Роман умирать не так уж страшно День второй, главы 26-33

26.
Егор Кузьмич сам привел Вадима в отведенную ему комнату - просторную, оклеенную свежими васильковыми обоями, с чисто промытыми стеклами. Была и вся экипировка подготовлена: вдоль стены новый, только что со склада, шифоньер с большим овальным зеркалом, напротив - полированная деревян-ная кровать с белоснежным, ни разу ненадеванным постельным бельем. Были еще в комнате удобный письменный стол с четырьмя выдвижными ящиками и даже умывальник с горячей и холодной водой…
Разговор с секретарем парткома оставил у Вадима горький осадок. Да, неглуп Егор Кузьмич и хватка у него есть,но не про таких ли, как он, сказано: "Мягко стелет, да жестко спать"? Впрочем, и в парткоме, и вообще на людях Егор Кузьмич вел себя с Вадимом подчеркнуто уважительно, никогда не одергивал, а если порой и наставлял, то мягко, ненавязчиво и только с глазу на глаз. Да и другие члены парткома, прослышав, что Вадим - ставленник самого Рукосуева, держались весьма почтительно и старались с ним не спорить. Стоило ему заикнуться о том, что местком уже три года подряд отказывает в путевке в Кисловодск лучшей смазчице Петуховой, в то время как жена председателя месткома молодая, цветущая женщина, успела побывать в трех санаториях, как партком записал строгача председателю "за беспринципность и угодничество". А когда Вадим поднял вопрос о том, что начальник локомотивного депо, имея приличную квартиру, замахнулся на трехкомнатную, а старую, маленькую, зарезервировал за дочерью с зятем, как местком вкатил чадолюбивому чиновнику выговоришко "за нескромность и использование служебного положения в личных целях". А после того, как к Вадиму пришел слесарь со странной фамилией Присядько и пожаловался на мастера, который принуждает рабочих ставить выпивку с каждой получки, сам Егор Кузьмич предложил исключить любителя выпить из партии, а слесаря занести на Доску почета.
Авторитет Вадима рос, как на дрожжах, но вскоре он понял, что кажущееся единодушие парткома, всегда поддерживавшего его предложения, лишь скрывает нежелание портить отношения со всесильным Рукосуевым, который через СВОЕГО человека твердо проводит на узле СВОЮ линию. И еще он понял, что принятые парткомом с его подачи решения зачастую не только не восстанавливают справедливость, а оборачиваются боком для тех, кому Вадим искренне хотел помочь. Растерянная и растроганная тетя Настя долго благодарила его за долгожданную путевку на курорт, но она не сказала ему о том, что начальник депо предупредил, что после возвращения ей устроят торжественные проводы на заслуженный отдых. Для тети Насти это было катастрофой: работая смазчицей, она получала не ахти какие большие деньги, но на обед в деповской столовой и ливерную колбасу ей хватало, а уход на пенсию сулил ей голодную нищую старость. И в тот день, когда ей предстояло ехать на курорт, она тихо повесилась в полутемном чулане, где незаметно прожила всю свою долгую безрадостную жизнь. На столе нашли неиспользованный плацкартный билет и оформленную по всем правилам санаторную карту…
Хилый и болезненный слесарь Присядько, который вывел на чистую воду вымогателя мастера, как подарок судьбы воспринял решение занести его на деповскую Доску почета. Перед тем, как сфотографироваться, он купил зефировую рубашку, научился перед зеркалом завязывать пышным узлом галстук. Но не довелось ему покрасоваться на Доске почета среди деповских знаменитостей: возвращаясь в общагу после второй смены, он угодил в открытый люк, полный кипятка. Хоронили его в закрытом гробу. А строго наказанный парткомом начальник депо трехкомнатную квартиру все же получил, прописав на старой жилплощади свою дряхлую мать и кучу других людей, приходившихся ему родней на третьей воде и седьмом киселе…

27.
