Квартирный вопрос

*

В предвоенные годы положение кадрового военнослужащего в затянутой скрипящими ремнями военной форме и с табельным оружием на поясе было вожделенной мечтой любого осетинского мужчины, а замужество за таким командиром - прекрасной партией для его избранницы.
Поэтому не удивительно, что у себя на родине судьбу юной Зои посчитали завидной, когда её посватал земляк, молодой политрук, только что выпущенный училищем с двумя эмалевыми кубиками на малиновых петлицах.
Первые десять лет совместной жизни осетинская семья военнослужащего политработника проживала в коммунальных квартирах гарнизонных городков, понимая, что при жилищном кризисе в стране рассчитывать на отдельную квартиру можно будет не ранее того, как глава семьи перейдёт в категорию старшего
комсостава.
Каждое лето они приезжали в отпуск в родную Дигору на фрукты и горный воздух, где на многочисленных посиделках, без которых здесь не обходилось, родичи искренне любовались их подросшим за год сынишкой, и живо, со знанием дела, обсуждали очередное воинское звание мужа. У себя в гарнизонных городках Зое не в пример землякам, живущим в благоустроенных родовых особняках, приходилось, как правило, ютиться с семьёй в одной комнате, разделяя с соседями удобства в коридоре и конфорки на общей кухне. Тем не менее, она относилась к осетинским родичам покровительственно, считая своё положение командирской жены неизмеримо выше.
*
Начало войны застало их у родителей в очередном отпуске, и батальонный комиссар Борис Иванович Толасов, не дожидаясь вызова, в тот же день распрощался с родными и убыл в зону боевых действий, где уже воевала его часть.
А вскоре в военкомате вспомнили и о Зое. Окончившая медучилище она была военнообязанной. Её призвали на службу и в сержантском звании направили в полевой госпиталь, где определили медсестрой в операционную палату.
В военной неразберихе первых дней войны она с мужем, как и его родителями, у которых оставался на попечении двенадцатилетний Толик, какое-то время потеряли связь и были в полном неведении друг о друге.
Первым в одном из тыловых госпиталей объявился Борис Иванович, перенёсший после ранения несколько тяжёлых операций на раздробленном осколком колене и упорно продолжавший лечиться, ни за что не соглашаясь на ампутацию. Позже из прифронтового госпиталя дала о себе знать и Зоя. А ещё позже нашлись вывезенные в Грузию его родители с внуком, которым, имея сына политработника Красной армии, никак нельзя было оставаться в оккупированной немцами Дигоре.

