Тропой Священного Козерога. Часть 2. Гл. 20-26

20. Короткие истории

Шлягер. После Хазрати-Бурха я на пару месяцев завис в Душанбе. Каландар к тому времени уже озверел от посетителей и периодически разгонял собиравшиеся у него команды, но квартира опять наполнялась народом. Впрочем, были среди контингента коммуны редкие исключения, которым, в принципе, хозяин был рад всегда.

В момент, когда я вернулся с мазара, Каландар отсутствовал. В квартире я нашел одного лишь Сашу — младшего брата Каи. Каландар был для него авторитетом и примером того, как себя ведут наши брюсы виллисы. Квартира была практически пустой, так как Кая к тому времени уже перебралась из доставшей ее коммуны к маме, но Саша наполнил пространство сентиментально-депрессивным полем, которое он постоянно воспроизводил бесконечным кручением какого-то попсового советского шлягера про роковую измену. «Правду мне скажи, скажи лишь только правду! Правды одной хочу!..» и так далее. Видимо, Сашу кинула его подруга, и он, шестнадцатилетний тинейджер, теперь репродуцировал травматические ассоциации таким механическим способом. «Саша, ба Худо, сделай паузу!» Саша снимал винил с проигрывателя на двадцать минут, а потом запускал пластинку по новой: «Правду мне скажи, скажи лишь только правду! Правды одной хочу!..»

Потом из очередной коранической экспедиции вернулись Каландар с Хайдар-акой. Появились еще какие-то люди. Жизнь продолжалась. Саша перестал страдать и начал квасить.

Рыбный нож. Хайдар-ака, разжившись наличностью, захотел приобрести у Аз-Зоха предметы первой необходимости типа десантного комбинезона и шведского военного ножа. Все вместе это стоило около стольника. По тогдашним советским масштабам — не дешево. Впрочем, Зох Хайдара покупать за руку не тянул, а лишь тонко стимулировал нужные токи умелой игрой профессионального коммерческого менеджера. В конце концов, ударили по рукам. Ака натянул камуфляж и стал похож на самого настоящего боевика: с бритой головой, при канонической бороде, с боевым ножом у пояса и томиком Корана в руках.

Каландар осмотрел Хайдара критически с головы до ног, затем его внимание привлек нож с рукояткой в форме рыбы. Повертел его туда-сюда в руках и сказал:

— Хайдар-ака, Ворона тебя кинул. Ведь это обыкновенный рыбный нож!

Хайдар был с этим утверждением категорически не согласен.

— Как так рыбный, ты что несешь? Это специальный нож шведского десантника!
— А почему рыба?
— Рыба — это знак особой викинговской инициации. И вообще, это не рыба, а Левиафан, состоящий в магическом услужении у нордического конунга!

Решили спросить по этому поводу самого Аз-Зоха. Заманить его на Клары Цеткин было непросто. Каландар в местных кругах слыл за чумового, опасного и непредсказуемого в общении. Мы с Хайдаром дали Зоху гарантии полной неприкосновенности, и парень решил-таки навестить нас в логове Каландара. Надо сказать, они с ним сразу взаимно напряглись. И по поводу ножа, и вообще по жизни. Очень быстро дело дошло чуть ли не до драки. Мы с Акой пытались, насколько возможно, разрядить ситуацию, а потом вынуждены были даже прибегнуть к прямому сдерживанию сторон.

— Он ебнутый! — истерично кричал Ворона, косясь на «рыбный нож» в руке принявшего боевую стойку Каландара. Тот аффектированно наезжал, грозясь покоцать гада. Дело приняло нешуточный оборот, когда Ворона выхватил собственную пику. Каландар, раскрывшись, пошел на него грудью:

— Ну че, бей, падла! Или ссышь?
— Уберите его на ***, или я его сейчас попишу! — истошно визжал Ворона.

Я бросился прямо через дастархан к Каландару, Хайдар — к Аз-Зоху. Спокойно, Муля, меньше пены! В конце концов, трясущегося Ворону удалось бескровно вывести из квартиры на лестничную площадку, а Каландар, войдя в раж, еще долго демонстрировал нам боевые стойки и приемы ножевого боя:

— Главное — не сжимать рукоятку в кулаке, а положить ее на ладонь, вот так! Лезвие — это продолжение указательного пальца, не более того...

Каландар, безусловно, вполне мог порезать Ворону. К таким баталиям ему было не привыкать. Однажды он рассказал историю из своей «прошлой жизни» в Караганде, где ему пришлось вступить в схватку за первенство среди местной шпаны с татарином-садистом Аганом.

Бой с Аганом. Аган, по рассказу Каландара, был крупным детиной — реальным отморозком-беспредельщиком, терроризировавшим весь район. Его коронкой было неожиданное нанесение совершенно случайным людям глубоких кровоточащих ранений. Однажды Аган напал на Каландарова друга, который среди бела дня разговаривал с кем-то по телефону-автомату. Аган в этот момент проходил мимо, вдруг открыл дверь в кабину и каким-то чудовищным тесаком «распустил» парню ногу — от бедра и до икры. Каландар решил это дело так не оставлять. Он вызвал Агана на поединок. Вечером в городском парке собралась вся карагандинская шпана. От исхода боя зависело, кому теперь быть главным авторитетом. Аган вышел на схватку с тем самым метровым тесаком, на котором еще «красовались» следы крови последней жертвы. Каландар достал финку. Рефери дал сигнал к началу боя, зрители затаили дыхание.

Противники долго кружили друг вокруг друга, примериваясь и рассчитывая траектории нападения. Каландар уходил от смертоносных взмахов Аганова клинка, отклоняясь и приседая, но сам с коротким лезвием сделать ничего не мог. Наконец, улучив момент, он схватил с земли булыжник и запустил им отморозку прямо в голову. Лицо Агана залилось кровью, он на мгновение потерял концентрацию. Все охнули. В этот момент Каландар бросился на соперника, сбил его с ног и, усевшись на грудь, приставил финку к горлу:

— Ну что, гнида, теперь тебе конец!

Толпа жаждала крови, тем более — Агана, который всех порядком достал своим беспределом. Каландар уже собирался было засадить шакалу в горло стальное лезвие — чтобы потом отрезать голову в устрашение другим отморозкам, но в последнее мгновение у него в голове что-то щелкнуло: «А стоит ли?» Преодолевая ненависть и рудиментарные инстинкты, он отвел нож от сонной артерии хрипящего ублюдка и поднялся над поверженным врагом под овации ликующих зрителей. Бой был выигран. Король умер — да здравствует король!

Прыжок в окно. Надо сказать, что вокруг Каландара действительно висела некая роковая аура, словно притягивавшая негативные обстоятельства. С ним периодически случались очень стремные истории. Одна из них, наиболее брутальная, произошла в собственной квартире Каландара с его первой женой.

Собралась компания. Выпивали, закусывали, болтали. Вроде бы никаких проблем. Жена вышла подымить на балкон. Спокойно выкурила сигарету, бросила окурок вниз, а потом, к полной неожиданности всех, сама последовала с четвертого этажа за горящим огоньком. Сначала никто ничего не понял. Воцарилась мертвая тишина. А потом Каландар наносит прямой удар в лицо одному из гостей. Это разрядило шок, все вскочили и побежали вниз, во двор. Но никакой помощи уже не требовалось: дама была мертва.

Эту историю я услышал от одного из непосредственных свидетелей случившегося, приезжавшего в Эстонию к Раму и между делом попросившего мэтра прокомментировать этот случай. Тот сказал, что всему виной было негативное кармическое поле одного из присутствовавших. Позже, уже в Душанбе, я услышал версию произошедшего от самого Каландара. По его мнению, источником «негатива» был как раз тот самый парень, которому он врезал в торец в качестве первой спонтанной реакции на поступок жены.

— Были у них отношения? — спросил я Каландара.

Оказалось, «отношений» не было, но почему-то именно ЕГО поле Каландар посчитал наиболее вредоносным, да и вообще непосредственно за все ответственным. Парень как бы магически спровоцировал самоубийство, надавив Каландаровой жене на крышу коварными психотрюками. Однако, по мнению Рама, магическим виновником драмы был некто третий, также присутствовавший в этой ситуации, но о котором мы здесь открыто говорить не будем.

Курица. Как-то раз Каландар прикупил, по случаю окончания уразы, живую курицу, чтобы зарезать ее вместо традиционного барана. Идея состояла в том, чтобы принести положенную кровавую жертву, но приобретать с этой целью настоящего живого барана было и накладно, и непрактично: куда столько мяса девать? Да и как резать барана в квартире?

Шведский стол. Никогда не забуду, как мой приятель грузин Баграт (Рэд) решил в компании соплеменников устроить в Стокгольме праздник по поводу тоже какого-то знаменательного события. Молодцы прикупили где-то настоящего барана, но поскольку резать животное в квартире представлялось негигиеничным, они порешили провести операцию во дворе. Наточили ножи, взяли зверя за рога и освежевали прямо на детской площадке — где песочку побольше. Но погулять им долго не дали. Шокированные таким демонстративным нарушением прав животных шведы вызвали полицию, которая приехала аж на нескольких машинах. Королевский спецназ окружил квартал, заблокировал все входы и выходы в злополучном дворе и взял всех геноцвали прямо на месте преступления, для верности обыскав и заковав в наручники. Сажать парней, конечно, не стали, но выписали крупный штраф за что-то там то ли несанкционированное, то ли нарушающее местные обычаи.

Не думаю, что в Душанбе кто-либо стал бы вызывать по такому случаю вооруженный ОМОН или просто участкового. Но дело даже не в этом, а в чисто символической живой крови, которую нужно было пустить на праздник. Все это вполне укладывалось в каландаровский магический синкретизм. Проблема выявила себя совершенно в другом.

Повесив авоську с живой курицей на ручку двери, Каландар пошел точить нож и готовить специи, но, вернувшись за жертвенной птицей, к полному своему удивлению обнаружил, что та уже как бы и не дышит. По всей видимости, курица в авоське как-то неудачно повернула голову, перекрыв себе кислород. А может быть, птица просто впала в летаргию.

На Каландара все это произвело гнетущее впечатление: «Значит, Бог не хочет моей жертвы, и теперь нужно ждать крупных неприятностей!» Он впал в глубокую депрессию, что означало, что в очередной раз коммуна может быть разогнана. Этого, конечно, никому не хотелось. Кроме того, у Хайдар-аки, как гурмана-ходжагонца, уже давно текли слюни, и просто так оказаться без обещанной курятины он не был готов.

— Володя, давай все-таки распотрошим курицу, а Каландару скажем, что она была лишь в шоке, а потом отошла? — предложил он мне.
— Ну давай, распотрошим! Вот нож — режь голову!
— Может быть, лучше ты это сделаешь?
— Хайдар-ака, это ведь Курбан! Ты, как истинный мусульманин, проведешь весь процесс с нужной молитвой, как полагается...
— Ха, да ведь на курбон полагается не курица, а баран!
— Ну так что ж? Как говорится, за неимением гербовой...
— Э-э, так не пойдет. Я, как мусульманин, не могу предложить Аллаху курицу вместо барана. Это же будет чудовищный харом! Давай просто съедим курицу как курицу, а не как священную жертву?
— Давай просто так. Режь голову!

Хайдар-ака все равно резать категорически отказывался.

— Давай, ты режь, а я пока пойду скажу Каландару, что птица вновь ожила!
В конце концов, я положил неподвижную тушку на стол и отмахнул ей голову собственным кинжалом с полумесяцем. В этот момент в кухню ворвались Каландар с Акой.
— Ну что, курица жива?
— Была жива, но я ее уже зарезал. Только что.
Каландар подозрительно покосился на меня, потом на Хайдара:
— Точно была жива?
— Да точно! Когда я ее положил на стол, она начала дергаться.
— Дергалась, дергалась, — поддержал меня Хайдар-ака, — я сам видел!

Каландара после этих слов начало понемногу отпускать — как с рюмки хорошего коньяку после сильного похмелья. Он все-таки приготовил птицу, но сам есть ее не стал. Так сказать, от греха подальше...

Перец. Кстати, Каландар готовил весьма неплохо. Однажды он сделал просто настоящий «салат века». Это был вегетарианский салат с рисом и майонезом, вкусовые качества которого настолько идеально совмещали в себе все возможные запросы, что благодарная публика устроила шеф-повару настоящую овацию. Сам Каландар, однако, предпочитал страшно перченую еду.

Как-то раз мы пошли с Каландаром на Зеленый базар. Подходим к столу с такими вот зелеными перцами. Каландар спрашивает:

— Эй, бобо, как перец, хороший?
— Харощи, харощи! На, пакущи!

Каландар смачно откусил от стручка, разжевал, поднял глаза к небу и снова обращается к бабаю:

— Что-то перец у тебя слабоват, ничего не чувствую! Дай-ка еще!

Бабай с удивлением вытаращился на странного покупателя, который только что сжевал острейший стручок, даже не поморщившись. И хочет еще! Каландар тем временем сжевал второй стручок. Нет, не цепляет! А вокруг уже начали собираться любопытные. Продавец не на шутку занервничал. Как так, перец не цепляет? Дело пахло колдовством. Бабай нервно выхватил из кучи самый большой перец, отправил его целиком в рот и начал лихорадочно жевать. Через мгновение шары у него полезли наружу, и он замер, словно парализованный, с широко раскрытой пастью. Потом с воплем бросился к шлангу с водой и начал заливать в себя литры охлаждающей жидкости. Народ вокруг покатывался со смеху. А Каландар недоуменно смотрел по сторонам и говорил:

— Ничего не понимаю! По-моему, перец совсем не цепляет!

Бабай, совершенно уже ошалевший, начал предлагать перец собравшимся вокруг зевакам:

— Эй, что он говорит? Хороший перец! На, попробуй! И ты попробуй!

Он принялся раздавать связки с перцами толпе, опасаясь, видимо, полной компрометации своего товара и своего доброго имени впридачу. Народ бросился расхватывать дармовые стручки, впрочем, осторожно их надкусывая.

— Ну что, хороший перец? — спрашивал бабай.

Халявщики поцокивали языками, качая головами и коварно скалясь. А один седой дедок сказал:

— Перец хороший, язык плохой!

Мечеть. В один прекрасный день мы отправились с Хайдар-акой в мечеть у Путовского базара. Сидим, пьем чай с имамом, разговариваем о метафизике. Вдруг во двор комплекса заходит группа западных туристов: молодые парни с девками, все загорелые, с рюкзаками за спиной и в шортах. Идут, озираются по сторонам. Увидели нас с имамом, кивнули, один из них спрашивает по-английски: можно ли осмотреть объект? Имам сделал жест рукой: мол, давайте, смотрите! Хайдар-ака спросил его: как можно допускать на священную территорию мечети таких профанов, да еще в шортах? На что имам ответил:

— Осел, даже побывавший в Мекке, все равно останется ослом!

Позже Ака прокомментировал слова имама следующим образом:

— Профан в принципе не может оскорбить святыни, так как последняя, в своем онтологическом статусе, намного реальнее самого профана.

Карьера. Однажды к Каландару зашел сосед — молодой таджик, учившийся в каком-то столичном вузе. Узнав, что Хайдар из Москвы, он очень активировался, но все никак не мог взять в толк, почему тот столь упорно налегает на исламизацию вместо того, чтобы делать нормальную столичную карьеру? На что Ака ответил:

— Мы вернемся к этой теме, когда я стану крупным политическим деятелем.

Ших-Али. Часто захаживал на Клары Цеткин один особенный человек по имени Ших-Али. Коренной бакинец, юрист по образованию, он, как и Каландар, был женат на кореянке. После университета Ших работал год в центральной республиканской прокуратуре. Больше не выдержал. Шок, который чувствительный и поэтичный по натуре молодой юрист испытал в зинданах Дербента и в казематах знаменитой бакинской тюрьмы, а также открывшиеся ему за кулисами высоких кабинетов тайны беззакония привели Шиха к принятию радикального решения: бросить номенклатурную карьеру и отвалить куда-нибудь подальше, где тебя никто не знает и не найдет.

Таким местом оказался Душанбе, куда Ших-Али перебрался из Баку много лет назад. Женился, завел детей. Работал он при местной шахматной федерации детским тренером по шашкам. Причем тренер он был действительно неплохой, так как его питомцы, десяти-пятнадцатилетние мальчики и девочки, периодически выигрывали различные соревнования, в том числе на всесоюзном уровне. Свою шашечную команду Ших однажды привозил даже в Таллинн, где она взяла несколько призов на очередном турнире. Я думаю, он был просто гениальным педагогом.

Ших-Али был почитателем оккультных и человеческих способностей Анатолия Игнатьевича, тоже занимался йогой, особенно медитациями. Он являлся убежденным сторонником ахимсы и всеобщего примирения. Будучи мусульманином, Ших-Али воспринимал ислам как часть интегральной традиции, восходящей к мудрецам седой древности:

— Однажды я разговаривал в Бухаре с одним очень старым раввином. Я его спросил, откуда происходит религиозная вражда между отдельными ветвями авраамической традиции? Он мне сказал: «Христиане и мусульмане — это исторически еще „дети“ в сравнении с тысячелетней мудростью нашей традиции. Им еще предстоит долгий путь духовного развития, прежде чем они повзрослеют и поумнеют!»

Жизненную мудрость Ших-Али постигал в нелегких обстоятельствах. Однажды семья его корейской супруги попросила его помочь на рисовом поле — ну, там, пару грядок прополоть. У Шиха как раз был первый день долгожданного отпуска, и он, с самыми лучшими намерениями, решил потратить его на фамильный субботник. В общем, приехал на плантацию, грядка-другая... Попросили остаться еще на пару дней. Как откажешь? Вот так, мало-помалу, втянулся и пропахал у родственничков весь отпуск, не разгибая спины с утра до вечера! Справедливости ради надо сказать, что в таком же режиме пахала и вся семья, в том числе супруга Шиха. Ших-Али уважал труд и принимал удары судьбы со стойкостью истинного мюрида неведомого Бога.

Корейский вопрос. Корейцы — народ очень упорный. В Средней Азии их община была весьма состоятельна. Очень много корейцев торговало на базарах. Их специализация — острые овощные начинки и смеси. Острая пища — культурное наследие народа-рисовода. На рисовом поле, всегда залитом водой, работать в жарком климате опасно, так как можно получить хронические воспаления, предотвратить которые способна как раз очень острая пища: ее огонь должен нейтрализовать влажность окружающей среды. Я лично пробовал национальную корейскую кухню только дважды. Первый раз — на душанбинском базаре, где купил в напоминавшем наскаду пластиковом пакетике овощную смесь, посчитав ее чем-то вроде начинки к блинам. Начинка была до такой степени острой, что даже аджика покажется по сравнению с ней вареньем. Потом злопыхатели мне рассказывали, что корейцы якобы специально обильно шпигуют эти смеси перцем, дабы заглушить привкус просроченных продуктов. Не знаю, как насчет последних, но мой личный опыт вполне убедил меня в том, что истинные корейцы без обильного перца вообще ничего не едят.

В Каландаровом подъезде, на последнем этаже, жили две кореянки, представлявшиеся сестрами (хотя больше они были похожи на лесбийскую пару). Девушки очень интересовались заморскими гостями, часто посещавшими их соседа-художника. Мне удалось найти с сестрами общий язык, и они периодически приглашали меня к себе на ужин. В первый раз на стол была подана жареная картошка а-ля помфрит, которую одна из сестер тут же густо посыпала красным перцем. Я думаю, Каландар за это только бы сказал спасибо, да еще сверху побрызгал бы соусом собственного приготовления, но я после первого же куска прикасаться к блюду больше не рискнул. Это была моя вторая, до сих пор последняя, встреча с корейской кухней. По счастью, сестры поняли особенности моей «заморской» конституции и в следующий раз угощали более корректно, например, водкой с огурчиками.

Однажды Кая рассказала такую историю. Как-то пришла она с компанией местных корейцев на встречу с делегацией из КНДР. Захотели подружиться с посланцами далекой родины, подошли к руководителю делегации: мы, мол, здешние корейцы, очень любим прекрасную Корею и уважаем ее вождя... Тот отстранился, холодно смерил их взглядом и отрезал:

— Настоящие корейцы живут в Корее!

