Дневник, эссе

                День каждый, каждую годину
                Привык я думой провождать...
                Александр Пушкин
 
    Тут – исток дневника, начатого более пятидесяти лет назад и продолжающегося до сих пор. Дневников в мире море-окиян с нарастающим цунами в виде блогов. Но такой, что бы так долго изо дня в день без перерывов! Однако есть и такие. Когда в 1990 году умер промышленник Арманд Хаммер, он оставил после себя несколько сундуков, доверху заполненных толстыми тетрадями, исписанными от руки. Это были его дневники. А умер наш друг в возрасте 92 лет. Столько я не проживу! Смерть поставила точку во многих знаменитых дневниках. Николай Александрович Романов, последний русский царь, вел дневник 36 лет, не пропустив ни одного дня до последнего, успев исписать пятьдесят тетрадей в сафьяновых переплетах. Рано прервался дневник философа Серена Кьеркегора, – когда он умер, его дневнику, начатому в 27-летнем возрасте, было всего 17 лет. Самое удивительное то, что в мире существует дневник, не подвластный смерти хозяина! В Южной Кореи, в Сеуле живет семья по фамилии Пак с дневником, первая страница которого была заполнена в 1834 году. Уже семь поколений Паков продолжают дневник, сохраняя всё написанное. По этому дневнику можно узнать не только то, какими были в прошлом цены на рыбу и керосин, но и как изменялся сам язык, на котором пишется этот дневник. И записи Паков не единственный пример непрестанного писания дневника. Так в швейцарском монастыре в Муотатале монахини ведут общий дневник "Протоколлум" - хронику с 1705 года по сей день.
 
    Почему людям охота писать дневники? Да потому что у человека часто возникает надобность разобраться в себе и объяснить то, что с ним самим происходит. А еще хирург Пирогов подметил, что "мысль при записывании превращается в нитку и ловчее тянется из мозга, чем при размышлении без письма" И со временем много интересного может узнать автор дневника о себе из своего дневника. Если хотите, дневник - хороший учитель жизни. Тот, кто понимает это, во всю использует философское свойство дневника. "Книга судеб" - назывался дневник князя Бориса Вяземского, о котором упоминает Александр Солженицын в "Марте семнадцатого". Князь так разлиновал и сброшюровал свой дневник, что записи через год возвращались на лист того же числа, и можно было проследить многолетние ступени каждого дня. Для тех, кто стремится к самоусовершенствованию, нет лучшего помощника, чем твой же дневник.  И потом, а разве нет такой простой побудительной причины, как записать, чтобы не забыть? Восточная мудрость гласит: "Даже бледные чернила лучше памяти". Заветом, читанным по письменам со скрижалей, звучит зачин романа "Жизнь Арсеньева" у Ивана Бунина: "Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написании же яко одушевлении...". Действительно, разве бы ожила фрейлина Сей-Сёнаган, если бы она в Х веке в Японии не писала иероглифами свой дневник, который под названием "Записки у изголовья" люди читают уже тысячу лет. И еще будут им интересоваться, покуда человек не перестанет читать. Хотя вдоволь еще и не читанных дневников. Лежат где-то под спудом 32 тома дневников действительного статского советника, камергера, князя В. Голицина, в которые никто не заглянул. Он их писал тоже более 50 лет: с 1865 года и по 20-ые годы ХХ века уже в советской Москве, где он не высовывался и его никто не тронул. О чем бы он ни писал, наверняка можно найти в записях немало интересного. Ведь, например, из незамысловатого дневника дворянской барышни, кем и была Елизавета Давыдова, дочь декабриста, по частному поводу излившая душу после неудачного дня, - смогли почерпнуть сведения о периферии важного исторического события, каких не найдешь в многотомных трудах ученых летописцев. Достоверность же дневников надежнее самой цепкой памяти мемуаристов, особенно если учесть мнение академика Тарле, что в мемуарах никто так не врет, как очевидец.   
   