В те дни нахлынувших в Тбилиси людей, эвакуированных с места боёв, селили в любые вспомогательные помещения, которые хоть как-то можно было приспособить под временное жильё, и старшей чете Толасовых с внуком на улице Промкооперации досталась одна из двух 10-ти метровых комнат, выгороженных фанерными листами на глухой площадке чёрной лестницы какого-то учреждения.
За тонкой перегородкой была поселена такая же семья беженцев, на счастье, очень спокойная и бесконфликтная. И хотя жить двум семьям по обе стороны фанерной мембраны, способной не только пропускать, но и усиливать звуки человеческого обитания, было не просто, люди верили, что это не надолго и не роптали.
Борис Иванович, получив к середине войны по ускоренной фронтовой выслуге подполковника, отстоял у врачей не только свою ногу, но и право остаться в армейских рядах. Правда, с тростью, без которой он теперь не мог обходиться о полевых условиях службы не могло быть и речи, но непримиримому фронтовику нашлось место в аппарате политуправления дислоцированного в Тбилиси Штаба Северо-Кавказского фронта, как и в фанерной выгороди у своих родителей.
 От их пристанища на улице Промкооперации до Эриванской площади, где находилось его управление, ходил битком набитый людьми трамвай, в который по утрам можно было протиснуться, разве что запрыгнув на ходу и преодолев висящих гроздьями на подножках горожан. Это Борису Ивановичу с его неизменной тростью было не под силу, и он, выходя из дому загодя, покрывал расстояние в несколько кварталов до работы пешком, уверяя, что делает это преднамеренно с целью упражнения мышц на раненной ноге в то время, как изнурительная ходьба на самом деле доставляла ему одни только страдания.
Его родители, всю жизнь прожившие в привольных условиях унаследованного собственного дома и знакомые с бытом коммунальных квартир только по рассказам сына, никогда не могли бы себе представить, что смогут жить на десяти метровом, огороженным фанерой пятачке, добывая питьевую воду во дворе из-под дворницкого шланга, готовя еду в жилой комнате на допотопном керогазе и тайком по ночам высвобождая ведро с бытовыми отходами через чугунную решётку уличного ливнестока.
Борис Иванович, как истый политработник, переносил бытовые тяготы, выпавшие на их долю не сетуя, и напоминая всякий раз остальным, что Зоя, в отличие от них, оказавшихся в тылу войны, находится в зоне боёв и ей там не в пример тяжелее.
Он, уже побывал к этому времени в прифронтовых лечебницах и хорошо представлял, каково достаётся там среднему медперсоналу.
*
Полевой госпиталь, где служила Зоя, был специализирован только на неотложных операциях тяжело раненных, которых проходящие санитарные поезда не надеялись довезти до тыловых стационаров, куда они направлялись. В разгар боёв за оборону Кавказа таких раненных было многим больше, чем успевали прооперировать госпитальные врачи, поэтому операционные работали у них
круглосуточно.
Коридорные проходы перед каждой из них были постоянно загромождены вереницами носилок с ожидавшими очереди, тяжело раненными бойцами, поток которых, пополняемый каждым проходящим санитарным поездом, не иссякал.
Медсестёр до нужного комплекта не хватало и, подменяя друг друга, они работали, не отходя от операционных столов бессменно. Каждое утро после нечеловеческих усилий предыдущего дня Зое казалось, что на предстоящий день сил уже взять будет неоткуда, но день приходил, и она продолжала, ассистируя хирургу трудиться, не покидая рабочего места.
Однажды не в состоянии дождаться паузы, с неимоверным усилием преодолев стыд, она попросилась у врача отлучиться по крайней нужде.
- Делай под себя. Потом отмоешься, - ответил хирург, не прерывая операции.
Тяжелее всего было на самую малость времени останавливать работу для обязательной дезинфекции и проветривания палат, встречаясь при этом в коридоре с глазами раненных, ожидавших хирургического вмешательства, для благоприятного исхода которого дорога была каждая минута.
*
Напряжение начало спадать только к концу 1942 года, когда войска Северо-Кавказского фронта перешли в наступление.
25 декабря части Красной армии освободили Дигору, и родители Бориса Ивановича засобирались вместе с Толиком домой. Однако подполковнику Толасову долго оставаться одному в унаследованной фанерной комнатке не пришлось.
Северо-Кавказский фронт зимой 1943 года, после победного завершения Сталинградской операции был преобразован в Крымский фронт и Закавказский Военный округ.
Недавний прифронтовой госпиталь, где служила Зоя, отошёл к ЗакВО, и медицинская сестра сержант Толасова попала в Тбилисский окружной госпиталь, с которым он был слит.
Какое-то время она ещё там прослужила, но многочасовые стояния у операционного стола не прошли даром. У неё развилось варикозное расширение вен, по поводу которого она была демобилизована и, соединившись с мужем, пополнила население фанерной выгороди.
Возвращаясь из эвакуации на родину, бабушка с дедушкой, щадя внука, забрали его с собой, однако летом 1943-го Толик, окончив семилетку, поступил в Тбилисскую спецшколу Военно-воздушных сил и вернулся к родителям на улицу Промкооперации.