Леня Махов. Как-то раз к Каландару зашел человек, очень похожий внешне на Женю-Адмирала — поэта-символиста и тайного алхимика-тулеанца. Я сначала даже подумал, что это и есть Женя, зачем-то телепортировавшийся сюда из Москвы, в которой безвыездно — как Кант в Кенигсберге — провел всю сознательную жизнь. Вместе с тем, гость физически выглядел значительно крупнее оригинала — покабанистее, с отъевшейся ряхой, — тогда как бренная оболочка Евгения была крайне истощена гигалитрами водки, помноженными на бессонные ночи запредельных откровений. Наконец, «двойник» открыл рот и представился: «Леня Махов». Это был тот самый «лама», о котором мне писал когда-то Йокси.

Двойники-антиподы. По ходу дела хочу заметить, что однажды у меня произошла еще более парадоксальная встреча с двойником. Дело на этот раз происходило на другом конце глобуса, в Южной Америке — так сказать, в мире антиподов. Мне нужна была юридическая консультация, и я зашел в адвокатскую контору. Навстречу поднялся из-за стола человек, буквально как две капли воды похожий на мою одноклассницу! То есть это была другая страна, другой континент, другая раса, и наконец, даже другой пол! Однако черты лица юриста латиноса и эстонской девушки были настолько, как говорят немцы, deckungsgleich (то есть совпадающими), что никакой иной мысли, кроме как о однояйцевом происхождении, в голову прийти не могло. Разве что еще о клонировании. Причем — как выяснилось во время общения — юрист даже в своем поведении и манере говорить обнаруживал прямо-таки пугающую близость к прототипу, вызывая в воображении чудовищные иррациональные подозрения.

Вообще, в феномене двойников действительно есть что-то мистическое. В случае Лени Махова и Жени Адмирала, помимо общей схожести черт лица, «параллельность структуры» наблюдалась и во многом другом, в том числе — в крайней приверженности обоих типов к эзотерике при одновременном ироничном дистанцировании от всего «мистического». Еще более знаменательно то, что про них обоих ходили рассказы как о кудесниках, способных одновременно присутствовать в разных местах. Один человек мне рассказывал:

— Иду я как-то по Улан-Удэ, пытаясь при этом разрешить одну очень запутанную проблему. Навстречу — поток толпы. В какой-то момент я немного отвлекся от размышлений и взглянул на народ. Тут со мной поравнялся мужчина, как две капли воды похожий на Махова, и его голосом произнес фразу, в которой содержался абсолютно инсайдерский ответ на занимавшую меня проблему. И пошел дальше. Я совершенно оторопел, попробовал догнать его, чтобы поставить точки над «i». Заглядываю ему в лицо, а это — совершенно незнакомый мне человек. Я его спрашиваю:

— Вы мне сейчас что-то сказали, не могли бы повторить?

Тот шарахается в сторону:

— Молодой человек, вы что к прохожим пристаете? Я сейчас позову милиционера!

Я ему:

— Вы мне сейчас сказали то-то и то-то, и я хочу лишь выяснить, откуда вы это знаете. Вы, случайно, с Леней Маховым не знакомы?

Псевдо-Леня на это лишь покрутил пальцем у виска и прибавил шагу.

Наш эстонский Мэтр комментировал эффект магического двойника — то есть когда одного человека одновременно видят сразу в нескольких местах — как особую форму телепатического гипноза. В таком случае телепатический импульс, действующий на расстоянии, может достигать сознания реципиента не прямо, а «рикошетом», отразившись от какого-либо объекта в окружающей среде, к примеру — от находящегося рядом другого человека. При этом последний может даже не подозревать, что исполняет роль своеобразного магического зеркала. Происходит это в силу того, что в момент телепатирования психика реципиента может находиться в невосприимчивом состоянии в результате загруженности какой-либо проблемой. В таком случае телепатема, ее энергия, как бы присутствует в окружающем поле, ожидая момента, когда можно будет внедриться в сознание «адресата». Момент «узнавания в чужом своего» является именно той фазой, когда в сознание проникает внешняя телепатема, сопереживаемая с интенсивностью, прямо пропорциональной эфирному резонансу между телепатирующими сторонами.

Про Леню я слышал от Каландара и Йокси уже давно. Махов позиционировал себя как специалист по мадхьямике и тибетской мистике, вращаясь в соответствующих кругах. Большую часть времени Леонид проводил в Бурятии, тусуясь между двумя тогдашними ламаистскими монастырями, отдельными отшельниками и даже академической публикой. Он даже претендовал в этих кругах на особое (если не инициатическое, то уж точно — онтологическое) первенство, причисляя себя к ученикам учителя Бидии, «белого старца» Готавона. Леня оборудовал себе в саянской тайге скит типа ретрита, где накачивал силы и откуда периодически отправлялся в продолжительные туры в Среднюю Азию и даже в Москву и Питер. На территории всей страны у него была создана сеть слушателей-послушников, смотревших мастеру в рот и помогавших в распространении дхармы.

О том, что Леня владеет магическими трюками, мне рассказывал еще Йокси, познакомившийся с ним у Каландара во время своего первого посещения Душанбе. Мнению Йокси в этом вопросе можно было доверять, ибо в тот период он как раз очень интенсивно занимался разного рода гипнотическими практиками и не мог не заметить реакции маховской ауры на попытки внешнего вторжения. Поле, конечно, у Лени было сильное, но не просто примитивно-концентративное, а с очень тонким суггестивным бэкграундом желтошапочной метафизики. Махов оказался одним из немногих известных мне людей, посвященных в проблематику двадцати двух сияющих пустот мадхьямики. Мы очень быстро пришли с ним к общему знаменателю.

Как выяснилось, Леня помимо тайного тантрического миссионерства занимался распространением ритуального ламаистского инструментария. В частности, это именно он снабдил полным алтарным комплектом Каландара в бытность того буддистом. На этот раз Леонид прихватил с собой рюкзак с тибетским, бурятским и монгольским антиквариатом. Я сразу же решил прикупить у него часть объектов, которые мне были нужны для добывания иностранной валюты на планируемый отъезд из СССР. К сожалению, сразу расплатиться я не мог, ибо деньги от собственной литературной миссии должен был получить лишь через несколько дней. Мы сверили наши маршруты и совершенно неожиданно выяснилось, что и во времени и в пространстве они должны были пересечься в самом волшебном городе Востока — Бухаре. Мы договорились о встрече у памятника Насреддину. Через несколько дней, получив деньги, я выехал автостопом в Пенджикент — первый город на моем новом зиаратном маршруте в Хорезм через Самарканд и Бухару.

21. Путешествие к центру Земли

Пенджикент. Пенджикент — некогда один из главных культурных центров древней зороастрийской Согдианы. Сегодня этот маленький городок хорошо известен археологам всего мира. Здесь находится масса величественных руин середины первого тысячелетия и даже еще более древних. Я приехал сюда попуткой из Душанбе уже к вечеру. Переночевал, по наводке знакомых, у местного человека с большой бородой. Мы очень долго пили красное вино и активно дискутировали. О чем — сейчас уже не помню, но это и не важно. Дом стоял прямо на тракте, и с утра я прямо из дверей квартиры шагнул в автобус, отправлявшийся в Самарканд.

Самарканд. Поездка заняла часа два. Самарканд выглядел типичным русским колониальным городом. Одноэтажные особняки ХIX столетия, вдоль которых мы ехали, создавали впечатление, что вот-вот выйдет на улицу царский городовой в белой форме. Правда, ближе к центру картина несколько изменилась: появились купола и минареты известных ансамблей. На фоне общего профанически-провинциального советского градохозяйства они смотрелись как римский форум в функции козьего пастбища. Здесь было о чем призадуматься суфийскому поэту!

Тайны ордена Кадирийя. Крупнейшим суфийским тарикатом в Самарканде традиционно является орден Кадирийя. Его главный культовый центр — мемориальный комплекс Шохи-Зинда, Живой царь. Здесь покоятся останки святого имама Кусама Ибн-Аббаса — двоюродного брата пророка и, как тут считают, второго человека в исламской иерархии. До начала ХХ века, практически до завершения гражданской войны в Средней Азии, вокруг гробницы проходили регулярные массовые зикры членов ордена. Дервиши начинали шествие в верхней мечети комплекса и, скандируя «Hu!», направлялись особыми круговыми движениями в нижнюю мечеть, где читались молитвы и проводились особые церемонии причащения фаны, а в завершение всего маарифы читали стихи. Ибн-Аббас — это и есть Живой царь, подобный в своей сакральной функции спящему императору Запада, норманну Фридриху Второму, пробуждения которого до сих пор ожидают некоторые европейские ордена.

В советское время, понятно, зикры прекратились, но люди остались. Они продолжали регулярно посещать гробницу, однако уже под видом профанных туристов. Конечно, оторваться, как прежде, было невозможно, поэтому в практике ордена появился новый обычай — посещать мавзолей Ибн-Аббаса по-тихому, читая там молитвы и делая по возможности намазы. Для того чтобы посторонние не лезли в ненужное время, договаривались со службой охраны памятника. В определенный момент приставленный к мавзолею надсмотрщик перекрывал красной ленточкой вход в «музей» и объявлял, что там сейчас идут технические работы, которые закончатся через полчаса. В это время кадирийцы могли оставаться у саркофага святого, не опасаясь посторонних глаз и ушей. Но по крайней мере один раз им это не удалось.

«Живой царь». Началось все с того, что я, как и положено, первым делом отправился именно к Живому царю. С чувством легкого замирания вошел в ворота комплекса, поднялся по лестнице к мавзолею, ступил под гулкие своды купола. Впереди, в прохладном полумраке, что-то светилось. Я пошел на свет и вышел к особым образом иллюминированному саркофагу, стоявшему как бы в деревянной резной решетчатой клетке. Посетителей вокруг было не очень много, и я решил поискать какой-нибудь тихий угол, чтобы можно было спокойно посидеть. Такое место я нашел в закутке за входной дверью, ведущей в зал с гробницей. Я сел в позу ваджрасана, сложил руки на животе и глубоко вздохнул... Слышу через некоторое время, как бы сквозь сон, какое-то бормотание. Открываю глаза. Зал наполнен молящимися людьми. Всего человек двадцать. И створки клетки саркофага раскрыты. Видимо, публика эта зашла сюда в тот момент, когда я тихо сидел за дверью и медитировал. Наверное, решили не шугать меня, возможно, приняв поначалу за одного из своих или, по крайней мере, за человека с понятиями.

Наконец процедура закончилась, люди начали расходиться. На выходе из святилища собралась небольшая очередь. Служитель снял красную ленту, выпуская нашу группу и одновременно запуская новую. Тут ко мне подошел старичок — весь в белом, в тюбетейке — и спросил что-то по-узбекски. Я ему в ответ: «Забони узбаки намедонам!» Тогда он спросил меня по-таджикски, кто я такой. Я ответил, что я — гость из Эстонии, совершающий зиаратную поездку. Старичка это сильно удивило и одновременно расположило:

— Когда будешь спускаться вниз, — сказал он мне, — внимательно считай ступени. Если не ошибешься — будет удача.
— А как я узнаю, сколько должно быть на самом деле?
— Внизу написано.

Небесная лестница. Я спускался очень медленно, внимательно считая ступени. И тут заметил, что точно так же медленно и аккуратно спускаются еще несколько человек — видимо, из нашей группы. Я дошел до основания лестницы и увидел на стене табличку, где рассказывалась история памятника архитектуры Шохи-Зинда и одновременно упоминалась эта лестница. Согласно народной легенде, последняя, по замыслу строителей, должна была символизировать лестницу в небо, ступенями которой являются «стоянки» ангелов в мистической иерархии. Уже позже я узнал, что эта была та самая лестница, по которой некогда совершались инициатические шествия дервишей-кадирийцев из верхней мечети в нижнюю. Пережитки этой традиции сохраняются в местной религиозной среде до сих пор, что мне и пришлось наблюдать во время пересчитывания ступеней. Люди, с которыми я оказался у саркофага имама Кусама Ибн-Аббаса, были замаскированными дервишами почтенного ордена. Одним из элементов их традиционного ритуала было сосредоточение на числе ступеней, что в определенном смысле воспроизводило бодрствование познающего субъекта на пути мистического познания тайн мироздания.

Три колодца. Вечером того же дня я сел на поезд, отправлявшийся в Бухару, откупив целое купе. Плотно поужинал в вагоне-ресторане, затем развалился у себя в «номере» на двух подушках, выключив свет и вглядываясь в темнеющий пейзаж Маверранахра. Тонко тлел огонек «беломоринки». Вагонная трансляция передавала советские хиты типа группы «Ялла»: Уч-Кудук, три колодца... «Не опомниться, уколоться!..» — пронеслось у меня в голове спонтанным продолжением куплета. Уч-Кудук... Вау!

Шейх Бахауддин Накшбанд. На станцию Бухаро поезд прибыл ровно в восемь часов утра. Я сошел на перрон. Прежде всего я собирался отправиться к усыпальнице хазрата Бахауддина Накшбанда — основателя ордена Накшбандийя, наследующего инициатические традиции Ходжагона. Рядом притормозила «Волга»:

— В Бухару?
— Мне нужно к мазару шейха Бахауддина Накшбанда.
— Садись, нам по-пути. С тебя рубль!

Через пять минут езды машина остановилась на развилке:

— Теперь тебе направо!

Я вышел и вскоре поймал другую машину.

— Мне нужно к мазару Бахауддина.

Проехали километров десять. Водитель останавливается на очередной и говорит:

— Теперь тебе направо!

Как, опять направо? Снова ловлю машину, опять говорю:

— Хазрати-Бахауддин!

Проехали еще километров десять, водитель остановился. На этот раз — там, где надо.

Через дорогу я увидел крупный комплекс желто-серых зданий в духе Регистана, но чуть поскромнее, с поблекшей росписью. На стене центрального минарета красовалась табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Ворота во внутреннюю территорию ансамбля были заперты. Посетителям можно было довольствоваться лишь полуразрушенной мечетью, пол которой был усыпан бесчисленными фрагментами синей глазури, осыпавшимися с некогда роскошно расписанного свода. Внешние стены корпусов ханаки (суфийского «ашрама») смотрели пустыми глазницами окон на бесконечное поле бурьяна, с трех сторон подступавшего к мазару. С четвертой стороны тянулся асфальт автомобильного шоссе.

Обойдя строение вокруг и вернувшись к минарету, я увидел там человека в тюбетейке и спросил его, не сторож ли он. Выяснив, что это так, я долго упрашивал его пустить меня к могиле шейха Бахауддина. Даже предлагал полтинник. Ноль эмоций. Впрочем, ключ нашелся. Им оказалась фатиха, прочитанная мной по-арабски и звучащая в русском переводе примерно следующим образом:

«Во имя Бога милостивого и милосердного. Хвала Богу, Господу миров милостивому, милосердному, Владыке дня страшного суда, Тебе поклоняемся и к тебе обращаемся мы за помощью. Направь нас на прямой путь, на путь тех, к которым Ты благоволишь, которые не попали под гнев Твой и не заблуждаются».

Привратник, не взяв денег, открыл калитку в тяжелых высоких воротах, и мы проникли на территорию «закрытого города». Это было древнее кладбище, напоминавшее райский сад. Каменные саркофаги, украшенные орнаментальной вязью и различными символическими деталями, соседствовали с романтическим лотосовым прудом, густыми тенистыми кронами экзотических южных деревьев и роскошными клумбами черных роз. Мы прошли через сад к большой серой мраморной плите, украшенной каменной чалмой. По углам стояли четыре дерева. Шейх Бахауддин Накшбанд! Распластавшись на земле, я припал к плите лбом. Потом сел в ваджрасану, закрыл глаза и отдался стихии «беззвучного зикра» — по выражению дервишей ордена шейха Бахауддина. Привратник, видимо, решив, что я сейчас буду предаваться упражнениям с «возвышающими точками», оставил меня в покое.

Я взял на память несколько листьев с растущего у гроба шейха дерева. Один из них до сих пор лежит как закладка в томике Корана, привезенного в подарок Соколом из Стамбула. Потом зачерпнул воды из лотосового пруда, омыл лицо. А затем, уже к полному моему удивлению, привратник предложил подняться на минарет. Он открыл тяжелую входную дверь, и я взошел по винтовой лестнице на верхнюю площадку имама. Отсюда открывался поразительный вид на всю округу, в том числе — на райский сад шейха Бахауддина. После этого привратник рассказал, что здесь недалеко находится мазар матери Бахауддина, а чуть в другую сторону, ближе к Бухаре, — мазар его учителя, хазрата Амири-Кулола.

Саид Амири-Кулол. Саид Амири-Кулол, горшечник, считается наставником-муршидом Бахауддина Накшбанда. Место погребения наставника, в отличие от мемориала его знаменитого ученика, отмечено очень скромно, но оригинально. Здесь мы видим странное сооружение в форме буддийской ступы, внутри которого постоянно горит лампада. Видимо, как символ накшбандийского Аллох-нури — гностического «света Аллаха». Рядом стоит длиннющий шест, увенчанный священной пятерней и постоянно звенящими на ветру колокольчиками. Вот, собственно, и все. На мой вопрос, а где же сама могила — ибо я ожидал, как обычно, увидеть внушительных размеров саркофаг, — служитель ответил, что мэтр не пожелал тратиться на похороны и завещал просто засыпать его тело глиной, из которой он всю жизнь лепил горшки. Что и было исполнено. Могила Амири-Кулола действительно представляет собой кучу сухой глины, которую, к тому же, постоянно подвозят, — ибо тайные, но многочисленные поклонники святого считают глину с его мазара чудодейственной. Смотритель посоветовал мне взять немного глины с собой. Я, конечно же, взял. Это была уже вторая проба глины, которую я вез с собой из Средней Азии. Первая — алхимическая киноварь — была взята с Хазрати-Бурха.

Мы выпили чаю с хранителем мазара и парой его друзей, покурили насвай, и я отправился дальше, в сторону Бухары. Каково же было мое удивление, когда, взяв попутку, я, буквально через минуту, обнаружил себя ровно на том самом месте, где садился в «Волгу» поутру, сойдя с поезда! Получалось, что, добираясь до ханаки Бахауддина, я сделал громадный крюк, тогда как мог бы просто пойти в другую сторону и всего через полчаса пешего хода достичь цели, предварительно посетив к тому же Амири-Кулола. Интересно, почему же мне «волжанин» не указал в другую сторону? Хотел непременно заработать рубль? Или же мне нужно было совершить предначертанный круг, дабы приблизиться к «запретному городу» нужным ходом и с нужной стороны, а человеческая алчность здесь ни при чем?

Бухара. Бухара — один из самых приятных городов Средней Азии, она мне напоминает Таллинн — средневековый бург, сохраняющий свое архитектурное единство при «человеческом измерении» и атмосфере приватной уютности и доверительности.

Первым делом я отправился завтракать в знаменитую чайхану у Ляби-хауза — традиционное место городских посиделок у древнего пруда с зеленой водой. Сижу, пью чай. Подходят два «национала», спрашивают по-русски, свободны ли рядом места на суфе. Я им ради хохмы отвечаю по-таджикски, что, мол, не понимаю. Они очень удивились, беседа завязалась. Это были представители местной интеллигенции — активисты бухарской диссидентской фронды, мечтавшие о самостийности эмирата. Мы взяли водки, шашлыков, разговорились о жизни. Я им представился прибалтийским эмиссаром, посещающим священные места Ойкумены, за что был произнесен специальный тост: «Ветер с Востока пересилит ветер с Запада!»

Чайхана у Ляби-хауза — любимое место Ходжи Насреддина, где он оттягивался за чаем и трубкой. Недалеко отсюда стоит памятник Ходже, восседающему на своем знаменитом ишаке. Здесь, согласно предварительной договоренности, мы и встретились с Леней Маховым. Тот привез обещанный бурят-монгольский антиквариат и впридачу сибирские благовония, приготовленные ламами-медиками по рецептам Чжуд-ши. Это были мощные аграбатти из можжевельника и ароматических таежных смол. Мы съели дыню. Леонид прочел мантру защитника людей Манджушри. Ему теперь предстояло двигаться сквозь пространство многочисленных магических засад, где злые демоны периодически натравливают на вас зомбированных ментов, требующих документы. Махов, как человек не только без прописки, но и без паспорта, интенсивно держал защитное поле, напоминая мне в этой своей роли секретного агента тайного тибетского правительства. Теперь он собирался двигаться на Восток, чтобы в долгосрочной перспективе оказаться на Западе. Передав реликвии, Леня отправился на ташкентский поезд.

