Н-ский район гл 2, 3

Сколько времени займет обратная дорога в час пик, предсказанию не поддавалось, и отзваниваться на станцию мы не стали. Когда створки ворот с сожалением выпустили «волгу» на волю, я спросила неизвестно кого:
- Интересно, что еще нас может удивить?
Ответа, естественно, не последовало.

Солнце не торопилось освещать другую половину Земли. Вернее, оно вообще никуда не торопилось в отличие от администрации поликлиники, измученной рабочей неделей. В пятницу ожидание свободы становится невыносимым, да и делать особенно нечего. Участковые с медсестрами сидят на вечерних приемах, прочие кабинеты давно убраны и заперты. Злостные жалобщики, и те, прихватив своих чад, стараются, как можно раньше, оказаться в садоводческом эдеме. До понедельника дежурные врачи и, конечно, неотложная, как-нибудь поддержат вечное шоу судьбы – с них и спрос. А понедельник… Понедельник еще не скоро.

Солитер пересек ставшую проходной на время ремонта комнату отдыха, затем, миновав кухню, вышел на пандус, где мы с Таней и Ниной Ивановной Баритоновой, заступившей на смену с шестнадцати, дышали свежим воздухом.
Его обшарпанная голубая копейка делила площадку с нашими машинами. Желание потихоньку проткнуть у нее все четыре колеса периодически обострялось у многих, но первобытность инстинктов пугала и мешала диверсии.
Некоторая расслабленность, вызванная недавним окончанием обеда, слетала с меня в миг. Внутренне подобравшись, я поднялась со скамейки навстречу главному, нарочито медленной речью и подчеркнуто ленивой походкой сдерживая бешенство, услужливо выскочившее чертиком из табакерки.
- Алексей Петрович!
Сомитер остановился, одернул полы пиджака и, замерев памятником самому себе, проскрипел сухим, надтреснутым голосом:
- Да… э… слушаю…
- Тут Марья Михайловна передала ваше недовольство моей привычкой отдыхать в джинсах… - я помолчала, оценив причудливую смесь звука дрели в руках гасторбайтера за стеной с любопытством коллег, потом, плотоядно улыбнувшись, продолжила, приблизившись к изваянию «внемлющий главврач» почти вплотную и меняя тембр до контральто: - Уважаемый Алексей Петрович, я в следующий раз их сниму и останусь в трусах. Могу и футболку снять, только я лифчики не ношу… Вы придете проверить?
Скульптура дрогнула и попятилась, превращаясь из каменного гостя в тень отца датского принца:
- Я… мне… Я ничего не говорил, - шепотом затараторил главный.
Удовлетворенность результатом породила подобие жалости.
- Ладно. Так, значит, мне можно ждать вызова, не раздеваясь?
- Эээ… Ммм… Ну…
- Спасибо, я не сомневалась в консенсусе, - важно резюмировала я и присоединилась к своей компании.
- Ну и язык у тебя, Женя, - завистливо прокомментировала Сторонина, провожая взглядом Сомитера ретирующегося к своему голубому другу, - Бритва!
Я усмехнулась невесело и объяснила:
- Если промолчать, то гонять внутри буду до бесконечности. Лучше уж сразу. И забыть.
- Еще бы и он забыл, - заметила Таня с сомнением.

Когда Воробьева отправила на боли в животе Баритонову, прихватившую из врожденной вредности фельдшера, мое одиночество нарушила Виолетта Юрьевна Грубина. Вообще-то она, как и я, вышла с утра, но мы практически не общались. Дело в том, что между ней и Совой полыхала идейно-классовая вражда, и стоило им оказаться в одной комнате, все остальные хватали свои кружки, кроссворды или книжки и спешно покидали территорию разыгрывающейся баталии. Конфликты почти доходили до рукопашной.
Виолетта Юрьевна, высокая худющая дама с осветленной химически завитой шевелюрой вокруг острого лица, закрытого наполовину очками с толстенными стеклами, считалась хорошим врачом. Ей оставалось два года до пенсии. Десятилетия, проведенные на «скорой», сделали нервы похожими на струны гитары – снаружи и железные. Гипотетический музыкальный инструмент побывал не в одной переделке, а потому чистоты звука и точности нот ждать не приходилось. При этом Грубина, не считая мелких склок, оставалась добрейшим и беззащитнейшим созданием, озабоченным очередным запоем мужа или сыновей, и заедающим неприятности многочисленными продуктами питания, приносимыми в объемном рюкзаке каждую смену.
Тем забавней выглядел в ней какой-то пионерский задор, с которым она пыталась добиться правды там, где ее отродясь не водилось – в системе здравоохранения.
- Для вас все люди мусор, простой мусор! – высокопарно сообщала она заведующей с пафосом, достойным старшего школьного возраста, - Нам положено по два фельдшера на врача, а выходит всего два на всю смену! Где деньги?!!! У вас в кармане!
