозивший наш бабайский блок на уазике, рассказывал о тусующемся в этих местах медведе — как раз на тропе от Лянгара до Пашимгара. Выйди, не дай Бог, «парень» мне навстречу — совершенно непонятно, что делать дальше! Вправо вверх — почти отвесный скальник, влево вниз — тоже отвесно, но с перспективой свалиться в воду. Тут команда на катамаранах так и не смогла спуститься — слишком сильное течение и причалить негде, — а где уж нам, вообще без всякой снасти? Снесет моментально — и с концами! Оставалось разве что разворачиваться и бежать назад, сколько мочи хватит. Другой вариант, о котором мне рассказывали местные специалисты, состоял в том, чтобы просто лечь на землю, ничком вниз, и не двигаться. Медведь якобы обнюхает и уйдет. А если не уйдет?
Я продолжал двигаться вперед, но уже с двойной осторожностью, полностью включив прибор ночного видения и эхолот. Сквозное ощущение пространства, наработанное в период сидения у мазара, почему-то стало отказывать. То есть как таковое оно было, и даже как бы указывало на присутствие постороннего начала, но, вместе с тем, последнее совершенно не представлялось возможным конкретно локализовать, и тем более — отождествить с чем-то реальным. Возможно, шорох издал вовсе не зверь, а случайно сорвавшийся булыжник или что-то еще. Я приближался к наиболее стремному участку пути. Тропа превратилась в узкий каменный карниз, обрывающийся слева в невидимую бездну, на дне которой шумел безумный поток Оби-Хингоу. С правой же стороны весь довольно-таки крутой склон порос густейшим джангалом — идеальное место для медвежьих забав и засад! Ветви фантастических растений нависали прямо над тропой, превращая ее в галлюциногенную аллею страха. Стресс усилился. Я опять вспомнил про чод и попробовал, наперекор судьбе, сосредоточиться на сознательном стремлении к самопожертвованию как акте освобождения от сансарных комплексов: «Духи тьмы, явитесь сюда и примите тело сие себе в пищу!» В этот момент все пространство вокруг осветилось интенсивным фосфоресцирующим светом и я увидел прямо перед собой, на белеющей тропе, гигантскую черную тень человекообразного существа. Гул?
Я лихорадочно обернулся, спонтанно перехватывая в руках ледоруб. На меня смотрело гигантское желтое око Луны, висевшее на уровне глаз. И больше — НИКОГО. Этого, однако, было достаточно, чтобы понять суть происходящего. Мое обращение к духам космической бездны совпало с легким поворотом тропы, в результате чего я попал в световое поле только что поднявшейся из-за хребта ночной планеты. Человекообразная тень на тропе оказалась моим собственным силуэтом, высвеченным Царицей ночи на дисплее спящего мира. Получается, что я был готов вступить в бой с собственной тенью. Ну, что ж, вполне достойное занятие для адептов небесного бокса!
Эпизод с Луной рассеял чувство гипертрофированной обеспокоенности по поводу встречи с хирсом. Вместе с тем, это была действительно неплохая иллюстрация тех принципов, на которых строится мистерия чода и ему подобных практик. Словно в подтверждение, что урок мной усвоен правильно, я вскоре увидел на одном из близлежащих склонов домик лесника. Был второй час ночи, но пройти мимо, разумеется, я не мог. В окнах света не было. При подходе к дому вдруг интенсивно забрехала собака — по счастью, сидевшая на цепи. Через несколько минут на пороге появился заспанный хозяин.
— Эй, але! — закричал я ему. — Ассалому алейкум, я эстонский гость, возвращаюсь с Хазрати-Бурха!
— А, Истония! Ну давай, заходи. Чой-пой будешь? Спать? Майлиш!
Лесник впустил меня в дом, уложил на курпачи, задул керосинку. Только я собрался погрузиться в объятия Морфея, как меня вырвала из грез агрессивная атака блох, набросившихся на мое тело так, словно именно их я призывал незадолго до этого в качестве посланцев бездны на магическую кровавую трапезу. Чесаться было совершенно бесполезно, не говоря уже о возможности просто заснуть. Я окликнул лесника:
— Послушай, дорогой, может быть, я пойду спать на улицу, а то блохи совсем замучили!
Тот снова запалил керосинку, пошарил рукой под подушкой и достал некий баллончик. Попрыскал из этого флакона у себя под мышками, за пазухой и чуть ли не волосы. При этом возникло густое облако какой-то чудовищной химии. Потом он кинул игрушку мне:
— Вот, средство от блох!
Я тоже густо спрыснулся, не забыв и про носки. Однако через полчаса процедуру пришлось повторить по новой. А потом — еще через полчаса. В конце концов, спать мне пришлось на улице, на суфе, в саду перед домом. Тут хоть, по крайней мере, не пахло химией!