Я же пошел к мавзолею Исмаила Самани — основателя династии Саманидов. Это одно из наиболее древних строений города, полностью сохранившееся до нашего времени. Рядом с мазаром находится крепость-цитадель Арк — бывшая резиденция бухарского эмира. Последний из эмиров правившей в Бухаре узбекской мангытской династии Алимхан был свергнут с престола первого сентября 1920 года, когда в город вошли части Красной армии. Эмир бежал в горные области на юго-востоке страны, где пытался организовать сопротивление большевикам, а после серии неудач ушел за границу, окончательно обосновавшись в Кабуле.

В цитадели находился музей старой Бухары, где мое внимание особенно привлекла одежда дервишей с рядом знаковых ритуальных предметов: колпаком, посохом, чашей для подаяний, четками. Центральное место в цитадели занимал тронный зал, вернее, то, что от него осталось. Четыре стены без потолка обрамляли прямоугольное пространство, метров двадцать на десять. У противоположной от входа стены возвышалось нечто вроде сцены, на которую слева и справа вели ступени. Посредине сцены — огромный «трон» в виде примитивного деревянного каркаса. Я поднялся на помост, сел на трон и взглянул на лежавший у ног мир с позиции эмира...

Мечеть в снегу. Бухарские монархи — последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдар-акой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», — заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним — и условия человеческой онтологии. В идеале Ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или, хотя бы, в самом северном населенном пункте Зеленой земли — поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара–Петербург–Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, Мангытская династия обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле, Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».

Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров... Военачальники, в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц... В конце концов, все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi.

Парижская пари. Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллинн, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:

— Sorry, can you help me?

Оборачиваюсь — рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как можно дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная американская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон. Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать, скорее, ассоциации с жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивавшие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

— Do you speak English?
— Sure, I do...

Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе, в известной степени, посторонним, однако готов помочь. Мишель — так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах — достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Мишель вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор...

— Вы интересуетесь восточной поэзией?
— Восточной, и особенно — суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!
— Ну, если прямая практика — то начинать нужно, действительно, с уроков Омара Хайяма:

В жизни сей опьянение лучше всего,
Нежной гурии пение лучше всего,
Вольной мысли кипение лучше всего,
Всех запретов забвение лучше всего.

Мишель не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом — в мире, не включенном в систему банального западного профанизма. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых, с точки зрения сакральной географии, указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.

Имам времени. Имам времени — одно из ключевых понятий в исмаилизме, да и в эзотеризме в целом. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знало о конкретном местонахождении их духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что, в известном ракурсе, воспринимается как аллегория скрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения интегрированной исмаилизмом и вообще исламом древней мистики космоса, имам времени может обозначать центр вселенной как некий ультимативный полюс бытия или шарнир времени. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в эзотерическом толковании богу Закона, а поскольку он скрыт — то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как поиск высшего мэтража.

Я поведал Мишель о посвятительных структурах древнего общества Ашаван, скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно-лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.

— А можно ли познакомиться с настоящими мэтрами тайных учений?
— Почему бы и нет? Я как раз нахожусь на пути к одному из них. Если хочешь, завтра будем у него!
— Вау, это прямо здесь, в Бухаре?
— Не совсем. Это в Хорезме, недалеко от Хивы. Слышала про такой город?
— Про Хиву, конечно, слышала, но наша группа, к сожалению, туда не едет.
— Плюнь на группу!
— Не могу. Я вообще не могу надолго отлучаться, а тем более — произвольно уезжать в другой город, иначе будут большие неприятности.

Как выяснилось, Мишель не могла самостоятельно съездить даже на ключевые мазары под Бухарой. О чем она думала, отправляясь в этот тур? Оставалась последняя возможность: посетить на обратном пути в Париж через Москву одного ходжагонского шейха, видевшего в движении ислама на северо-запад залог захвата шарнира времени в надежные руки. Я подумал, что Мишель, в процессе ее общего развития, было бы неплохо ознакомиться с идеями полярного ислама как особой инициатической линии людей дома пророка. Род шейха восходил непосредственно к карабахским беям, наследовавшим, в свою очередь, традиции Ашаван от своих зороастрийских предков. Кроме того, мэтр бегло говорил по-французски и знал, так сказать, всю французскую «беллетристику» по этому вопросу — от Генона до Шуона.

Мишель все не могла взять в толк, шутят ли с ней или говорят всерьез, и вообще, бодрствует она или грезит? Слишком невероятной казалась эта встреча с незнакомцем в заколдованной Бухаре!.. Незнакомец тем временем полез к себе в рюкзак за записной книжкой с адресом шейха. Там что-то звякнуло. Девушка с любопытством заглянула в рюкзак и обомлела: затертый брезентовый «ермак» был доверху наполнен золотым антиквариатом и ценными предметами восточных культов.

— Пардон, а это что такое?
— Это, мадам, инструментарий, благодаря которому поддерживаются надлежащие условия для нашей практики.
— Как интересно! Что же это за «практика» такая? Вы тантрики?
— С чего это вы взяли?
— Я вижу у вас в рюкзаке фигурки тантрических божеств.
— А вы интересуетесь еще и тантризмом?
— Я танцую сераль и думаю, что в этом есть что-то от античных дионисий, которые, в свою очередь, связаны через восточные культы с тантрическими.
— В конечном итоге, противоположности сходятся, не так ли?

Я достал записную книжку и дал парижской пари номер телефона шейха в Москве, а затем написал ему по-таджикски в арабской графике послание, которое в русском переводе звучало примерно так: «Хорошая девушка. Требует внимания. Возможны нюансы». Мишель осмотрела полученный ярлык со всех сторон, затем аккуратно его сложила и убрала в карман. Потом, уже в полной темноте, мы дошли до вокзала, нашли гостиницу, а затем до самого рассвета общались на предмет восточных тонкостей. "Омар, мадам, Омар Хайям!"

Ургенч. К вечеру следующего дня я прибыл в каракалпакский город Ургенч. Это уже исторический Хорезм. Хорезмское ханство, как и Бухарский эмират, было вассалом царской России. Цивилизационное влияние Запада было тут всегда минимальным, в результате чего местный культурный ландшафт сохраняет порой уникальную музейную архаику. В городе праздновался юбилей великого земляка — средневекового математика Аль-Хорезми. Поставленный по этому случаю памятник ученому мне попался на прямой как стрела центральной улице, на полпути от железнодорожного вокзала к гостинице. За десять минут ходьбы ко мне несколько раз подходили местные юноши, предлагая широган. Один из них, у которого я согласился взять немного в обмен на краткое интервью, рассказал, что хашем здесь торгуют все, но действительно крупные деньги делаются на чернухе. Мы отошли чуть в сторону, к кустам, раскурили на пробу наяк.

— Ты, брат, кто, турист?
— Нет, я журналист, приехал на конгресс Аль-Хорезми (объявлениями о котором вся центральная улица была заклеена словно постерами о предстоящем рок-концерте).
— Да, Аль-Хорезми — наш человек!

Хива. На следующее утро я отправился в Хиву, находившуюся в двадцати минутах езды от гостиницы. Сегодня Хива — это архитектурный заповедник под открытым небом в пригороде Ургенча. Населения здесь никакого нет. Весь город обнесен крепостной стеной, а территория внутри является охраняемой музейной зоной. В рабочие дни ворота Хивы открываются, и толпы туристов растекаются ручьями по ее узким средневековым улочкам, с глухими белеными стенами, резными галереями мечетей и расписными айванами общественных мест. Теперь здесь размещены турагентства, кафе, сувенирные лавки, а также небольшие цехи мелкого кустарного производства, в основном сувенирно-фольклорного, где на глазах у любопытных мастера различных ремесел демонстрируют приемы древней ковки, резьбы по дереву, керамической росписи или шитья элементов традиционного гардероба.

По площади Хива сравнима со старым Таллинном, а по степени сохранности в качестве единого комплекса — даже его превосходит. Доминирующий, центральный объект в Хиве — это недостроенный минарет Кальта-минор, бирюзовые стены которого покрыты вязью стихов великого маарифа и ханского мираба Мухаммада Ризы Агахи. В этой недостроенности есть, безусловно, знак какой-то остановки времени. Такое впечатление производит в целом вся Хива как «мертвый город», наполняющийся в светлое время суток жизнью пестрого туристского бомонда, и Кальта-минор лишь доводит эстетику остановленного времени до ее физического апогея. Единственная истинная жизнь среди призрачного развлекательного существования «города мертвых» имела место в потаенной гробнице, невидимой глазу профанического туриста. Это был мазар Уч-Авлия, что означает на местном наречии «Три брата». Эти трое братьев-ремесленников некогда возглавили восстание хорезмийцев против деспотических властей, и с тех пор почитаются местным населением как народные заступники.

В небольшом затемненном склепе, куда сквозь узкие окна едва пробиваются лучи палящего дневного света, стоят три каменных надгробия, покрытых множеством расписных тканей. Надгробия окружает большое число различных штандартов, склоненных у изголовий и образующих фигуру своеобразного паланкина. За все время, что я сидел в гробнице — а это было около часа, в нее никто не вошел. После того как я вышел на улицу и вновь погрузился в человеческий турпоток, в голову пришли слова Хафиза: «Как много ходящих по горбу земли, которых мы считаем живыми, а они — мертвы, и как много покоящихся в ее недрах, которых мы считаем мертвыми, а они — живы!»

Бируни. В тот же день я решил ехать дальше, в Бируни — место рождения знаменитого ученого-энкиклопедиста Абу Райхана Мухаммеда ибн Ахмеда ал-Бируни. Но отправиться туда я собирался исключительно в силу лишь одной причины: навестить Мирзабая, личность которого вызывала в те времена сильный ажиотаж в його-мистической среде не только Средней Азии, но и европейских частей империи, прежде всего — в Москве, Питере и Литве.

Мирза. Мирзабай, или коротко Мирза, был дервишем с мазара Султан-Бобо, находящегося в пустыне, километрах в ста от Бируни в сторону Нукуса. Мирза слыл среди местного населения типичным дивону, но однажды здесь появился Абай. Последний, судя по слухам, был некогда комсоргом в киргизском городе Ош, а потом ушел в мистику и отправился на поиски высшего имама. В этих исканиях он объездил много мест в Азии, пока наконец совершенно случайно не оказался на Султане-Бобо. Увидев Мирзу, Абай сразу понял: «Hu!» (арабск. «он»). Мирза рассказал своему новому мюриду историю мазара, подчеркивая исключительную геополитическую значимость этого места. Еще Екатерина Великая якобы пыталась укрепиться здесь, рассчитывая таким образом обрести ключи к Евразии. Мирза, несший вахту в «месте силы», выступал, таким образом, как символический хранитель этих ключей.

Эту версию мне сообщил Леня Асадов. Он с загадочным выражением лица рассказывал про коллективные зикры на Султан-Бобо и с восторгом — о свингерских практиках в текке у Мирзабая:

— Приезжаем мы со Светой — а там уже сидит команда. Абай говорит: «Ты сегодня спишь с ним, а ты — с ней!» Нас в первую ночь положили вместе, чтобы комплексы сошли. Следующую мне пришлось спать с одной литовкой, а Свете вообще подложили москвичку! Потом приехали новые люди, опять пошел размен. А еще...

Еще Леня рассказал легенду о том, как Мирзабай учил Абая дзэновскими способами.

— Приехали они в Москву, идут по улице. Тут Мирза подходит к милиционеру и говорит, показывая на Абая: «Вот у этого человека нет ни паспорта, ни прописки, проверьте его, пожалуйста, гражданин начальник, на предмет благонадежности!» Абая тут же винтят, везут в ментуру и сажают в КПЗ на несколько суток. Ну, потом его, конечно, отмазали... В общем, видит он вновь Мирзу и в недоумении спрашивает: «Как же так, я тебя сюда привез, а ты меня сдал ментам. Зачем?» А Мирза отвечает: «Ты же меня просил учить? Вот я и учу!»

В общем, было понятно, что у Мирзабая — круто. Согласно официальной легенде, сочиненной Абаем, Мирза представлял собой последнего мастера Старой школы, тогда как сам Абай — первый мастер Новой школы и одновременно единственный легитимный наследник традиций Старой школы. Мирза был также объявлен «Старшим братом Раджниша». Абай научил его двум-трем банкам про Бхагвана, которые Мирза время от времени выдавал, по-разному обыгрывая, неизменно повторяя при этом: «Как говорил мой Младший брат Раджниш...» Образ Бхагавана Шри Раджниша Абай использовал для вербовки аудитории из нью-эйджевской среды, где тогда на первые позиции выходил альтернативный индийский гуру из Пуны. Бхагаван в своем синкретическом учении, не лишенном остроумия, позиционировал себя как продолжатель линии гурджиевских учителей и ницшеанец. Мирза, являясь как бы частью аутентичного мира гурджиевской инициации, тем самым обретал «право на старшинство», что, в свою очередь, позволяло Абаю претендовать как минимум на равноценный раджнишевскому градус в международной нью-эйджевской тусовке. Одним словом, Абай начал пиарить Мирзу, а Мирза — Абая.

В сельский домик Мирзы неподалеку от Бируни начала ездить мистически настроенная публика из разных мест СССР, прежде всего из Москвы и Литвы. Вообще замечу, что литовцы проявляли в мистической жизни советского общества исключительную активность. Их можно было встретить практически во всех точках гигантской Красной империи, где дело касалось запредельных альтернатив. В окружении нашего эстонского мэтра тоже было много литовцев, некоторые из которых даже последовали за ним позже в Америку. Москвичи, само собой, тоже были везде. Слухи о чудесном волшебнике на мазаре в песчаных барханах Страны черных колпаков (как переводится слово Каркалпакистан) стали медленно, но верно расползаться в эзотерических кругах столицы. Через связи в спиритическом салоне космонавта Севастьянова, которым руководила его жена, была пролоббирована специальная научная конференция в Звездном городке, на которой Мирзабай с Абаем предстали в качестве уникумов перед научной элитой страны.

Мирзабай поведал аудитории о принципах и методах прямого, непосредственного, познания космоса, без прибегания к научным приборам, но при этом — бесконечно более точного. В чапане, колпаке и с посохом, Мирза вещал со сцены на узбекском языке, иногда вставляя для остроты русские пословицы, а Абай уже транслировал текст мэтра жадно слушавшей публике. Ситуация была пропиарена настолько, что Мирзу ученое собрание признало «человеком с уникальными парапсихологическими способностями, представляющим интерес для большой науки». По этому случаю главный редактор журнала «Огонек», известный писатель и общественный деятель Анатолий Софронов лично выдал Мирзе специальную справку, где подтверждались его уникальные качества, а каракалпакские власти призывались всячески способствовать советской науке в деле разгадки этой тайны природы:

«...Известно, что в последнее время способности, проявляющиеся в нетрадиционных способах лечения с помощью биотоков рук, в телепатии, телекинезе, становятся предметами пристального научного внимания, исследования... В Каракалпакии проживает Мирзабай Кимбатбаев. Этот человек наделен необычайными способностями, накладывающими свой отпечаток на весь его образ жизни. Молодой ученый Абай Борубаев установил с ним взаимодействие и ведет записи научного характера... которые являются целью достаточно длительного эксперимента. Просим вас оказывать всяческое содействие этой работе, помогать поездкам Мирзабая Кимбатбаева и Абая Борубаева из Каракалпакии в Москву по вызову научных учреждений».

«Оказывать всяческое содействие» означало принять к сведению, что тусовка в доме у Мирзабая и на мазаре не является простым бомжовым сходом или чем-то там еще, но представляет собой часть научного эксперимента, в котором принимают участие как статисты, так и специальный научный персонал.

Такая бумага из Москвы вызвала в Бируни шок совершенно в духе гоголевского «Ревизора». Как? Этот Мирза, съехавший с катушек нищий дервиш-асоциал, вдруг оказывается ОФИЦИАЛЬНО ПРИЗНАННЫМ МОСКВОЙ ОСОБЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, которого теперь уже не только шугать нельзя, но нужно даже всячески беречь и охранять! С тех пор у Мирзы пошел полный отрыв. Люди ездили к нему, как хотели. Никто не шугал. Все было можно. И это в советском-то Узбекистане! Бируни начал постепенно превращаться в узбекский Катманду: мистические «белые» туристы стали постоянным элементом местного автовокзала. Домик Мирзабая превратился в главную достопримечательность района, а в священном хаузе у Султан-Бобо регулярно проводились ритуальные групповые купания с последующими зикрами и тантрами.

Где живет конкретно Мирзабай, в смысле улицы и дома, я не знал. Тем не менее, надеясь выяснить ситуацию уже на месте, я отправился на автовокзал, чтобы узнать про автобус на Бируни. В холле, на стене, висел гигантский кумачевого цвета фанерный щит, на котором белыми буквами было написано на двух языках, узбекском и русском: «Да здравствует советский Узбекистан — маяк социализма на Востоке!». Подхожу к кассе, встаю в очередь. Обращаю внимание, что передо мной стоит девушка европейского вида, с длинными рыжими волосами, на спине рюкзак. «А вот и проводник!» — это была первая мысль, спонтанно пришедшая мне в голову в качестве реакции на девушку. Та тем временем склонилась к кассовому окошку и произнесла по-русски с типично литовским акцентом:

— Один билет на Бируни, пожалуйста!

Ну теперь точно все ясно. Девушка, взяв билет, пошла к выходу. Я купил билет на этот же автобус и бросился ей вслед:

— Извините, вы, случайно, не в Бируни едете?
— Я? В Бируни.
— Наверное, к Мирзабаю?

Девушка явно смутилась, не зная, как уйти от ответа.

— Да вы не бойтесь, я сам туда еду!

Эти слова немного ее успокоили.

— А вы, простите, кто такой?
— Я — эстонский знакомый Мирзабая. А вы, вероятно, из Литвы?

После этих слов рыжеволосая дама с рюкзаком заметно расслабилась и сказала, что да, едет к Мирзабаю и рада попутчику. Мы сели в автобус, который был не очень сильно заполнен местными жителями. Путешествие к центру земли продолжалось.

Через час мы подъехали к паромной переправе через Амударью. В этих местах Амударья протекает через плоский полупустынный ландшафт, изредка оживляемый бледно-зелеными оазисами. Автобус въехал на паром, люди сошли на палубу. Подтянулось еще несколько машин. Наконец звякнула рында, паромщик отдал конец. Медленно, но верно мы двигались поперек быстрого и мощного течения великой реки Востока, прославленной еще историографами азиатского похода Александра Великого-Дулкарнайна. Достигнув другого берега, мы вновь выехали на дорогу, а через полчаса моя литовская спутница попросила водителя остановить машину:

— Скажите, пятая бригада, одиннадцатый участок — это здесь?

Мы вышли из автобуса и углубились по бежавшей вдоль посевов проселочной дороге вглубь бирунийского оазиса.

— Ты не помнишь, у Мирзабая одиннадцатый или десятый участок?
— Понятия не имею!
— Ты что, раньше здесь никогда не был?

В голосе девушки вновь послышались тревожные нотки. «Наверное, шугается гэбэшного хвоста», — подумалось мне. Ну, это — ее проблема!

— Впервые в жизни!
— Ты же сказал, что ты знакомый Мирзы!
— Ну, знакомство — одно дело, а визит — другое. Да ты не переживай, мы его и так найдем!

Она посмотрела на меня как на идиота, но сделать уже ничего не могла. В конце концов, через полчаса блужданий мы нашли нужный поворот. Дом Мирзы — крошечная глиняная сакля — стоял посреди небольшого вытоптанного участка, огражденного с трех сторон высокими платанами, а с четвертой примыкавшего к дороге. Вокруг никого не было видно. Мы перепрыгнули через разделявший дорогу и участок небольшой арык и направились к жилищу. Нам навстречу из сакли вышел высокий крупный мужчина, крайне моложавого вида, с холеным азиатским фейсом и тонкими черными опереточными усиками, в тюбетейке и «раисовском» френче:

— А, это ты, здравствуй!

Распахнув объятия, молодец пошел прямо к девушке. Та с готовностью бросилась под благословение.

— А это кто с тобой?
— Вот, по дороге пристал. Сказал, что знакомый Мирзабая.

Молодец с подозрением зыркнул на меня.

— Ну, ты иди в дом, а я тут с ним поговорю!
— Можно, я пока полы помою?

