Переходы

Когда я не думал, что всему есть начало, и тем более не предчувствовал конца; когда я не помнил того, что было «до» и того, что было «после»; когда времени еще не существовало, потому что всегда был день, отличавшийся только тем, чье лицо склонялось утром над моею кроватью - бабушки или мамы; когда я не понимал, счастлив ли я и отчего оно бывает, это счастье, - тогда я уже, как ни странно, был и впитывал своей младенческой, хрупкой памятью брызги бытия в виде солнечных лучей, проникавших сквозь ветви яблони над моими качелями, ромашек, растущих вдоль дорожки от крыльца до беседки, где я играл, большого малинового чайника с дымящимся носиком, разноцветных деревянных кубиков, из которых можно было построить крепость и укрыться в ней от всех, и многое другое, постепенно вытесненное более поздними впечатлениями и событиями никому неинтересной человеческой жизни.

С самого начала войны меня не покидала эта, с первого взгляда неуместная, аналогия с моим далеким детством, вернее со временем моего пред-сознания, которое я все-таки помню, пусть и урывками, отдельными вспышками, смутными очертаниями. Я, на самом деле, не вполне осознавал, как, почему и для чего я оказался там. Просто начал существовать в предложенных кем-то обстоятельствах, приняв их как единственно возможную данность. Я никого не клял, не роптал, не жаловался. Но и не был воодушевлен. Я чувствовал себя, как человек, случайно оказавшийся посреди свальной драки совершенно незнакомых и непонятных ему людей, судорожно размахивающий попавшейся под руку дубинкой, с выпученными от страха глазами. И такому человеку не до победы, конечно, а «быть бы живу». Я видел, что не один я такой. Нас было много – пушечного мяса, скота на убой, мышц с костями и жиром...

Когда снаряд попал в наш окоп, я увидел волну земли, накрывающую меня и солнечное затмение, только очень быстрое, почти мгновенное. После этого я сидел, припорошенный темным, пыльным снегом по подбородок, с открытым рыбьим ртом и болезненным гулом в ушах. Я смотрел вверх, на небо и вспоминал один эпизод из раннего детства, когда мне едва минуло два года. Меня в первый раз в жизни привезли на речку. Бабушка стояла на берегу, а мама – в воде, на коленях, улыбаясь и протягивая ко мне руки. Я решился и пошел к ней, хотя было страшно и неведомо, осторожно прощупывая ступнями песчаное дно, слегка покачиваясь и балансируя, как циркач на шесте. И тут, как раз посередине пути, между берегом и мамой, меня повело влево, и я оступился и мягко сел на дно, утонув в воде с головой. Вода тут же заполнила мой рот и ноздри, и все вообще. Я не мог дышать и только смотрел широко раскрытыми глазами вверх, на жизнь там. На фоне безоблачного неба я видел искаженное ужасом лицо моей матери, медленно выскакивающей из воды и несущейся ко мне, подавшись всем телом вперед, видел, как ее губы артикулируют что-то, но не слышал, что именно – в моих ушах была глухая, непроницаемая вода, и мне казалось, что нас разделяет невидимая преграда, которая не даст нам прикоснуться друг к другу, которая разлучает нас навсегда, пожизненно, бесповоротно. А потом, как после обморока, я уже сидел у нее на руках, и она говорила «выплюнь воду!», и я понял, что спасен, и смотрел, как мелко, будто задыхаясь от нежданной радости, колышутся ивы всеми своими листочками у меня над головой, и знал, что вновь обретенная жизнь стоит того.

Не знаю, что там говорят другие, но мне не снится война. Только аэродром, откуда мы улетали туда, где нас обещали сделать настоящими мужчинами. Мы провели на этом заброшенном аэродроме больше суток. Поле нескошенной пожухшей травы, покрывающей своими безжизненными прядями землю. И небо над ним – мультипликационное, с нарисованными аккуратными облачками, проплывающими куда-то за горизонт, куда мне не было ходу.

Единственный кошмар, который меня мучает – это велосипедные спицы. Когда-то давно я учился кататься на велосипеде и почему-то жутко боялся этих острых металлических игл. Мне казалось, что если я рухну с него, то колесо сломается и мне в ногу обязательно вонзится спица. И сейчас бывает, что мне снится, как десятки велосипедных спиц торчат из моей правой ноги, мокрой и липкой от крови. Потом, конечно, просыпаюсь и бросаюсь ощупывать полую простынь, и даже рад иногда, что там ничего нет, в том числе и спиц.

Сначала я ошивался на проспекте Мира – место людное и денежное. Но мне тяжело было прыгать там между машинами и приноравливаться к ритму движения - один раз чуть не сбили (не заметил я, что зеленый свет зажегся). Поэтому я сел в пешеходном переходе. Там я познакомился с Алисой, восемнадцатилетней девочкой с длинной косой и бледно-голубыми глазами. Ее переехал какой-то пьяный ФСБ-шник. У нее вообще ног нет. И родителей нет. Только бабушка с пенсией и инвалидностью второй группы. В общем-то, из-за нее я из перехода и ушел. Невозможно вот так, целый день сидеть рядом с человеком, который страдает выше сил человеческих. Это выматывает душу, как ни крути. Алиса - девушка правильная и самостоятельная, видно, что воспитали ее очень хорошо, в школе училась, наверняка, прилично и никого ни о чем просить не привыкла. Она обычно сидела с презрительной усмешкой на губах, гордо глядя поверх голов пешеходов, без таблички – только пустая жестяная коробка из-под печенья рядом с доской с колесиками. Естественно, ей почти не подавали.

Я ушел на станцию метро. Там, конечно, гоняют, но часов шесть в общей сложности поработать можно. Долго думал, что написать, как объяснить, как заставить остановиться и денег хоть немного отстегнуть. Перебрал несколько вариантов, но то кажется слишком уничижительно, то слишком сухо, то слишком настойчиво и бесцеремонно… В конце концов, оторвал днище от картонной коробки, написал черным маркером «Ради Христа», так и перебиваюсь.

А когда напьюсь, то думаю об Алисе. Мне кажется, хорошая девушка. Я бы женился.

2007