     Обычно дневник пишется индивидом для себя. В этом их отличие от современных блогов - дневников напоказ. Но и многие авторы бумажных дневников мысленно допускают появление читателя со стороны. Тот же Пирогов, уже перед смертью, карандашом, строчками вкривь и вкось, накарябал, что писал для себя, но не скрывая написанного от других. Однако, как отметил Даниил Гранин, “…любой самый сокровенный дневник где-то там, подсознательно, за горизонтом души, ждет своего читателя”. И обычно соглядатай находится. Юсуп Абдрахманов упрекнул свой дневник: "Мой единственный, верный и молчаливый друг... а можешь стать предателем, когда перейдешь в чужие руки". К тому же сам дневник может иметь собственных врагов. Так дневники Елизаветы Алексеевны, супруги нашего императора Александра Первого, после её кончины были сожжены свекровью и деверем. Поэтому некоторые кодировали свои дневники. Но даже по зашифрованным дневникам Сэмюэля Пеписа историки с удовольствием изучают быт Англии ХVII века. К сожалению, бывают обстоятельства, когда дневник вести нельзя - запрещено. Но и тут находились строптивые. Юрий Нагибин пишет о своих военных дневниках: "... страницы писались на фронте, в тетрадочке, которую очень легко найти, и... по тем временам тянули на "десять лет без права переписки". На этот риск я шел...". Сравнимо с подвигом ведение дневника британским пилотом Доналдом Хиллом в лагере военнопленных, в тесноте скученных бедолаг, в постройках без окон, водопровода и канализации, среди грязи, кишашей микробами дизентерии и тифа, косившими людей, при частых шмонах, которые устраивали японские охранники, не скупившиеся на наказания за нарушения запретов, но оставивших без внимания какие-то математические таблицы в вещмешке летчика.      

    Конечно, дневник дневнику рознь. Иные дневники ни у кого и не вызовут желания читать их. А иные не хочется из рук выпускать. Есть у меня настольная книга “Дневник” Жюля Ренара – я её всю жизнь читаю. Он записал 14 ноября 1900 года о своем дневнике: “…всё же это лучшее и наиболее полезное, что удалось мне сделать в жизни” – и я первый адвокат этих слов еще и потому, что надеюсь: если все другие тексты, что я написал, возомнив себя литератором, – плохи, так, может быть, дневник сгодится. Тем более что перевоплотить дневник в задуманные романные формы я уже не успеваю.

      Дневник первый признак наличия у человека графомании. Поэтому не удивительно, что многие дневники становятся предтечей книг. Хорошо, если записи в дневнике носили деловой характер. И тогда из записей о репетициях на любительских подмостках молодого инженера Алексеева родится со временем книга, по которой во всем мире будут изучать театральную систему Станиславского. А записи Генрика Гольдшмита в конце дня, проведенного среди детворы, вылились в исповедальные педагогические труды Януша Корчака. Хуже, когда автора дневника одолевают литературные притязания. Тут записям недолго быть дневником, они скоро превращаются в недатированные записные книжки с заготовками и зарисовками. Так практичнее. Но вот если соединить дневники с черновиками в уникальный связанный текст, то является та самая, предсказанная Львом Толстым, новая настоящая невыдуманная литература. Исследователь дневников Михаил Михеев назвал их эго-текстом, или первотекстом.

 Дневник требует честности. В моем дневнике задним числом принципиально ничего не изменено. Все исправления, которые случились, делались лишь для правки грамматических ошибок и описок. Все события и имена в нем подлинные. На это надо решаться, и Бог мне судья, если это кому-то причинит обиду. Здесь ограничение одно: “Хватит ли у меня мужества рассказать другим правду, которую мне не хватает мужества рассказать себе самому?”, как записал Жюль Ренар в дневнике за 20 февраля 1901 года.

 Дневник не может быть ровным. Сегодня ты устал, завтра чересчур возбужден. То ты болен, то тебе некогда. Приходилось писать дневник и будучи пьяным, приходилось писать дневник и вдогонку за несколько дней. Дневник был и скучной обузой, и выходом для вдохновения. День мог быть записан одной-двумя фразами, а то ему листа не хватало. И в любом случае от начала дневника до последней записи – проходишь школу дневника. Первые записи – изучение азбуки.

 Дневники пишут абы кто. Я – тоже рядовой человек. Так что предлагается обычный дневник. Однако мой дневник снабжен авторскими реминисценциями постскриптум, и по возможности – не только авторскими, но и других героев дневника. Поэтому у этого дневника и название «Пятьдесят лет спустя». Это прием тоже не новый. После того как Прасковья Анненкова передала свои дневниковые записи дочери Оленьке, та издала их, включив в них и свои впечатления от описанных матерью событий. Но это принципиально отличается от исправлений в дневниках при их опубликовании, что проделал, например, Андре Жид, писавший дневник с 15-летнего возраста, проживший 82 года, и успевший издать свои дневники, основательно их подправив. Академика Тарле на него нет!