Рыжеволосая, скинув рюкзак, бросилась к стоявшим у порога ведрам. Молодец же с явно недружелюбным видом пошел на меня:

— Ты теперь говори, кто такой, чего здесь ищешь?

Такого хамства, откровенно говоря, я не ожидал. Вот это номер! Однако нужно было что-то отвечать.

— Я бы хотел видеть Мирзабая.
— Я Мирзабай. Чего тебе нужно?

Мирзабай? Я внимательно вгляделся в лицо этого наглого откормленного типа в тюбетейке, прекрасно и совершенно без акцента говорившего по-русски. Неужели Мирзабай так молод? И про косноязычие — тоже сказки? Тут я заметил на френче у молодца значок ударника коммунистического труда. Ну просто сталинский комсорг! А тот продолжал наезжать:

— Ты зачем сюда приехал? Тебе работать надо, делом заниматься, а не бродяжничать. Я тебя сейчас в милицию сдам!

У меня была как раз припасена бурцевская «путевка в Шамбалу». Наличие этой ксивы позволяло надеяться на эффект автоматического прогиба местного начальства перед всем московским. Собственно говоря, на этом же принципе держалась эффективность софроновской справки, по которой от властей был отмазан сам Мирзабай со товарищи.

— Э-э, дорогой, подожди милицию. Во-первых, я не бродяга, а сотрудник научной экспедиции. Вот, возвращаюсь в Москву, решил по пути посетить ваш центр.

Я протянул ему «путевку», где черным по белому было написано о цели экспедиции и выражалась надежда, что местные власти проявят в отношении предъявителя сего документа максимум кооперативности.

— Ну и чего ты хочешь, что здесь ищешь? Снежного человека? Так ведь у нас тут нет снега!
— Да нет, снежного человека мы уже нашли. Но я слышал, что у вас такие же сверхъестественные способности, как у реальных йети. Мне бы хотелось, как представителю Эстонского парапсихологического общества, пообщаться с вами на предмет альтернативных техник познания.

Это явно не впечатлило моего собеседника.

— Кто рассказал о Мирзабае?
— Леня Асадов.
— Не знаю такого! А тебе — нечего тут делать. Отправляйся домой!

Все было ясно. Жаль, конечно, что не удалось увидеть жизнь Мирзабаевой школы изнутри, но, с другой стороны, я должен был рассчитывать и на такой вариант приема. Как-никак — чужой монастырь... Ничего другого не оставалось, как, лицемерно раскланявшись, отправиться дальше. «Дальше» означало «на Султан-Бобо» (раз уж я здесь), а потом — в Нукус, откуда можно было вылететь в Москву. Я вернулся к автобусной остановке и начал ловить машины в сторону Нукуса, на полпути к которому располагался загадочный мазар.

Через полчаса остановился автобус. «Куда, Ну’кис? Поехали!» В салоне были водитель и еще несколько человек. Когда я спросил, где лучше сойти, чтобы добраться до Султана-Бобо, мои попутчики заметно оживились.

— А зачем тебе туда, что ты там хочешь делать?
— Видите ли, я член аржеологической экспедиции и хочу осмотреть этот знаменитый памятник культуры.

Выяснилось, что автобус идет как раз к мазару. Один из пассажиров рассказал, что этот мазар очень популярен у женщин, особенно — бесплодных, которые периодически ездят на святое место подлечиться. Автобус шел как раз забрать с мазара очередную группу. Пользуясь случаем, я спросил, не знают ли мои попутчики Мирзабая?

— Э-э, Мирзабай... да его тут все знают!

И человек рассказал, что раньше Мирза считался местным сумасшедшим. Так было до тех пор, пока не пришла бумага из Москвы.

— Они сказали, что Мирзабай какой-то особенный, им теперь интересуются Академия Наук и Центр подготовки космонавтов!

После «бумаги» Мирза, по мнению рассказчика, совершенно обнаглел: он демонстративно ходит по Бируни с молодыми девками, пьет водку и отрывается как хочет, травмируя воображение местных пуритан.

— Представляешь, идет он однажды со своей палкой по Бируни, а с ним — целая стая полураздетых девчонок. Подходит милиционер и говорит: «Здесь девушкам так ходить нельзя, надо ноги и плечи закрыть!» А Мирза ему: «Или ты сейчас отстанешь, или девушки пойдут голыми купаться!» Милиционер не отстает, и тогда Мирза говорит своим: «Девочки, давайте все в фонтан!» И они, представляешь, разделись догола и прыгнули в фонтан! Тут такая паника пошла! Милиционер не знает что делать, сбежались люди, а Мирза сам залез в фонтан и хватает девчонок — одну туда, другую сюда! А что делать? У него бумага из Москвы, трогать его теперь нельзя! Вот, приезжал из Москвы к нему недавно какой-то большой начальник, его наши раисы тоже принимали. А ты что про него спрашиваешь?

— Да я как раз хотел посмотреть, что это за человек такой знаменитый? У нас в Эстонии про него тоже знают. Только он какой-то неприветливый, разговаривать не стал!
— Это странно. Мирза — очень общительный!
— Ну, не знаю, меня он не принял.
— Может быть, он тебя не понял? Он ведь по-русски почти не говорит!
— Как не говорит? Прекрасно говорит! Даже без акцента..
— Это такой молодой, высокий, с усами?
— Да, да, именно он!
— Э-э, дорогой, так это не Мирзабай, это Абай!

После этих слов меня словно током пробило. Так это был не Мирза! Абай выдал себя за мастера, отшив меня как мальчика! А где же в таком случае Мирза? Дома его, похоже, все же не было. Может быть, как раз сидит на мазаре?

Тем временем автобус вошел в зону чистой пустыни. По обе стороны шоссе тянулись обширные голые плоскости, обрамленные с севера хребтом Султануиздаг, а с юга — руслом Амударьи. Автобус свернул с шоссе на проселочную дорогу, шедшую в направлении гигантского кладбища — классического «города мертвых», по казахстанскому образцу. Дорога петляла среди каменных могильников, пока не привела нас, наконец, к возвышавшемуся на пригорке посреди кладбища внушительному кубическому строению под большим куполом. Султан-Бобо — усыпальница сподвижника и современника пророка, некогда йеменского пастуха Султана Увайса аль-Карани, основателя суфийского ордена Увайсийя.

Султан-Бобо. Мы вышли из автобуса, поднялись к мазару. Здесь было человек восемь женщин и еще какой-то человек. Они сидели перед массивными деревянными резными воротами святилища и пили чай. Вокруг, во всех направлениях, простирались белые, словно выветренные кости, надгробия. Рядом с некоторыми из тех я разглядел шесты, увешанные белыми тряпочками. Но самым неожиданным было здесь увидеть огромную массу детских игрушек, в основном кукол. Пластмассовые, тряпичные, «фирменные» и самодельные — они как бы украшали надгробия вместо цветов, одновременно вызывая ассоциации с утробной магией. Как выяснилось, эти игрушки, действительно, использовались посещавшими мазар женщинами в качестве «даров духам», которые должны были исцелить недуги и привести в восстановлению плодородия.

Человек у мазара оказался вовсе не тем, о ком я думал. «Да, Мирза здесь сегодня был, но пару часов назад уехал домой, в Бируни». Вот незадача — разъехались! Ну что ж, мазар-то хоть осмотреть можно? Оказалось — нельзя. Смотритель категорически отказывался открывать мне двери, говоря, что «прием на сегодня окончен». Не помогали ни мантры, ни деньги. Неожиданно к входу подошло еще несколько женщин. Они о чем-то поговорили со смотрителем, и тот пошел отпирать небольшую дверь, врезанную в тяжелые ворота «Каабы под куполом». Вместе с этими женщинами туда вошли мои попутчики с автобуса, а за ними, конечно же, и я. Правда, на этот раз посидеть как следует не удалось, но главная цель была достигнута: «узкие двери» распахнулись, и я оказался в прохладном темном склепе с могилой хазрата.

Рядом с мавзолеем Увайся Карани находится хауз со священными рыбами. Местная легенда утверждает, что две таких рыбы захоронены в голове святого. Рыба — древнейший символ плодородия, и не исключено, что культ деторождения возник на этом месте именно благодаря такому естественному водоему — чуду в пустыне. Омовение в его водах должно было способствовать оздоровлению души и тела и увеличению жизненных сил. Я тоже ополоснул в нем лицо и руки, но от полного купания пришлось отказаться по причине присутствия женщин. Автобус отъезжал назад в Бируни, и я решил вернуться, чтобы теперь уже наверняка встретить Мирзу и разобраться с Абаем.

Опять в Бируни. И вот — снова остановка в пригороде Бируни. Совхоз «Коммунизм», пятая бригада, одиннадцатый участок. От остановки до дома Мирзы я шел, представляя себе, как сейчас наеду на Абая! В жизни не был таким злым! Адреналин прямо бился в венах, как горный поток в узком каменном русле. В общем, как сказал поэт, «я матом крыл без передышки». Подхожу к дому Мирзы — во дворе маленькая сгорбленная старушка что-то подметает. Наверное, мать хозяина. Рыжеволосой не видно. Зато в натянутом между двумя стволами гамаке лежит Абай. Заметив меня, он настороженно приподнялся.

Прежде чем устраивать разборку, я решил выяснить, где же все-таки находится Мирза. Абай на этот раз не стал меня водить за нос, а сразу сказал, что Мирзы пока нет.

— А когда наконец будет? Мне сказали на Султане-Бобо, что он отправился несколько часов назад домой.
— Не знаю, сюда он не приходил. Мирза — странник. Сегодня здесь, завтра там... Никто не знает, где и когда он появится.

Абай не советовал оставаться в этих местах на ночь и предложил лучше пойти в гостиницу в Бируни:

— У нас тут по ночам хулиганы разные ходят, могут быть неприятности.

Он объяснил как побыстрее добраться до отеля и сказал, что зайдет ко мне завтра, с утра. Может быть, Мирза вернется...

Небольшая двухэтажная гостиница в Бируни оказалась довольно чистой и опрятной. Дежурным администратором была пожилая русская дама интеллигентного вида, похожая на учительницу. Я с большим удовольствием выспался в чистой постели, принял с утра душ, поел в ресторане и попросил одного из посетителей написать мне записку к Мирзабаю на узбекском языке. На всякий случай, если того опять не будет.

Мирзы, как я в глубине души и подозревал, дома опять не оказалось. Абай сказал, что он может прийти и через час, и через день, и через неделю. Ну, значит, не судьба. Я попросил передать мэтру записку. Абай обещал все исполнить. На этот раз он держался совершенно не агрессивно, и я даже подумал, что сейчас его можно было бы раскрутить на контакт. С другой стороны, меня совершенно не интересовали трюки Новой школы, да и Старой-то, откровенно говоря, не очень. У нас были свои университеты. Мне хотелось посмотреть на Мирзу чисто из спортивного интереса, чтобы рассказать потом о своих «заморских» впечатлениях нашему эстонскому мэтру. По крайней мере, сам Абай являл наглядный пример «концентративного секс-гуру» (в нашей терминологии), одержимого острым шизофреническим комплексом власти. Я понял, что рыжеволосая так шугалась вовсе не из-за опасений «хвоста», просто боялась озлобить Абая из-за несанкционированного попутчика мужского пола. Играть в такие игры мне было неинтересно, так же как и бесконечно караулить Мирзу. Я направился к шоссе ловить машину на Нукус.

Амударьинская цивилизация. Дорога от Бируни до Нукуса идет вдоль Амударьи, пересекая область одной из древнейшей цивилизаций на планете. Места эти были заселены еще в эпоху неолита, если не раньше. Некогда это был цветущий оазис. Многочисленные нашествия с разных сторон света — греки, арабы, монголы и другие народы — разрушали и обогащали местную культуру попеременно. Сейчас вся эта область представляет собой довольно пустынный ландшафт, оживляемый лишь стоящими на плоских холмах остатками древних святилищ и крепостей, как правило, еще доисламского периода. Существует мнение, что некогда, в седой древности, Амударья текла не в Аральское, а Каспийское море. Окружающие хорезмский оазис Красные и Черные пески когда-то представляли собой цветущий густонаселенный край. Судя по находкам и открытиям последних лет, амударьинскую цивилизацию вполне можно сравнить с великими речными цивилизациями Инда, Евфрата и Нила. В том числе по древности.

«Авангард, остановленный на бегу». Нукус — столица Каракалпакии. Сами каракалпаки являются близкими родственниками казахов, их язык гораздо ближе к казахскому, чем к узбекскому. Главная столичная достопримечательность — Музей искусств, основанный еще в пятидесятые годы московским переселенцем Игорем Савицким, собравшим уникальную коллекцию хорезмийских древностей. Но не менее уникальным является его собрание произведений русского и раннего советского, «остановленного на бегу» авангарда начала ХХ столетия.

«Авангард, остановленный на бегу» — название роскошного цветного альбома, выпущенного на заре перестройки и посвященного экспонатам нукусского музея и их авторам. В небольшом двухэтажном доме в центре города посетитель в самые застойные годы мог увидеть, словно в волшебном сне, произведения искусства, осужденного генеральной линией партии как «буржуазное», антинародное» и даже «клиническое», — изгнанного из музеев и выставочных залов на «Большой земле», но невероятным образом манифестировавшегося в этом забытом Богом оазисе посреди трех пустынь. Сегодня авангардная коллекция Савицкого считается второй по значению и величию после эрмитажной. Газета «Новости Каракалпакистана» описывает судьбу и миссию основателя нукусского Музея искусств следующим образом:

«Вот, например, жил в Москве мало кому известный искусствовед Игорь Витальевич Савицкий. Но как-то попал он в Нукус, испил священной воды матери Хорезмского оазиса — Аму, да так и остался здесь на всю жизнь, можно сказать — навсегда. И теперь называют его Третьяковым двадцатого века, а созданный им музей, по мнению вице-президента США Альберта Гора, один из лучших музеев мира, приводит в восторг знатоков искусства со всего света, пробуждая творческие силы у здешних юных талантов».

О музее мне было известно из одной журнальной публикации, случайно попавшейся на глаза. Однако особых восторгов по поводу «тормознутого авангарда» я тогда не испытывал. Гораздо важнее мне было сесть в самолет на Москву. С этим делом как раз выходил прокол. К моменту когда я прибыл в нукусский аэропорт, самолет уже улетел, а следующего надо было ждать сутки, причем — без гарантированной на него посадки. Заранее билет было взять нельзя. Прекрасно понимая, «где живу», я решил не испытывать в очередной раз судьбу и поехать поездом. Дольше — зато надежнее. Тем более что в аэропорту меня могли замести с антиквариатом, обыскав как потенциального наркокурьера (из этих мест на «Большую землю» постоянно шли партии опия и других восточных пряностей, так что ментура с гэбэшкой достаточно плотно пасли ситуацию).

Железнодорожный вокзал находился в соседнем с Нукусом городке Ходжейли, через который шли транзитные поезда из Средней Азии на Москву. Я снова поймал попутку. Водитель «уазика» — местный чувак в зеленом халате и пестрой тюбетейке, небритостью и выражением глаз похожий на банги — оказался на редкость разговорчив. Видимо, он был в ударе. Узнав, что я из очень далеких отсюда краев специально приехал посмотреть на культовые объекты глубинной Азии, он спросил:

— А ты мазар пайгамбара Адама видел?
— Адама? Насколько я себе представляю, мазар Адама с его черепом находится в Бейт-аль-Мукаддасе, или как?
— Э-э, нет! Настоящий мазар Адама — у нас!
— Это где же?
— Вот я сейчас тебе покажу, тут рядом!

Могила Адама. Банги крутанул баранку, и мы понеслись в сторону маячивших на горизонте холмов. На вершине одного из них, имевшего вид правильной пологой пирамиды, возвышались розового цвета руины какого-то древнего сооружения — то ли крепости, то ли храма. Мы подъехали к основанию холма, уазик остановился.

— Вот это и есть могила Адама!

Банги указал рукой вверх, на руины. Привыкнув к манере ориентального рассказа, где все возможно, я принял слова парня за очередную местную банку, но скепсиса своего открыто выказывать не стал. Тем более что объект был в самом деле очень интересный. Зороастрийские курганы в этих краях являются устойчивой характеристикой ландшафта. Видимо, здесь некогда процветала какая-то очень развитая цивилизация. Ведь даже шумерские печати в этих местах находят — вот была связь!

— Ну что, поднимемся наверх, посмотрим округу? — предложил я компаньону. Тот с готовностью согласился.

Через несколько минут мы были наверху. Руина представляла собой остатки циклопического сооружения, сложенного из огромных глиняных кирпичей. Мы влезли на одну из стен, присели на теплые камни. Вечерело. Солнце клонилось к западу, на востоке вставал новый месяц. Вид с могилы Адама на бренный подлунный мир открывался вполне захватывающий. Вдаль, насколько хватало глаз, уходило плоское пространство степи с редкими оазисами, плавно переходившее в Великую пустыню. На северо-востоке угадывалось русло Амударьи, превращавшееся чуть дальше в болотистую дельту Приаралья. Я достал наскаду.

— Курить будешь?

Водитель посмотрел на меня и тоном заговорщика спросил:

— А другого у тебя ничего нет?
— Была хорошая шира, но кончилась. Пыхнуть сейчас, конечно, было бы самое время!

Молодец немного помялся и неожиданно произнес:

— Да, сейчас — самое время!

А потом, еще раз зыркнув на меня, достал из кармана штанов оковалок.

— Папиросы есть?
— Я курю насвай. Может быть, наяк сделаем?

Банги посмотрел в обе стороны и достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку «Беломора». Косяк на могиле Адама был воистину райский. Сразу раскрылись все чакры, и интуиция беспрепятственно взмыла в космос.

— Послушай, почему это могила Адама? — спросил я Банги.
— Потому что здесь лежит самый первый умерший в мире человек — Гайа Мартан. По-русски это значит «смертная жизнь». Это был первый Человек и первый Царь на земле. Вон, видишь эти стены? Это часы мира. Каждую ночь с них падает вниз один кирпич. Когда все упадут — будет конец света.
— Откуда ты все это знаешь?

Банги хитро прищурился:

— Жена научила. Она в турагентстве работает, экскурсии возит, всякие истории рассказывает.

Я посмотрел на небо. Облака на западе неожиданно сложились в воздушный континент, своими очертаниями напоминавший Евразию. Верхняя часть этого континента была окрашена в синие тона, а ниже, ближе к горизонту, «небесная твердь» постепенно краснела. Я увидел, как облака в одном месте «тверди» разошлись и образовалась идущая как бы через Кавказ, Узбекистан и Таджикистан дуга, которая заполнилась интенсивным светом. А затем, в самом центре этой дуги, уже совершенно без вуали, просиял червонный лик верховного светила. Это было очень забавно, поскольку в тот момент я находился именно в указанной перстом Митры точке планеты.

Зажглась первая звезда. Пора было ехать в Ходжейли. Мы спустились с холма, сели в уазик и скоро были у вокзала. Банги подвез меня прямо к путям.

— Хоп, дорогой, спасибо за экскурсию!

Я протянул ему руку. Банги подал свою:

— Осторожно, не жми там большой палец, он у меня вывихнут!

Его ладонь, мягкая, как рыбина, выскользнула из моей, а сам он мгновенно растворился в привокзальной среде.

По счастливой случайности поезда долго ждать не пришлось. А когда он подошел, я с удивлением увидел выходящих из темноты, в лучах привокзальных прожекторов, рыбарей с аральским уловом. И вспомнил, что уже видел эту сцену во время своего первого путешествия в Таджикистан.

Ходжейли — центр Ойкумены. «Ходжейли» обычно переводится как «страна паломников», но можно понять и как «страна господ» — по аналогии с «ходжагоном» («орденом господ»). В этих местах есть что-то экстраординарное. Может быть, это особый климат или просто поле древних руин дают себя знать? Через много лет мне удалось, как я полагаю, приблизиться к решению этой загадки, и прежде всего — в контексте «могилы Адама» как особого места. Выяснилось, что мазар пайгамбара Адама расположен в географическом центре Большой суши Старого Света, то есть нашей Ойкумены. Он лежит непосредственно на пересечении прямых, проведенных от крайнего восточного мыса Евразии на Чукотке (Дежнева) до Зеленого Мыса на крайнем западе Африки (Сенегал) и от крайнего северного мыса евразийской суши на Таймыре (Челюскин) до мыса Доброй Надежды на самой южной оконечности Черного континента. Таким образом, получается, что могила Адама (а точнее — Гайя Мартана) — это географический центр Ойкумены, полюс мира.

