Письмо литератору предположившему во мне болгарские корни

Где уж Вы углядели во мне болгарские корни? Еврей. Дед, по отцу, был раввином в Мозыре. И была у него мастерская с кузней (наладил меня мехи качать). Чинил раввин арифмометры, машинки пишущие, запоры хитрые. И помню его библиотеку с Марком Твеном. В 41 немцы сожгли деда вместе с паствой в синагоге. Забили окна, приперли дверь и сожгли. Как встречаю красномордых увешанных фотоаппаратами бюргеров на улицах, кулаки сжимаются. Понимаю, что туристы и никакого отношения, но пальцы этого не понимают.
А в литературе я с измальства.
В начале войны, как налет, нас загоняли в бомбоубежище. У кого что. Кто с узлом, кто с кошкой. Черное небо, прожекторы шарят, дирижабли с авоськами висят, разрывы зениток высвечивают черные окна, с белыми крестами. Красотища! В убежище (их нарыли тогда в Москве неисчислимо) дворовые огольцы окружали меня.
- Давай!
И я заливал волшебное. И если отбой был на интересном месте, не отпускали. Мама начинала злиться, и я комкал конец.
- Ну, прыгал, прыгал с кочки на кочку и утоп в болоте.
- Так, у него же крылья!
- Намокли.
Ребята, многим не суждено было дожить до конца года, с досадой смотрели на маму. Толик Власенков находил компромисс.
- Не ври, не утоп он. Завтра сразу после сирены дорасскажешь, чего там с этой феей приключилось. Должен демон спасти ее от фашистов. Спасет?
- Не знаю.
- Смотри! – с угрозой произносил Толик. Дрался он отчаянно, и я его побаивался.
- Да, ладно, - урезонивал Толика авторитет нашего двора Валька Тархов. – Что будет, то и будет. Аркашка-то причем?
Толика в самом конце войны пристрелил часовой военного склада за ящик с дымовыми шашками. Мы-то думали, что в ящиках жратва, проделали дырку в колючке и Толик полез. Часовой углядел его, когда он уже доволок ящик до забора, и Толик последним усилием успел ткнуть ящик в дыру. Мы рванули с ящиком в глебовский парк, отодрали доски, а там шашки эти дурацкие. Мы их к трамваям цепляли. Зажжем и привяжем. Красный трамвай ползет, а за ним длиннющий шлейф черного дыма тянется. Красотища!
А Тархов Валя пережил войну и помер в 48ом на лесоповале. Он был из бывших. Родителей его взяли в 37ом, а Вальку с теткой в 47ом. Научил нас игре в шахматы. Играли пока было видно, а иногда и при луне.

Потом отец отказался от брони и ушел на фронт, а мы с мамой уехали в веселой теплушке в Башкирию в село «Бедеева Поляна» жить и ждать писем с фронта. Там я писал рассказ с продолжениями в школьную стенгазету. Помню фразу: «За столом сидел штурмбанфюрер с усами». Рассказ остался неоконченным. Зимой 42го мы непостижимым образом вернулись в закрытую Москву к умирающему в госпитале отцу. Мама это почувствовала (а может, письмо какое было), и мы пробились.

Вот в школе с литрой был облом. Из троек не вылезал. Изложение про «Бежин луг» было мне хуже, чем ногу вывихнуть. В 47ом, когда кончал, наш район не выполнял план по медалям, и на педсовете школы решили вытянуть меня хотя бы на серебряную. Русичку на четверку уговорили, а немку никак. Запомнила, стерва, мою давнюю шкоду. В 5ом еще классе я установил в щитовой незаметный автомат, который вырубал свет на ее уроке. Настоящая немка была. Высоченная, сухая и зубы вылезали, как у покойника. Про меня на педсовете сказала: - «Я его ненавижу, как змея». В русском падеже правильно ошиблась. Так и не дали мне медаль из-за тройки по немецкому. Утешало, что я и на тройку не знал. Только и осталось от школьных уроков: «Anna und Marta faren nach Anapa». Чего им там делать?

И по материнской линии никакие корни вроде бы не прослеживаются. Да, и по мироощущению еврей я. Старый, видавший многое еврей. Уж не знаю, как Вам это объяснить.