Роман умирать не так уж страшно День третий, главы 34-42

34.
…Молча выслушав мою длинную исповедь, Володя погладил мои волосы и сказал задумчиво:
- Знаешь, Вера, это для меня хороший урок. Ведь это я во всем виноват. На меня какая-то дурь нашла: ничего не хотел знать, кроме своего романа. Но больше я к нему не прикоснусь, обещаю. Прости меня, если можешь…
Я уткнулась ему в плечо и разрыдалась. Это он, узнав, в какой грязи я купалась несколько лет, просит у меня прощения! Да он же святой человек, хотя сам этого не понимает!
У нас была ночь любви, и Володя был так же нежен и ласков, как в первые недели нашей близости. И, клянусь Богом, мне его неумелые ласки были в тысячу раз милее, чем изощренность тех мужчин, которым я отдавалась, мстя Володе за безразличие к моему телу.
Я думала, что все завершилось, но все только начиналось. У Володи начались страшные неприятности в институте, и он оказался на грани увольнения. Я понимала, что мстит первый секретарь Еланского обкома партии Егошин, который не мог простить Володе, что впал в немилость после разоблачения Черкасова. У Володи отобрали почти всю учебную нагрузку. Это у нас на фабрике каждая работница, наверное, обрадуется, скажи ей начальник цеха: "Поработай, Верка, часика два, а потом ступай себе с Богом. Заплатим по среднему заработку." В вузах не так: чем больше у преподавателя нагрузка, тем выше он котируется и тем труднее с ним расправиться. Поэтому, если хотят убрать педагога, то делают это вежливо и культурно. Вызовет к себе заведующий и скажет проникновенным, ласковым голосом: "Ты, Владимир Иванович, человек творческий, романы, ха-ха, пишешь. Мы готовы пойти тебе навстречу: отдай лекционные часы Иванову, практические занятия - Петрову, контрольные работы - Сидорову. И пиши себе романы, ха-ха, на здоровье!" Но Володя разгадал эту подлую тактику: яростно бился за каждый час своей учебной нагрузки, понимая, что его убирают из вуза, сживают со свету, лишают куска хлеба. Писал жалобы наркому, в ЦК, в "Правду "...На время его оставляли в покое, а потом все начиналось сызнова.
Несколько негодяев с учеными степенями состряпали грязную статейку и уговорили второкурсницу Женю Храпову, любимую Володину ученицу, поставить под ней свою подпись. Суть этой подлой статейки, появившейся в многотиражке "Еланский пединститут" 3 января 1937 года, сводилась к тому, что пора гнать тов. Крыленко из вуза поганой метлой. Капнули в редакцию "Еланской правды", что Владимир Иванович, дескать, склочный и неуживчивый человек и там перестали его печатать. Володя стойко вынес этот коварный и подлый удар, вот только седины на висках прибавилось. Уже после войны мне сказали, что Женя Храпова удавилась на чердаке на бельевой веревке в тот день, когда появился указ о присвоении Володе звания Героя Советского Союза...
А как пакостили Володе в те дни, когда защищались его дипломники! Марину Банишеву, не успевшую до конца перепечатать на машинке свою дипломную работу, заставляли написать на Володю докладную, обвинив его в срыве защиты. Марина плакала в три ручья, но своего учителя не предала, докладную не написала. И много других подлостей сделали, все и не упомнишь.
Теперь Володя ходил на работу раз в неделю. Свободного времени стало вдоволь, но это его не радовало. Знал, что в конце учебного года ему обязательно скажут: "А у вас нагрузки, дорогой коллега, ха-ха, совсем не осталось! Не отрабатываете вы свой хлеб, Владимир Иванович. Ненужный вы теперь, ха-ха, человек на факультете!" Я видела, как у меня на глазах гибнет хороший человек, но помочь ничем не могла...

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

35.