22. Московский зикр

Город-сказка. Вместе со мной в вагоне ехала группа азиатских подростков, разговаривавшая при этом между собой по-русски. Как выяснилось, это были местные пэтэушники, отправлявшиеся на практику в Волгоград. Когда поезд пересекал по гигантскому мосту Волгу и на том берегу появился скайлайн этого крупного промышленного города, подростки, как один, прилипли к окнам, восторженно крича друг другу: «Эй, посмотри, Волгоград! Вот это крутой город, смотри, какие дома!» Видимо, они впервые в жизни видели такой внушительный очаг цивилизации и неуемно радовались по этому поводу. Я, к сожалению, не мог разделить с ними этой радости. После теплой Азии периода сбора урожая, с ее фантастической природой, романтическими кишлаками и их веселыми обитателями, оказаться в полосе осенней российской тоски было малопривлекательным. Серые блоки высоток и ядовито дымящие трубы бесконечных заводов под хмурым октябрьским небом ничего иного, кроме чувства глубокой депрессии, не вызывали.

Ковер-самолет. В Москве же вообще царил жуткий холод. С вокзала я отправился на «Сокол», к Любе-художнице, с которой меня некогда познакомил Володя Степанов. Люба мне организовала йоговскую группу, состоявшую также в основном из художников, с которыми мы занимались разного рода физическими упражнениями и мистическими практиками. В просторной Любиной квартире можно было выспаться, вымыться, прозвониться и спокойно решать, что делать дальше.

Дома оказались Люба и ее подруга Лина, тогдашняя степановская жена. Меня очень радушно приняли, накормили, обогрели. Потом стали укладывать. Спать в постели я категорически отказался, ибо вот уже много лет предпочитал ей жесткую поверхность простого пола. Люба предложила лечь прямо на застеленном простыней ковре. Ковер этот, как выяснилось, был очень непростым. Его некогда привез — то ли из Турции, то ли из Ирана — Любин папа. На голубом фоне этого истинного произведения искусства ручной работы были выведены замысловатые узоры и образы явно инициатического порядка. Возможно, это была своеобразная запись мелодии ткаческого зикра, с которым издревле связана традиционная технология производства ковров.

— Да, неплохая вещь, прямо ковер-самолет!
— Это на самом деле ковер-самолет! Если ты сейчас заснешь на нем, то непременно куда-нибудь улетишь. Ведь на этом ковре всего несколько дней назад спал САМ МИРЗАБАЙ!
Как, Мирзабай?!

Дамы бросились наперебой рассказывать, как они недавно познакомились с этим великим восточным кудесником и сверхчеловеком. Я, в свою очередь, поведал о своей безуспешной попытке найти его в Бируни и на Султан-Бобо.

— Как, ты только что был в гостях у Мирзабая?
— К сожалению, не у Мирзабая, а у Абая. Мирзы дома не оказалось, а ждать его я не стал. А что, Абай тоже тут был, или Мирза путешествовал один?
— Нет, с Абаем.

На мои расспросы об Абае барышни уверенно заявили, что более вежливого и деликатного человека в жизни не встречали. Они очень удивились моему рассказу о его агрессивности и неприветливости. Это просто не укладывалось у них в голове:

— Как, Абай — и такой хам? Да он же просто душечка! Володя, наверное, ты что-то не так понял. Ведь он же мастер-маг, излагающий свою позицию притчами!

«Ничего себе притчи», — подумал я, но настраивать Любу с Линой против Абая не стал, не желая блокировать тем самым поток их откровений.

— Ну, насчет Абая у меня есть конкретное личное впечатление, а как выглядит Мирзабай?
— Да вот, у нас есть слайд!

На слайде я увидел обоих магов в советской военной форме времен Великой Отечественной, в пилотках и при медалях. Выяснилось, что это кадр из фильма, в котором они только что снялись в ролях «отца и сына». Мирза выглядел пониже и пошире Абая, но, в принципе, «родственное» сходство было вполне адекватным.

Так, совершенно неожиданно, мне удалось-таки увидеть Мирзабая и составить о нем хоть какое-то предварительное впечатление. Люба продолжала рассказывать:

— Он весь такой расписной, с посохом, в колпаке, длинном халате, сплошь увешан значками с Лениным, в бусах и кольцах. Я его спрашиваю: «Мирза, а это что за кольцо такое? Наверное особенное?» А он мне отвечает: «Один палка даешь — кольцо твое!»

И обе дамы заговорщицки захихикали.

Позже, уже в Таллинне, я получил по почте открытку с памятником Бируни, на обратной стороне которой был написан по-русски рубай Омара Хайяма, а внизу шла размашистая корявая подпись почерком первоклассника: «Мирзабай». Потом пришло письмо, где тем же корявым почерком и на чудовищном пиджине был написан текст примерно такого содержания: «Володя, мы тут круто квасим, хотим выпить и за твое здоровье. Будь другом, вышли денег на водку!» Вместо денег я выслал фотографию пьянки в Таллинне: «Тоже пьем за ваше здоровье! На него ушли все деньги!» Так начался наш эпистолярный роман, длившийся, впрочем, не очень долго, ибо вскоре произошли трагические события, в которые оказались непосредственно вовлеченными Мирза с Абаем, что стоило обоим крупных сроков, а последнему, как позже выяснилось, и самой жизни. Но об этом я расскажу ниже, а пока что продолжу повествование о своих московских встречах по возвращении в столицу после почти полугодичного отсутствия.

Звезды над «Звездным». Одним из пунктов моей московской программы была встреча с известной в те времена столичной парапсихологиней, наводку на которую мне дал в Душанбе Игнатьич. Компания этой мадам собиралась раз в неделю у кинотеатра «Звездный» на «Юго-Западной». По выходе из метро я обнаружил у кинотеатра тусовку, их было человек десять. Осторожно подошел, вычислил «главную».

— Это вы — такая-то?
— Да, я. А вам чего нужно?
— Мне о вас рассказал мой друг Анатолий Игнатьевич из Душанбе. Настоятельно рекомендовал познакомиться.
— Ах, Анатолий Игнатьевич!.. Ну тогда совсем другое дело!

Через несколько минут мы всей группой отправились в близлежащий скверик, где расположились тесным кольцом в небольшой беседке. Стоял холодный октябрьский вечер, темно-синее небо было усеяно мириадами звезд. Парапсихологи жались друг к другу на пронизывающем ветру и с благоговением вслушивались в рассказы своей гурши, периодически повторявшей, словно заклинание, ключевую фразу: «Когда у нас была своя лаборатория...» Как я понял, это была какая-то парапсихологическая лаборатория, где ставились эксперименты и велись некие «научные» исследования потусторонней реальности. Когда кто-то пытался высказать собственное мнение, мадам непременно прерывала его словами:

— Используйте НАУЧНУЮ лексику, мы ведь — НАУЧНОЕ общество!

«Научным» считалось, к примеру, именовать какой-нибудь магически заговоренный предмет «пси-энергетическим стимулятором», зомбируемую личность — «реципиентом», и так далее. Наконец очередь дошла до меня.

— Молодой человек, расскажите о себе. Кто вы и откуда, что вас привело к нам?

Узнав, что я только что приехал из Таджикистана, на меня, как горох, посыпались со всех сторон вопросы:

— А снежного человека вы там видели? С поисковыми экспедициями встречались? С реальными «контактерами» дело имели?

Что я им мог ответить? Высказывать свое истинное отношение к загадке снежного человека не было никакого смысла, ибо люди ждали чуда, и всякий скепсис по этому поводу лишал смысла мое посещение «звездной» группы. Все равно не поверят, а то еще и примут за провокатора. К своему большому удивлению, я выяснил, что бурцевские экспедиции в Страну гула уже породили в Москве целую мифологию и соответствующую субкультуру. Глухие, противоречивые сведения о «шерстяном», привозимые из Таджикистана — и прежде всего с Сиёмы — паломниками от альтернативной науки будущего, обрастали в столице невероятными подробностями и пикантными нюансами, разжигая мистические страсти и стимулируя подвижников записываться к Бурцеву в очередь за «путевкой в Шамбалу». Получение такой «путевки» считалось чем-то вроде специальной инициации, дававшей ее счастливому обладателю статус «научного сотрудника», то есть человека, достойного доверия, а не просто безответственного фанатика, банально съехавшего на йети.

— Ну да, слышать — слышал, но лично ничего не видел, — постарался я разрядить атмосферу. — Впрочем, видел следы, а возможно — и экскременты. Пробу взяли сотрудники одной из научных групп, которые обещали незамедлительно опубликовать результаты теста.
— А что это за группа?
— Да бог ее знает! Я как-то не поинтересовался.
— Ну вы, Володя, даете!
— Sorry, nobody is perfect.

Парапсихологиня учительским тоном выдала собственную версию феномена снежного человека, намекая на личные контакты с последним посредством продвинутой телекинетической техники трансастрального телепортирования. Группа ахнула. Я тоже лицемерно раскрыл рот. Все шло как по маслу. Гурша предложила помедитировать. Все взялись за руки, закрыли глаза. «Шанти, шанти, шанти! Мир, мир, мир! Мы посылаем нашу позитивную энергию всем живым существам!» Пару минут мадам настойчивым голосом повторяла эти слова и закончила процедуру дежурным восклицанием «Ом!». Это был типичный нью-эйдж. «Ну что ж, — подумал я, — лучше так, чем от водки и от простуд!» Украдкой взглянул на небо. Звезды хитро подмигивали, призывая уважать право артиста на роль.

Первый снег сезона. Тем временем в Москву приехала Ирина, и мы решили сходить в гости к Хайдар-аке. Взяли водки, звоним в дверь. «Ассалому алейкум, Ака! Чхели, нахз?» Мы расцеловались. У Хайдара сидел гость — его друг детства по фамилии Юрасовский, специалист по восточным языкам. У Юрасовского как раз был день рождения, и он, видимо, решил его отметить в нестандартной атмосфере. Мэтры сидели по разные стороны огромного резного дубового стола и аристократически чокались маленькими рюмочками, наполненными «Столичной». Наш визит еще более прибавил нестандартности. И принесенная водка — тоже. Стопка за стопкой... Юрасовский — высокий, подтянутый, до блеска выбритый, с дизайнерскими усиками молодец средних лет, баловень столичных барышень — в присутствии дамы, по мере набирания градусов, все более офицерился. Вальяжно жестикулируя, с интонациями Вертинского, он спрашивал:

— Хайдар, ты знаешь, как, к примеру, называется вот этот предмет?
— Консоль.
— Правильно, молодец! Сегодня мало кто знает это слово. Плебейский быт вытесняет культуру.

Он вопрошающе взглянул на нас с Ириной, как бы тестируя реакцию на элитарность.

— Happy birthday, mister рresident!

Где-то через полчаса раздается звонок в дверь. Передо мной опять встает душанбинское дежавю. На пороге — Алферов!

— Хайдар-ака, я принес обещанные листы.

Елки-палки, это парень принес те самые листы, которые он обещал Хайдару за билет в Москву! По такому случаю налили еще водки, развернули товар лицом. Да, неплохо... Даже Юрасовского пробило. Стильно, а главное — загадочно.

— Ну что, Сережа, как договаривались — по двадцатнику за лист?
— Хоп, майлиш!
— Ну, а теперь беги за водкой!

Алферов слетал за огненной водой. Схак набирал обороты. Пили уже не из рюмочек, а из чашек. Иншалла! Мы с Алферовым начали в такт раскачиваться, отбивая ладонями ритм по дубовому столу. Юрасовский насторожился. В его «белой» концепции явно не было места для «зеленого» зикра. Хайдар-ака колебался между политкорректностью и фаной. Ирина — единственная, кто не пил, — наблюдала за ситуацией с позиции беспристрастного рефери, поддерживая сильные заявления всех без исключения сторон. В конце концов, Хайдар не выдержал и присоединился к зикрующей партии. «Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!» Юрасовский явно чувствовал себя не в своей тарелке:

— Господа, к чему этот цирк?

Ха-ха-ха, господин полковник! Ху-ху-ху! Энергетика распирала, адреналин бил в голову прямой наводкой.

Когда мы вскочили на стол, Юрасовский с ужасом ретировался. Откуда-то с лестничной площадки донеслись крики: «Это опять у бородатого сумасшедшие водку жрут! Надо бы санитаров с милицией вызвать!» Но нам в этот момент было абсолютно все по барабану. Попробуй, сунься! «Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!» Это был полный триумф воли над плебейской расторопностью. Подавленные произволом Абсолюта, соседи заглохли, а мы продолжали зикровать. Ирина, избегая нюансов, закрылась на кухне. В определенный момент воздуха и пространства стало мало. Мебель начала разъезжаться в стороны. Мы двигались по кругу, припевая, притопывая и прихлопывая, прикладываясь из горла к араку и, подпрыгивая, ударяли друг друга по ладоням. Постепенно эти жесты принимали все более воинствующий характер.

Наконец зикр обрел кристальную четкость самурайского боя. Хайдар-ака наскакивал на меня всем корпусом с криками фанатика-шахида, а я выставлял защитные блоки в технике «железной рубашки», атакуя его по принципу «земля-воздух-земля». В какой-то момент Ака предпринял решающий жест, прыгнув на меня с боевым кличем, ногами вперед, но я, присев в стойку змеи, перебросил его через себя дальше, по направлению естественной траектории полета стокилограммового корпуса. Раздался звон разбитого стекла, вместе с которым силы тела и разума меня оставили.

Очнулся от холода. Открываю глаза и с крайним удивлением констатирую, что все мое тело запорошено СНЕГОМ! А вместе с телом — и весь пол. Вот это номер! В попытке осмыслить ситуацию оглядываюсь вокруг и обнаруживаю, что снег задувает в комнату снаружи через полностью высаженное окно. Это был первый снег сезона.

Ирина оставалась единственным вменяемым свидетелем имевшего накануне место зикра-бушидо. Хайдар, как и я, зафиксировали лишь отдельные его фрагменты. Выяснилось, что в результате последнего сета, когда я перепрофилировал полет шейха, тело последнего влетело головой вперед в окно и, пробив двойные рамы, вышло почти по пояс наружу. Хайдар-ака рассказал, что самого момента полета не помнит, но свежий ночной воздух привел его в сознание:

— Открываю глаза и вижу над собой звезды. Ну, думаю, что-то не так! Потом обнаруживаю, что по локти высовываюсь из окна. Хотел вылезти назад, но тут оказалось, что осколки разбитого стекла торчат как длинные острые кинжалы. Как протащить тело через все эти кинжалы — непонятно. Я решил для начала еще немножко подышать свежим воздухом, чтобы окончательно прийти в себя, но на самом деле снова заснул. Опять проснулся, когда уже пошел снег.

Ирина все это время сидела запершись на кухне, не рискуя появляться между активно жестикулировавшими фронтами. И лишь по достижении камлавшими состояния полной фаны (суфийский транс) приступила к транспортировке бесчувственных тел к местам отдохновения от трудов дневных.

Шерше ля фам. Между тем Хайдар-ака рассказал, как его навещала Мишель. Она приехала из Средней Азии в Москву, мощно проинспирированная всем там увиденным и услышанным. Мишель передала шейху ярлык и была им принята в соответствии с традициями ордена. Впрочем, она была далеко не единственной француженкой, инициированной в тайны ходжагоновской метафизики. Одна из парижских devotee долгое время работала во французском посольстве в Москве, будучи замужем за одним знакомым Аки по кличке Блин. Блин, пользуясь дипломатическими каналами и своим статусом супруга иностранки, постоянно мотался в Париж и привозил оттуда заказываемые Хайдаром книги. Возила такие книги и его супруга, соучаствуя тем самым в великой гуманитарной миссии распространения печатного слова.

О легендарной француженке я много слышал из уст самого Аки, но никогда ее лично не видел. Слишком глубоко она была законспирирована. Уже позже, в 1993 году, я с ней случайно познакомился на выставке «Арт-Гамбург». Дама оказалась хорошей знакомой ряда моих друзей из богемной среды и даже успела побыть любовницей Африканца. Они бурно трахались в квартире у моего приятеля — художника Тимура, которому приходилось объяснять своей маме, что за стенкой идет репетиция перформанса. К моменту нашего знакомства в Гамбурге легендарная француженка жила в Риме в качестве, насколько я понял, любовницы одного из тамошних крупных галерейщиков.

Человек и закон. В том году мы с Ириной зависли в Москве почти до самой весны. Через Даоса нам удалось выйти на школу индийского классического танца, которым в то время как раз хотела заняться Ирина. Она вошла в группу девочек Галины Васильевны Дас-Гупты, некогда учившейся традиционной хореографии в Индии.

Однажды, в рамках индийской тусовки, мы пришли на концерт одной известной танцовщицы из благословенного Бхарата. На мероприятии присутствовало телевидение и вело запись. Посмотреть эту запись мне пришлось совершенно случайно, года через два, когда снятый материал показали по центральному каналу по случаю какого-то индийского национального праздника. Я увидел в зале своих знакомых и даже самого себя. А следующим номером в телепрограмме шла передача «Человек и закон», которая оказалась посвященной делу Мирзабая–Абая, обвинявшихся в убийстве известного ташкентского киноактера Талгата Нигматулина. Об этом деле мне тогда уже доводилось кое-что слышать, но здесь представилась возможность многое увидеть собственными глазами. Зал суда, лица обвиняемых, судебная хроника и видеоархивы. Вот показывают Султан-Бобо, священный хауз. В него с разбегу прыгает резвящаяся компания: Мирза, Абай, с ними еще несколько человек...

В целом криминальная эпопея бирунийской пары сводилась к следующему. Покрутившись достаточно вокруг Мирзы с Абаем, некоторые литовские мюриды худо-бедно смекнули, что последний им просто парит мозги, и стали постепенно отходить от его чуткого руководства. В это же самое время московская группа пыталась пробить для Абая столичную прописку и прочие халявы, типа должности директора в так называемом «Институте развития человека», который должен был открыться под крышей авторитетов из Академии наук. В этой ситуации литовский бунт был совершенно не к месту, и Абай поехал на разборку в Вильнюс. Там его не хотели принимать, но когда подъехал Мирза, то встреча сторон состоялась. Между тем Мирзу в этой компании продолжали считать «специалистом» чуть ли не вынужденно, ибо без него вся тусовка лишалась концепции и мистической легитимности одновременно. Абай же все чаще давал понять, что уже не он ученик Мирзы, как изначально предполагалось, а Мирза — его. «Ученик превзошел учителя» — так теперь гласил официальный лозунг Новой школы. Мирза ничего против такого пиарного хода не имел. «Космос большой», — отвечал он на все запутанные вопросы.

Теперь Абаю требовалось жестко подавить оппозицию. И добился он этого не посредством тайных магических козней, как можно было бы ожидать, нет, подход у него был вполне материалистический, он действовал прямо-таки по-сталински, не позволяя никому распредмечивать проблему. По свистку хозяина из Москвы прибыла группа клингонов во главе с научным сотрудником НИИ мировой экономики и социализма Вострецовым. Эта зондер-команда сразу начала терроризировать отступников избиениями, разбойными ограблениями и погромами квартир. Все в ужасе попрятались по щелям, каждый ожидал ночного звонка в дверь. Абай вызвал в Вильнюс и Талгата — старого приятеля Рыжего по ВГИКу, — который занимался каратэ-маратэ и очень интересовался мистической стороной вопроса. Абай зацепил его на этом интересе и начал эксплуатировать. Талгат демонстрировал сверхъестественную преданность, рабски служа мастеру и идее космического всезнания. Устраивал социальные контакты, пиарил бирунийскую пару в кинобизнесе, наконец, тысячами платил Абаю «за обучение». Однако в Вильнюсе мочить схизматиков отказался. Это уже было больше, чем бунт. Это была революция!

Подавив оппозицию — во всяком случае продемонстрировав ей who is who, — Абай решил взяться за Талгата. Поздно вечером он, в сопровождении зондер-команды научного сотрудника НИИ мировой экономики и социализма, явился на квартиру, где находился отступник. Тут же были Мирза и литовские хозяева. По приказу Абая клингоны набросились на Талгата, но тот воспринимал все происходившее как очередной урок, который нужно пройти до конца в смиренной покорности. Гуру всегда прав! Талгат не сопротивлялся. Абай заставил включиться в процесс даже Мирзу. Мирза, пнув Талгата пару раз, тем самым засвидетельствовал свое подчинение репрессивному авторитету Абая, который, по сути дела, рвался позиционировать себя в роли деспота-абсолютиста. В результате многочасового избиения, длившегося до самого утра, Талгат был убит. Команду взяли, судили. Абай получил пятнадцать лет строгача, Мирза — двенадцать, Вострецов — тринадцать, клингонам дали поменьше, но времени подумать у них все равно хватило.