Наутро я рассказал леснику о своих ночных подозрениях по поводу медведя. Его это, казалось, мало впечатлило. Ну да, хирс ходит туда-сюда. Наверное, вчера это был именно он. Однако косолапый не нападает на путников просто так. Другое дело — зимой или в голодный сезон! Если встретить его в узком месте, то топтыгин, скорее всего, первый шарахнется в сторону, оставив на тропе следы «медвежьей болезни». Так что, можно сказать, я отделался легким испугом. Впрочем, шутки с медведями в любом случае неуместны. Если «парня» сильно напугать или раздразнить, он может и поломать. Таких историй мне тоже довелось наслушаться. По счастью, мои знакомые, реально сталкивавшиеся с местным царем природы нос к носу, благополучно избежали более близкого контакта. К примеру, Даос как-то встретил на Матче белого медведя (не по породе, а по цвету шкуры, вероятно — альбиноса), но тот его совершенно проигнорировал. Впрочем, Даос и сам на рожон не лез, а постарался по-тихому обойти зверя стороной. С Митей (тоже даосом, моим таллиннским приятелем) приключилась более стремная история, причем — именно здесь, на Оби-Хингоу.
Охота на хирса. Митя, следуя традиционным зиаратным маршрутам того времени и моим наводкам, тоже как-то раз добрался до Сангвора. Здесь один из местных молодцов пригласил его поохотиться.
— Давай, идем хирс стрелять! Потом жене шкуру подаришь, она тебя любить будет!
Ну как от такого предложения отказаться? Сказано — сделано. Незадолго до этого зверя — возможно, того же самого, с которым я познакомился у Хазрати-Аллоудина, а потом «ощутил» при возвращении с Хазрати-Бурха — засекли где-то поблизости. В общем, взяли дробовик с карабином и вышли на тропу. Буквально через полчаса ходьбы обнаружили свежее дерьмо. Хирс! Где-то рядом! Таджик предложил план действий. Впереди идет Митя с дробовиком, чуть сзади — он сам, с карабином. При появлении медведя Дмитрий должен тут же стрелять зверю прямо в морду, вызывая шок и парализуя способность ориентироваться на местности. После этого таджик стреляет из карабина в сердце или голову — в зависимости от обстоятельств — и добивает животное. Роли разделили, идут дальше: один — впереди, другой — чуть сзади.
Неожиданно из-за большого камня, прямо перед Дмитрием, появляется медвежья морда, а потом зверь встает во весь рост. Секунду они смотрели друг другу в глаза. Митя хотел было нажать на спуск, но что-то — может быть, издержки ахимсы? — удержало его от такой спонтанной реакции. Этого оказалось достаточно, чтобы зверь резко покинул место у барьера и затерялся в окружающей среде.
— Эй, ты что не стрелял? — расстроился таджик и с досады хотел пальнуть из карабина в воздух.
Карабин издал сухой щелчок. Иными словами, дал осечку. А это означало, что выстрели Митя в медведя дробью, тот бросился бы в ярости на своего противника, однако спасительной пули карабина при этом так бы и не последовало. Для перезарядки требуется несколько секунд, но за это время хирс вполне может снять с обидчика скальп. Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается!
Снова в Лянгаре. До Лянгара я дошел довольно быстро. Заглянул к Эрику на станцию. Мост, как оказалось, еще не навели, и когда наведут — совершенно неизвестно. Слишком круто стихия поиграла. В общем, сидим, пьем чай. Тут, КАК ОБЫЧНО, в сад вбегает несколько возбужденных человек туристической наружности: «Телефон есть? Рация есть? Срочно требуется медицинская помощь, надо вызвать вертолет!» Выясняется, что они из группы альпинистов, которая пришла сюда из-за Пашимгара, с примыкающих к пику Коммунизма ледников. Руководитель группы очень сильно занемог, и требовалось срочное медицинское вмешательство. Пока один из молодцов ходил с Эриком к рации, подошло еще несколько человек. В конце концов, основная часть группы решила пробиваться вниз, к помощи, а больной должен был остаться с парой товарищей ждать вертолета. Предупреждение о смытом мосте произвело на альпинистов мало впечатления. «Мы же с экипировкой, пробьемся!» Я решил воспользоваться случаем попасть на тот берег и присоединился к ним.
