Ночной гость и море

Вся комната была погружена в темноту, только тусклый свет настольной лампы отражался в полировке стола. Я сидел, опираясь спиной на подлокотник кресла, и бездумно перебирал, ворошил лежавшие передо мной бумаги, не задерживаясь особенно ни на одной из записей. Поиск, казавшийся бесперспективным, начинал утомлять. Строчки перед глазами посерели, свет лампы стал ослепительно ярким. Я убрал руки с бумаг и подошел к окну. Впереди отчетливо выделяясь на ночном, лежало море. Дорожка света, падавшего с луны, чуть не журчала - так она напоминала ручей. Казалось, она переливалась и кишела скоплениями серебристых искр.
Вздохнув, я уперся в подоконник ладонями и замер. Голова была безнадежно пуста. Я подошел к дивану и долго устраивался на нем, стараясь поджать ноги под себя. Ночной морской ветер, втекавший через окно, чувствовал себя хозяином в моей комнате. Так я лежал, а перед глазами черным пятном стояло море. Лежал до тех пор, пока кто-то не постучал в дверь. Я поднялся открыть, но успел только запахнуть халат и нащупать шлепанцы. Дальше напрягаться не было смысла, потому что дверь была уже открыта и на пороге, слабо освещаемый светом настольной лампы, вырос старик в черном плаще и в темной фетровой шляпе. Увидев меня, он мягко вкинул голову, так что на шляпе стали видны тускло блеснувшие дождевые капли. Старик этот жил по соседству, напротив маленького котеджика, который я снял на время отпуска. В котеджике была кухня с одноконфорочной газовой плиткой и комната, а в ней плетеное кресло, старый обтянутый плюшем диван, стол, украшенный лампой в картонном абажуре. Несколько раз этот общительный и временами даже разбитной дед, по-приятельски брал меня с собой порыбачить на своей моторке, отвозя к живописному мысу за песчаной косой, начинающейся сразу за поселком, где, по его словам, клев был «что надо». Там мы мирно просиживали с удочками до самого захода солнца, когда вода кругом начинала парить.
И так хорошо нам было, что мы, молчаливо обособясь на разных концах лодки, не чувствовали одиночества, и наше взаимное любопытство в отношении даже самых элементарных вещей было ничтожным.

*
Сейчас я не испытал ни малейшего удивления по поводу такого позднего прихода. Он посмотрел на меня с доброй и немного смущенной улыбкой, и я заметил, какие чистые были у него глаза.
- Прошу вас, проходите, - сказал я, пропуская его вглубь комнаты, и в ответной улыбке, появившейся у меня на лице, отразилось только его смущение.
Он подошел, шаркая ногами, и с размаху сел на диван, мгновенно подавив возмущенный скрип непокорных пружин. Я сел рядом. Старик снял шляпу, стряхнул с нее капли и начал отрешенно вертеть и мять ее в руках. Несколько секунд я смотрел ему в лицо, как при первой нашей встречи, только тогда оно выражало не смущение, а светилось бесшабашной, не по годам, веселостью. Потом он, часто мигая глазами, спросил раздельно и почти умоляюще :
- Выпить найдется?
Фраза комом вывалилась из горла. Он швырнул свою шляпу в угол и уже не смотрел на меня. Так же неподвижно он сидел, и взгляд его был устремлен в пустоту все то время, пока я нашел и расстелил на столе газету, пока ходил за водкой на кухню, пока двигал стол к дивану, дважды попросив его помочь мне и, наконец, пока я сам не сел у стола. Но только когда я пододвинул ему стакан, он, подняв голову, опять посмотрел на меня, причем взгляд его ничего не выражал. И тогда он первый раз сказал:
- Я люблю это море.
 Затем налил и опорожнил стакан водки и долго смотрел на перевернутые буквы шрифта лежавшей перед ним газеты.
- Ты понимаешь, - сказал тихо мой сосед, тяжело навалившись грудью на стол, - я люблю море. - Его взгляд жестко уперся мне в переносицу, и я посмотрел на свои руки.
- Слышишь?! – закричал он. Я отпрянул. Он вдруг осунулся, и на лице его не осталось и тени злобы или горячности. Но мне вдруг стало неуютно. Это сдернуло завесу с моего беспечного нежелания оценивать его поступки. Я не понимал, чего он хотел, зачем пришел, почему перешел на «ты». Но в тот момент, когда эти вопросы встали передо мной, старик отпихнул от себя стакан и повторил тихо-тихо: «Я люблю море».