Вадима разбудили дворники, которые сухо скрежеща метлами по асфальту, подметали тротуар. В комнате было сумрачно, сквозь красивые цветные шторы едва брезжил ранний рассвет. Людмила, разметавшись в постели, спала глубоким спокойным сном, лицо ее было доверчиво-кротким и печальным. Позавтракав и поцеловав Людмилу, Вадим тихо вышел.
В институте Кузьма Елагин встретил его как старого знакомого, показав в улыбке крупные, неестественно белые зубы:
- Утро доброе, Вадим Николаевич! Раненько вы сегодня. – Помолчав, он добавил: - Павел Юрьевич видеть вас хочет. Ждет...
...Кабинет профессора Козликова находился на шестом этаже. Словоохотливый начальник отдела кадров вчера рассказал Вадиму, что рядовому преподавателю, не говоря уж о студенте, пробиться к Павлу Юрьевичу практически невозможно. Угловая часть коридора, где находился кабинет ректора, была перегорожена красивой деревянной решеткой с полированной дверью посредине. Открыв ее, посетитель оказывался лицом к лицу с дежурным, обычно студентом старшего курса, который подробно расспрашивал гостя о цели визита и, лишь созвонившись с секретарем ректора, разрешал пройти в коридор.
У входа в приемную за низеньким полированным столиком, углубившись в чтение журнала мод, сидела молоденькая девушка с розовым кукольным личиком и ласковым вкрадчивым голосом. Она так убедительно и трогательно перечисляла все заседания и совещания, на которых сегодня предстояло побывать Павлу Юрьевичу, что тот, сокрушенно махнув рукой, плелся назад, проклиная себя за то, что посмел посягнуть на драгоценное время ректора. Но если посетитель, благополучно пройдя чистилище, все же проникал в приемную, там его подстерегало еще одно непреодолимое препятствие в лице рыхлой, безобразно толстой секретарши с полным ртом золотых зубов и металлическим голосом. Едва завидев на пороге незваного гостя, она, брызгая слюной, кричала высокой фистулой, от которой хотелось заткнуть уши: "Павел Юрьевич никого не принимает! Приходите через месяц!" Правда, находились изредка отчаянные сорви-головы, которые без доклада врывались к ректору. По слухам, к людям крутым и решительным профессор Козликов питал некоторую слабость и, если визитеру все же удавалось к нему пробиться, вопрос решался быстро и бесповоротно.
Кабинет ректора по размерам напоминал маленькую площадь. От стола, за которым в глубине кабинета сидел профессор Козликов, тянулся в сторону дверей еще один нескончаемый полированный стол. Громадные, от пола до потолка окна были прикрыты красивыми нежно-зелеными шторами и прекрасно натертый паркет отражал зыбкие изумрудные блики. Профессор Козликов, выйдя из-за стола, ласково улыбнулся Вадиму, крепко пожал ему руку, жестом пригласил сесть и сам уселся в резное золотисто-палевое кресло с высокой спинкой, отдаленно напоминавшее маленький трон.
Вадим отметил про себя какую-то благородную утонченность во всем облике ректора. Его продолговатое, матовое, с легким румянцем лицо с маленькой, аккуратно подстриженной бородкой сразу вызывало симпатию: глаза, большие, темно-карие, чуть грустные, доброжелательно и мудро смотрели на собеседника. Павел Юрьевич был одет в тщательно отутюженный импортный костюм в крупную неяркую клетку, воротничок накрахмаленной рубашки блестел девственной белизной, галстук, тоже неяркий, в тускловато-золотистую искорку на нежно-лазоревом фоне был артистически завязан. Густые темно-каштановые волосы Павла Юрьевича, чуть отливавшие на висках сединой, были тщательно уложены. Красивыми белыми пальцами Павел Юрьевич держал изящный янтарный мундштук с душистой сигаретой, время от времени стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. Ободряюще взглянув на Вадима, Павел Юрьевич сказал:
- Я именно таким и представлял вас, Вадим Николаевич. Думаю, что мы найдем общий язык. - Профессор Козликов обнажил в ослепительной сахарной улыбке ровный ряд зубов фарфоровой белизны. - Есть ли у вас ко мне просьбы?