Переправа. Через полчаса мы стояли у переправы. От некогда внушительного моста оставалась лишь одна бетонная ферма, стоявшая посреди рокотавшего, игравшего впечатляющими валунами потока. С нашей стороны до обломка фермы было метров пять. При этом связь со спасительным столпом посреди бурных вод почти чудесным образом сохранялась: оттуда к нашему берегу тянулся стальной трос, некогда являвшийся частью конструкции. Для альпинистов этого оказалось достаточно. Они сразу решили брать переправу. Идея была такая. Сначала кто-нибудь из команды перебирается по тросу на обломок фермы и закрепляет там новый трос, по которому уже можно будет без особого риска переползти всем остальным. Одновременно на тот берег перебрасывается еще один трос, а кто-нибудь из местных, периодически крутившихся на том берегу, зацепит его за остатки моста. Дальше — дело техники.
Ребята все сделали крайне оперативно. Один из них надел специальные ремни и полез через поток. В действительности это было очень стремно — ползти по провисавшему над ревущей бурой массой раздербаненному проводу, неизвестно на чем державшемуся. Слава Богу, у Первопроходца были перчатки. Наконец, он достиг — под аплодисменты многочисленной уже публики по обе стороны потока — заветной фермы, встал на ней в позе победителя и вознес кулаки к небу. Потом закрепил новый трос, проверил старый, бросил еще один конец на тот берег. В это время на ферму по наведенной переправе пополз еще один альпинист. Когда он достиг столпа, Первопроходец двинулся к противоположному берегу. Таджики страховали трос как могли, намотав его на бетонную тумбу и придерживая десятками рук. Вот и этот рубеж взят! Теперь переправа полностью готова. Следующим иду я. На меня надевают ремни, проводят через кольцо страховой канат. Потом я нависаю спиной над пропастью, трос постепенно отпускают, и я скольжу, набирая скорость, с запрокинутой головой, наблюдая под собой из обратной перспективы пенящуюся грязь. Пройдя точку крайнего спуска, тело по инерции взлетело наверх, и в этот момент стоявший на ферме альпинист стал подтаскивать меня к себе. Благополучно выбравшись на ферму, я помахал рукой оставшейся сзади компании и перестегнул страховку. На другой берег меня переправили точно таким же способом. И конвейер заработал.
После альпинистов несколько таджиков тоже захотели перебраться с того берега на этот. Потом — с этого на тот. Ну и пошло-поехало. Наконец, часа через два работы альпинисты сказали «харэ» и свернули переправу. Самым курьезным оказалось то, что мы встретили буквально в паре сотен метров от переправы небольшую компанию московских скалолазов, которые ничего не знали про снесенный мост и упустили возможность переправиться в нужную им сторону с помощью «нашей системы». Они сказали, что идут делать заброски продовольствия на маршруте, где позже будут проходить какие-то соревнования. На известие об отсутствии моста москвичи отреагировали крайне спокойно — как и их коллеги незадолго до этого в Лянгаре. Притом, что половину столичной команды составляли девушки. Ну что ж, Бог в помощь!
Марш-бросок на Миёнаду. Нашей следующей целью был райцентр Миёнаду, откуда уже можно ловить машину на Тавильдару — с ее взлетной полосой и шоссе на Душанбе. Часа через четыре ходу мы достигли горной пасеки, располагавшейся на вершине зеленого холма. Пасечник оказался русским, с большой «геологической» бородой и богемной созерцательностью в глазах. «Медку не хотите?» Свежий горный мед оказался настоящей амброзией. Ничего более вкусного я никогда не пробовал. Купить — а во что? У Пасечника были для такого случая припасены стеклянные трехлитровые банки. Практически все хлопцы взяли по одной, существенно утяжелив тем самым свои и без того нелегкие рюкзаки. Мне такая тяжесть была явно противопоказана, и я ограничился всего лишь стаканом, куда пасечник налил мне желто-зеленой тягучей массы горного нектара.
Наш груженный медом рой долетел до Миёнаду лишь далеко за полночь. Спать все повалились просто в ряд, вдоль забора у большой дороги, в спальниках. Наутро я встал одним из первых и одним же из первых сел в кузов машины, отправлявшейся как раз через Тавильдару в сторону Душанбе. Впрочем, мне хватало Тавильдары. Распрощавшись с попутчиками, я спрыгнул напротив одинокого белого домика тавильдаринского аэропорта. На удивление, я здесь был единственным клиентом. Минут через двадцать, как по заказу, подали самолет на Душанбе. Подъехали еще двое на легковушке. Вот такими малыми силами мы и взлетели в ляпис-лазурное припамирское небо, держа курс на запад, в сторону Кишлака наркомов. Иншалла!
Тропой Священного Козерога. Часть 2, Гл. 12-19
© Copyright: Владимир Джа Гузман, 2007
Свидетельство о публикации №207072300038
Свидетельство о публикации №207072300038
Рецензии