*
В душе моей всколыхнулось чувство жалости, всколыхнулось непроизвольно и подавило всякую робость.
- Ну что ты, успокойся, - я обогнул стол и постарался как можно легче положить руку на его одеревеневшее плечо. Он начал медленно, с расстановкой, не чувствуя ее:
– Я...
И в этот миг, когда я вновь услышал его голос, губы мои не удержали вопроса:
- За что ты его любишь?
Как будто парализованный неожиданными звуками, он замер на полуслове с открытым ртом. Потом закачал головой и, глядя на меня с недоверием, произнес:
- Не знаю, - и добавил с нажимом, как будто отвергая все могущие возникнуть вопросы и опровергая раз и навсегда противоречащие утверждения, - Я люблю море, - И сбросив с плеча мою руку, отвернулся. Как, казалось бы, просто и как трудно на самом деле было понять его. Желая упредить вспышку с его стороны, я сказал вместе с тем очень искренне:
- Я тоже люблю море.
Старик стремительно обернулся.
- Ты, - заговорил он презрительно, оглядывая меня сверху донизу. – Ты любишь море и можешь почувствовать и понять, что это такое?! Что оно для тебя, городская неженка?
Я разъярился, и вывел меня из себя отнюдь не его тон, но слова, которые я прокричал, были поистине жалкими:
- Да, да! Я чувствую и понимаю море, а если бы нет, то я и получаса не выдержал молчком на твоей поганой лодке, сбежал бы или сдох со скуки.
- А что ты чувствуешь? - умоляюще спросил вдруг он, но под влиянием минуты я не почувствовал этой разительной перемены в нем.
- Это не передать, - сказал я честно и повернулся к окну, подставляя лицо под свежий ночной ветер и постепенно приходя в себя. Какое-то время стояла тишина.
- Я люблю это море – сказал он отчетливо, и в его голосе зазвучало что-то доселе мне незнакомое. Обернувшись, я увидел, что старик склонил голову на стол, словно желая отдохнуть, и в таком положении он еще бесчетное число раз повторил эти слова. И раз от разу все тише и тише произносились они.
Как завороженный, я смотрел на старика, переставая ощущать реальность происходящего. Но он вскочил и бросился к двери, подошвы гулко застучали по полу, и настоящее проступило вместе с рухнувшей тишиной. Я с шумом откинул плетеное кресло, догнал и обхватил его, зажав руки, которыми он пытался отбиваться. И тут старик прижался лицом к моему плечу и заплакал, судорожно взрагивая:
- Я – я у-уезж-аю. Ут-тренним поездом. Навсегда у-уезжаю, - заговорил он всхлипывая. – И никогда больше не увижу его.
Я снял с него плащ, принес ему подушку и уложил его на диване. И все это время мой, теперь уже бывший, сосед тоскливо всхлипывал. Я погасил настольную лампу и, стараясь не шуметь, чтобы не тревожить старика, поудобней устроился в кресле.

*
Когда я проснулся, ярко светило солнце в окно, обращенное на восток. Старика не было. И в углу лежала его помятая коричневая шляпа. Я схватил полотенце и выскочил на дорожку, ведущую к морю. Послу ночного дождя было сыровато, но солнце бодрило. Я бросился на уже прогревшиеся камни у кромки воды, лицом к морю. Дул хороший ветер. Он трепал, как хотел мои волосы, и заставлял щурить глаза. По морю шли невысокие волны, ослепительно сияющие под солнцем. Одна, другая, третья подкатывалась под неровные солнечные блики, которые соскальзывали с нее, чтобы вновь взлететь на идущий следом вал. Ближе к берегу верхушки гребней взбивались пеной и волны обрушивались на камни с кононадным грохотом, пробегавшим пляж из конца в конец за несколько секунд, подминая под себя предыдущие обесилевшие волны, чтобы через какие-то мгновенья, так же яросно шепя и цепляясь за гальку, сделаться жертвой неумолимо надвигающегося очередного вала. На горизонте голубизна неба растворялась в белесой туманной дымке. Я встал, прошел немного по берегу, остановился, постоял и вернулся на прежнее место. Море оставалось таким же синим и неспокойным. А у самого его края, за дымкой, где их не было, да и быть не могло, чудились высокие горы, вершины которых таяли в небесной голубизне.