От негодования Виолетта бледнела, спина ее выпрямлялась, демонстрируя почти полное отсутствие груди, костлявые кулачки сжимались. Лицо Марьи, напротив, наливалось кровью, голова наклонялась так, что можно было наблюдать только широкий покатый лоб и нижнюю челюсть, играющую желваками, пальцы барабанили по полированной поверхности стола, и будь они с когтями, оставляли бы глубокие царапины.
- Вы за собой смотрите, Виолетта Юрьевна! - угрожающе гудела она, - Ваши постоянные опоздания и истерики мне надоели! К тому же на вас опять жалоба поступила – вы заставили родителей вещи до машины нести!
- А что? Я должна их мешки таскать? Мне, кроме фельдшеров еще санитар в бригаде полагается, и никто за него не платит! Вышли бы сами на линию! Или другие пускай гробятся, а вы только денежки в карман?!? Думаете, никто не знает? Все знают, но молчат, а я не буду!
Сова теряла остатки терпения и вскакивала, с грохотом отодвигая в одну сторону стул, в другую – недопитый чай, демонстрируя свои голосовые возможности:
- Я вас уволю за хамство! На ваше место очередь стоит! И все в шляпах. Подумаешь, какая исключительная выискалась! Не нравится – никто не держит! Идите обратно на «скорую», там горы золотые!
- Врете! Никто на мое место не придет! О вас слух по всему городу! И уволить вы меня не можете по законодательству! И рот мне не затыкайте! Не выйдет!
В завершении череды взаимных обвинений они стояли уже совсем рядом, и от скрещенных взглядов в воздухе пахло озоном.
Грубина, обычно, не выдерживала первой и гордо удалялась. С видом потрепанного боевого воробья она хватала лист, писать заявление об уходе, швыряла бумажку в лицо заведующей, а врачи, догадываясь, на чьи плечи лягут оставшиеся дежурства, хором уговаривали Виолетту еще раз все взвесить, отпаивая скандалистку кофе и ублажая ватрушками. Та остывала.
Марья понимающая, что с очередью особ в шляпах она погорячилась, только со злостью рвала прошение об увольнении, потерю нескольких тысяч нервных клеток восстанавливая ором на фельдшеров, обвиняя оных в невмешательстве:
- Вы крысы! – вопила она, топая ногами, - Разбежались все, оставили меня одну, а она мне чуть в волосы не вцепилась!
«Крысы» слушали молча, не поднимая глаз, и, выпустив пар, заведующая закрывалась в своем кабинете.
Сначала я еще пыталась как-то гасить конфликты в самом начале, но роль миротворца оказалась неблагодарной, и пару раз получив с двух сторон сразу, я утихомирилась.
Теперь Грубина, видя мою полную незанятость, решила выложить аргументы, не вошедшие в предыдущую дискуссию с пристрастием, подозревая во мне сочувствующую прослойку.
- Евгения Георгиевна! Ну, скажите, разве я не права?
- Правы… По своему… Но на месте Марьи вели бы себя, скорее всего также. И вообще, плетью обуха не перешибешь.
- Но вы же молодая! Вам еще работать!
- Вот именно поэтому я воспринимаю непосредственное начальство, как неизбежное зло, преумножать которое не стоит. Здесь у нас у всех души за КТУ проданы, пашем за четверых. Надоест – уйду. А заведомо себе жизнь портить не собираюсь.
- Эх, вы… - горестно протянула коллега и побрела очередной раз трапезничать.
Наработанный опыт давно научил меня не откровенничать ни с кем. Работа занимает до трехсот часов в месяц из шестисот сорока четырех возможных, и разбрасываться на негативные эмоции себе дороже. Особенно там, где это зависит от нас.
Уля, внучка заведующей, внешне точная копия Совы, но очень тихая и застенчивая, вышла на улицу, поджидая бабушку. Девочка оказалась сиротой, когда ей исполнилось четыре года, и Марья не смогла бросить родную кровь, оформила опекунство. В садик Уля ходить не могла из-за страшного диагноза, поставленного в трехлетнем возрасте, а потому часто тусовалась среди нас, и каждый старался баловать ее, чем мог.
Вот и сейчас, Виолетта, увидев в окно девочку, вышла, чтобы поиграть с ребенком, но при виде Совы ретировалась.
Заведующая остановилась рядом со мной, облокотилась на перила и, кинув горбушку в сторону вороны с перебитым крылом, привычно ожидавшей подачки, вздохнула:
- И чего Грубиной от меня надо? Не знаете?
- Это принцип, Марья Михайловна, - объяснила я, - А вообще-то к ней подход найти проще простого. Она же безотказная. Все дыры в графике ей заткнуты.