- Хотелось бы съездить в Еланск, с боевыми друзьями встретиться, - сказал Вадим с некоторым смущением.
- Ради Бога поезжайте, Вадим Николаевич! - просиял профессор Козликов - Только не советую вам брать административный отпуск, он ведь не оплачивается...Давайте обойдемся без приказа по институту и прочей бумажной волокиты. Поезжайте в Еланск хоть завтра и возвращайтесь в первых числах сентября...

36.
После разговора с ректором настроение Вадима заметно поднялось. Сытно пообедав в недорогой студенческой столовой, он позвонил Кате Сашко. Она так обрадовалась этому звонку, что в первую минуту не могла даже говорить. Потом сбивчиво объяснила, каким автобусным маршрутом к ней лучше доехать и взяла с Вадима обещание, что он немедленно приедет.
Жила она в крохотной однокомнатной квартире. Открыл дверь загорелый коренастый крепыш, до такой степени похожий на Костю Сашко, что у Вадима потемнело в глазах...После поцелуев и взаимных приветствий все сели за обеденный стол, застеленный накрахмаленной белой скатертью. После обеда Катя принесла с кухни простую пластмассовую пепельницу и разрешила Вадиму курить. Незадолго до приезда Вадима Николай Петрович Королев сказал ей, что сын написал большой роман о войне, и сейчас Катя горела желанием прочитать эту рукопись.
Вадим жадно курил, не отводя глаз от сильно постаревшего, но все еще красивого лица Кати, и думал о том, как жестоко и несправедливо отнеслись к ней после гибели мужа. Какие-то подонки сфабриковали снимок, на котором Костя был запечатлен в эсэсовском мундире с нашивками унтерштурмбанфюрера. Вадим провел три последних дня Костиной жизни рядом с другом, не покидал его ни на шаг, и даже сейчас не мог объяснить, как мог появиться этот злосчастный снимок. Все эти годы костерил глупость и тупость особистов, поверивших подлой фальшивке. Разве мог Костя, готовый в любой момент грудью встать на борьбу с любой подлостью и неправдой, изменить друзьям, Родине? Разве не он в 37-м году, когда миллионы людей трусливо молчали, видя как вокруг бандиты из ежовского ведомства пачками хватают невиновных, поставил жизнь на карту ради спасения человека, зачисленного во враги народа?



37.
Летом сорок третьего взводный партизанского отряда Сергейчик под большим секретом рассказал Вадиму эту историю. В декабре тридцать седьмого Сергейчик, совсем молодой еще парень, по поручению председателя Сосновского сельсовета развесил портреты кандидатов в депутаты: приближались выборы в Верховный Совет. К вечеру все предвыборные плакаты исчезли: отец Сергейчика сорвал их со стен школы, клуба и фельдшерского пункта... За ужином Сергейчик спросил отца напрямик:
- Что ж ты, батя, предвыборную агитацию срываешь? За такие штучки тебя по головке не погладят....
- А ты знаешь, молокосос, чей портрет ты посмел по всему селу развесить?
- Знаю, - ответил Сергейчик. - Товарища Жукровского, голосовать за которого будем...
- А знаешь ли ты, - повысил голос отец, - что этот иуда на моего брата в НКВД донес, когда людей силком в колхозы загоняли? Так и сгинул брательник... А вы, нынешние, хотите Жукровского депутатом сделать. Хорош будет слуга народа!
На беду отца его видел двоюродный брат Федор. Он не поленился сообщить об этом факте в НКВД: тогда многие друг на друга доносили... На другой день в Сосновку приехали трое с голубыми околышами. Узнав, что у них нет даже ордера на арест, Костя Сашко, работавший в ту пору главным агрономом, сказал старшему по званию энкэвэдисту:
- Без ордера ареста своего лучшего бригадира не допущу.