Все чаще Вадимом овладевало чувство безысходности. Иногда ему начинало казаться, что лучше вообще ни во что не вмешиваться, ведь от его вмешательства затравленным и униженным людям становилось еще хуже. Он углубился в книги "основоположников", пытаясь в них найти ответы на мучившие его вопросы. Но чем больше читал, тем больше убеждался, что «основоположники» мало что понимали в жизни народа, который они с исступленным ожесточением звали к топору. Но вот сбылась их мечта: топор террора беспощадно вырубил всех противников нового светлого мира: встали к стенке члены царской семьи, прославленные генералы, аристократы, заводчики и банкиры; сгинули в концлагерях русские офицеры, священники, умерли с голоду представители лучших купеческих фамилий, умевших не только торговать, но и открывавших на свои деньги театры, гимназии, музеи... Потом и ленинская гвардия оказалась не в почете: пришлось ее вырубить под корень. И остались в стерильном советском государстве только дружественные классы - пролетариат и колхозное крестьянство. Да еще между ними прослойка - рабоче-крестьянская трудовая интеллигенция. И ничто теперь не мешало построению бесклассового общества: англо-американские империалисты ушли в глухую защиту, одиннадцать миллионов "врагов народа" заживо гнили в концлагерях, простые советские люди единодушно одобряли решения партии и родного советского правительства. Но почему же тогда муку выдавали по два-три раза в год, в канун всенародных праздников, да и то по три килограмма в одни руки? Почему партия, "политический авангард советского народа", безнадежно погрязла в сварах за теплое местечко, орденишко, почетное звание? Почему исхалтурились и изолгались "инженеры человеческих душ" - советские писатели? Почему русских ненавидят во всем мире и даже в соцстранах, куда новые режимы принесли на солдатских штыках, от русских шарахаются, как от зачумленных? На эти вопросы в трудах "основоположников" Вадим ответов не находил...
И вдруг он понял, что строй, казавшийся ему еще совсем недавно незыблемым и несокрушимым, вовсе не так уж прочен, потому что он не имеет корней. Его просто силой навязали, этот строй, терпеливому простодушному народу, убедили его в том, что только большевики способны решить все социальные проблемы. Но время шло, проблемы не решались и с каждым годом их становилось все больше. Страна, страшась нового витка кровавых репрессий, испуганно молчала, но это молчание таило в себе угрозу бунта. Падала производительность труда, оставались на бумаге великие сталинские планы, душами людей все больше овладевали отчаяние и безысходное оцепенение.
По-прежнему сотни тысяч пограничников днем и ночью стерегли покой советских границ, доблестные сталинские чекисты беспощадно искореняли малейшие проблески свободомыслия. А по ночам на стыках гремели эшелоны, составленные из товарных вагонов /столыпинских уже давно не хватало/ и везли, везли в далекую студеную Сибирь тех, кто хоть на минуту усомнился в величии и непогрешимости сталинского гения. Так могло продолжаться еще десять, ну от силы двадцать лет, но дальше-то что?! Система изнемогала под тяжестью своих преступлений, со скрежетом и лязгом поворачивались колеса ее ржавого изношенного механизма, суля в не таком уж далеком будущем бесславный и неотвратимый крах.
А он, Вадим – всего лишь колесико ржавого, уродливого механизма, который уже давно буксует и действует лишь по закону инерции. Он все понимает, но ничего не может изменить, потому он сам – часть этой безумной, враждебной человеку и здравому смыслу системы.

28.
 Но пока Вадим тщетно пытался ответить на мучившие его вопросы, звонок из обкома круто изменил его жизнь. Регулярно перезваниваясь с Сидоркевичем, Рукосуев все эти полтора года цепко держал Вадима в поле зрения. Егор Кузьмич сильно его не расхваливал, но отмечал, что парень он дельный, в любую проблему умеет вникнуть: полдня проводит в парторганизациях, с людьми советуется. Да и с учебой на журфаке у него все в полном ажуре: уже две сессии на отлично сдал: если так и дальше дело пойдет, то, глядишь, и "красный" диплом получит... А тут еще Черпаковский узел денежную премию и переходящее Красное знамя МПС получил "за повышение грузооборота, сокращение простоев и умелое использование опыта новаторов производства". Вадима журналисты буквально одолели: сам-то Егор Кузьмич не мастак был интервью давать и общение с прессой охотно перепоручил своему заму по оргработе.