- Да я понимаю, Евгения Георгиевна, - недовольно отмахнулась та, - Ко всем подход.. Я что, нянька? Всем сопли должна подтирать, чтобы ненавидели еще больше?
- У вас должность такая…
- Ну, вот вы же молчите, не скандалите.
- Денег тут больше платят, чем в других местах, вот и вся причина. Надоест или найду место получше – уйду.
- Не уйдете вы никуда, - убежденно проговорила Сова, - Не уйдете. У вас двадцать пятый кадр сработает.
- Посмотрим, кто прав, - улыбнулась я, надеясь, что собеседница не заметит, как меня передернуло.
- Евгения Георгиевна! Вас к телефону! С вашего вызова!– позвала Воробьева, и мы с заведующий, кивнули друг другу, прощаясь.
Представившись, я сразу узнала голос мамы Егора.
- Доктор, вы меня предупреждали, и вот я звоню… Нам совсем плохо. Вроде после укола все хорошо было, даже поел, а теперь уже полчаса жалуется, что все тело болит и рвота четыре раза. Что мне делать?
- Собирайтесь в больницу. Сейчас я к вам подъеду.

Знакомый путь не занял больше десяти минут.
Мальчик лежал в другой комнате, служившей, видимо, залой, и в нем с трудом узнавался жизнерадостный подросток, каким он был несколько часов назад.
Белизна щек отливала синевой, холодные руки неподвижно и безвольно покоились поверх одеяла, глазные яблоки под полуопущенными веками тяжело двигались, норовя закатиться.
Признаков, указывающих на менингит, не было. Голова мальчика легко, слишком легко сгибалась. Я откинула одеяло, сыпи тоже не наблюдалось. Сердце билось часто и сильно. Слишком сильно. Чувствуя, как у меня самой холодеют пальцы, я достала тонометр, показания которого запутали еще больше. «Двести двадцать на сто восемьдесят? Сломан? – мысли скакали блохами на патефоне - Не дай Бог!» Но и во второй и в третий раз аппарат выдавал одни и те же цифры. Приходилось верить. Такой набор симптомов не укладывался ни в одну из известных мне комбинаций.
Сознание привычно расслоилось. Невозможно бояться, думать и действовать одновременно, да еще в присутствии мамы. Если уж врач впадет в панику, то что останется делать ей?
Пока Женя номер один, подавляя дрожь в руках, доставала, набирала и колола папаверин с дибазолом – простейшие препараты, комбинация которых снижает давление, Женя номер два велела женщине приготовить стул и найти где угодно двух мужчин покрепче – нести Егора к машине. Женя третья безмолвно кричала внутри первым двум, что, в любом случае, что-то важное упущено. Заткнуть эту последнюю было некем, ее паника заставила вспоминать телефоны, которые в других случаях набираются автоматически. После череды долгих гудков в трубке, наконец, раздался спокойный голос:
- Эпидбюро. Слушаю.
- ОРВИ с менингиальными явлениями. Гипертонический криз. – выдала я диагноз, напоминавший песню акына, поющего то, что видит.
- Менингит не ставите?
- Нет, не похоже…
- Адрес диктуйте…
- Проспект Н… дом десять корпус два, квартира сто пятьдесят три.
- Возраст какой?
- Тринадцать лет.
- Имя, отчество, фамилия…
- Господи! Зачем вам отчество, это же ребенок!
- Со вчерашнего дня распоряжение вышло…
- Черт…. – я прикрыла рукой мембрану и спросила маму: - Какое отчество Егора?... Банин Егор Владимирович.
- Полная дата рождения…
- Вы издеваетесь? – взорвалась я, - откуда мне знать?
- Спросите у родителей…
- Формалисты, блин…
- Теряем время, - голос поскучнел.
Пришлось узнавать у женщины и день рождения.
Когда эпидномер с нарядом были получены, с меня сошло семь потов.
Парень, тем временем, немного ожил и попытался улыбнуться.
- Ты как? – спросила я его.
- Нормально. Лучше после укола стало.
- Ну, видать, судьба тебе сегодня исколотым быть, - губы пытались изобразить ответную улыбку, но получалось криво, - Вот что, Егор. Сейчас мы тебя посадим на стул, и соседи тебя вниз отнесут.
- Да я сам!
- Никаких «сам»! Понял? – тот согласно опустил глаза – Мама, давайте, потихонечку усаживать…
Узенький коридор не давал возможности протиснуться двум взрослым людям, да еще и со стулом, на котором сидел мальчик. Егор привстал, пропуская вперед помощников, и тут же сполз на пол, замерев без признаков жизни.
«Приплыли, блин, допрыгались», пронеслось в голове со скоростью передвижения меня к неподвижному телу. Пульс, впрочем, на сонных артериях определялся, и я снова достала тонометр. Теперь он показывал семьдесят на тридцать, при этом сердечный ритм отбивал чечетку.