Трое с голубыми околышами уехали, но Косте Сашко это заступничество дорого обошлось: через три дня бюро райкома исключило его из партии с такой формулировкой: "За противодействие органам НКВД в деле выявления врагов народа". После этого Костя работал в Еланске на пункте "Заготзерно". Летом тридцать восьмого за ним пришли: припомнили Косте, что в начале тридцатых он заступался за раскулаченных, писал гневные письма Сталину, Калинину и другим тогдашним "вождям"...
Обычно человек, просидев неделю в каталажке НКВД, ломался и подписывал любые показания. Костя же на первом допросе заявил, что дело против него подло сфабриковано и твердо стоял на своем. Тогда его решили взять измором и упрятали в карцер на хлеб и воду. Скубилин после ареста сына ходил в НКВД к самому начальнику, пытаясь доказать, что Костя - не враг, добился приема у первого секретаря Еланского обкома партии, но нигде поддержки не получил. Первый секретарь обкома Егошин сказал напрямик: "Отступись от сына... Иначе партбилет на стол положишь".
Но Скубилин не отступился. Мало кто ему верил, что он, по его словам, задолго до революции, находясь в сибирской ссылке, якобы спас жизнь "вождю и учителю". В ту далекую пору вождь, как и Скубилин, был обычным политическим ссыльным. Во время очередного побега Сталин, переправляясь через реку, угодил в прорубь. Мороз был лютый, под сорок, и будущий вождь в одну минуту покрылся ледяным панцирем. Придя в глухое село, стучался во все двери, окна, но ему не открывали: очень уж на водяного смахивал... Скубилин был человек без предрассудков и не побоялся открыть дверь окоченевшему гостю. Баню для него истопил, накормил до отвала, а утром дал на дорогу тулуп и мешок продуктов. И на прощанье гость якобы сказал с сильным грузинским акцентом: "Отныне ты мне, кацо, дороже брата будешь. Если в чем будет нужда, найди меня: любую твою просьбу исполню".
Рассмеялся Скубилин: "Да о чем ты говоришь, кацо?! Какую просьбу может исполнить беглый, да и еще политический? Да от тебя пользы как от козла молока..." На это грузин отвечал: "Сегодня я беглый, а завтра те кто меня ловят, будут домогаться моей милости. После революции, а она не за горами, спросишь в Москве или Питере товарища Сталина - любой мальчишка тебе дорогу укажет". Говорил вроде бы в шутку, а через несколько лет великая страна лежала у ног кавказского человека, послушная его воле... И надо ли удивляться, что именно к Сталину решил обратиться Скубилин, когда его сын томился в карцере Еланского НКВД...

38.
В Москве его как героя гражданской войны, кавалера трех орденов Красного Знамени после долгих унизительных проверок допустили наконец в приемную Вождя народов. Секретарь Сталина Поскребышев, пристально оглядев Скубилина с ног до головы, с легкой брезгливостью взял у него из рук петицию и исчез за высокой дубовой дверью сталинского кабинета. Через минуту он вышел с непроницаемым видом и холодно отчеканил:
- Товарищ Сталин вас не вспомнил. Вы свободны.
Свет померк в глазах Скубилина. Вышел он из Кремля в Александровский сад и впервые в его душу закралась крамольная мысль: а стоило ли ему в ту далекую зимнюю ночь спасать в лютый мороз человека, сулившего ему златые горы, а сейчас не пожелавшего даже выслушать...