 Но как всё началось? Летом 1955-го года в моих руках оказался маленький блокнотик, умещавшийся на ладони. По выходным данным видно, что блокнотик выпущен московской артелью «Объединенный печатник» тиражом 250 тысяч по цене 6 рублей 10 копеек за экземпляр. На твердой обложке блокнотика изображено лучистое солнце с надписью внутри солнца: «День за днем». У листов блокнотика на каждой страничке по пять порожних полосок – одна полоска на один день для короткого текста. Я полистал, внутренний толчок, и пошло… Родилось пристанище для моей души.

 Внутреннее побуждение писать дневник родилось, конечно, не на пустом месте. Десятая муза, дочь Клио, покровительница дневников, рано навестила меня. Самая первая запись, похожая на дневниковую, сочинилась у меня еще в подростковом возрасте, когда я вернулся с рыбалки переполненным впечатлениями. Я смог успокоится, только описав их на нескольких листах из школьной тетради. Теперь ясно, что то было тектоническим еще не осознанным поползновением на художественное творчество а la «Малиновая вода» Тургенева, но на этом тогда и затухшее. Всё в точности повторилось в летние школьные каникулы 1951 года между девятым и десятым классами. Я с двумя одноклассниками подрядились покрыть толью сарай на одной хозяйственной базе, причем эту толь мы изготовляли сами, макая картон в деготь. Работа была адская, трудились мы с месяц, один из нас не выдержал и дезертировал. Теперь-то я понимаю, что нас, трех дурачков, использовали в теневой экономике времен социализма: официально нас на работу с выдачей трудовой книжки не оформляли,
с элементарной техникой безопасности не ознакомили, рассчитывались наличными без подписи в ведомости на зарплату. Зато сколько новых впечатлений! Тут и трудовое крещение, тут и новые люди, и новые для нас человеческие отношения! Даже товарищи открылись каждый
с неожиданной стороны. А сколько разговоров, сколько споров! В том числе политических. Не держали рот на замке советские люди в сталинские времена, и гений нашего класса Боря Каянович доказывал мне, что и Ян Масарик не сам “выпрыгнул” из окна, и Корейская война началась с Севера, а не с Юга. Короче. столько всего обрушилось и требовало выхода, что я тоже исписал несколько листов из школьной тетради, описывая всё это. Но лето тут и кончилось, начался выпускной класс, было не до посторонних записей, дневник не родился. Между этими двумя попытками в восьмом классе разместилось событие похожее на искус лета 1955-го как дежавю. В руках у меня оказалась полиграфическая справочная книжка «Товарищ» для пионеров. Много всего в неё было напичкано, и в том числе календарь на год с местом для записи у каждого числа. Никаких особых переживаний в связи с этим не было, но книжечка жива, и я вижу в ней, что у некоторых чисел имеются мои записи типа: “Сыграл в шахматы с Цапиным. Долго думает!” или “Уплатил комсомольские взносы”. Но встречаются и записи, представляющие интерес и лишний раз доказывающие, что наша память, может быть, и хранит всё без исключения, но вспомнить это мы можем только после подсказки. И наконец нельзя не упомянуть о такой форме дневника как письма. В «Пионерской правде» были опубликованы провокационный рассказ с фактическими ошибками и обращение редколлегии к читателям с просьбой изобличить рассказчика во лжи. Я, тогда ученик 7-го класса, не будь плох, откликнулся, а газета мою заметку возьми да напечатай. Что тут началось! Письма посыпались со всех концов СССР, несколько писем пришло даже из Болгарии и Чехословакии. Письма шли на школу, что сделало меня местной знаменитостью, но одновременно наложило и ответственность за поддержание обширной переписки, в которой письмам я предварял черновики. Переписка постепенно заглохла, а черновики писем, в которых я по просьбе корреспондентов описывал свою жизнь, невольно образовали нечто вроде эпистолярного дневника.