Замелькала фамилия Вадима на страницах областных газет, в передачах местного радио, а Анатолий Рудерман, тот, что года полтора назад о нем очерк опубликовал, посвятил ему теплую корреспонденцию. "Сердце, открытое людям" - так назвал он свой очередной опус. И никто особо не удивился, узнав, что Вадиму предложена должность инструктора обкома партии по оргработе. На этом посту он пробыл меньше года: в ходе очередной кадровой передвижки освободилось место зам. зав. отделом по оргработе, а едва Вадим успел освоиться, ушел на пенсию по болезни зав. отделом и Вадим переехал в его просторный кабинет. А в кулуарах обкома уже стали поговаривать, что и на новом месте Королев долго не засидится: сильно стал прибаливать секретарь по оргработе, тучный, малоподвижный мужчина, и только комсомольский возраст мешает Вадиму занять должность второго секретаря... И быть Вадиму года через два-три вторым, а потом и первым секретарем, не допусти он летом пятьдесят первого непростительную по партийным меркам, промашку. Незадолго до защиты дипломной работы ляпнул студент-философ по фамилии Шкидло, что труды всесильного в ту пору секретаря ЦК Маленкова с логикой и здравым смыслом не всегда в ладу. А в студенческой среде в ту пору стукачи даром хлеб не ели: мигом взяли крамольное высказывание на карандаш. И пошло-поехало: затаскали Шкидло по инстанциям, из партии /а он кандидатом был/ пригрозили исключить. Шкидло - в обком партии: дескать, сам Вождь и Учитель требует критику и самокритику развивать, а здесь, в Краснокутске, держиморды партийцам рты затыкают... Вадим, выслушав Шкидло, сделал вывод, что парень чист душой и никакой он не враг. Он мог бы, конечно, это дело одному из своих инструкторов спихнуть, но не было у него привычки за чужую спину прятаться: сам решил провести в альма-матер закрытое партийное собрание. А к Шкидло накануне куратор МГБ наведался и застращал его так, что тот потом весь день валерьянку глотал. И было от чего: куратор предупредил, что если не покается на собрании, то прощай красный диплом и университет. Да еще лет с пяток в зоне придется отсидеть "За антисоветскую агитацию и пропаганду"… Шкидло - к Вадиму: помогите, Вадим Николаевич! Успокоил его Вадим: "Я буду на вашем собрании и расправиться с тобой не дам". И не дал бы, но друзья-товарищи на собрании на Шкидло столько ушат помоев вылили, что с ним нервный срыв случился. Выскочил взлохмаченный, глаза блуждают, на трибуну и прокричал во враждебно притихший зал: "Я думал, что живу в двадцатом веке, а теперь понял, что живу во времена средневековья. Вы - не коммунисты, а инквизиторы и палачи! Не хочу быть в вашей партии!" И кандидатскую карточку в лицо председательствующему кинул. Что тут поднялось! Вадим никогда не забудет перекошенные злобой, слюнявые и потные лица партийцев, дико кричавших, улюлюкавших и топавших ногами. Хотели Шкидло с трибуны стащить, да он сам под ноги своим мучителям повалился, забившись в конвульсиях. Кто-то вызвал скорую и увезли Шкидло прямо в дурдом на носилках...
Вадиму бы надо было после этого тихо прикрыть собрание и дело с концом. А он решил подвести итог. И сказал-то всего несколько слов, но они начисто перечеркнули его партийную карьеру: "На ваших глазах сошел с ума человек, который пять лет был гордостью вуза. Да, споткнулся парень, но это значит, что он как никто другой нуждался в дружеской помощи и поддержке. А вы облили его грязью, будто несколько слов, сказанных в горячке спора, могли перечеркнуть его чистую и безупречную жизнь. Мне стыдно за вас, коммунисты!"

29.
Что тут было! Уже на другой день его вызвал на ковер Рукосуев, не скрывавший своего бешенства:
- Ну, и удружил ты мне, Королев! Даже злейшие враги мне таких пакостей не делали. Ты что, не мог найти слов, чтобы осудить болтуна и негодяя?!
- Я думал, что ты умнее, Рукосуев! - Вадим впервые посмотрел на своего всесильного шефа почти с жалостью, - Он сказал вслух то, что думаем ты, я и еще тысячи партийцев. Должен же кто-то говорить правду, если даже за это садят!