«Это коллапс, простой коллапс, - уцепилась я за первую же версию, - индивидуальная реакция на папаверин с дибазолом… Сейчас я ему преднизолона... И очухается, как миленький… Я ему не очухаюсь…».
Внутренняя истерика происходила, в основном, от непонимания того, что происходит. Оставалось латать дыры свого невежества, как заделывают пробоины в днище судна, молясь, что новых не появится. Главное при этом не думать о возможной неудаче.
Шприц, ампулы, иголка «бабочка». Жгут. Укол. Мимо. Спавшиеся вены. Еще раз – мимо…
Та, третья часть меня, что истошно кричала, теперь призывала остальных Жень бросить все, заплакать, уткнувшись в коленки носом, и вообще оказаться где угодно, но не здесь и сейчас.
- Мамочка, сходите вниз к моей машине, за реанимацией. Водитель знает…- собственный голос, спокойный и уверенный, воспринимался, как чужой, - Мужчины, отойдите, не мешайте пока…
Дверь за женщиной прикрылась, из кухни, куда поспешили остальные, не доносилось ни звука.
Вена. Укол. Попала. Расслабить жгут, очень осторожно, чтобы игла от сотрясения не выскочила и не порвала стенки сосуда. Есть. К возвращению родительницы в шприце должно остаться еще немного, чтобы присоединить капельницу.
- Кто-нибудь, на кухне, идите на помощь! - мужики появились мгновенно, как двое из ларца. – Там в чемодане, на дне лейкопластырь. Отрежьте две полоски с палец длиной.
- Длиной с какой палец? – поспешно уточнил один, конопатый рыжий детина.
Досчитав про себя до трех я пояснила:
- С любой… на руке.
Те, порывшись, исполнили команду довольно споро и под моим руководством приклеили крылья бабочки к локтю парня.
Женщина вернулась, неся тяжелый черный ящик. Ее самообладание вызывало, как минимум, уважение. Видно было, что держалась она, как и я, из последних сил.
Капельница была установлена через несколько минут, и, оставив маму рядом с сыном, я пошла вызывать помощь. Такого ребенка везти в «волге» не представлялось возможным.
- А что это у него, доктор? – встал мне навстречу конопатый.
- Не знаю. Но вроде, дышит… - рассеянно ответила я.
Диспетчер в городском центре скорой помощи оказался еще большим занудой, чем в эпидбюро, но после угрозы пожаловаться куда следует, взял вызов.
Егор тем временем, пришел в чувство, о чем оповестил радостный вскрик матери.
- Ты чего людей пугаешь? – ворчливо поинтересовалась я, снова появляясь в коридоре, - Маму не жалко?
- Да, теперь все хорошо, могу и сам дойти до машины… – слова звучали не громче шороха опавших листьев.
- Ага, только попробуй пошевелиться, капельницу сбить… Находился сам уже… У тебя всегда все хорошо…
- Ну, тогда я посплю, - согласился мальчик.
- И спать тоже нельзя. До больницы, по крайней мере. Рассказывай о чем-нибудь… Ну, например, как в Псков ездил. Кремль видел?
- Видел, только нас внутрь не пустили, со стороны смотрели. Красиво.
- Вот те раз, а чего так?
- А я не знаю…. Учитель сказал, что не пустят.
- Ага, - рассеянно согласилась я, подбирая валяющийся рядом тонометр и пристраивая к свободной руке ребенка, - Егор, а что у тебя сейчас болит?
Тот немного подумал и неуверенно ответил:
- Голова, кажется… и ноги…
Давление, вроде, выровнялось, хоть и было ниже нормы, но дожить до «скорой» казалось реальным.
Бригада появилась вскоре, как раз к тому моменту, когда я собрала и закрыла распотрошенные чемоданы. Врача, моего ровесника, сопровождала еще более молодая девушка фельдшер.
- А чего это он у вас тут лежит? – поинтересовалась она растерянно
По их виду читалось, что к педиатрии они не имеют отношения, и детей боятся, как огня, хотя бы им, детям, и тринадцать лет. Я могла их понять, детские врачи ведь тоже ничего не понимают во взрослых болезнях
- Да вот, где упал, там и лежит, - ответила я, - Довезите его, пожалуйста, вот направление.
Давление держит…
- А помочь есть кому вниз спустить?.
- Есть.. Только, знаете, не надо его сидя… лучше уж на носилках. Грузовой лифт не работает, ну уж, как-нибудь, в обычном сложите… Я вам больше не нужна?
- Нет, спасибо, можете быть свободны.
Ритуал передачи больного завершился, я подхватила свою амуницию.
- Что у нас, доктор? – тихо спросила мать, провожая меня.
Улыбка прилипла к ее лицу, страшно сочетаясь с отчаянием, бившимся в зрачках.
