Воспоминания старого солдата

Какие только мысли не посещали меня в тот день. Уверяю вас, если бы вы путешествовали в прокуренном, трясущемся, медленно ползущем фургоне с дюжиной угрюмых попутчиков, вы бы поняли меня и мое настроение. Если к этому прибавить то, что я и мои попутчики были мобилизированы и доставлялись к месту военных действий, ваше представление о том унылом фургоне завершилось бы окончательно.
К слову сказать, чем ближе опасность, тем больше мы задумываемся о жизни. Вот и я, находясь в том фургоне, думал о своем детстве.
Все воспоминания моего детства так или иначе были связаны всего с одним именем – Нельсоном фон Штаффером, дерзким мальчишкой с соседней улицы. Это был худощавый, невысокого роста, веснушчатый и светловолосый паренек, без которого не обходилась ни одна моя детская шалость или проделка. Начиная с того, что мы постоянно воровали клубнику и яблоки с чужих участков, кончая тем, что однажды мы утопили в озере соседский трактор. Сейчас это, должно быть, вызовет у вас улыбку, но тогда нам было не до смеха. Вся наша небольшая деревня пыталась докопаться до истины и найти виновника, однако удача была на нашей стороне. Не знаю, почему я тогда вдруг вспомнил Нельсона, наши забавы, но те воспоминания вызвали у меня широкую улыбку, столь непривычную в этом фургоне.
Должно быть, я бы вспомнил еще много веселых минут своего детства, когда вдруг на одной из остановок было выкрикнуто мое имя. Адольф Шиллер. Я гордился своим именем и фамилией. Возможно, вы слышали краем уха о таком писателе – Шиллере. Ну а главной моей заслугой было то, что я носил имя Бога, и именно это возвышало меня над моими менее удачливыми сослуживцами. Я был уверен, что счастливая звезда, подсказавшая моим родителям дать мне столько прекрасное имя, не оставит меня и сейчас, когда я был послан воевать за Него. Я не знал, куда меня привезли, знал только, что я находился где-то на территории Литвы.
В тот момент, когда я вышел из фургона, меня поразил резкий отвратный запах, витавший в воздухе. Понять, что это, у меня не было времени, потому что сурового вида офицер повел меня прочь от зловонного места. Меня привели в штаб, где я узнал, что теперь являюсь солдатом Высшей Расы и направлен в поселок Понары для несения военной службы в качестве рядового. Круг моих обязанностей был довольно узок: я должен был охранять заключенных, иногда встречать и разгружать поезда. Далее шел длинный список проступков, за которые следовало расстреливать. Увидев его, я поразился – а возможно ли было вообще выйти живым из этого места? Ответ был очевиден. «Заключенные работают на специальных работах государственного назначения, поэтому во избежание побега, они все закованы в цепи. Из Понар никто никогда не убегал и не убежит. За попытку бежать – расстрел. За попытку снять цепи – расстрел. Всякие распоряжения выполнять безоговорочно, иначе – расстрел…» В тот момент, хотя это может вам показаться странным, у меня промелькнула мысль, что если и возможен побег, то не следуя указаниям шеф штурмфюрера, а наоборот, нарушая основные из них…
Меня поселили в деревне через дорогу от концлагеря.
А теперь позвольте мне подробнее рассказать вам о Понарах и о том, как я защищал Нашу Великую Расу.
Заключенные жили в яме, диаметром двадцать четыре метра, глубиной метра в четыре, за двойной колючей проволокой. На дне ямы – хижина-бункер. Единственное средство сообщения с поверхностью земли – деревянная лестница, которая только в случаях крайней надобности и то на короткое время опускалась вниз.
К моему горькому разочарованию, все мои романтические мечты о поле битвы разрушались в пух и прах, как только я понял суть моей задачи. Мне надо было наблюдать, как заключенные раскапывали котлованы, засыпанные песком, диаметром в несколько десятков метров. Если снимешь пару лопат песка, то обнаруживается… разложившиеся трупы людей; по нашей терминологии «фигуры». Рядом с котлованом был сооружен очаг.
Первые несколько дней я совершенно не мог выносить этого трупного запаха, вида этих несчастных заключенных. Их задача состояла в следующем: нужно было очистить фигуры от песка; из плотно слежавшейся массы фигур железными крюками вырывать одну; на носилках перенести ее к очагу, где уложить ее с остальными. Как только костер набирал три с половиной тысячи фигур – его можно было поджигать. В то время воздух был настолько насыщен трупным запахом, что он проникал в жилые дома и в пищу, так что невозможно было есть, а люди из-за этого зловония не могли нормально дышать. К слову сказать, фигуры горели до трех суток, пока от них не оставалось и кучки пепла. После этот порошок перемешивали с песком так, чтобы не попадалась ни одна твердая частица, и этот песок засыпали обратно в котлован. К моему ужасу, я быстро понял цель «государственной работы»… Убийцы пытались убрать следы преступления, а штурмфюрер даже не пытался скрыть этого. Я отлично помню, как он, хвалясь, сказал: «Говорят, в Понарах 80 000 трупов. Чепуха! Пускай через пару месяцев здесь поищут – ни одной фигуры не найдут!» Возразить ему было нечего.