Среди жителей Дигоры, эвакуированных в Тбилиси, оказалось несколько родственных семей из числа тех, чьи мужчины были заняты на оборонных предпри-ятиях и не подлежали призыву.
Когда старшие Толасовы собрались возвращаться в Дигору, эти родичи отправили с ними на родину своих женщин, поскольку работали на своих заводах безвылазно и фактически были там на казарменном положении. С появлением на улице Промкооперации Зои они зачастили по любому поводу к Толасовым, то и дело организуя в их неимоверной тесноте традиционные осетинские застолья.
Зоя Даниловна пыталась этому воспрепятствовать, ссылаясь на то, что их импровизированные кутежи ущемляют право на покой людей, живущих рядом за перегородкой. Однако неугомонные осетины зазывали соседей к общему столу и продолжали пировать вместе с ними уже без помех.
Горцы считали, что назло врагам ни при каких обстоятельствах не следует терять присутствие духа. Среди них особой неукротимостью выделялся двоюродный брат Зои Даниловны Гиви Мачарашвили. Это был чрезвычайно подвижный человек с заразительной энергетикой прирождённого «заводилы», который являл собой сущий кладезь знания всех событий и поводов, заслуживающих родственного внимания, а значит и необходимых по этому поводу пирушек, где он, конечно же, избирался тамадой.
Внешне на его лице была примечательная особенность. При темноволосой растительности на голове и щеках одна его бровь, лишённая пигмента, была абсолютно белой. Не седой, а именно белой, как мел. Эта очень редкая мета придавала его лицу
какую-то особую выразительность, и легковерные люди, как правило, уступали ему в спорах, полагая, что его устами глаголит сам Господь, который его пометил. Добрая Зоя Даниловна, будучи внушаемой, относила себя к их числу и всегда побаивалась, когда Гиви Мачарашвили поднимался с бокалом и заводил свои сомнительные проповеди.
*
Борис Иванович Толасов, к тому времени уже полковник, был гордостью родственного клана. Здесь в Тбилиси, продолжая служить, он страдал от незаживающего фронтового ранения и жил в неимоверно стеснённых условиях. Именно поэтому Гиви Мачарашвили с родичами считали, что его уважаемую семью не следует оставлять без внимания.
Всякий раз, навязываясь, без предупреждения в гости (телефонов ни у кого из них не было) для очередной моральной поддержки своего кумира, они не позволяли хозяевам никаких связанных с этим трат и всё необходимое приносили с собой. Источником этого необходимого была очередная незатейливая передача из Дигоры, собранная их женщинами и содержащая, как правило, сырные кукуруз-ные лепёшки (хачапури), ломоть свиного шпика, сушеные фрукты и, конечно, кувшинчик домашней «араки».
В те голодные времена люди, как ни странно, вовсе не были падки на обиль-ную еду. В гораздо большей степени они испытывали нужду чаще видеть друг друга, ничуть не страдая при этом от неприхотливой пищи своих импровизированных застолий и утоляя по большей части органическую потребность общения в бесконечных сердечных разговорах.
Удерживая в тесном кругу на своих коленях подобранный где-то щит, который во время таких застолий служил им столешницей, родичи, провозглашая тосты, не уставали вспоминать мельчайшие подробности своей привольной довоенной жизни. Когда воспоминания иссякали, Гиви Мачарашвили переключал разговор на общие темы.
- Сознайся, Зоя, - как-то обратился он, сверкая белой бровью, к своей двоюродной сестре, - ведь тебе наверняка порой кажется, что ниспосланные трудности - это Божья кара за твои перед Ним прегрешения. А не приходит ли тебе в голову, что всё это может быть скорее наоборот? Что Всевышний избрал тебя для награды и посылает сегодняшние испытания, чтобы лишний раз убедиться в том, что ты эту награду заслуживаешь?
- Сколько же можно меня испытывать? – стонала Зоя Даниловна, - разве Он не читает в моей душе и Ему нужны ещё какие-то доказательства?
*
Однажды, выйдя вдвоём покурить во двор, Борис Иванович признался Гиви Мачарашвили, что недалеко от штаба, где он служит, в глубине одного из дворов на улице Читадзе, в низовье которой расположено здание Центрального Комитета Партии, не привлекая лишнего внимания, только что достроили элитный жилой дом для руководящих работников этого Комитета.
При распределении площади нового дома в ЦК партии на квартиру первого этажа охотников не нашлось и её в счёт обязательной квоты передали Штабу За-кВО.
Генералов высокого штаба предложение поселиться на первом этаже, хотя и элитного дома тоже не устроило, и тогда вспомнили о полковнике Толасове, тяжело раненном и стоящем на очереди фронтовике, для которого при его незаживающей ноге первый этаж безлифтового дома был бы как раз предпочтителен.