Рукосуев обиженно насупился и, помолчав, сказал:
- Ладно, Вадим, политграмоте учить тебя не буду. Ты и сам понимаешь, что в обкоме тебе не работать. Но я уже договорился с твоим ректором Козлодуевым: он берет тебя на журфак. Ассистентом...
На этом и закончилась партийная карьера Вадима Королева. Потом был журфак, нескончаемая череда стычек с секретарем парткома Труханом и деканом журфака Инной Георгиевной Быкадоровой /по иронии судьбы родной сестрой той самой Нины Георгиевны, по мужу - Симеоновой, годами методично сживавшей со свету Владимира Ивановича Крыленко/. Эти ублюдки не раз загоняли Вадима в угол, трижды ставили вопрос о его исключении из партии, и он всегда удивлялся, как ему удалось проработать на журфаке целых семнадцать лет... И когда ему становилось совсем невмоготу, он вспоминал раскаленный от звериной злобы актовый зал своей альма-матер, где студент-дипломник Шкидло, физически слабый, болезненно-робкий очкарик с вечно растрепанной шевелюрой, бесстрашно швырял в лицо своим мучителям кандидатскую карточку и тут же, раздавленный собственной смелостью, падал на пол с пеной на губах и бился в длинных конвульсиях...
...Когда Людмила уснула, Вадим присел к столу, достал из верхнего ящика статью, едва не поссорившую его с Людмилой. Писалось легко, без помарок и исправлений. Перо летало по бумаге, а перед глазами Вадима проплывали соборы и дворцы Златой Праги, улыбчивые, добрые лица людей, бросавших на броню наших танков букеты и целые охапки ярких весенних цветов. Закончив статью, он поставил внизу размашистую подпись: "Вадим Королев". Потом, подумав, добавил: "21 августа 1968 года. Москва".

30.

ИЗ ДНЕВНИКА ВЕРЫ ПАВЛЕНКО.
21 августа 1968 г.,понедельник.
...О том, что мой племянник Вадим приезжает в Москву, чтобы опубликовать свой документальный роман о войне, я узнала от сестры Кати еще неделю назад. Отец Вадима академик Королев, в клинике которого Катя работает медсестрой, сказал об этом с нескрываемой радостью. Наконец-то он вспомнил о сыне, на воспитание которого не потратил ни копейки...
Я никогда не скажу Кате, почему после войны не пыталась разыскать своего племянника. Я и сейчас боюсь встречи с ним, ведь я не смогу сказать ему всю правду о своих отношениях с Володей. Сестра Катя до сих пор не может понять, почему Володя все два года оккупации тщательно скрывал от меня, что руководит Еланским подпольем. Но я-то знаю почему: до конца жизни он не мог мне простить пятистрочного письма, напечатанного в "Еланской правде" летом тридцать восьмого года. По закону подлости это письмо появилось в газете в день его рождения - 9 августа... Когда я объясняла Володе, что сделала это ради спасения жизни наших детей, он неизменно отвечал: "Подлость всегда остается подлостью. С ее помощью нельзя творить добро". Теперь-то я понимаю, что действительно предала Володю. Мои друзья в Москве, узнав об этом письме, отшатнулись бы от меня. Но они не жили в тридцать восьмом году, им неведома атмосфера животного страха, окружавшая тех, кто жил в эту страшную пору, к ним по ночам не приходили люди в синей форме НКВД, и у них нет морального права осуждать таких как я...
Когда мы сошлись с Володей, ему было сорок четыре, мне - двадцать один. Он, наверное, сам во всем виноват: нельзя пожилому мужчине жениться на девушке, которая вдвое моложе его. Я сначала мало об этом думала. Он был добрый, спокойный, надежный, да и в постели меня вполне устраивал. Но он очень много сил отдавал творчеству и скоро стал выдыхаться. Говорят, у Фрейда есть мысль, что все, создаваемое творческой личностью, достигнуто за счет сэкономленной сексуальной энергии. Володя был бодр, здоров, но слишком уж он на мне экономил...