     Однако насущная настоящая потребность в полноценном дневнике возникла лишь за год до его появления, когда я вернулся со Всесоюзного физкультурного парада, в котором принимал участие. Это было важным событием в моей жизни. В Москве собралось со всей страны и больше месяца готовилось к параду многотысячное младое племя. Я затесался среди красивых, жизнерадостных, атлетически сложенных юношей и девушек, разместившихся в Лефортовских казармах. Погода была солнечная, мироощущение оптимистическое, настроение хорошее, занятия продолжительные и трудные, но не изнурительные для здоровых молодых людей. Разбиты мы были по колоннам – наша называлась колонной Профсоюзов. Муштровали нас на плацу известные гимнасты и тренеры Николай Серый и другие, которые с помоста отдавали нам команды в рупор. За музыкальное сопровождение отвечал композитор Владимир Захаров, который тоже, когда занятия сопровождал оркестр, появлялся рядом с тренером и, отняв у того рупор, что-то кричал в него свое. Раз на возвышении появился Игорь Моисеев, после чего нас начали обучать сложным групповым танцевальным передвижениям, но времени на шлифовку уже не оставалось и их отменили. Ближе к параду нас стали выводить на стадионы. Сам парад состоялся на стадионе «Динамо». В день парада перед его началом мы долго толклись снаружи стадиона, дожидаясь своей очереди. Здесь сошлись все колонны. Рядом были и те, кто выйдет на арену после нас, выступать на спортивных снарядах. В двух шагах, поглядывая на нас, спокойно улыбался могучий Альберт Азарян, король колец, умевший на выпрямленных руках жимом уходить с креста вверх в упор, в то время как другие тогда с креста спадали в вис. Подальше на разновысоких брусьях даже здесь всё еще оттачивала элемент с выходом в шпагат на нижнем брусе Нина Бочарова. Я искал глазами Ларису Латынину, но не нашел её, хотя мне хотелось увидеть ту, кто уже была включена в состав сборной страны, а мне знакома десять лет назад по Херсону как Лариса Дирий, моя ровесница, занимавшаяся балетом в херсонском Доме народного творчества в зале рядом с музыкальным кружком, который я изредка посещал по принуждению матери. Во время самого парада я был так сосредоточен, что едва взглянул на далекую правительственную трибуну, где успел различить лишь одного Молотова, тем более что взгляд зацепился на фигуре незнакомого человека, совершенно не похожего ни на одного из наших вождей. После парада мне сказали, что это был Отто Гротеволь. А до парада после репетиций хватало сил осваивать и доступную Москву. По её улицам мы бродили стайками, закрепляя знакомства, завязанные в перерывах на отдых во время тренировок. Именно тогда на улице Горького я увидел классического стилягу. Он был великолепен: высокий, с коком на голове, в клетчатом пиджаке с пышными плечами, с попугайским галстуком, в узких брюках дудочками – картинно ступал ботинками на толстых шипучих подошвах, олицетворяя красоту гармоничного безобразия. По возвращению в провинцию, мы неожиданно тоже стали “стилягами”, так как резко выделились броскими спортивными костюмами, после парада оставленными в нашей собственности. Оригинального фасона нарядные тонкие куртки на молниях моя мама называла почему-то “бобочками”, хотя они были с длинными рукавами. Но, главное в другом – за плечами у нас было Лефортово, где жизнь била ключом. Там, где молодежь, там и увлечения. И у меня была влюбленность, отягощенная лопоухостью. Как-то в перерыве я сидел на юру, прямо на асфальте многолюдного плаца, потный и усталый, а гимнаст из нашей команды Кашицын подвел ко мне девушку с вишневыми глазами, желавшую со мной познакомиться. Девушка предложила мне пойти вечером к ней в гости на квартиру родственников, которые уехали, оставив ей ключи. “Соглашайся, — шепнул мне на ухо Кашицын, — Она племянница Лисициана из Большого театра”. Но я сидел на плацу не только потный и усталый, но и грустный: я был влюблен в блондинку из соседней группы гимнастов и отвергнут ей, поскольку меня опередил соперник. Переключится я не смог. С этой сладкой раной я и вернулся в Горький. Ну и как тут было удержать в голове да надолго всё, что приключилось со мной? Само грандиозное событие, все яркие московские впечатления, все свои богатые переживания, оставшиеся позади. Пройдет время, и сохранится один костяк без плоти, мудро подумал я и набросал кое-какие записи на листочках. И где теперь те листочки “с мясом”? Они затерялись. О том, каким могло быть “мясо”, говорит один случай. Не так давно я решил выбросить скопившиеся старые журналы, потерявшие актуальность. На прощание я полистал их. Наткнулся на публикацию Бориса Полевого о Сокольском движении, побежал глазами по тексту, читая о десятитысячных колоннах на Спартакиаде в Праге, о стадионе, покрытом песком, покрашенным в зеленый цвет. И вдруг вижу на полях написанную моей рукой ремарку: “У нас было лучше – войлок”. Мне оказались одинаково внове и крашенный песок и войлок. Неспроста тогда, после парада делая наброски на листочках, я начал сильно хотеть дневника. На сносях я проходил год.

 Так что я был обречен писать дневник. И дневник появился. Он жив. Он привил мне любовь к прошлому. Вот его начало…