Ни с кем не поделившись новостью, Борис Иванович отправился смотреть предложенное ему жильё в одиночку.
Дом был врезан в косогор, поэтому со стороны входа первый этаж был приподнят на три ступени в то время, как подоконник кухонного окна в глубине квартиры, выходящего в дворовой приямок, был на пол метра ниже уровня земли.
Борис Иванович, постукивая тростью, обошёл три просторные и светлые комнаты, заглянул в санузел и ванну, подивился величиной кухни, которая превышала их теперешнее жильё и, прикинув, что расстояние до штаба от нового дома к тому же в два раза короче, понял, что будь у него возможность выбора, то от любой другой квартиры он попросту отказался бы.
Посвятив Гиви Мачарашвили в наметившуюся перспективу в квартирном вопросе, он взял с него честное мужское слово, что тот до поры ни при каких обстоятельствах не обмолвится об этом Зое Даниловне.
- Квартира такое дело, всё ещё может перемениться, - пояснил он родственнику.
Данный Борису Ивановичу обет молчания был для Гиви Мачарашвили тяжёлым испытанием. Глядя, как мучается сестра на своём фанерном пятачке, его так и подмывало ошарашить её тем, как на самом деле близок час её избавления, о котором она не подозревает.
Возглавляя по обыкновению очередное застолье в фанерных «апартаментах» Толасовых, Гиви не в состоянии сдерживать в себе распирающую его новость все время, провозглашая тосты, так или иначе, крутился вокруг квартирного вопроса.
- Скажи, Зоя, - теребил он сестру, - вот если бы вдруг Господь о тебе вспомнил, и ты в один прекрасный день переступила порог громадной и благоустроенной отдельной квартиры, в чём бы выразилась твоя благодарность Всевышнему?
- Да я бы, - вообразив такое, захлебнулась Зоя, в полной уверенности, что разговор далёк от реального, - я бы от радости Ему в угоду облила красным вином стены новой квартиры до потолка и десять лет жила бы в этих стенах без ремонта.
- Что ты, Зоя! - не ожидал такого оборота Гиви, - побойся Бога. Он ведь может услышать и проследить.
- Пусть только даст квартиру, - беззаботно смеясь, возразила ему Зоя Даниловна, - а за мной дело не станет. Ей Богу не станет.
- И ты это говоришь при свидетелях?
- При вас, родимые, - смеясь, подтвердила она, трижды осенив себя крестным знаменем.
*
Между тем, вопрос решился быстрее, чем предполагалось и уже на следующий день Борис Иванович принёс со службы ордер на квартиру, пригласив Зою пройти на неё посмотреть.
Она долго не могла понять, о чём идёт речь, а, уразумев, о чём именно, кинулась одеваться и никак не могла трясущимися руками попасть в рукава.
Когда на подходе он показал ей новый дом издали, сердце у неё зашлось, и она попросила его, и без того не шибко шагавшего со своей палочкой, идти ещё медленнее.
Желая доставить жене удовольствие, Борис Иванович предложил ей собственноручно отомкнуть дверь, но у неё от волнения ничего не получалось, и она, в конце концов, уступила эту честь ему.
Разглядывая новую квартиру, Зоя утратила чувство реальности. Она не могла взять в толк, что эти просторные и светлые комнаты, выстланные зеркальным паркетом и обрамлённые идеально выведенными ровными стенами, в нежных тонах фисташковых обоев, от которых невозможно было оторвать глаз, что всё это не отрешённая роскошь музея, куда она попала на экскурсию, а то, что будет принадлежать ей изо дня в день.
Борис Иванович что-то говорил ей, оправдываясь по поводу низкорасположенного окна кухни. Она только отмахнулась. Какое значение могла иметь эта мелочь по сравнению со сверкающей эмалью нагревательной колонкой, с помощью которой можно было в неограниченном количестве получать тёплую воду для кухни или ванной. Она без конца нажимала рычажок слива в унитазе и не уставала любоваться на бурный поток воды, уходящий на её глазах в канализацию и призванный избавить её, наконец, от унизительной необходимости каждую ночь, озираясь, выносить накопленные в домашней параше отходы к уличному ливнестоку.
Борис Иванович собрался было уходить, но Зоя, не отпускала его, продолжая обходить квартиру и всякий раз подмечая для себя новые удивительные детали.
- Посмотри, - говорила она мужу, указывая на многостворчатые двери между комнатами, - всё это можно раздвинуть и превратить квартиру в общий зал, в котором накрыть стол человек на 50.
- Будет, где разгуляется нашему Гиви, - прибавил Борис Иванович, и оба они засмеялись, живо представляя во главе праздничного стола своего неугомонного тамаду.
*
Для обсуждения с родственниками оглашенной, наконец, новости Гиви Мачарашвили лично выехал в Дигору, где на общем собрании старейших клана было принято решение об участии родни в предстоящем переселении Толасовых.
Вернувшись в Тбилиси, Гиви, наделённый в Дигоре полномочиями и деньгами, потребовал от Бориса Ивановича ключи от новой квартиры, и, когда через несколько дней их вернул, оказалось, что туда завезена приобретённая им с помощью Зои Даниловны в комиссионных магазинах города самая необходимая на первое время мебель.
Особой заботой Гиви Мачарашвили были разного назначения столы, которые при необходимости можно было сдвинуть в один общий и воцариться над ним в качестве тамады.
Новоселье совпало с Днём Победы, и радостное застолье собрало, кроме уже известных нам земляков, разделявших с Толасовыми годы военных лишений, также представительную и многочисленную делегацию родственников из Дигоры.
Сбылась светлая мечта Гиви Мачарашвили. В новой квартире Толасовых он руководил обширным и обильным столом, который был не чета тому щиту, что в былые годы в фанерной выгороди, покоился на коленях нескольких преданных клану мужчин.
Застольные речи под вино и араку лились рекой и наступило время, когда каждый из присутствовавших и выслушал, и сказал всё, что хотел. Люди расслабились и готовы были перейти к фруктам и песням.
Однако два человека за столом продолжали оставаться в напряжении: один - с не дающим ему покоя, но так и не заданным каверзным вопросом, другой - не зная, какой ответ приготовить, если этот вопрос всё же будет задан.
Первым из них был сам тамада, который при желании мог бы своего вопроса и не задавать. Но он не был бы Гиви Мачарашвили, если бы смог удержался от него даже ради того, чтобы не испортить праздника.
- Зоя, - обратился он к сестре, заставив её вздрогнуть от дурного предчувствия, - ты помнишь своё обещание Господу нашему Богу, которое дала как-то при свидетелях?
- Помню, конечно, - отвечала упавшим голосом, ожидавшая именно этого вопроса Зоя Даниловна, - надеюсь, и ты помнишь, что всё тогда было сказано в шутку?
- Такого я что-то не припомню. И потом дело разве во мне? Ты что-то на людях обещала Богу в обмен на новую квартиру. И, если это была шутка, оглянись и скажи, считаешь ли ты, что Он ответил тебе на твою шутку так же не более, чем шуткой?
Зоя так не считала. Но сегодня она была готова на полном серьёзе умереть под стенами своей новой квартиры, только бы не видеть, что кто-то осквернит их нежный фисташковый колер. Она все эти годы безропотно шла на любые жертвы, которые требовали от неё состояние тяжело раненного мужа и воюющей страны, но теперь чувствовала, что силы её иссякли, и она больше не способна уступить судьбе ни одной пяди, свалившегося на неё счастья.
- Ну, так как же, Зоя?- был неумолим изрядно выпивший тамада.
- Гиви, прошу тебя, не заводись. Пощади меня.
- Ты опять всё ко мне, да ко мне. А Бога, которому задолжала, оставляешь без ответа? Напоминаю, что на кухне на этот случай мною специально приготовлен бочонок красного вина. Может быть тебе помочь? – продолжал он изгаляться над бедной женщиной.
Между людьми возникло не свойственное за кавказским столом напряжение.
Тогда поднялся Старейший и, разряжая обстановку, сказал, что Гиви Мачарашвили никто не назначал единственным напёрсником Бога в этом деле. Свидетелей было несколько. Поэтому пусть решают все вместе.
Все вместе свидетели, щадя хозяйку, после бурного совещания бочонок вина ограничили пятью бутылками.
Зоя Даниловна продолжала пребывать в отчаянии. Добытое послабление ничего, по сути, не меняло. Чтобы изгадить стены трёхкомнатной квартиры, вполне хватило бы и пяти бутылок.