В первые месяцы совместной жизни он совершенно забросил свой роман и принадлежал только мне. Но на мою беду один столичный журнал напечатал под рубрикой "Творчество наших читателей" отрывок из его романа о гражданской войне. Публикацию заметили и стали приходить предложения издать эту книгу из Вологды, Краснокутска, Тюмени и других городов. Володя, заложив четыре закладки, день и ночь перепечатывал свой роман на громоздком, грохочущем, как трактор, "Ундервуде", попутно правя и сокращая текст, а утром рассылал объемистые бандероли по редакциям и издательствам. Вскоре его рукописи возвращались, исчирканные вдоль и поперек с коротким стандартным уведомлением: "Ув. тов. Крыленко! Ваш роман опубликовать не представляется возможным".
Володя осунулся и почернел от недосыпания, но вновь и вновь садился за свой грохочущий "Ундервуд" и день и ночь исступленно бил по клавишам. Он почти не спал и большую часть своего скудного жалованья тратил на мелованную бумагу, копирку, ленту для пишущих машин, оплату заказных бандеролей. А бандероли вскоре возвращались, и Володя складывал их в шкафу, а когда они перестали там помещаться - на подоконниках, на полу, на антресолях. Но Володя все сидел и печатал, почти не вставая из-за стола, чтобы утром вновь отправиться на почту с портфелем, набитым бандеролями. До меня ли ему было?! Сначала я верила, что ему повезет: ведь напечатали же его в столичном журнале, хотя и под рубрикой "Творчество наших читателей"! Но неудачи шли нескончаемой чередой, бандероли шли из редакций и издательств одна за другой, казалось, все сговорились не печатать Володю.
Я ложилась и засыпала под грохот его "Ундервуда". Иногда он читал мне новые, только что законченные главы, но я слушала его невнимательно: думала, что опять денег до зарплаты не хватит, а Алешке осеннее пальто пора покупать, да и у Ларисы, кроме старых платьиц, ничего нет. Володя ни во что не вникал: ОН ТВОРИЛ. Все-таки не зря мне говорили подруги, когда я решила выйти, замуж за Володю: "Подумай, Верка! Он уже пожилой, у него свои интересы. Ты ему как женщина скоро не нужна будешь..." Они оказались правы. С Володей после рождения второго ребенка близости у нас долгое время не было. Сначала он ссылался на то, что после родов врачи рекомендуют поберечься, а потом уж вовсе ничего не объяснял: просто стучал и стучал на своем "Ундервуде" и нередко засыпал сидя, уронив голову на клавиши,

31.
 Нет, я не хотела изменять Володе, но подвернулся случай. В тот день в нашей фабричной столовой был ремонт и я решила пообедать в "Блинной" неподалеку, на улице Красной Звезды. Здесь я познакомилась с элегантным, еще довольно молодым, профессорского вида мужчиной. После работы я слу-чайно оказалась с ним в одном автобусе: он тоже жил в Еланске-Втором. Мы вышли на одной остановке. Мужчина быстро зашагал в сторону улицы Авиастроителей, а я медленно шла за ним следом. Вдруг он резко остановился, закурил сигарету и, когда я с ним поравнялась, сказал, улыбаясь:
- Судя по всему, вы не очень торопитесь к себе домой.
- Вы угадали. - От неожиданности я сильно покраснела. - Но вы, наверное, сегодня сильно заняты....
- Ради красивой женщины не грех на время отложить все срочные дела, - улыбнулся мужчина, - жена вчера уехала на курорт, дома меня никто не ждет. Я с удовольствием провел бы этот вечер с вами. И ночь, если, конечно, наши желания совпадают.
