Память сердца

Отчизне кубок сей, друзья!
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
Родного неба милый свет,
Знакомые потоки,
Златые игры первых лет
И первых лет уроки,
Что вашу прелесть заменит?
О, родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?..

Василий Жуковский.


Я возвращаюсь к своему раннему детству.
Детство, этот огромный край, откуда приходит каждый! Откуда я родом? Я родом из моего детства, словно из какой-то страны...

Антуан де Сент-Экзюпери.



 Верховья Онона, гранитные скалы, гористые степи, сосновые и берёзовые леса, холодные и горячие, пресные и кислые ключи, быстрые реки, хрустальные озёра... И среди всего этого великолепия – маленький шахтовый посёлочек Мордой – мой Мордой, моя незабвенная родина...
Мордой наш, хоть и маленький, но разбросанный, застроенный как-то участками, между которыми или сопка, или степь, а соединялись участки эти либо узкой улочкой, либо просто дорогой. Каждый участок имел своё название. Центр посёлка назывался Низом, на Низу были все три магазина, клуб, столовая и школа. Низ, однако, не весь был низом – часть его взбиралась на сопку, где находились почта и больница. Школа тоже была неподалёку, одно здание (начальные классы) – ниже, другое выше по склону. С другой стороны сопки была Точка – несколько домов и один длинный барак. А ниже, под сопкой, стояла электростанция, или просто станция, дававшая свет всему району. И за ней, ещё дальше – Шивартай – две или три улицы, заселённые, в основном, семейскими.

Семейские отличались от всех других тем, что их старухи носили длинные, до полу, сарафаны, и все семейские, даже дети, говорили на каком-то особенном, очень певучем языке. Кошку они, например, звали кунявкой, в то время как все другие – кыской. Речь семейских была очень мягкой, медленной, со множеством таких вот диковинных слов. Бог знает, как сохранился этот островок среди нашего мира, но он был, жил и говорил нараспев: «Ой, Варвара, ой, девоньтя, да как же ты избу-ту уделала – гладеньте-то, как яичечтё...»

Ещё был Старый Мордой – самый удалённый от Низа. Туда надо было идти по степной дороге. Старый Мордой был так далеко, что там работал свой магазин, маленький, с жаркой печкой. И ещё там было кладбище, по-местному, могилки, как мне помнится, совсем недалеко от домов.

И моя Вершина – самое родное, самое лучшее место на всём белом свете. Моя... там я родилась, там прожила первые десять лет своей жизни, самые счастливые, самые светлые, самые ясные годы... Вершина – это всего одна улица – Лесная. Потому что лес – рядом. И речка, маленькая, почти ручей, - прямо по улице. С одной стороны речка, с другой – дома. Правда, на берегу речушки стояли три дома: наш, тёти Кати Барахоевой, Бояркиных и ещё Аверина баня. С Низу и до этого места наша улица была , как все, двусторонней, а дальше дома шли одним порядком вдоль дороги. С другой стороны дороги текла наша речушка, такая маленькая и родная, что у неё и названия не было – просто речка. На другом её берегу, на горе, заросшей багульником, стояло ещё два дома – Долин и дяди Серёжин.

Между Вершиной и Старым Мордоем, на горе была Динамитка. Так она называлась из-за склада взрывчатки для нашей единственной шахты. На Динамитке тоже жили люди и была больница, где «принимали», в отличие от той, что на Низу, в которой «лежали».

Таким был наш Мордой, таким он живёт во мне... И запах полыни, и мычание коров, и плеск речушки, и огоньки саранок, и пение лягушек, и молодая красивая мама, и добрые руки бабушки, и дедушкина могила с пшеницей, которую там всегда высаживала в Родительский день баба... Моя Родина, моё Начало, моя тихая вечная Любовь...



Лето. Ливень. Я – маленькая, светлоголовая, стою на пороге родной избы и смотрю на дождь. А он шумит и хлещет, за его косыми струями почти не видно тына, огораживающего нашу ограду, не видно даже соседской избы. Иногда крупные капли долетают до меня, и я ёжусь – холодные. А за спиной – тепло. Трещат дрова в печке. Баба печёт блины, и – Боже! как восхитительно пахнет этими блинами! И как уютно, как спокойно! Как счастливо!
Тёплый дом, баба, дождь, блины... О, этот упоительный запах дождя и блинов, свежести и домашнего тепла, запах бабушкиной любви...



К нам приехала баба Марьяна, маленькая, сухонькая, незнакомая. Мне незнакомая, взрослые-то её знали, радостно восклицали, обнимали и целовали. Это была тётка моего покойного деда. А я нашла стёклышко. Красное! Я просто задохнулась от счастья, увидев такую красоту. Стёклышко было маленькое, с какими-то шипами и красное-красное! и так сверкало на солнце! Прищуришь глаз, посмотришь в стёклышко, и не увидишь ничего, кроме весёлого красного цвета, и засмеёшься счастливо... Я так много раз показывала всем своё сокровище, что от меня стали отмахиваться, и я обиженно спрятала стёклышко в коробку от красок.

И вот – приехала баба Марьяна. Я побаивалась её – чужая! – смотрела искоса и... не удержалась, подошла, протянула стёклышко. Баба Марьяна бережно сняла его с моей ладони, заулыбалась, восхищённо зацокала языком. Осмелев, я научила её щурить глаз и смотреть сквозь стёклышко на солнце. Мы щурили глаза по очереди, и я рассказывала, где и как нашла такую драгоценность, и моё маленькое сердечко таяло от любви и благодарности к этой доброй бабе Марьяне, уж такой доброй-предоброй!.. И так оно право было, моё сердечко – много нужно доброты, чтобы уметь разделить с человеком радость, пожалуй, больше её надо, чем разделить горе... пожалуй, больше...

Царство Небесное тебе, баба Марьяна, Царство Небесное... Поставлю я в воскресенье свечку в церкви за упокой твоей чистой души...



Бабушка моя... моя незабвенная, любимая моя Устинья Михайловна... Невысокая, худенькая, всегда в чём-то тёмном – юбка, кофта или платье и обязательно запон – даже если шла в гости. Тёмные, с проседью волосы. И платочек на голове, ситцевый, белый в крапинку. Милые, лучистые голубые глаза под нависшими веками. Скуластое, чуть-чуть монгольского типа лицо – это от неё и мои скулы. Строгий взгляд. Но это такая добрая строгость, перед которой боишься сделать плохое не от страха, а от стыда.

Как любили мы друг друга!.. Сейчас, через много-премного лет, когда давным-давно нет на свете моей бабы, я понимаю, что она была, может, единственным человеком во всей моей жизни, любившим меня так безусловно, так безоглядно, так принимая и понимая, так строго требуя лучшего во мне и так гордясь мною... Как всю жизнь потом мне не хватало её!.. её строгой любви, её ласковой жалости...
Да, я не всегда помнила о ней в суматохе жизни, но всю жизнь, осознанно и неосознанно я тосковала о ней. Всё моё детство освещено ею... Главный человек моего Начала...


Рецензии