Тогда поднялся не принимавший до этого участия в разборке Борис Иванович. Он сказал, что клятва, которую осетинская жена дала без согласования с мужем, не действительна, и поэтому, чтобы получить его добро свидетели должны свести пять бутылок к одной.
 
Расстроенная в конец Зоя Даниловна, на этот раз прикинула, что бутылки вина хватит облить стены не более чем одной комнаты. Не надеясь на лучшее, она готова была с этим примириться, выбирая которой из трёх комнат ей придётся пожертвовать.

Гиви Мачарашвили уже потянулся, было за искомой бутылкой, когда из-за стола вновь поднялся Старейший.
Почтенный аксакал сказал, что возраст наделяет его высшей властью в разрешении споров между осетинами, и он этой своей властью заменяет назначенную ими бутылку вина на один бокал.
 
Публика и Зоя Даниловна возликовали.
- Что ж, вот теперь помогай, будь ты неладен, - обратилась воспрянувшая сестра к своему меченому братцу, - идем, покажу куда лить. Бутылку убери. Сказано бокал. Вот этот поменьше. Плесни, куда показываю, в нижний угол. Да осторожнее. Чёртов сын!
 Я сюда придвину потом шкаф, объяснила она, окончательно успокаиваясь и утирая слёзы.

 Июль. 2007 г.