Я, ничего не ответив, просто взяла мужчину под руку и остаток пути мы шли молча. На дверях его квартиры я разглядела начищенную до блеска латунную табличку: "Профессор Ю.М.Збарский". Усадив меня в глубокое кожаное кресло, профессор ушел на кухню. Я сидела и дрожала от напряжения и страха. Как? Я, замужняя женщина, мать двоих детей, сижу в квартире женатого профессора, который пригласил меня с вполне прозрачными намерениями. Через несколько минут я должна буду сделать выбор. Что мне делать? Отдаться ему? Но ведь это будет предательством по отношению к Володе. Он-то, с головой уйдя в работу над романом, никогда мне не изменял и не изменит. А я? Что я делаю?! Нет, надо уходить, пока не поздно. Идти к Володе...К Володе? Но зачем? Чтобы слышать, как он, ни на что не обращая внимания, стучит и стучит на своем "Ундервуде", в сотый раз правя и сокращая свой никому не нужный роман. Чтобы засыпать одной в своей холодной постели, остро чувствуя, как молодое, налитое силой тело изнывает без любви и ласки? Кого я, собственно предаю? Жалкого неудачника, вбившего себе в голову, что он талантлив. Любимого мужчину? Но ведь я его никогда не люби-ла, просто в первые годы мне было с ним спокойно и надежно. Так чего же я боюсь? Все равно он никогда ничего не узнает... Можно сказать, что ночевала у подруги - Светки Недолиной в Ново-Ленинске...
Профессор Збарский принес на блестящем подносе две чашки чая и вазочку с печеньем. После чаепития он надолго исчез в ванной и вышел оттуда уже в одних плавках. Увидев, что я, пригорюнившись, по-прежнему сижу в кресле, он сказал с улыбкой:
- Не будем на завтра откладывать то, что нам по плечу сегодня.
После этих слов он решительно шагнул ко мне. Стояла удивительно теплая для середины сентября погода и снимать с меня было почти нечего.
 Через полминуты мое скромное ситцевое платье уютно устроилось на плечиках в зеркальном полированном шкафу, а белый кружевной лифчик жалостливо повис на спинке стула как знак полной и безоговорочной капитуляции. Еще минута - и я уже на широком кожаном диване и тонкие нервные пальцы профессора жадно скользят по моему дрожащему телу. Он буквально из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать мне свою неистощимую потенцию, но у меня мало-помалу растерянность проходила и в сердце закипала слепая злоба. Когда профессор, насытившись моим телом, повернулся лицом к стене, я села на покрытый пушистым ковром пол и разрыдалась. Он, натянув плавки, сел рядом со мной и участливо заглянул мне в глаза:
- Что с тобой, девушка? Я чем-то тебя обидел?
- Это не вы, - лепетала я сквозь слезы. - Это я сама себя обидела.
Я долго мылась под душем, тщательно смывая прикосновения его губ и рук. На душе было пакостно и мерзко. Вот я и изменила тебе, Володя. Изменила, не получив ничего, кроме омерзения и глубочайшего отвращения к самой себе. Даже от Володи я получала гораздо больше в ту пору, когда он еще смотрел на меня как на женщину…
Выкурив сигарету, профессор снова лег со мной, и его руки опять умело и проворно заскользили по моему телу. Теперь мне было уже все равно: я ИЗМЕНИЛА ВОЛОДЕ и было глупо разыгрывать из себя недотрогу. Профессор, как я потом узнала, не очень ладил со своей сварливой женой, державшей его на скудном любовном пайке, и сил у него было много. Но сколько бы он ни ласкал меня, я ничего не чувствовала, и он это понимал. Утром, не выспавшаяся и злая, я едва не опоздала на работу, днем все валилось у меня из рук и начальник цеха Сильверстова грубо отчитала меня, за то, что я гоню брак. Я отвечала ей дерзко и злобно, и девчата во все глаза смотрели на меня: стахановка, любимица директора и вдруг такая вспышка злобы.

32.
 Дома я сказала Володе, что ночевала у Светки Недолиной, и он не стал меня ни о чем расспрашивать. Сварив наскоро обед, я сказала, что пробегусь по магазинам, а сама через пять минув очутилась у дверей профессорской квартиры. И снова все повторилосъ: чай с печеньем "Пети-Фур", изощренные профессорские ласки и моя полная бесчувственность. В одиннадцать часов вечера, поплескавшись в ванной, я стала собираться домой. Профессор меня не удерживал: он уже знал, что я замужем. И так было почти месяц, изо дня в день. Чай - постель - ласки - душ. По субботам профессор Збарский Юлиан Маркович отвозил на меня на свою загородную дачу, где я познакомилась с его друзьями. Через месяц Юлиан Маркович, пряча глаза, сказал:
- Наши встречи придется прекратить: завтра жена возвращается с курорта. - Заметив мое замешательство, он добавил: - Тебе не придется скучать, девушка: моим друзьям ты очень понравилась...