Не могу сказать, о чем думал Абай, умирая на тюремных нарах от туберкулеза: о Боге, о душе, о мире или о каких-нибудь людях, может быть — о Талгате? На примере Талгата он мог видеть, как человеку, следующему высшими путями, следует смирять себя перед судьбой, помня заветы древних мудрецов: «Совершенномудрый не действует там, где действует Небо». Интересно, пытался ли Абай представить себе, о чем были последние мысли Талгата? Понял ли тот истинную сущность Абая, или же до последнего мгновения почитал его за гуру?

Путь на небо. Есть такая японская притча. Один Простец решил найти себе учителя, чтобы тот показал ему путь на небо. Во время этих поисков он наткнулся на хитреца, который решил использовать наивное рвение Простеца: «Я покажу тебе путь на небо, если ты согласишься двадцать лет на меня бесплатно работать!» — предложил Хитрец. Простец с радостью согласился. И вот пашет он, пашет, но постепенно приближается время «расплаты». Хитрец начал задумываться, как же ему избежать разоблачения. Ужесточает и ужесточает условия труда в надежде, что Простец надорвется и отбросит копыта: нет человека — нет проблемы. Но тот — как двужильный. Ничто его не берет. Вот упорный! Наконец настал день «расплаты». Хитрец недобро так посмотрел на Простеца и говорит:

— Ну вот, пришло время расчета. Теперь я покажу тебе путь на небо. Залезай на дерево!

Простец с готовностью полез на ствол высокой сосны.

— Лезь выше, на самый верх! — кричит ему снизу Хитрец.

Тот лезет. Залез на самый верх:

— Да, сэнсэй, что дальще?
— А дальше, — говорит Хитрец, — отпускай руки и иди по воздуху!

Простец отпустил ствол, сделал шаг в пустоту и... как ни в чем не бывало пошел дальше.

— Спасибо, сэнсэй, за указанный путь! — крикнул ликующий Простец Хитрецу. — А рай я уже найду самостоятельно!

Если следовать на логике инициатических притч, то во всей этой истории именно Талгат представляется мне истинным учителем, показавшим и Абаю, и Мирзе, и всем остальным удивительный пример преданности принципам, которым следовал до конца. Я думаю, что если есть «тот Свет», то Талгат наверняка занял там почетное место высокого учителя восточных единоборств и может оказывать помощь землянам в овладении высшими навыками, за постижение которых ему пришлось так дорого заплатить. Если Мирза вменяемый человек, то ему следовало бы публично признать Талгата своим мастером — как человека более продвинутого духовно и морально. Если Мирза истинный дервиш, то такого решения ожидает от него, насколько я могу себе представить, и сам Аллах.

23. Новые времена, новые планы

К 1986 году большинство членов нашего клуба уже сделало себе выездные документы на Запад, а кто-то из наиболее активных даже успел уехать, вслед за Рамом. Прежде чем отправиться — как тогда казалось, НАВСЕГДА — за пределы СССР, некоторые из наших людей решили еще раз пройтись по замечательным таджикским горам, да и вообще посетить на прощание этот чудесный край, с которым были связаны многие «высшие впечатления». На первом этапе очередного горного сезона прекрасным солнечным днем в самом начале лета я встретился в душанбинской Зеленой чайхане с Хайдаром-акой, Гюлей и Ясным Соколом, чье тайное имя было Сурча.

Последняя инсталляция на Клары Цеткин. К этому времени коммуна на Клары Цеткин уже практически прекратила свое существование. Там, конечно, еще появлялись какие-то люди, но общего компанейского духа уже не было. Кая сказала «enough is enough» и уехала с мамой и обоими детьми на Дальний Восток, поближе к исторической родине. Каландар воспринимал все превратности судьбы стоически, благо, инспирация художника его никогда не оставляла. В тот сезон он вознамерился превратить свою квартиру в лотосовый пруд, для чего собирался выложить пол и стены керамической плиткой, чтобы потом запускать в помещение воду — хотя бы по щиколотку — и лежать с чаем и кальяном на специальном островке в центре комнаты, под арчой, посаженной в специальную кадку. В воде должны были плавать лотосы, а может быть — и золотые рыбки.

Если театр начинается с вешалки, то квартира — с санузла. Здесь он был совмещенным. Каландар решил начать генеральную санацию своего жилища именно отсюда. Первоначальная идея состояла в том, чтобы немного передвинуть ванну, увеличив тем самым полезное пространство. Подручным выступил Хайдар-ака. Когда они отрывали ванну от пола, их обоих кидануло резко в сторону, тяжелое корыто ударило в стену, вышибив несколько кирпичей из кладки. «Ну что ж, так оно и лучше!» Каландар решил, пользуясь моментом, сделать реальное отверстие во внешний мир, чтобы потом перенести ванну поближе к этому месту и принимать душ, глядя в «окно».

Разбор кирпичной стены шел довольно быстро. Наверное, даже слишком быстро, ибо молодцы не заметили, как разобрали на окно почти всю стену, причем не ровно, а рваной дырой. Глядя со стороны, можно было подумать, что в дом попал снаряд. Ну ладно, решили оставить косметический ремонт на потом. Занялись ванной. Еще раз рванули корыто вверх — кинуло в противоположную сторону. Теперь напрочь снесенным с корня оказался унитаз. В конечном итоге весь санузел был почти полностью выведен из строя. Ванна, оторванная от трубы, не держала воду, и пользоваться ей дальше было совершенно невозможно. На месте же унитаза оставалась узкая труба, в которую нужно было специально учиться попадать из разных позиций. Кроме того, сквозь пробой в стене все, происходящее в санузле, спокойно обозревалось с улицы и из окон горсуда.

План «Рохат». Я на этот раз обосновался на втором этаже розового домика за чайханой «Рохат», в пустующей квартире Саши Акилова. Чайхана «Рохат» стала нашим штабом, где разрабатывался генеральный маршрут. В основном мы заседали по ночам, когда заведение закрывалось и двое дежурных чайханщиков расстилали курпачи для собственного ночного бдения. Мы свели с ними близкое знакомство.

К этому времени здесь уже можно было заказывать кофе, правда, только порошковый, но все-таки! Я приходил с утра на кофе, днем — поесть, а к вечеру, после отбоя, подтягивались Хайдар-ака с Гюлей, Сокол, наши душанбинские знакомые, и сессия начиналась. Тут можно было не просто пить чай и есть арбузы, но и купаться в мраморном фонтане. И все это — в магическом лабиринте массивной рельефной колоннады, под деревянными резными сводами, расписанными местными умельцами, как если бы это был волшебный дворец джиннов из сказок «Тысячи и одной ночи». Чайханщики делали плов, и мы, после увеселительных и освежающих процедур, склонялись над картой Таджикистана, призывая на помощь воображение и интуицию.

Наконец маршрут был согласован. Нам предстояло добраться до Джиргиталя, а оттуда, перевалив через хребет Петра Великого, выйти на Пашимгар, чтобы посетить Ишона. Хайдар-ака уже ходил этим путем вместе с Каландаром и группой эстонских парапсихологов и худо-бедно знал тропу.

24. Джиргиталь–Пашимгар

Красный уголок. В Джиргиталь мы прибыли на белом уазике, который поймали по пути из Душанбе. Вечерело. Спать мы остановились в местной гостинице, она же — чайхана, где суфы превращаются на ночь в кровати. Очень трогательным был дизайн этого мультифункционального общественного места. В Красном уголке, над суфой для самых почетных аксакалов местной джирги, висели классические портреты вождей и руководителей Советского государства. Все — в специальных рамках. Кроме того — цитаты вождей и руководителей, транспаранты, агитплакаты на языках народов Востока и прочий антиквариат. Все — на красном сукне и бархате, с золотыми кистями. Цитаты из постановлений партии об общепите — на голубом фоне. Так сказать, цвет по чину. К услугам посетителей — горячие обеды, национальные сладости, чай. При желании — нарды. Сегодня, когда я пишу эти строки, Джиргиталь является одним из оплотов вооруженной исламской оппозиции. По логике вещей, теперь стены в этой чайхане должны быть обиты зеленым бархатом, украшены белыми флагами армии Пророка и увешаны портретами лидеров всемирного джихада. Нас встретили тогда очень гостеприимно. Накормили, обогрели, дали выспаться. На следующее утро я купил у старой киргизской бабушки буро-зеленые носки из натуральной верблюжьей шерсти, и мы встали на тропу.

Трудный старт. Мы находились на гигантском цветущем плато, к которому с юга подступала высокая до небес стена хребта Петра Великого. Попутный грузовик довез практически до того места, откуда нужно было начинать пеший подъем. Я вскинул на плечи рюкзак и чуть не присел на задницу. Мешок был набит чуть ли не вдвое больше обычного. Причиной перегрузки являлись пакетные супы, которые Хайдар-ака убедил взять с собой, а также дополнительные запасы риса, «малютки», орехов, сухофруктов. Сокол помимо сухокорма тащил с собой примус и бутыль с керосином, а сам Ака был вообще нагружен двойной семейной поклажей. В этот первый день мы прошли, наверное, шагов сто вверх по склону, до ближайшего плоского места, и в изнеможении присели до следующего утра.

Бырс. На следующий день рюкзаки показались уже не такими неподъемными. Мы прошли до переправы на ту сторону реки и потом еще пилили вверх часа четыре. Остановились в цветущем райском месте, с видом на розовый хребет со снежным гребнем, среди розовых кустов, гранатовых деревьев и виноградников. Сварили первые супы. Рюкзаки стали полегче. С утра нам предстояло преодолеть так называемый Бырс — движущийся ледник, пересекающий широким потоком путь к нужному перевалу. Представьте себе медленно сползающую ледяную лавину, перемешанную с гигантскими скальными обломками и валунами. Все это в постоянном движении: то там валун провалится, то тут сойдет сель, то здесь лед подтает и скала начнет переворачиваться, вызывая новый дисбаланс всех элементов вокруг. Переходить Бырс нужно было четко и быстро, не тормозя на одном месте. Где-то за час мы его преодолели. Слава Богу, лед под ногами выдержал, камни не проваливались в коварные трещины и веревка не сорвалась с ледоруба. Таким образом, первое препятствие на маршруте мы преодолели уверенно. К концу дня подошли ко второму.

Переправа. Этим вторым препятствием был бешеный горный поток, вырывавшийся из бокового ущелья под углом, наверное, в сорок пять градусов. Теперь следовало ждать раннего утра, когда вода спадет и будет легче переправиться вброд. Другого пути не было. Однако и с утра пораньше течение оставалось очень сильным, хотя поток все же существенно обмелел. Первым пошел в воду Сокол. Он очень ловко нащупывал устойчивые места между валунами, выбирал отмели. Уже через пять минут он был на том берегу. При этом расстояние, которое требовалось преодолеть, равнялось метрам четырем-пяти, а максимальный уровень воды не доходил и до пояса. Сокол взял с собой конец веревки, так что теперь можно было навести мало-мальски элементарную страховку для остальных.

Следующим после Сокола в воду захотел пойти Хайдар-ака. Для верности — ибо масса у него большая — он пропустил страховочную веревку через свой армейский ремень. Затем ринулся в реку. Однако пошел он не по маршруту, только что пройденному Соколом, а несколько правее. Там, видимо, был другой рельеф дна. Хайдар неожиданно провалился в воду по горло, потом совсем исчез из виду, но не выпустил из рук спасительный канат. Затем он вынырнул, хватанул воздуху и начал с силой подтягиваться к берегу. Сокол ему помогал, изо всех сил таща канат на себя. Мы с Гюлей держали свой конец каната. Больше ничем помочь не могли. В конце концов, Ака, весь мокрый, выбрался на сушу. Оказалось, что поток сорвал его не только с ног, но и со страховочного каната, разорвав кожаный армейский ремень как гнилую веревку. Хайдар спасся от неминуемой гибели в водной пучине лишь благодаря исключительной силе собственных рук. По счастью, Аке удалось нащупать ногами устойчивую опору и выкарабкаться на противоположный берег.

Гюля после такого перформанса пользоваться переправой категорически отказалась. Мы с ней вдвоем отправились вверх по течению, где, примерно в часе ходьбы, нашли более узкий и удобный брод, а потом спустились к месту, где нас ждали попутчики.

Чертов палец. К вечеру того же дня мы пришли на странное место, представлявшее собой как бы гигантский желто-бурый цирк, периметром в несколько километров, в центре которого возвышался, подобно гигантской ступе, полукруглый холм с каменной шишкой и торчавшим из нее вертикально вверх трехметровым шпилем. Этот шпиль, напоминавший по форме ракету, при ближайшем рассмотрении оказался естественным выходом какой-то невероятной породы, сплошь испещренной маленькими, величиной с человеческий зуб, абсолютно правильными кубическими кристаллами железа. Глыбы, из которых состояла каменная шишка, также были сплошь испещрены этими кристалликами. Некоторые можно было с легкостью выцарапать из гнезд, а потом я обнаружил, что ими усеяна вся округа. Обладая безукоризненно гладкой поверхностью, железные кубики могли отражать солнечные блики, подобно сверкающим микрозеркалам. Тогда весь пейзаж превращался в бриллиантовую россыпь, в центре которой возвышался указующий в небо перст Нового Кох-и-Нура. Но вообще-то это был самый настоящий Чертов палец — черный и тяжелый железный кол, одиноко маячивший в каменной безлюдной пустыне. О природной уникальности этого места могу только догадываться, но на психику оно производило впечатление совершенно убойное. Мы с Соколом соорудили у подножия шпиля по каменной мини-ступе, метра в полтора высотой, привнеся тем самым в первобытную нетронутость этого почти лунного ландшафта элемент человеческого присутствия.

Перевал. От Чертова пальца мы шли несколько дней по каменной долине, абсолютно лишенной всякой растительности и спонтанно названной нами Долиной смерти. Наконец, вошли в зону вечных снегов, подошли к перевалу. Почти вертикально вверх уходила стена сплошного снега.

С утра начали подъем. Минут через двадцать пошел камнепад. С небольшими перерывами, то справа, то слева от нас, по замерзшей снежной корке проносились вертящиеся камни различной величины — от незначительной до весьма существенной. Теперь по обледенелой поверхности, на которой и так-то было сложно держаться без кошек, приходилось еще и скакать, увертываясь от гранитной картечи, не говоря уже о ядрах, пущенных прямой наводкой. Примерно на середине подъема угол склона резко увеличился, стал почти вертикальным. Однако снежный покров здесь был мягче и толще. В нем можно было протаптывать ступени и таким образом подниматься, как по лестнице, все выше и выше. Над нами, справа и слева, выступали два каменных карниза, с которых периодически срывались камни, но траектория их движения шла теперь стороной. Но восходящее солнце начало растапливать снег на склоне, и под ногами побежали ручейки, что грозило сходом вниз всего снежного панциря. Нужно было торопиться. Последние метры оказались наиболее трудными. Над самым перевалом ветром надуло козырьки, они нависали над нами сюрреалистическими зонтами, скрывавшими небесный свод от прямого созерцания. Пришлось пробивать их ледорубами.

Пик Коммунизма. Прорвавшись наверх, мы вскарабкались на перевал и были поражены открывшейся с него величественной картиной. К востоку, в белой туманной дымке, возвышался густо заснеженный пик Коммунизма, с которого сползал вниз извилистым языком ледник Федченко. И вокруг — тоже неслабые, запредельные колоссы! Каменистая, безжизненная Долина смерти казалась отсюда высохшим руслом гигантской реки или марсианским каналом, прямым и широким. Где-то дальше угадывался желтый цирк Чертова пальца.

На самом перевале мы с удивлением обнаружили небольшое озерцо, наполненное ледяными глыбами. А также команду эстонских туристов, двигавшихся в противоположном нашему направлении. Мы решили их разыграть. Туристы, по всей видимости, приняли нас за местных горцев, в пользу чего говорили наши чапаны, чалмы, платки и кинжалы. К тому же я намеренно крикнул Хайдару несколько фраз по-таджикски, он мне ответил, и впечатление было полным. И тут я спрашиваю туристов на чистейшем эстонском языке: «Как дела? Откуда и куда?» Они сначала ничего не поняли. Я спросил еще раз. Постепенно до эстонцев доходит, что дикий горец разговаривает с ними на их родном языке! Ну, понятное дело: шок, недоумение. Я объяснил соотечественникам, что некогда служил в Эстонии — там языку и научился. Преимущественно — от местных девушек. Всем история очень понравилась. Приглашали в гости, дали адреса. Мы держали марку. Объяснили, что идем посетить нашего пира — знаменитого в этих местах святого. На нас посмотрели с тайной завистью. А затем команда моих земляков начала спуск — прямо на задницах.

Мы же с Соколом не смогли удержаться от того, чтобы не соорудить на самом гребне очередную ступу из подручного материала. В почти двухметровый субурган поместили специальные мантры. Погода тем временем начала портиться, подул сильный ветер, и магическая линза с видом на Долину смерти скрылась за набежавшими со стороны ледника низкими серыми облаками. Мы начали спуск.

Сфинкс. К концу следующего дня мы достигли места, которое мне живо напомнило древнеегипетские Фивы, как они изображались на старых романтических открытках. В рельефе окружающей среды угадывались пещерные храмы, но самым поразительным представлялась огромная статуя сфинкса на высоком прямоугольном постаменте, стоявшая на берегу священного потока. Лишь подойдя вплотную, я понял, что сфинкс — естественное творение природы. При взгляде на эту скалу с определенной перспективы возникала стопроцентная оптическая иллюзия лежащей на постаменте мифической фигуры. В этом также усматривался особый намек, может быть, даже более глубокий, чем в случае наличия реального сфинкса, и даже в реальных Фивах.

Между тем Хайдара в продолжение всего похода постоянно занимали две темы: джихад и пища. По мере того как наши продовольственные запасы таяли, воображение Аки рисовало сцены пиршества в духе ордена господ: шашлыки под луком и соусом, шурпо-мурпо, виски с содой, коньяк с чаем и так далее. Однако по мере одичания кулинарные претензии обретали все более рациональную конкретику. На нашем привале «у Сфинкса» уже не требовалось ни изысканных салатов, ни соды для виски, ни чая для коньяка. Произошло суровое опрощение. «Мясо-зелень-алкоголь» — такова была на тот момент жесткая гностическая формула пира богов.

Уступ. На следующий день мы подошли к критическому месту. Тропа, шедшая до сих пор по берегу, упиралась в огромный скальный уступ, вдававшийся далеко в воду. Чтобы двигаться дальше, нужно было каким-то образом его преодолеть.

На этом месте Хайдар-ака уже однажды стоял вместе с Каландаром, Хельдуром и еще парой эстонских коллег. Тогда Каландар, как первопроходец, бесшабашно прыгнул в бурлящий поток и мгновенно скрылся за уступом. ЧТО его ожидало на той стороне — никто не знал, как и он сам. Следом прыгать никто не осмелился. Все стояли, ждали. От Каландара с той стороны — никаких сигналов. Может быть, тоже ждет, а может — и снесло... Наконец решили идти поверху. Часа четыре корячились на подъеме по неудобной сыпучке, а перехода на ту сторону все нет и нет. В конце концов, Каландар неожиданно появился на гребне, выскочив с противоположной стороны скального барьера. Он спрыгнул с гребня вниз, навстречу компании, чуть ли им не на головы. Потом еще два часа, вместе со всеми, вновь брал эту высоту, оказавшуюся исключительно труднодоступной. Каландар рассказал, что как только бросился в воду, его моментально закрутило и потащило на дно. Он тут же инстинктивно сбросил тяжелый рюкзак, выскочил на поверхность и каким-то чудом успел выйти из основного потока и причалить к берегу. Отлежался, понял, что другие за ним не последуют, и полез навстречу группе на скалу. В результате этот уступ обошли, но это отняло у нас восемь часов тяжелой альпинистской работы.