- Не знаю, мамочка, честно... Надо брать анализы и, вообще, побыть рядом с реанимацией. В больнице разберутся. Они там на таких детках собаку съели. Все хорошо будет, крепкий у вас мальчишка… И упрямый… Такие не пропадают…
Лифт распахнул свою спасительную пасть и я поспешила нажать кнопку.

Соседство новенького «форда» в кабине которого гордо курил одетый в стильный синий костюм шофер, подчеркивало несуразность нашего средства передвижения, украшенного только красным крестом на борту. На душе было гадко, будто я дезертировала в самый ответственный момент, и никакие разумные доводы не работали.
Я откинулась на спинку и вытянула ноги.
Перед глазами стояло лицо женщины, бледное, испуганное; в ушах звучал вопрос «Что с нами, доктор?» и ответ «Не знаю… честно».
Кибин успел нажать на тормоз, выругался скупо, когда на красный свет пролетел в полуметре от нашего капота сияющий цветом мокрого асфальта «мерс».
Удар локтем о торпеду вывел меня из оцепенения.
- Савелий, неотложная в другой стороне.
- Там пробка, - лаконично пояснил водитель, - объезжаю.

Черта врачей неподдельно интересоваться работой друг друга, вероятно, связанна с желанием пополнить свою базу данных за чужой счет. Казалось бы, люди, проработавшие не один десяток лет, имеют громадный опыт, но весть о коллеге, укатившем на вызов с серьезными жалобами, разлетается быстро, и «счастливчик» обречен по возвращении на искренне любопытство. Такая традиция хороша хотя бы тем, что есть возможность выговориться, вывалить подробности, мысли, эмоции. Иногда этот монолог помогает найти ошибки, иногда – служит генеральной репетицией перед официальным «разбором полетов», но практически всегда выполняет функцию своеобразного громоотвода, деля избытки пережитого напряжения на количество благодарных слушателей.
Поэтому, вопросу «Ну, что у тебя там было?», чуть ли не хором заданному Баритоновой и Грубиной, я не удивилась.
Затянувшееся молчание после завершения рассказа свидетельствовало о глубокой задумчивости обеих. Воробьева, та вообще превратилась в слух, по детски приоткрыв рот.
- Говоришь, двести двадцать на сто восемьдесят? Не сломан тонометр-то? По всему остальному ты шок описываешь. Так что, в принципе, сделано все правильно. Только преднизолону надо было бы больше, – без сомнений Нина Ивановна не могла бы считаться собой.
- Вроде, не сломан, - ответила я, пожимая плечами.
- Да, аппарат новый, - подтвердила Виолетта, - надо через часик в больницу позвонить, узнать, что и как… Мне кажется, что менингококковая это…
- С таким давлением? – запальчиво спросила я, понимая внутри, что скоре всего она права.
Баритонова кивнула согласно.
Самые страшные истории на детских неотложных связаны с этим диагнозом: слишком редко можно предугадать у какого ребенка и под какой маской он выползет.
Носить в себе заразу может каждый – всех не проверишь. Многие дни, недели, месяцы, даже годы – она способен ждать, и когда человек заболевает, высокая температура дает ей шанс для размножения. Первые дни ничего не происходит: обычный грипп или ОРВИ течет как ему положено, но в это время количество возбудителя увеличивается с каждым часом в геометрической прогрессии и вскоре первичная зона обитания становится тесной, миллионы бактерий прорываются в кровь, где продолжают делиться, жить и гибнуть, выделяя при этом яд, в микробиологии называемый токсином, который наносит удар по всем органам. Ткани рвутся, происходят внутренние поражения. Давление стремительно падает, нарастает шок. В последнюю очередь не выдерживают капилляры кожи, и только тогда появляется сыпь, похожая на лопнувшие сосуды, звездочки или синяки, являющаяся достоверным признаком недуга.
Справиться с последствиями тотального отравления организма непросто. При введении антибиотиков, бессчетное множество менингококков распадается, еще больше увеличивая концентрацию яда и смертность очень высока.
И хотя никто не виноват в том, что не пророк, для отчетности находят козлов отпущения: вызывают в инстанции, пробуют лишить диплома, но самое паскудное даже не в этом. На всю жизнь остается чувство фатальной ошибки, и то, что ты был лишь орудием, не грает никакой роли.
Поэтому одно упоминание о менингококковой заставляет вздрагивать тех, кто с ней сталкивался, и в случае правоты Грубиной, мне стоило готовиться к большим неприятностям.
На беду или на счастье, телефон в диспетчерской уснул, вызовов не было и девяносто минут кошмара ожидания гоняли меня из угла в угол, изматывая неопределенностью.
Наконец, собравшись с духом, я набрала номер больницы.