Просидев на скамейке около часа и немного придя в себя, Скубилин медленно поплелся к станции метро. Приехав на Киевский вокзал, взял билет до Еланска на ближайший поезд. Вдруг в раструбе вокзального репродуктора что-то щелкнуло и зычный голос отчетливо произнес: "Гражданин Скубилин Василий Илларионович! Срочно явитесь к военному коменданту вокзала!" Ноги у Скубилина подкосились. "Ищут, сволочи! - мелькнуло в мозгу, - Выходит, я сам голову в петлю сунул. Ведь не трогали же меня…"
Тут объявили посадку, но поезд долго не отправляли: по вагонам взад-вперед шныряли шустрые молодые люди в штатском, заглядывая в лица пассажиров. Скубилин сидел ни жив, ни мертв, чувствуя, что у него трясутся колени. Отлегло от сердца, когда поезд дал гудок и, набирая скорость, ритмично загрохотал на стыках. Но мучила мысль: "Здесь обошлось, но в Еланске, пожалуй, на вокзале встретят. Сам загнал себя в западню..." Откуда было знать Скубилину, что Сталин все-таки вспомнил своего давнего спасителя и велел перепуганному Поскребышеву его разыскать. Когда к вечеру стало ясно, что Скубилин, скорее всего, покинул столицу, Вождь народов своим четким, по-своему красивым почерком начертал на петиции краткую резолюцию: "Тов. Скубилин известен мне по сибирской ссылке. Его письмо тщательно проверить и, если факты подтвердятся, ВИНОВНЫХ РАССТРЕЛЯТЬ НА МЕСТЕ. И.Сталин."
 И пока перепуганный Скубилий ехал в тряском вагоне, горестно размышляя о том, что его ждет в родном городе, из Москвы в Еланск уже вылетела в спешном порядке сформированная "тройка" с широкими полномочиями. Давно привыкшие к непредсказуемым зигзагам мысли Вождя и Учителя, члены "тройки" четко уяснили для себя, что их еланские коллеги крупно проштрафились, арестовав не того, кого следует. Их программа действий целиком укладывалась в лаконичную сталинскую резолюцию: "ВИНОВНЫХ РАССТРЕЛЯТЬ НА МЕСТЕ". А степень вины еланских энкэвэдистов, да и вообще ее наличие, интересовали сталинских эмиссаров не больше, чем прошлогодний снег…

39.

...Когда поезд подходил к Еланскому вокзалу, Скубилин еще издалека разглядел густую горластую толпу на перроне, услышал мажорные звуки духового оркестра, игравшего марш. "Видать, вождя какого-то встречают", - равнодушно подумал он. Но встречали не вождя, а его, Скубилина! Едва выйдя из вагона, он увидел в нескольких шагах от себя внушительную фигуру первого секретаря обкома партии Егошина, который одной рукой поминутно вытирал платком бритую наголо голову, а в другой держал заранее заготовленную речь. Рядом с ним стоял, поддерживаемый с двух сторон дюжими молодцами в сталинках, Костя Сашко. И, хотя его лицо было покрыто густым слоем рисовой пудры, а глаза закрыты квадратными автомобильными очками, Скубилин сразу понял, что Костя едва держится на ногах.
- С прибытием вас, Василий Илларионович! - изобразив на потном лице широкую лучезарную улыбку, промолвил Егошин. - Мы ждем вас вместе с сыном на товарищеский ужин в облисполкоме.
Полюбовавшись произведенным эффектом, Андрей Анатольевич уже снова открыл рот, чтобы начать приветственную речь, но Скубилин, чувствуя, как в душе закипает жгучая ярость, холодно отклонил приглашение…
- Ужинать вам придется без нас, Егошин! Распорядитесь немедленно отправить моего сына в больницу. Он же избит до полусмерти...
Егошин с досадой спрятал в карман листы с несостоявшейся речью и начальственным тоном сказал стоявшему поблизости неказистому лысоватому энкэвэдисту:
- Миненков! Машину и мигом в областную больницу! Отдельную палату и круглосуточный пост у постели товарища Сашко!