У нас была с собой одна толстая и длинная капроновая веревка. Не считая ледорубов, на этом наша профессиональная экипировка заканчивалась. В любом случае, лезть можно было только верхом, ибо о повторении водного эксперимента Каландара никто не помышлял. Ну, хоп! Мы начали восхождение двумя параллельными парами, как бы по двум желобам, разделявшимся небольшим барьером. Хайдар-ака карабкался вслед за Гюлей, я — за Соколом. В какой-то момент, уже на высоте, наверное, где-то двадцатого этажа, разделительный барьер окончательно скрыл нас друг от друга, но общая цель — гребень скалы, с которого открывался переход на ту сторону, — была ясна. Между тем крутизна склона увеличивалась, а порода под ногами становилась все более сыпучей. И тут мы с Соколом слышим резкий крик Гюли, зовущей Хайдара. Затем раздается шум сыплющейся вниз породы, а над барьером встает невероятный столб пыли, смещающийся вниз. И тишина... Мне впервые в жизни стало по-настоящему страшно. «****ец!» — подумал я, одновременно не веря собственным мыслям. Сокол тут же взлетел на барьер и замер там как вкопанный. Туда же бросился и я, ожидая увидеть наихудшее. Хайдар с Гюлей, в клубах пыли, жались к скале, находясь на одном с нами уровне. Значит — не съехали!

Выяснилось, что Гюля поднялась метров на пятнадцать выше Хайдара, но неожиданно сорвалась, поехав прямо на него. Тогда Ака воткнул в породу ледоруб, послуживший вместе с рукой тем самым тормозом, в который уперлись Гюлины ноги при роковом скольжении. Хайдару удалось сдержать своей массой динамику ее падения, но ситуация вполне могла обернуться и по-другому. Я взглянул вниз. До «дна» — метров сто. Посмотрел вверх. Тоже не очень вдохновляет. Хайдар с Гюлей тем временем перебрались по горизонтали с помощью веревки в наш желоб. Гюлю знобило. Руки у нее были прямо ледяные. Это при тридцати-то по Цельсию в тени! В общем, мы сидели как мухи на стене. С той разницей, что не имели крыльев.

Ситуацию немного разрядило внезапное появление внизу, у самого основания скалы, группы туристов. Их было человек десять. Они постояли, посовещались, потом бросились на штурм высоты. До нашего уровня они добрались довольно быстро. Это была смешанная команда, половину которой составляли девушки. Самым забойным в группе был седой человек без ноги, вместо которой у него был деревянный протез. Он очень уверенно чувствовал себя на скальнике, словно ветеран-профессионал горной дивизии специального назначения. Дойдя до нас, группа остановилась. Дальше, как выяснилось, можно было безопасно подниматься только с помощью веревки. Один из скалолазов взобрался чуть выше, зафиксировал там конец, другой бросил вниз. Группа пошла дальше. Для нас это была гениальная возможность облегчить собственное продвижение, воспользовавшись техническим инвентарем случайных попутчиков. Мы присоединились к ним.

Скалолаз-первопроходец наводил перед группой веревочную страховку, держась за которую можно было легче сопротивляться ехавшей под ногами сыпучке. Постепенно доползли до гребня. Не могу себе представить, как бы мы это сделали без посторонней помощи. Но это было только начало. Теперь нужно было преодолеть почти вертикальный участок вдоль хребта, метров шесть длиной. Первопроходец ловко перебрался по гребню на ту сторону, но это было не по силам остальным, обремененным тяжелыми рюкзаками. Впрочем, этого и не требовалось. Главное — была навешена спасительная веревка. Держась за нее, все мы, друг за другом, «сделали» опасный участок. Я шел последним. Прежде чем ступить в «пропасть», я ослабил узел, которым крепилась веревка на моей стороне участка, чтобы ее можно было потом сдернуть с коряги и взять с собой. Я уже почти преодолел весь отрезок, но, поскольку веревка была ослаблена, оказался ниже того уровня, когда мог бы самостоятельно выбраться. Впрочем, меня собирались выдернуть державшие в своих руках другой конец веревки скалолазы. В этот момент прямо мне на голову почему-то прыгнул Сокол. Он повис на мне, веревка резко дернулась, сорвавшись с коряги на той стороне, и мы повисли, как в приключенческом фильме, болтая ногами в пустоте.

Слава богу, вовремя отреагировал Хайдар-ака, уже имевший к тому моменту опыт горного спасателя. Он бросился к краю пропасти, схватился за раму моего рюкзака и рывком выдернул нас с Соколом из бездны. Как можно было это сделать так быстро, да еще одной рукой, — до сих пор остается для меня загадкой. Видимо, в условиях, требующих экстремальной реакции, человек, действительно, способен на сверхусилия: вспомним рассказы о том, как люди перепрыгивали одним махом через высоченные заборы, широченные канавы или поднимали невероятные тяжести (я слышал историю про мать, которая в доли секунды перевернула автомобиль, спасая попавшего под него ребенка). Вообще, в нашем случае все получилось очень красиво: сначала мы все вместе спасли Хайдара на воде, а затем он нас по отдельности — на скалах.

Однако одним легким испугом мне отделаться не удалось. Кожа между большим и указательным пальцами на правой руке оказалась разорвана дернувшейся веревкой. Я видел белое мясо, но крови почему-то не было. Вероятно, шоковая реакция организма. По счастью, у меня в кармане лежал хороший шарик мумия. В считанные секунды я достал препарат и, приложив к пластырю продолговатую черную лепешку, заклеил рану. Боли почти не почувствовал. Так, легкое пощипывание. Через два дня снял пластырь. Рана не только зажила, но даже рубец почти не просматривался, белея едва заметной жилкой. Таковы феноменальные свойства этого горного экстракта.

Теперь предстояло спуститься по закрепленной веревке вниз, по вертикали, метров на двадцать. Спустились и оказались на площадке, с которой нужно было каким-то образом перебраться через ужасную расщелину на другую сторону. Здесь опять первопроходцы навесили веревку, держась за которую я, прилипая к стене, как таракан, переполз через опасный участок, чтобы... оказаться на краю новой пропасти! Тут, однако, ситуация была гораздо менее драматичной. В принципе, теперь требовалось лишь спуститься по довольно крутому склону, метров на десять вниз, к реке. И опять помогли веревки, хотя при желании уже можно было обойтись и без них. Оставалось разбить палатки, разложить костер и кайфовать за ужином, наслаждаясь закатом в горах.

На следующий день мы внимательнее присмотрелись к своим спутникам. Это была странная команда, часть которой составляли сибирские великаны, а другую — уральские карлицы. Сибиряки были таких габаритов, что на их фоне даже Хайдар-ака — мужчина крупный, весом под центнер — выглядел как жалкий пигмей, ну а мы с Соколом, вероятно, казались в сравнении с ними просто человекообразными мартышками. Но коренастые пермские девушки были даже мне по плечо. Тем более удивили они меня, когда я вызвался поутру пособить одной из них с рюкзаком. Девушка развернулась ко мне спиной, я рванул с земли ее шарообразный баул... и у меня чуть не выпала грыжа. Это был самый тяжелый рюкзачина, какой мне когда-либо приходилось держать в руках!

— Сколько же он у вас весит?
— Да так, килограммов пятьдесят.

Почти у цели. Последнюю ночь перед Пашимгаром мы провели возле очередного бокового притока реки, вдоль которой продвигались от самых верховий. Приток был настолько сильным и глубоким, что его, казалось, если и можно было перейти — то исключительно в ранние утренние часы, когда напор воды в русле спадает. Решили заночевать перед переправой. Начали расчищать место для палаток. Вся земля вокруг оказалась покрыта великим множеством снующих туда-сюда муравьев.

— Володя, у нас еще остался бензин? — обратился ко мне Хайдар-ака. — Плесни сюда бензинчику и брось спичку, а то спать будет невозможно!
— Да ладно, пусть себе живут.
— Что, ахимса?

В голосе Аки послышались язвительные нотки.

— Хайдар-ака, тебе надо — ты и пали!

Ака похмыкал, но поджигать насекомых не стал.

На следующее утро, часов в пять, мы уже стояли перед переправой. На всякий случай все взялись за веревку, зашли в воду. По счастью, глубина была максимум по пояс, а сильное течение можно было выдержать благодаря относительно ровному дну, на котором хорошо держались ноги. Это оказалась последняя переправа на маршруте. Протопали еще пару часов. Долина стала совсем широкой, впереди лежали голубые горы с белыми вершинами — верховья Оби-Хингоу. На месте слияния нашей реки с Оби-Хингоу мы повернули направо. До Пашимгара оставался час пути. Присели отдохнуть и привести себя в порядок. Искупались, постирали вещи. Хайдар-ака подбрил бороду, доведя ее до безукоризненно канонической формы. Гюля заплела таджикские косички. Ну, теперь можно и к ишану!

Пашимгар. Наконец, на фоне священной долины Оби-Хингоу, показались крыши Пашимгара. Ишони Халифа встретил нас на пороге своего дома. Невысокий убеленный сединой старец, с большой бородой, похожий на нашего Рама. Причем похож не только внешне, но и веселой, непринужденной манерой общения, и даже просто своим человеческим полем. Кстати, об этой схожести двух мэтров мне уже давно рассказывал Каландар — после того как впервые посетил Эстонию и съездил на заповедный «хутор философов».

Нас пригласили к дастархану. Поели, попили, оттянулись. Завязалась непринужденная беседа. Ишан рассказал, как во время Второй мировой оказался в Германии. Он попал в плен и был мобилизован в исламский албанский батальон ваффен-СС. Потом ему как-то удалось скрыть этот период своей биографии, но отсидеть все же пришлось — просто «за плен».

Сокол, недавно женившийся на немке и собиравшийся вот-вот отвалить за железный занавес, полагаясь на немецкий опыт ишана, спросил его:

— Интересно, изменились ли немцы с того времени, или же все осталось по-прежнему?

Халифа посмотрел на Сурчу и назидательно произнес:

— Жаба — всегда жаба, змея — всегда змея, немец — всегда немец!

Потом Хайдар-ака долго разговаривал с Халифой по-таджикски о символизме деревьев и особенностях растительного мира в общей иерархии космической жизни: «Пища есть все», — говорят одни. Это не так, ибо поистине пища портится без дыхания. «Дыхание есть все», — говорят другие. И это не так, ибо поистине дыхание иссякает без пищи. Однако оба эти сущности, слившись воедино, обретают высшее состояние.

На отвлеченный вопрос об Эстонии Халифа сказал, что ему известно о великом подвижнике из тех мест — Шойхи Яктаа («однорукий шейх»). Но в детали углубляться он не стал.

С ветерком до Тавильдары. Мы весь день провели в Пашимгаре, оставшись ночевать в доме ишана, а на следующее утро один из его сыновей взялся отвезти нас на грузовике аж до самой Тавильдары, до которой было отсюда километров сто. Мы погрузились, сели еще какие-то люди, и в путь! Проехали поворот на Хазрати-Бурх. Очень хотелось, пользуясь случаем, еще раз посетить эти места, но в Душанбе должны были прилететь Ирина, Вера и Татьяна, с которыми мы договорились, что встретим их в аэропорту. Се ля ви! Проскочили Лянгар. Я взглянул вверх, на арку мазара Хазрата Аллоуддина, наполовину скрытую густым арчовником. Интересно, там ли сейчас Ашур? По пути к нам в кузов подсели еще несколько человек. Грузовичок с ветерком несся по ухабистой горной дороге, подбрасывая публику на неровностях и заваливая всех набок при разворотах. Один молодой таджик предложил успокоительное. Раскурили, расправили крылья... Попутно молодец рассказал следующую историю:

— Служил я в Афганистане. Там мы шишки на хлеб у местных меняли. Сорт такой, что можно упасть! Как покуришь — такое чувство, что сердце останавливается. Короче, чтобы мотор работал, надо постоянно двигаться. Курнул я этого дела по первому разу, чувствую — умираю. В натуре! Что делать? Ну, я — на спортплощадку, и давай по кругу бегать. Бежишь — сразу хорошо становится! Вот так я бегаю и бегаю, не могу остановиться. Выходит офицер, кричит: «Ты чего?» Я подбегаю к нему, а остановиться не могу! Отдаю честь, продолжая бег на месте: «Товарищ лейтенант, занимаюсь физподготовкой!» А на меня уже все пялятся, стебутся! Хорошо, лейтенант оказался молодой, не просек!

Тут в разговор вступил другой молодой таджик, тоже, как выяснилось, служивший в Афгане:

— Ха, ты еще, джура, легко отделался! Вот у меня история была! В общем, стою на посту, подходит кент: «Ну че, курнем?» Ясное дело! Забили, дернули. Зацепило, повело на стеб. Ну, мы стоим, хохочем так, что ноги подгибаются! В этот момент появляется старшой. «Как, употребление наркотиков на боевом посту? По законам военного времени — расстрел на месте, без суда и следствия!» И тут же говорит моему кенту: «Арестовать нарушителя!» Тот охуел, но чувствует, что не до смехуечков. И, представляешь, забирает у меня оружие, наводит ствол прямо в лицо: «Кругом — марш!» ****ь, я охуел! Короче, появляется рота автоматчиков, меня ставят прямо к стене, старшой командует: «Заряжай, целься...» Тут я чуть не обосрался! В натуре! Хорошо, желудок был пустой, похавать еще не успел. Как щелкнули затворы — думаю: «Ну все, поехали!» А главное — укурен в хлам и непонятно, что дальше-то делать, как реагировать? В общем, стою как баран под ножом. В последний момент старшой дал отбой. Оказалось, шутки у него такие!

Мы все с облегчением вздохнули, но впечатление от истории действительно было сильным! Тут Хайдар-ака, думавший все это время о чем-то своем, говорит:

— Нет, когда вернемся в Душанбе, самым оптимальным вариантом будет просто хороший кирпич чистого мяса, без ничего, и бутылка коньяка!

25. Место, с которого начинается коммунизм

Зеленая чайхана. В Душанбе мы вновь собрались в Зеленой чайхане, на традиционной суфе Игнатьича. Помимо нашей четверки и самого Игнатьича здесь были Ших-Али, а также только что прилетевшие Ирина, Вера и Татьяна. Хайдар-ака чистым мясом решил-таки не ограничиваться и заказал обед по полной программе. Правда, без коньяка, поскольку в данном месте поили только чаем.

Зеленая чайхана была в те времена целой культурной институцией. Вокруг Игнатьича собиралась пестрая компания. Маэстро сидел, обычно под легким газом, который приносил с собой в портфеле вместе с насваем и чернухой, периодически добавлявшейся в чаек. Журналисты подсовывали ему свои статьи о загадочных явлениях природы, в исследовании которых могли бы помочь экстрасенсы типа мэтра. Как-то раз принесли журнал с рерихнутой поэмой Валентина Сидорова о Шамбале:

Включив однажды, ты уже не можешь
Сам по себе тот чакрам отключить...

«Это — ПРО НАС!» — торжествовал Игнатьич, имея в виду «всех йогов». Поэма Сидорова действительно произвела тогда фурор в широких кругах мистически настроенной советской интеллигенции, ибо тираж журнала (не помню, к сожалению, как он назывался) был огромен. Данная публикация представляла собой культурную революцию, поскольку впервые в государстве развитого социализма откровенная мистика, хоть и под художественным соусом, публично реабилитировалась. Отечественные агни-йоги строили амбициозные планы, их связи шли далеко вверх, в коридоры Небесной канцелярии. Сам Игнатьич не был агни-йогом, но ничего против рерихнутых не имел и вполне позитивно относился ко всем без исключения способам альтернативного познания. Если какой-нибудь человек рисовался у суфы некстати, то после его ухода Игнатьич демонстративно разгонял пассами оставшееся от невписавшегося визитера поле:

— Пусть он это тоже возьмет с собой!

Недалеко от Зеленой чайханы, в глубине парка, находился шашечный клуб, где Ших-Али тренировал своих питомцев. Почти через дорогу — мастерская Саши Акилова, превратившаяся в специализированный арт-клуб, куда можно было сходить, для разнообразия, на папироску. Тут же, в двух шагах, — Главпочтамт и Центральный телеграф — места связи с внешним миром, а также кинотеатр «Джами», где постоянно крутили индийские фильмы, приходившиеся в самую жилу обкуренной таджикской молодежи: попсовая музыка, секси-девушки, накачанные молодцы, драки, перестрелки, жаркие сцены полуинтима... В какой-то степени наличие Зеленой чайханы компенсировало распад коммуны на Клары Цеткин. Именно здесь, в парке им. Ленина, теперь находился оперативный штаб шамбалических экспедиций.

По озерам. Хайдар-ака оставался с Гюлей в Душанбе по своим делам, а потом они собирались поехать оттягиваться куда-нибудь вдвоем. Мы же с Соколом и тремя дамами отправились к Аллоуддинским и Куликалонским озерам. Сначала доехали до Искандер-куля, оттуда прошли до Сарытага, свернули вправо, вверх по реке. Места тут крайне живописные, и Татьяна с Ириной рисовали по пути акварели. Я, пользуясь моментом, тоже испачкал пару листов. За несколько дней подошли к перевалу Казнок. Подъем на него оказался довольно затяжным. Ирину на последних метрах даже пробила истерика, и она преодолевала остаток пути, громко матерясь. Сверху открылся совершенно инопланетный пейзаж: с красными скалами, гигантскими желтыми монолитами и серыми кратерами, за которыми блестели, отражая солнечную атаку, серебряные капельки озер.

Сначала вы попадаете на озеро Малое Алло. Это совсем небольшая круглая пиала, метров десять в диаметре. Вода здесь исключительно чистая и вкусная, прямо сладкая. Лучшая вода, которую мне когда-либо приходилось пить. Через час вы выйдете к Большому Алло. Это озеро больше предыдущего, и его берега невероятно изрезаны, образуя интересные полуострова, на которых, словно в отдельных квартирах, мы разбили наши палатки. Сокол, торопившийся покрыть как можно большее расстояние за как можно меньшее время, не стал долго тормозиться и, утягивая за собой Веру, ломанул на Куликалоны. Через несколько дней двинулись туда и мы.

Еще один перевал — и вы видите совершенно новый ландшафт. Куликалоны у меня почему-то сразу вызвали ассоциацию с Индонезией: на фоне желто-оранжевого закатного неба, из глади раскинувшегося поперек горной долины озера, вставал черный профиль скалы, напоминавшей своими формами классические «даосские» пейзажи Юго-Восточной Азии. Здесь мы провели несколько дней, перекочевав затем на другую сторону водоема, под впечатляющую вертикальную стену с гигантским ледником в верхней ее части. Природа вокруг была невероятно красива, но, как оказалось потом, и это — не предел.

Снявшись с Куликалонов, через день пути мы, перевалив через очередной хребет, достигли небольшого горного озера, вызвавшего лично у меня совершенно мистические галлюцинации. Дело в том, что у меня вдруг резко разболелся живот, да так — хоть ложись... Что я и сделал. И вот, прилег я на берегу, под арчой, Ира с Таней заваривают чай, готовят какую-то еду, а на меня накатывает совершенно реальная сцена из классической китайской истории о средневековом генерале Юэ-Фэе: будто бы лежу я, раненый, только что выйдя из окружения, и две «лисы» заботятся обо мне, сознавая мою миссию и пуская в ход все свои чародейства.

В ту же ночь мне приснился сон. Вижу водоем, а в нем — девушки купаются. Я тоже прыгнул в пруд, и в этот момент начал просыпаться. В таком полумедитативном состоянии на ум пришла история о том, как Конфуций спросил однажды своих учеников, чего бы они пожелали в случае, если бы их желание было непременно исполнено? Один сказал, что хотел бы стать императором, чтобы потом справедливо править Поднебесной. Другой пожелал совершенства в науках, третий — какой-то блестящей карьеры. Наконец последний ученик сказал, что лично он хотел бы отправиться с друзьями искупнуться. Конфуций похвалил именно его, но почему — в тексте прямо не сказано. Тут я вспомнил стихи из «Ши-Цзина» о том, как молодежь идет с песнями купаться, и все встало на свои места: Конфуций похвалил последнего ученика за то, что движение сердца у того совпало с ритуалом, то есть с «каноническими» чувствами, выражением которых считается «Ши-Цзин». Я окончательно проснулся с ощущением невероятной легкости и радости по поводу интуитивного проникновения в природу ли (конфуцианского ритуала).