- Добрый вечер. Детская скорая. К вам поступал Банин Егор? Это дежурный врач, я его отправляла.
- Да. Шестое отделение. Реанимация.
- А диагноз?
- Менингококкцемия. – ответ ударил в голову полынным хмелем, - А что же вы с диагнозом так напутали?
- Так сыпи не было, и потом, сами понимаете, с давлением за двести…
- Ну, не знаю… - удивился голос, - к нам он вообще весь синий приехал. С ног до головы.
Данное сообщение значило, что шансов выжить у парня один к десяти.
- Это уже при транспортировке, наверно…
- Сейчас состояние стабильное. Тяжелое. – любезно утешила меня фельдшер приемного покоя.
- Спасибо. – поблагодарила я и повесила трубку.
Жизнь Егора и моя судьба, казалось, висели на одной ниточке в реанимационной палате института детских инфекций. Неуклюжее извлечение зажигалки из заднего кармана джинсов привело к тому, что на пол вывалилась сложенная вдвое новенькая сотенная купюра, о происхождении которой я успела позабыть. «Каждый труд должен быть оплачен» - всплыли слова сказанные кем-то когда-то очень давно, еще утром.
- Чего деньгами разбрасываешься? – строго выговорила Таня, поднимая сотню и возвращая мне, потом, добавила, заметив мою неспособность отвечать на что бы то ни было: - Всем работа хороша. Но как пожар – хоть увольняйся. Правда?
- Угу, - вяло согласилась я.
- Пойдем, пойдем. У меня кофе есть, до утра еще полсмены. Пойдем, говорю, чайник закипел

Пить кофе пришлось одной. За две минуты поступило два вызова и все разъехались, оставив меня первой на очереди.

PS Через неделю Егор выписался из реанимации


3.

Спустя два месяца лето вступило в свои права и диктовало их городу, несколько озадаченному такой бесцеремонностью по отношению к себе. Еще бы. В течение всего июля тучи не решались подставлять свои черные бугристые спины солнечным лучам, наведывались ворами, и то, далеко не каждую ночь. Нагретая за день земля стирала следы их набегов до рассвета, так что даже светило не догадывалось о происшедшем, что уж говорить о большинстве жителей, встающих гораздо позже.
Казалось, все наслаждаются неожиданной щедростью балтийских небес. Крыши домов и лавочки у подъездов, газоны и скверы заполонили горожане. С фантастикой или детективами, с тетрисами или ноутбуками, с пивом или чипсами, толстые и худые, веселые и грустные, умные и не очень – они превратили пространство в подобие лениво-добродушного тюленьего лежбища.
Дети, впрочем, встречались реже всего. Вывезенные в оздоровительные лагеря, на море или просто в деревню, они даже там отказывались болеть, радуя родителей и педиатров.
На неотложной каждые несколько суток кто-нибудь уходил в отпуск, проставляясь в утешение остающимся шампанским и тортом со взбитыми сливками. Традиция грозила оставить немалые отложения в подверженных целлюлиту местах, по крайней мере, до ноября.
- Выбрали? – прервал мои размышления вопрос продавщицы.
Пышная и потная, она стояла за прилавком, дыша шумно и часто. Выцветший голубой халат, оттенявший нездоровую белизну одутловатых щек с прожилками вен, влажно синел на груди и подмышками
Вентилятор за ее спиной вертелся на тонкой пластиковой ноге, гоняя вокруг себя духоту в тщетных стараниях облегчить товарке часы работы. Признав во мне товарища по клану эксплуатируемых в эпоху всеобщего благоденствия, она терпеливо ждала ответа.
- Да. Вот этот – свежий у вас? – я ткнула пальцем в стекло витрины, указывая на симпатичный тортик кофейного цвета, посыпанный грецким орехом.
- Сегодня привезли.
- Давайте его. И шампанское… э… советское…
Когда я расплатилась, женщина робко посмотрела на меня и произнесла извиняющимся тоном:
- Девушка, вы же врач. У вас что-нибудь от давления есть?
- Только папазол, мы же детская служба….
- Вы не могли бы мне хотя бы его дать, а то до закрытия не доживу…
- У меня в машине. Сейчас принесу, - пообещала я.
На улице роль бесполезного вентилятора выполнял ветер, чахлые порывы которого едва подсушивали соленые разводы на коже.
- И здесь работу нашла? – недовольно прокомментировал мое рытье в чемодане Слава, - поехали уже… Жарко.
- Щас, один момент…
Вернувшись, я отдала труженице кондитерского отдела полпачки таблеток.
- Спасибо, - пропыхтела та, протягивая мне покупку, - Хорошего вам отпуска.
- Что, так заметно?
- Да, ваши тут раз в неделю появляются. Мы привыкли уже.

Жесткие ленточки на коробке, давя на пальцы, напоминали, что до заслуженного ежегодного отдыха осталось совсем немного.