В машине Егошин вновь пытался заговорить со Скубилиным, но тот отчужденно отмалчивался. В больнице Скубилин потребовал пропустить его в приемный покой, где перепуганные заплаканные санитарки переодевали страшно избитого Костю - на его теле живого места не было - в больничную пижаму. Костя никого не узнавал и только мычал от боли: действие наркотиков, которыми его накачали перед приездом отца, уже кончалось. Трое суток не отходил Скубилин от постели сына. Костя все время метался, бредил и несколько раз порывался выпрыгнуть в окно... На четвертые сутки он пришел в себя и рассказал, что его допрашивал с пристрастием сам начальник Еланского управления НКВД Чепелев. Чтобы повлиять на него, он разрешил допустить на допрос Катю Павленко, со школьных лет безответно влюбленную в Костю. Узнав, что Катя днюет и ночует у здания НКВД, в подвалах которого содержались выявленные доблестными чекистами "враги народа", он разрешил ей присутствовать на допросе при условии, что она убедит Костю подписать заранее заготовленное "чистосердечное признание". Катя без колебаний согласилась, ведь это была для нее единственная возможность в последний раз увидеть Костю...

40.
Его привели на допрос к Чепелеву прямо из карцера, страшно похудевшего, обросшего густой щетиной. Увидев Катю, он не выразил ни радости, ни удивления, лишь любопытство мелькнуло на секунду на его изможденном лице. После нескольких дежурных вопросов Чепелева Костя с досадой сказал:
- Зря вы стараетесь, своими руками яму себе копать не стану. - Не ломайтесь, Сашко, - поморщился Чепелев. - Все улики против вас, не хватает лишь вашего чистосердечного признания. Оно может облегчить вашу участь... Вот и любящая вас девушка пришла убедить вас не упрямиться. Ведь так, гражданка Павленко?
Катя молча кивнула головой.
- Вы бы еще мою дочь Машу подключили, - усмехнулся Костя, облизывая пересохшие губы. - Она нынче в третий класс пойдёт...
- Хватит паясничать! - в сердцах стукнул кулаком по столу Чепелев, но не рассчитал силу удара и едва не заплакал от боли. - Будете подписывать показания?
- И не подумаю! - беспечно тряхнул головой Костя. -Я себе не враг...
- Тогда с вами поговорят по-другому, - Чепелев нажал кнопку звонка, и в кабинет вошли трое громил с помятыми после многодневных попоек лицами и засученными по локоть волосатыми руками.
- Иевлев, Горбунов, Мингазеев! - рявкнул Чепелев. - Займитесь вот этим. - Он злобно глянул в сторону Кости. - Но так, чтобы в конце допроса он мог подписать показания.
Громилы грубо схватили Костю за руки, но он вырвался, схватил тяжелый дубовый стул и со страшной силой опустил его на голову одного из палачей. Тот, обливаясь кровью, рухнул на пол... После звонка Чепелева в кабинет ворвались еще двое молодчиков. Они повалили Сашко на пол и стали пинать его коваными сапогами. Костя, изловчившись, рванул одного из бандитов за ногу, а когда тот упал рядом с ним, мертвой хваткой вцепился зубами ему в горло. У Кати долго стоял в руках полузадушенный звериный вопль молодчика, извивавшегося на паркетном полу. Наконец он вырвался, метнулся к дверям, протяжно воя от нестерпимой боли, но, не добежав, свалился на пол и забился в конвульсиях. После короткого замешательства уцелевшие бандиты с утроенной яростью набросились на Костю, скрутив ему руки за спиной телефонным проводом. Костя уже не отбивался, смирившись с неизбежностью. Лишь на секунду он поднял залитое кровью лицо и прохрипел:
- Беги, Катя! Эти выродки и тебя замучают…

41.
На губах Кости пузырилась кровавая пена. Катя, до этого смирно сидевшая на стуле у окна, схватила стоявшую на подоконнике бутылку красных чернил и швырнула в голову Чепелева. Тот успел пригнуться, и бутылка с грохотом разбилась о большой портрет Вождя и Учителя, висевший в полированной раме под стеклом над столом. Катя увидела, как по густым сталинским усам потекли красные чернила, похожие на кровь, и звонко крикнула:
- Ничего не подписывай, Костя! Эти ублюдки хуже фашистов!
Чепелев, разогнувшись, мельком взглянул на портрет и его желтое истасканное лицо перекосилось: .
- Это тебе не сойдет с рук, стерва! - прошипел он, скаля редкие почерневшие зубы и топорща рыжие тараканьи усы. - За посягательство на Вождя и Учителя к стенке пойдешь, скотина! Взять ее!