В этот день мы спустились в долину и через некоторое время достигли кишлака Рудаки — родины великого поэта, в память о котором здесь сооружен специальный мемориал, напоминающий по форме классический мазар, с серебристым жестяным куполом. В местной чайхане мастер чая рассказал нам историю про немецких туристов:

— Вот тут они сидели, где вы сейчас. Один мужчина — в коротких штанах, как в трусах. Мне это было очень неприятно: зачем он тут свою кожу показывает? Ну ладно, гость есть гость. Вот, заказали они чай, плов, шурпо... Ели очень много. Потом хотели расплачиваться, а я им говорю: «Не надо денег, здесь все бесплатно!» Они удивляются: «Почему не надо денег?» Я им тогда отвечаю: «Потому что именно с этого места начинается коммунизм!»

26. Таджикистан богемный

В том году я много общался в Душанбе с Сашей-художником и кругом его знакомых.

Саша и Яша. Саша — друг Рыжего по ВГИКу — принадлежал к местной богеме и пользовался всеми халявами, которые ему предоставлял статус официального члена Союза художников Таджикистана. Мастерская, материалы, выставки, санатории — все, чего душа не пожелает! Саша проводил половину своего времени в Москве и различных поездках, возвращаясь в Душанбе как на глубокую кланово-родовую базу. Тут все были свои, все — знакомые, все схвачено, без проблем, без напрягов.

Самое интересное, что никакой реальной продукции при этом производить не требовалось. Саша рассказывал, что за два года так и не представил дежурной комиссии ни одной новой работы, регулярно получая при этом зарплату, пользуясь личным ателье в центре города и так далее. Это не значит, что он все это время ничем по жизни не занимался, проводя время в праздном безделье. Александр работал — как я понял из его слов — со светом. Его живопись воспроизводила традиционный ориентальный ландшафт, пропущенный сквозь призму специфического импрессионизма с «ренессансным» лицом. Каждое полотно делалось посредством многократной лиссировки, нагнетавшей воздушный свет в тусклую материю холста. Сашиной кисти принадлежит культовый портрет Рама, сделанный накануне отъезда последнего из СССР в 1981 году.

У Саши был кент, которого звали Яша. Яша происходил из старинной семьи бухарских евреев и чем-то напоминал Чарли Чаплина: такой же рыцарь печального образа — гуманист и циник одновременно, существо совершенно беззащитное, но которое может неожиданно опустить кого угодно. Он играл на саксофоне в цирке, располагавшемся как раз напротив каландаровского дома, у «Гулистона».

Саша и Яша представляли собой дуэт, которому позавидовали бы сами Карандаш и Олег Попов. Однажды они выбрили себе макушки, оставив по краям черные как смоль волосы. В таком виде и гуляли по городу, прикалываясь к интеллигентного вида прохожим: «Эй, ты, дай рубчик! Ну че ты, рубчик дай!» Реакция ошарашенных сограждан тайно записывалась на маленький шпионский магнитофончик, а потом все это дело прослушивалось в веселой компании. Впрочем, ребята не ограничивались в своих перформансах родным городом. Те же самые вещи с «рубчиком» они проделывали, к примеру, в Таллинне, посещая наши туманные края. Реакция чопорных эстонцев на такие прихваты представлялась им на порядок забойнее, вызывая просто бешеный стеб.

Розочка. Однажды они устроили «телефонный террор» какому-то известному таджикскому оперному певцу — лощеному толстячку, портрет которого висел у Саши в комнате для прикола. Они где-то раздобыли телефон артиста, и вот Яша набирает номер и начинает пародийным голосом нацмена:

— Але, Розочка? Дайте мне Розочку!

Розочка — это жена певца, такая же толстая бухарская тетя. На другом конце провода раздается непонимающий голос:

— Какая Розочка? Что вам нужно?
— Как что нужно? Ты, вообще, кто такой? Розочку позови!
— Я сейчас милиционера позову! Чего вам надо, вы куда звоните?
— Эй, ты че? Ты меня милицией пугаешь? Ты вообще знаешь, кто я такой?

В трубке короткие гудки. Вторая попытка:

— Але, Розочка? Дайте мне Розочку!

И все прокручивается по-новому:

— Ты че, ты меня милицией пугать будешь? Ты посмотри лучше в окно! Я сейчас подойду туда со своими ребятами, да? Мы тебя как сурка караулить будем! Что с Розой, где она?

Наконец, после нескольких попыток выйти на Розочку, в трубке слышно какое-то беспокойство, долетают слова певца к супруге:

— Тебя какой-то хулиган спрашивает.
— Меня? Хулиган?..
— Ну тебя, тебя, не меня же!..

В голосе певца нервические нотки. Роза наконец берет трубку:

— Алло, вам кого нужно?
— Розочка, это ты? Здравствуй, дорогая! А это что за козел у тебя там сидит?

Роза к такому обороту дела явно не готова. Возмущается, кладет трубку. Но Саша с Яшей — ребята упорные: show must go on! Все это продолжается час-полтора. Наконец коллекция голосов собрана — еще одна «папка» в архив. Такого рода записей у них было сделано множество. При желании отдельные голоса и фразы можно было обрабатывать и менять местами, создавая совершенно немыслимые сцены.

Шах мира. Но этим творческая фантазия молодцов не ограничивалась. Чего только стоил проект с шахом мира — Махмудиком! Это был двенадцати-тринадцатилетний подросток, которого Саша с Яшей встретили на базаре, где тот пытался заработать деньги пением каких-то невероятных куплетов. Ребята сразу поняли, что парень — талант. Ну и стали его «растить». Но не как уличного артиста, а как шаха мира.

Махмудик должен был ощутить себя реальным шахом мира, и главное — выработать командный голос и вальяжные манеры. На практике это выглядело примерно так. К Саше на квартиру приглашались гости, часто — симпатичные девушки. В одной из комнат на огромной тахте возлежал обложенный подушками Махмудик — в золотой тюбетейке и расшитом шелковом халате. Саша с Яшей вели себя по отношению к нему крайне подобострастно: приседали, кланялись, складывая у груди ладони: «Чего изволите, величайший?» Шах обводил всех полупрезрительным взглядом и командовал: «Ты — пойди сделай мне чай! А ты — помой арбуз!» Постепенно возник целый культ Махмудика, в котором участвовали лучшие представители душанбинской богемы. Если в ситуацию попадали люди со стороны, не посвященные в суть происходившего, то очень скоро крыша у них начинала ехать. Махмудик вел себя безукоризненно, ни перед кем не смущался и был готов спокойно протянуть какому-нибудь чиновнику из Министерства культуры туфлю для поцелуя. А то и девушке. И целовали! Такая была накачана атмосфера.

Иногда Махмудик раскручивался-таки на песни и даже танцы, как правило — в людных местах, непременно желая при этом заработать. Надо сказать, собирал он хорошо. Очень уж забойно выглядели его перформансы, особенно после Сашиных и Яшиных проработок. Но самое интересное было в том, что ни Саша, ни Яша, ни кто-либо еще из почитателей Шаха мира никогда не видели ни родителей, ни родственников монарха. Никто вообще не знал, где и с кем он живет. Единственное, что удалось выяснить из его личной жизни, так это то, что он учился в школе для умственно отсталых детей. Видимо, его своеобразие воспринималось в семье как сдвиг.

Одним из Сашиных друзей был Исик — тоже художник, сын усто Мамадали Халикова (с которым я познакомился во время своего самого первого посещения Таджикистана). В эту же компанию входил Алексей Сафаров (брат шаномага Вовчика), охаживавший тогда одну финку и, в конце концов, сваливший в Суоми. Позже, в передовице одной из душанбинских газет, я прочел, что некий «финский бизнесмен таджикского происхождения собирается выкупить у города гранитный памятник Ленину на центральной площади, чтобы затем украсить им участок перед своей виллой». При этом называлась какая-то бешеная сумма порядка миллиона баксов. Но Ильич, насколько мне представляется, до сих пор стоит невыкупленным на старом месте (если его не снесли исламисты во время гражданской войны).

Были тут и музыканты, в том числе те, с которыми Яша выступал на разного рода мероприятиях — от свадеб до обрезаний. Брат одного из музыкантов становился в то время звездой таджикского кино, потом занял высокий пост в Союзе кинематографистов СССР, а после распада Союза стал одним из лидеров таджикской оппозиции. По его инициативе в 1979 году московско-душанбинская кинотусовка сняла совершенно чумовой фильм под названием «Телохранитель» (Таджикфильм). Этот фильм является, в буквальном смысле слова, параллельной версией «Сталкера» — как по сюжету, так и по актерскому составу, и вместе с тем — уникальным инспиративным прорывом в тему чингисидовского наследия, которая с 1992 года обрела реальное политическое измерение.

Сталкер-2. Все началось с оттяга. После завершения съемок фильма «Сталкер» творческий коллектив приехал оттянуться в Душанбе. И тут вышеупомянутый брат-киношник им говорит: «Ребята, а почему бы нам не поэкспериментировать?» Вот и поэкспериментировали. В фильме «Телохранитель» три главных героя: горец-Пастух, Шейх и красный Комиссар. Сюжет вкратце такой.

Красные поймали в горах Шейха — крупного басмаческого авторитета. Теперь его требуется переправить тайными тропами — чтоб не отбили басмачи — в Бухару, в штаб армии, и передать Комиссару. Пастух берется выполнить это задание. Игра начинается. Вместе с тем, при Шейхе находится специальная инициатическая тамга, дающая власть над всей Азией. Некая «царица Азии», обитающая в заоблачных снежниках на Крыше мира, посылает за тамгой своих архаровцев, которые рыщут повсюду в поисках Шейха. Одновременно за тамгой охотятся и другие автохтонные структуры. По ходу дела проходит инициацию особый магический младенец, призываемый амиром джамаата крепко держать в руке меч Азии.

Фильм представляет собой один из ранних советских «истернов», где авантюрный сюжет закручен на густую мистику и тотальный стеб одновременно. Бешеная природа, крутые горцы, сексапильные красавицы, перестрелки, зависания над пропастью, уходы в последнее мгновение от пуль и облав, обряды посвящения на высшую мировую власть — все это превращает «Телохранителя» в совершенно культовый фильм, причем элементы истинной азиатской эзотерики делают его в чем-то гораздо интереснее интеллигентски-надуманного «Сталкера». В конечном итоге Пастуху (то есть Телохранителю), преодолевшему все западни и напасти, удается-таки доставить Шейха в Бухару. В конце фильма Шейх, прежде чем сдаться Комиссару, снимает с шеи тамгу и передает ее профану Пастуху, ничего не ведающему об истинном значении этого знака.

Мораль сей басни в том, что именно Пастух показал себя во всей тусовке наиболее достойным носителем качеств, требуемых от кандидата на высшую инициацию. Политика и советская власть здесь как бы вообще ни при чем. Главное — личные «онтологические» качества. Вот такой сюжет. «Много званых, мало избранных...»

Сам брат-киношник тоже делал ленты «под Тарковского». Одну из его работ на национальном материале — «В талом снеге звон ручья» — я видел в Душанбе во время предыдущего посещения таджикской столицы. Нас тогда специально пригласили с Хайдар-акой на премьеру в местный Дом кино. Но «Телохранитель» неизмеримо круче. Это просто истинный шедевр для понимающей публики.

Музобоз. Однажды Яша предложил Ирине выступить вместе с его биг-бэндом на таджикском худои в качестве исполнительницы ориентальных танцев. Ирина местных танцев не знала, но неплохо владела техникой индийского катхака, имеющего сильные персидские корни. На этой базе можно было свободно импровизировать, и она согласилась. В один прекрасный день мы погрузились всей компанией в автобус, и наш музобоз отправился в кишлак, где готовилось обрезание двух мальчиков.

Мальчиков тут «режут» в шесть-семь лет, отмечать это событие собирается вся махалля, так что, бывает, гостей собирается до нескольких сотен человек. Финансируется мероприятие тоже вскладчину, иначе у семьи виновников торжества никаких денег не хватит. Это в кишлаках. В городах нравы чуть скромнее, но тоже выходят далеко за рамки привычных западным людям семейных посиделок.

Еще один волшебный ковер. Мы прибыли на место, ребята разгрузили аппаратуру, нас с Ириной, как заморских гостей, пригласили в дом. Провели по комнатам, показали даже женскую половину, где в платье из золотой парчи и такой же тюбетейке, среди десятка других женщин, восседала какая-то важная матрона, наверное — мать мальчиков. Все мероприятие, однако, должно было проходить во дворе, где уже стояли по всему периметру огромные столы, ломившиеся от разнообразных яств. Тут же, во дворе, размещались гигантские котлы, в которых готовились плов, шурпо и прочая снедь. Над центральным местом, где должны были восседать «обрезанты» с родителями, висел большой бордовый ковер традиционной выделки, на котором огромными буквами, мелом, было выведено: «Москва». А рядом, тоже мелом, был воспроизведен логотип Московской олимпиады из пяти колец и стилизованной кремлевской башни со звездой.

«Вот это номер!» — подумал я, но спрашивать распорядителей бала о действительном смысле начертанных рун не стал. Человеку, знакомому с восточной ментальностью, особенно в ее советском измерении, должно быть и так ясно, что в настоящем случае речь шла вовсе не об Олимпиаде как таковой (которая, к тому же, имела место в 1980 году, а на дворе стоял аж 1986-й), но об особой форме симпатической магии, где ключевым понятием была «Москва». Иначе говоря, ковер с такой надписью представлял собой сверхъестественное «окно» в настоящую Москву как «место силы» советоидной мифологии, а олимпийский логотип играл роль своеобразного общепонятного пиктографа этой же самой идеи. Таким образом, худои по поводу обрезания проводился в присутствии «официальных духов», от которых ожидались в дальнейшем защита и благодать, а возможно — и способствование дальнейшей карьере обрезантов. То есть все было очень традиционно, в соответствии со старинной адатной практикой. А какого цвета кошка — совершенно неважно. Главное, чтобы она мышей ловила!

Шариат и адат. Тем временем схак начался. Прочли молитву, сказали «Иншалла» и поехали! Яшин бэнд выдал разогревающее попурри из попсы и местных напевов. Мне поднесли пиалу, почти до краев наполненную, как сначала показалось, водой. Ну, думаю, типа минералки для разгона. Поднес к губам — а там чистый арак! Выяснилось, что откровенно ставить на мусульманский стол батлы с бухаловом считается неэстетичным, да и по чину не положено. Отсюда — такой трюк: разливают это дело сначала где-нибудь за кулисой, по-тихому, в чайники, а потом уже выставляют на стол и пьют, опять же, не из рюмок, а из пиал. Причем пьется, как правило, именно водка или коньяк, но ни в коем случае не вино. Почему? В народной ментальности существует такая идея, что пророк якобы запретил пить именно вино, а крепкие напитки — формально нет. Это, конечно, противоречит действительным кораническим предписаниям (где конкретно запрещается пьяное состояние во время молитвы), но в данном случае фольклор, как часть адата, оказывается сильнее.

Катхак по-таджикски. Ясное дело, что с таким чаем народ быстро разошелся. Яша дал Ирине сигнал. Она уже была в униформе, выглядела как классическая персидская танцовщица, и даже мейк-ап был соответствующий. Однако недоставало главного — тюбетейки! Дело в том, что здесь принято во время перформанса засовывать танцорам деньги под тюбетейку. Нет убора — нет денег! Благо, этот недостаток удалось быстро ликвидировать: кто-то из Яшиной труппы дал Ирине вышитую памирскую шапочку. Она вышла в центр круга, Яша взял свой хорн, бэнд ударил по струнам, включилась перкуссия, процесс пошел... Для Ирины это было практически первое выступление перед подобной аудиторией, что ее, однако, нисколько не смутило, и даже наоборот — простимулировало. Она очень ловко «вытаптывала» ритмы, сопровождая их мануальной пантомимой и характерными движениями корпуса. Бубенчики на ногах интригующе позвякивали, а длинная юбка и шаль плыли горизонтально во время продолжительных вращений по типу суфийских радений.

Со всех сторон на танцплощадку бросились поддавшие молодцы, включившись в зикр. Время от времени кто-нибудь из них доставал из кармана купюру и, покрасовавшись с ней в высоко поднятой руке, или даже обойдя весь круг вдоль столов, подходил, наконец, к Ирине и демонстративным жестом вставлял деньги ей под шапочку. Та периодически перекладывала ассигнации оттуда себе за пазуху, в расшитую жилетку, но на «паркет» выскакивали новые плясуны и схак продолжался. Через некоторое время Ирина оказалась набита деньгами буквально по самое горло, а народ все продолжал расходиться.

Магия танца. Традиция одаривать деньгами танцующего артиста имеет давние магические корни. Смысл здесь в следующем. Танец, как известно, в наибольшей степени, по сравнению с другими видами искусств, связан с экстазом. Экстатическое же состояние издревле рассматривалось как некая одержимость чем-то сверхъестественным, божественным. Таким образом, танцор выступает как медиум-шаман, связывающий в момент перформанса этот мир и потустороннюю реальность, а тело его становится вместилищем духа. Стало быть, если мы обратимся теперь к этому духу с какой-либо просьбой, то он может донести ее «до неба», высшим силам. Но для этого духа надо как-то «подмазать». Иными словами, если тело артиста — живой алтарь, то на этот алтарь требуется возложить жертву. Роль такой жертвы в данном случае выполняют деньги или любые иные дары.

Считается, что чем выше степень экстаза артиста, чем более он одержим, — тем более высокий дух вселился в его тело. С точки зрения философии искусства здесь можно говорить об уровне эстетического совершенства, а с точки зрения психологии творчества — о совершенстве техническом. Чем выше техника — тем выше эстетический и инспиративный уровни соответственно. Таким образом, чем лучше артист выступает (с точки зрения публики, по крайней мере) — тем ближе он к божеству и тем больше шансов, что через него на контакт выходит высокий и могущественный дух.

Люди, выходящие с деньгами к артисту, исполняют часть ритуала, цель которого — умилостивить духа. Во-первых, они сами пляшут, как бы стараясь понравиться духу и одновременно еще более раззадорить танцора, усилить его инспирацию. Этой же цели служит и предварительная демонстрация денег. Чем больше их в руке — тем круче это должно зажигать шамана, от творческого состояния которого зависит, в конечном итоге, финальный контакт с Небом и духами небесной иерархии соответствующего уровня. Кроме того, Небо, по древним поверьям, реагирует в соответствии с щедростью просителя. Отсюда — опять же, стремление дать артисту купюру покрупнее. Хотя в наше профаническое время многие пытаются обмануть высшего судию и идут на чисто внешний эффект, предпочитая пачку мелких купюр одной крупной. Тем не менее от перестановки слагаемых сумма не меняется.

В тот вечер Ирине накидали где-то с полштуки — чуть ли не полугодовую зарплату среднего советского инженера. А потом еще пришли заказы, и она выступала уже не только на обрезаниях, но и на свадьбах, причем — в сопровождении настоящих народных музыкантов, из самой, так сказать, аутентичной среды.

Высшие канализации. Как-то вечером я прогуливался по улице Ленина. Неожиданно встретил Сашу. Присели на лавочку, закурили, разговорились. Саша тоже собирался сваливать из Союза и прорабатывал возможные варианты. Главной его мечтой был Нью-Йорк. Туда же рвался Рыжий. В Городе Желтого дьявола давно обитал один из их общих югославских приятелей по ВГИКу, маня собственным примером в заповедное, как тогда казалось, Зазеркалье.

— Я, конечно, понимаю, — сказал мне тогда Саша, — что высшая цель — это тишина и спокойствие где-нибудь на природе, где тебя никто не достает и ты можешь заниматься собственными делами, как Рам, к примеру. Однако прежде требуется пройти через все высшие канализации, так как без этого, опять же, как проклятый, не будешь себя чувствовать полноценно...

Я был с ним полностью согласен. Высшие канализации манили и меня. Билет ТУДА, в отличие от Саши с Рыжим, уже почти лежал у меня в кармане. Оставалось только паковать чемоданы. Мы зашли с Александром в бар, выпили водки. Как положено — не из пиалы, а из рюмки. Это был в то время первый душанбинский бар я-ля Вест. «Высшие канализации начинаются отсюда», — подумалось мне.

— Ну, Саша, давай, за все высшее!..

Мы чокнулись, выпили, накатили еще. И уже очень скоро я, Ирина, Сокол, Вера, Татьяна и еще целый ряд наших знакомых, не упомянутых в этой книге, отправились в долгое жизненное странствие туда, на Запад, откуда, согласно распространенной на Востоке древней легенде, пришло великое знание.