Пока мы ехали, Слава хотел донести свои соображения о врачах, которые лезут, куда не надо и транжирят государственные медикаменты почем зря, однако видя мое полное равнодушие к теме, развить ее так и не смог. Добряк в душе, он очень любил нравоучения, но я привыкла, а в последний рабочий день и вообще мысленно витала где-то далеко за пределами обслуживаемого района.
Марья пребывала в отпуске уже две недели, оставив исполнять обязанности Клару Ивановну Вреденеву. Последняя брала так много смен, что практически жила на неотложной, изредка наведываясь домой на другой конец города, дабы, отключив телефоны, принять ванну и выспаться, наконец, по-человечески. Сухопарая, загорелая, с большими, навыкате, глазами, недозрелыми каштанами косящими в разные стороны, она круглый год ассоциировалась с борзой в период кормления и линьки одновременно. Рассказывали, что в тяжелые времена, когда зарплату могли не платить месяцами, она успевала между дежурствами торговать цветами, не обращая внимания на погодные условия, рэкетиров и проходящих мимо своих же пациентов. Двое детей, выращенных в одиночку, новая квартира, выбитая правдами и неправдами, кредиты и прочие статьи расходов приучили ее к странной манере передвижения. То, что у Клары Ивановны считалось прогулочным шагом, у любого другого квалифицировалось бы, как бодрая трусца за уходящим в час пик автобусом. Старожил здешней станции, Вреденева не меняла работу около четверти века, и обросла частными клиентами, как дно корабля ракушками.
 Ей звонили в любое время дня и ночи, и когда не могли дозвониться по сотовому, будили среди ночи ни в чем не повинных диспетчеров, капризно отказываясь при этом от других врачей. Никто, впрочем, не настаивал: если имеют возможность выбирать и привередничать, значит, дела у ребенка не так плохи.
Халтур у Клары всегда было великое множество, а ее обходительность буквально подавляла способность родителей мыслить трезво.
Увидев назначения, сделанные ей, наши на повторных вызовах только что за голову не хватались, но не поносить же коллегу вслух – переиначивали принципиальные пункты до приемлемых, оставляя те, что по определению не могут навредить, без изменений.
Горящая душа Вреденевой требовала постоянной деятельности, усугубив трудоголизм до последней стадии, не поддающейся терапии.
«Мне нужно спасать! – твердила она многократно, - Люблю тяжелые вызовы!». Врачи, в зависимости от характера испуганно махали руками или матерились про себя, мысленно крестясь или сплевывая через левое плечо от сглаза. Любить и желать такое? Себе и детям? Но спорить никто не хотел. Доктора народ суеверный: вдруг это заразно и передается через дискуссию?
Говорят, каждому воздается по просьбе, так это или нет, но Вреденевой доставались самые пакостные больные. Менингококковые, судорожные статусы, комы всех мастей валились на нее градом. Даже автослучаи и уличные поножовщины специально ждали, чтобы приключиться перед капотом ее «волги».
На обычных же вызовах она сидела по часу, заставляя водителей изнывать на жаре или холоде, ничем не занятых фельдшеров уныло таращиться в одну точку, а остальных врачей смены разгребать завалы ФиБов на столе диспетчера.
Глядя на нее, я не могла понять, что скрывает это сумасшествие.
Возможно, когда так загружаешься работой, некогда думать о том, что тебе за сорок, что дочь замужем и норовит подкинуть внуков, что великовозрастный сын к двадцати пяти годам возомнил себя настолько великим писателем, что работать или учиться смысла не имеет; или о том, что пятый десяток еще не предел, и еще лет на семь-восемь такого безумного графика сил хватит, а потом надо срочно умирать, желательно не мучаясь, чтобы не доставлять хлопот доморощенному гению, творения которого никому не нужны. Вреденеву не любили, но мирились с ней. Не умеющий жалеть себя не может жалеть других, но может быть, отыщет среди них сочувствие.

- Пойдемте, чай пить, - позвала я Клару Ивановну, уже собиравшуюся уходить.
- Нет, Женечка, побегу я. Надо еще в пару мест заскочить, а потом у сестры день рожденья.
- Смотрите, до завтра ничего не останется, - заметила я, не настаивая.
- Завтра Веревкина в отпуск уходит, - заверила меня исполняющая обязанности, вылетая на улицу и оставляя за своей спиной турбулентные завихрения воздуха.
Львовна с Василисой Петровной уже распаковали коробку и расставили бокалы. Вскоре с вызова вернулись Баритонова с Галкой и мы расселись вокруг стола.
Мужчин в нашу смену не было, шампанское пришлось разливать мне. Сломав пробку, выдернув ее остатки штопором и залив пол, я разлила оставшееся в бутылке, стараясь никого не обидеть.