Мы с Володей все больше отдалялись друг от друга. Моя записная книжка распухла от адресов и телефонов галантных и денежных людей. Приобретя за последние месяцы сексуальный опыт, я уже не боялась после работы развлечься в компании незнакомых мужчин, державшихся раскованно и непринужденно, могла поддержать разговор на любую тему. После шикарного ужина в ресторане "Елань", где официантки, видя меня каждый день, относились ко мне с подобострастным почтением, я обычно уезжала с одним из гостей на такси и возвращалась домой только вечером следующего дня. Не желая раскрывать свои координаты, я обычно выдавала себя за продавщицу галантерейного магазина "Ромашка", находившегося в самом конце Еланска, за переездом. Тщетно потом любовники обивали пороги магазина: продавщицы "Ромашки" меня никогда в глаза не видели. Не думаю, что я была распущенной девушкой, просто нищенская зарплата, равнодушие нелюбимого мужа, с головой окунувшегося в переработку своего злосчастного романа, отсутствие настоящих развлечений не оставили мне другого выбора.
Проводя вечера в ресторане, я могла хотя бы на несколько часов вырваться из обыденной безысходности и попасть в мир, где были внимательные, холеные, готовые во всем услужить мужчины, хорошее вино, музыка, танцы. Как ни странно, юнцы мной почти не интересовались, зато не было отбоя от состоятельных, уже всласть поживших мужчин лет тридцати пяти - сорока. За все эти годы мне ни разу не предложили денег: понимали, что я восприму это как оскорбление. Были, конечно, подарки, сувениры, цветы, коробки конфет и плитки шоколада, но это лишь атрибуты любого ухаживания, от которых девушке не принято отказываться.
В нескончаемом пестром хороводе сытых и внимательных любовников изредка попадались мужчины, не похожие на остальных. Игорь, преуспевающий завмаг, в ресторане "Елань" и в своей просторной, забитой дорогими и красивыми вещами квартире держался с огромным апломбом, но в постели показал полную несостоятельность. После нескольких неудачных попыток овладеть мною, он отвернулся к стене и горько безутешно заплакал, а я гладила его по голове, как маленького, вытирая ему слезы краем своего лифчика. Все еще всхлипывая, он рассказал, что в прошлом году попал в страшную автокатастрофу. Врачи в один голос божились, что дело идет на поправку и скоро все самые красивые девушки будут у его ног. В эту ночь я долго утешала его и уговорила уснуть, обещая, что утром его разбужу и у него все обязательно получится. Игорь, продолжая обиженно всхлипывать, доверчиво уснул на моей руке, а утром я его действительно разбудила, чтобы выполнить свое обещание. Я сделала все, чтобы расшевелить его, и под конец Игорь даже испытал какой-то суррогат удовольствия. Обняв меня, он снова заплакал, на этот раз от счастья. Я прекрасно понимала, что он уже никогда не станет мужчиной, что настоящей близости у нас в это утро не было, а Игорь уже строил воздушные замки, мечтая о том, как летом поедет со мной в Ялту. Ему и в голову не приходило, что это наша первая и последняя встреча....
Конечно, встреча с Игорем открывала передо мной реальную возможность решить все свои проблемы: уйти с опостылевшей фабрики, стать полновластной хозяйкой богатой, прекрасно обставленной квартиры, каждый день обедать в лучших еланских ресторанах, покупать в "Торгсине" меха, драгоценности, модную одежду. Но за все это я должна была бы каждую ночь ложиться в постель с безнадежно изувеченным, несчастным человеком... Нет, это было выше моих сил: мужчина, вызывающий у девушки жалость, уже не мужчина.

33.
После Игоря, буквально на следующий день, я познакомилась с Жорой Моргуновым, начальником крупного строительного треста. Он был еще молод, но его уже прочили на высокую должность в Еланском обкоме партии. Жора познакомил меня с секретарем Еланского обкома партии Гейдаром Иосифовичем Черкасовым, который ему явно покровительствовал. Мне Черкасов показался самодовольным и неумным человеком: слишком уж он хвастался своей дружбой со столичными наркомами, да и шутки его были не лучшего свойства. Поболтав минут двадцать с Жорой и делая вид, что не замечаю сальных взглядов и подмигиваний Гейдара Иосифовича, я стала прощаться.