Одна из ям содержала трупы двухсот нагих женщин с завязанными глазами, у мужчин были преимущественно завязаны руки; в другой было много младенцев.
В тот период своей жизни я превратился из человека в некую субстанцию без чувств и эмоций, я перестал видеть, перестал слышать, перестал чувствовать. Я шел на свою «работу» и проклинал некогда боготворимого мною Гитлера, проклинал свое имя и своих родителей, которые родили меня немцем.
Особого напряжения достигала работа, когда приходил штурмфюрер. Этот аристократ был всегда щеголевато, с иголочки одет. Белые перчатки чуть ли не до локтя, сапожки блестят. Опрыскан духами так сильно, что духи заглушают даже зловонные ямы. Он становился наверху ям и выбирал кандидата в «лазарет». Дело в том, что когда человек заболевал и был не в состоянии работать, его отправляли в «лазарет». Даже доктор был специальный – с автоматом. Больного освобождали от цепей, отводили в сторону, мы слышали выстрел, и всё – «излечен». После пары таких «излечений» люди болеть перестали…
Через несколько недель после моего вступления на службу мне привелось первый раз разгружать поезд.
На станции вагоны поочередно открывали и выводили людей к ямам. В разгар экзекуции одна из женщин, выходя из очередного вагона, споткнулась и упала. Стоящий неподалеку штурмфюрер был возмущен. Он собрал всех окружающих и долго ругал их: «Как же это вы, мужчины, позволили женщине упасть? Почему никто не поддержал, не подал руку, не помог женщине выйти из вагона. Где же ваше рыцарство, галантность? Женщины ведь это слабый пол, ведь это мать, вообще святое понятие. Женщин надо уважать». Когда штурмфюрер закончил свою пламенную речь, нормальный ход экзекуции был восстановлен. Всю группу, включая и упавшую женщину, повели к яме и расстреляли. Люди, поняв, что их привезли на расстрел, начинали метаться, оказывать сопротивление, но они безжалостно добивались еще даже не доходя до ямы. Солдаты измывались над беременными женщинами, вспарывая их животы, доставая детей и показывая умирающей матери, кого бы она родила – мальчика или девочку…
Расстрелы в Понарах проводились почти каждый день, так что и поезда разгружать мне приходилось ежедневно. Я готов был отдать жизнь за каждого младенца, за каждую женщину, за каждого старика и мужчину, которых привозили на этих поездах смерти. Фигуры уже перестали меня волновать – то были мертвые люди. Но бойня, творившаяся каждый день на моих глазах, сводила меня с ума.
В то утро все начиналось как всегда. Трупный запах, который я уже почти перестал замечать, крики наших солдат. Снова нужно было идти разгружать поезд. Когда обезумевшая толпа вырвалась из вагона, я вдруг выхватил взглядом одну черноволосую молодую девушку небесной красоты. Толпа вынесла ее из вагона, но она потеряла равновесие, и упала на перроне. И вдруг я понял, что она ползком пробирается сквозь эту ревущую толпу к оцеплению, чтобы вырваться наружу. Сам не понимая, что делаю, я ворвался в этот кровавый круг, схватил ее за талию и потащил прочь. Она, видя ненавистную форму, отбивалась, кричала, кусалась, но, вытащив ее из оцепления, я поставил ее на ноги и подтолкнул. Она с удивлением взглянула на меня небесно синими глазами. «Спасибо», - прошептала она на русском и только было подняла юбки, чтобы побежать, когда я услышал голос своего сослуживца, который кричал, чтобы я быстрее ее добил. В тот момент, когда я отпустил девушку, я услышал крики «предатель» и почувствовал, как несколько пуль прошили мою спину. Я падал и смотрел ей вслед, я понимал, что она может спастись, что в этой суматохе никто ее не догонит. Я старался держаться в сознании, чтобы убедиться, что она достигнет того места, где пули немцев будут бессильны. Ее тонкая фигурка все дальше отдалялась от меня, а я умирал, понимая, что я сделал то, что должен был сделать уже давно. Насколько быстро моя дикая козочка убегала из этого ада, настолько же быстро мое сознание покидало меня.
Очнулся я только в тюрьме, где и пишу эти записки. Я приговорен военным трибуналом к расстрелу за измену. Болит спина. Не знаю, зачем полевой врач вытащил меня с того света. Наверное, для того, чтобы после себя я оставил эти записки, чтобы весь мир узнал о зверствах в Понарах. Моя смерть ничего не значит, теперь меня вот так же подведут к яме и застрелят пулей в затылок.

 Наверное, надо было тогда сознаться, что это мы с Нельсоном утопили трактор…