- Ну, Женя, хорошего отдыха! Не вспоминай нас месяц! – пожелали коллеги вразнобой под звяканье стекла.
Баритонова, не пьющая ни при каких обстоятельствах, принялась за сладкое раньше всех.
- Замечательно! - резюмировала она, -Чтоб у тебя такой же сладкий отпуск был. Хорошо, что не взяла со сливками, надоели они…
- Полбокальчика?.. - вежливо предложила я ей, помахивая почти пустой бутылкой
- Нет, ты же знаешь, нельзя мне… Недавно в блинную у метро зашла, взяла медовуху. Мне же никто не сказал, что она алкогольная. Зато так вкус понравился… я полную бутылку и выпила…
- Так там всего-то треть литра, - удивилась Галка.
- Это тебе «всего-то», - сварливо передразнила Нина Ивановна, - а я потом никак в метро попасть не могла, промахивалась мимо двери. Одна мысль, что потом еще надо как-то сквозь турникет просочиться в ужас вгоняла… Думаю, загребут в вытрезвитель, позора не оберешься…
- Бедная вы… - посочувствовала Василиса Петровна, - Получается, из развлечений вам только никотин, кофе и телевизор доступны…
- Да, сериалы всякие, - поддакнула Капитович, - Вы смотрите этот… про авторитета… барона какого-то. Сегодня продолжение…
- Нет, Вера Львовна, не могу я этот ящик смотреть! Какой канал не включишь: попса, порнуха или насилие, а иногда и все вместе. Правильно в писании сказано – гнев господень нас ждет. Быстрее бы наслал потоп, и залил бы ко всем чертям все. Ничего хорошего из человека не выйдет.
- Да, что вы, - снова встрепенлась Галка, - погода такая хорошая стоит, а вы про ужасы. Успеется еще залить-то. И потом, в первый раз это не помогло, а люди всегда одинаковые…
- Да не скажи, - горячо заговорила Баритонова, забыв про торт и размахивая руками, - Настолько низкого культурного уровня никогда не было. У меня мальчик знакомый есть, сын подруги. Красивый, статный, сын врачей, и неплохих врачей… Тоже медицинский закончил. Так ты представляешь, заговорили о Ростроповиче, а он спрашивает нас: «А кто это?» Что уж о других говорить, когда лучшие – такие!
Разговор принимал какой-то мрачный оборот и я решила перевести его от греха подальше на что-нибудь повеселее.
- Ну, ну, доктор… У всех нас с уровнем не очень.. Вот вы, например…. Культурный человек?
- Ну…. не то чтобы очень, - самодовольно потупилась знающая о Ростроповиче коллега.
- Хорошо. Маленький тест. Кто написал «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…»?
- Некрасов!!!! – вслед за Баритоновой взвыла компания, желая показать свою эрудицию.
Трюк удался, и я довольно улыбнулась, вспомнив, как в свое время попалась на эту удочку, готовясь к экзаменам по русскому языку.
- Ответ неверный... Это Пушкин. «Евгений Онегин»
- Да ну, - ахнули все, - Не может быть….
- Может. У Некрасова по-другому: «Однажды в студеную зимнюю пору…» итэдэ… Есть разница? Так что нет идеальных, все хромаем, кто-то больше, кто-то меньше.
- Ну, надо же, - только и повторяла озадаченная Нина Ивановна, - Ну, надо же….
Таким образом, тема всемирного потопа ушла на второй план, и Капитович, уютно умещающая свои объемы между столом и холодильником, потянулась за добавкой торта.
- Женечка, ну правда, умеешь выбирать… Как тебе, кстати, последняя смена? Правда, здорово? И вызовов почти нет…
- Цыц, Львовна! – Шикнули одновременно Василиса и Галка, а последняя добавила раздосадовано: - Язык у тебя поганый…
Вера Львовна умела каркать, и самые дурацкие ее пророчества часто сбывались, а хороших почему-то никто не помнил.
- Ладно, ладно, - неохотно смилостивилась она, - Наговариваете вы все.
В ответ в диспетчерской заверещал телефон, заставив Галку выйти из-за стола. Спустя пару минут она торжественно вручила мне вызов, декламируя нараспев:
- Восемь месяцев. Рвота один раз.
- Хм… - с сомнением покачала я головой, но воздержалась от ехидных реплик, сворачивая карточку, - Одна поеду, без фельдшера… Славу позвала?
- Да, идет. Пойдем пока, перекурим?
Когда мы остались наедине, Галка по привычке оглядываясь и подавшись вперед, прошептала:
- Там госпитализация от участкового лежит, пускай Капитович в больницу едет.
- Хм… - снова отреагировала я, - Ладно, спасибо. С меня шоколадка.
- Лучше сигаретами, - диспетчер помахала перед носом синей пачкой.
- Не вопрос, согласилась я.