Двое молодчиков грубо схватили Катю, разорвав на ней блузку, и поволокли ее к дверям, к выходу. В дверях они едва не столкнулись с тремя гладко выбритыми, благоухающими дорогим одеколоном мужчинами. Двое из них были в сталинках, а третий - в форме НКВД.
- Оставьте девушку в покое! - приказал тот, что был в синей форме, и руки молодчиков поспешно разжались. Войдя в залитый кровью кабинет Чепелева, человек в форме НКВД приглушенным голосом сказал своему спутнику в отутюженной сталинке:
- Объявите, Рудольф Теодорович...
Человек в сталинке, оглядев кабинет, остановил взор на буквально вжавшемся в стену Чепелеве и негромким голосом с мягким латышским акцентом сказал:
- Товарищ Сталин получил сигналы о вопиющих беззакониях, которые вы творите в Еланске, и поручил нам разобраться на месте.
- Я... Я выполнял директивы! - пролепетал Чепелев, смешно топорща рыжие тараканьи усы. - Товарищ Сталин сам разрешил допрашивать с пристрастием идейно не разоружившихся врагов народа...
- В этом кабинете, Чепелев, я не вижу других врагов народа, кроме вас и ваших бандитов, - подал голос человек в форме НКВД. Все остальное Катя помнила как в тумане: Чепелева, что-то лепетавшего о своей преданности делу Ленина-Сталина, и его подручных куда-то увели; потом какие-то люди вынесли трупы двух убитых Костей палачей. Через десять минут примчалась целая бригада медиков, которые усердно принялись приводить в чувство Костю Сашко. Позже Катя узнала, что Чепелева и громил, избивавших Костю Сашко, расстреляли во дворе Еланского управления НКВД... Насмерть перепуганный первый секретарь обкома Егошин, желая выслужиться перед московской "тройкой", устроил торжественную встречу Костиному отцу, но это уже не могло его спасти.
Целую неделю в Еланске продолжались аресты и расстрелы. В числе первых расстреляли Егошина, его помощника Миненкова и даже шофера, отвозившего Костю в областную больницу…
Катю в больницу ни разу не пустили. С Костей она встретилась лишь через полгода, когда он вернулся с кавказского курорта. В день их встречи Костя был неразговорчив, на вопросы отвечал односложно. Лишь прощаясь, сдержанно похвалил:
- А ты молодец, Катя! Самого Сталина не побоялась...


42.
 0 многом говорил Вадим с Катей в этот вечер. Катю обрадовало, что в своем романе Вадим рассказал о Косте то, что не знал никто, кроме нее, и что роман прольет наконец свет на тайну гибели Еланского подполья. Ведь подумать только, действовать два года под носом у немцев и погибнуть за несколько часов до вступления наших в Еланск!
Вадим рассказал, какую зловещую роль сыграл в гибели подполья начальник русской вспомогательной полиции в Еланске Симеонов, на первый взгляд, не шибко умный, недалекий человек. Его ничуть не обескуражил холодный прием, оказанный ему за два часа до взрыва в управе берлинским эмиссаром Шелленберга - фон Штубе. Лакейским чутьем он понял, что фон Штубе способен пересилить личную неприязнь к нему, если положить ему на стол ценную для него информацию. И через несколько дней он, еще более замызганный и взъерошенный, чем обычно, появился в комендатуре.
- Есть хорошая новость, генерал, - сказал он с порога, одарив фон Штубе широкой гнилозубой улыбкой. - Вчера я весь день допрашивал уборщицу из бывшей "Еланской правды" Лиду Ермошкину. Она призналась, что сразу после прихода немцев господин Крыленко собственноручно сжег комплект "Краснокутской правды". За тридцать восьмой - сорок первый годы.