- Посиди еще немного, Верочка, - попросил Жора. - Я пойду вызову такси.
Как только он ушел, Гейдар Иосифович грубо схватил меня за руку и потащил в спальню. Я, привыкшая к бережному и галантному обращению, сначала растерялась, но, когда Черкасов начал раздеваться, влепила ему звонкую оплеуху.
- Нэ дури, дэушка, много дэньга за эту ночь заработаешь! - сказал Гейдар Иосифович, потирая побелевшую щеку. - Уй, много дэньга.
Еще никто не предлагал мне деньги за мои ласки, и я пришла в ярость.
- А ну, открой двери, крыса обкомовская! - закричала я. - А то людей позову!
- Нашла чем пугать! - обозлился Черкасов, скаля свои лошадиные крупные зубы. - Люди, узнав, кто я, в ногах у меня ползать будут.
Отшвырнув Черкасова, я кинулась к дверям, но Гейдар Иосифович рванул меня за юбку и повалил на ковер. Полетели клочья от моей совсем недавно купленной блузки, лопнул лифчик, а Черкасов, злобно урча, уже грубо стаскивал с меня плавки. Изловчившись, я ударила подонка ногой в лицо, с наслаждением услышав, как лязгнули его желтые лошадиные зубы. Зажав волосатой рукой окровавленный рот, Черкасов, протяжно воя, закружился на месте, как волчок. Одна секунда - и я у входной двери, но она оказалась запертой с улицы. Только теперь я поняла, что Жора сознательно оставил меня наедине с подлым подонком. Злобно воя, Черкасов выполз из спальни и набросился на меня с кулаками. Я сумела вбежать в гостиную и закрыться на задвижку, но через минуту выбитая дверь рухнула на пол, и я оказалась лицом к лицу с озверевшим бандитом. Мне стало страшно и я начала швырять в него стоявшие в буфете стопки фарфоровых тарелок, бутылки, фужеры, салатницы. Но поистине медный лоб был у Гейдара Иосифовича: все эти предметы отскакивали от него, как от стенки горох. Тогда я схватила стоявшую на этажерке огромную расписную вазу и с силой ударила Гейдара Иосифовича по голове. На этот раз удар достиг цели: подонок захрипел и, обливаясь кровью, рухнул на ковер.
Я осталась одна в разгромленной Жориной квартире, которая еще несколько минут назад была такой ухоженной и уютной. Что делать? Выйти на улицу невозможно, вылезти через окно нельзя: квартира на четвертом этаже. Плохо понимая, что я делаю, я сняла телефонную трубку и позвонила себе домой. На мое счастье Володя был дома. Услышав его негромкий мягкий голос, я заорала в телефонную трубку:
- Володя, милый, спаси меня, если можешь! Я убила человека! Приезжай!
Володя невозмутимо попросил продиктовать ему адрес и через десять минут приехал с милиционером. Тот, увидев меня, полуголую, исцарапанную, сразу понял, что речь идет о попытке изнасилования и начал составлять протокол. Потом он вызвал врача, который с помощью нашатырного спирта привел в чувство Гейдара Иосифовича. Но все же врезала я ему крепко: на просьбу милиционера назвать свою фамилию Черкасов только мотал головой и таращил налитые кровью глаза. А я, естественно, не стала говорить, что это - секретарь Еланского обкома партии товарищ Черкасов... Кончилось тем, что приехал наряд милиции и увез Черкасова в райотдел. Пожалуй, впервые за годы советской власти секретарь Еланского обкома партии провел ночь в каталажке вместе с уголовниками. Лишь под утро, придя в себя, он поднял крик и его выпустили чуть ли не с поклонами. Но Володя к этому времени уже успел передать на вокзале проводнику почтового вагона два письма в Москву: одно на имя наркома юстиции, другое - в Комитет партийного контроля при ЦК ВКП/б/. Через две недели из Москвы приехала комиссия. Жору Моргунова и Черкасова исключили из партии и сняли с работы.