- Ах, Симеонов, Симеонов! - устало потирая высокий гладкий лоб, поморщился фон Штубе. - Врываетесь в комендатуру только для того, чтобы сообщить, что редактор нашей газеты сжег подшивки, содержащие большевистскую пропаганду! В следующий раз с такой информацией я просто выставлю вас за дверь!
- Воля ваша, - покорно опустил взлохмаченную, давно не мытую голову Симеонов. - Могу к вам совсем не приходить: у меня своего начальства хватает. Но неужели вы не поняли, что мы на хвост Еланскому подполью наступили!
- О чем вы, Симеонов? - вопросительно поднял вверх рыжие брови фон Штубе. - Старые, никому не нужные подшивки - и Еланское подполье? У вас что - крыша поехала? Так подлечитесь, Симеонов! - Голос штандартенфюрера сорвался на крик.
- Я вижу, что вы сегодня не с той ноги встали, генерал. - Симеонов вытер грязным клетчатым платком мокрый бугристый лоб. - Если господин Крыленко так ненавидел большевистскую пропаганду, то почему он сжег только комплект "Краснокутской правды"? Почему до сих пор подшивки "Правды", "Красной звезды", журнала "Большевик" у него в редакции целехоньки? Теперь-то вы поняли, какой вывод напрашивается?
- Во всяком случае, пытаюсь понять, - примирительно улыбнулся фон Штубе, брезгливо потрепав Симеонова по плечу. - Вы считаете, что Крыленко на Колыме никогда не был и все четыре года перед войной работал секретарем райкома партии где-нибудь в Сибири или редактором газеты, подшивку которой он на всякий случай уничтожил?
- Истинная правда, господин генерал! - Лицо Симеонова вновь озарилось гнилозубой улыбкой. - И напрасно вы думаете, что я с ним счеты свожу: нас ведь ныне покойный еланский ректор Козликов Юрий Палыч врагами сделал. Да и жена господина Крыленко ему сильно карьеру подпортила, а то бы он давно в докторах наук ходил, а то и в академиках.
- Что она собой представляла? - спросил фон Штубе. Ас контрразведки, он давно уяснил себе, что порой малозначительные детали помогают пролить свет на истинное ЛИЦО человека, попавшего в поле зрения СД.
- Да ничего особенного, генерал, - довольный, что сумел заставить себя слушать, оживился Симеонов. - Я бы лично с этой вонючей шлюхой даже в туалете рядом не сел. Ведь до чего доходило: пока Владимир Иваныч в институте студентов идеалам добра и справедливости учит, Любовь Михеевна соберет с улицы всю ПЬЯНЬ и рвань и грандиозную пьянку закатит. К приходу Крыленко веселье в разгаре: ханыги и алкаши в ладоши бьют, а Любовь Михеевна, совершенно голая, на столе, заваленном объедками, канкан отплясывает…
- Какую гадость вы говорите, Симеонов! - брезгливо поморщился фон Штубе. - Вы когда-нибудь учились? Есть у вас хотя бы начальное образование?
- Я, к вашему сведению, генерал, по образованию психолог, - обиженно поджал толстые мясистые губы Симеонов. - Аспирантуру закончил, диссертацию написал... Три года на пустое дело убил! На защите сначала все шло как по маслу. Один официальный оппонент, совсем старенький, лет под восемьдесят, с трудом встает и хвалит мою диссертацию как новое слово в науке. Потом второй встает, помоложе, видать, из евреев, чернявый такой, - тоже в основном хвалит, хотя и говорит, что кое-где стиль хромает. Я - на седьмом небе от счастья, уже кандидатом наук себя чувствую. И был бы им, если бы не профессор-филолог Станкевич Юрий Аронович, неизвестно зачем на защиту мою пришедший. Высказался он в таком духе, что сам он не специалист в области психологии, мою диссертацию в руках не держал, но на слух одно уловил: то, что я за свое открытие выдаю, давным-давно открыто. И начал по памяти цитаты шпарить: из Маркса, Гегеля, Выготского... В зале шум, крики: "Позор!" в мой адрес... Я готов был сквозь землю от стыда провалиться.