Стихи разных лет. Дополнение 3

Авакову Рафаэлю Артёмовичу

ТИТАНИК ТЕРПИТ БЕДСТВИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Хватит врать. Да, честно слово,
В час уныния ночного,
Так, примерно, полвторого,
Приходила Кравченкова.

Хороша? Не то, брат, слово,
Всё смотрел бы, да смотрел…
Звать как? Ольга Кравченкова.
Хватит врать. Я так и сел.

Декольте, кричу, анфас,
Сзади сборка «Рыбий глаз»
Разны финтиклюшечки,
Ни одной веснушечки,
Никакого соответствия, -
Прям, Титаник терпит бедствие…

А на волосы глядишь,
Вообще, атас, кричишь.
Что же в них там может быть?
Это сложно объяснить…

Ну, и что ж, мол, тут такого?
Шутишь? Ольга Кравченкова,
Собственной персоною, с царскою короною.
Ангельский огурчик… Врёшь ты всё, голубчик.

Я аж взвился. Нет, увольте.
Я волнуюсь. Я ругаюсь.
Довели. Сказал: извольте,
Взял и выложил им адрес.
От тюрьмы, мол, от Бутырской,
Ходу пять минут пешком.
Шаг простой, не богатырский, -
Раз, и будет этот дом.

Где с утра до поздней ночи,
За бесплатно, за здорово,
Можно лицезреть воочью,
Наблюдать, расширив очи,
Наслаждаться, хоть до ночи
Самой Ольгой Кравченковой.

Прикид адский. Глаз - алмаз.
Голос – райский контрабас.
Декольтирована ахово,
Втрое выше, чем Астахова.
Никакого соответствия,
Прям, Титаник терпит бедствие…

Колокольня, что ль? Простите,
Нас на слове не ловите.
Я не говорил такого,
Ни словечка, ни полслова.
Декольтирована ахово,
Говорил, и что Астаховой
Выше, раз так в пять, иль в три.
В пять иль в три? Ну, брат, не ври.
Изоврался, брат, совсем.
А зачем мне врать? Зачем?
Поглядели б, закачались,
Как дорожны фонари,
И немедленно б, скончались…
Только знаете, - не ври!

Поезжайте, посмотрите,
Есть на что там посмотреть,
Но хотите, не хотите,
Взад вернётся только треть.

Мрут, как мухи, все кто видел
Кравченкову, не обидел
Дядя – Бог её красой
И фигурой молодой
С декольтями и косой,
Фэйсом с дивными усами
И другими прелестями.

Каждый час который год
Бог ей с неба манну шлёт,
То по мэйлу посылает,
То по Интернету шлёт.
Скачивай, мол, золотая,
Остальное я не знаю.

В злобе бесятся народы.
Подруженции – уроды.

Коль моя на то бы воля,
Всех позаточал б в неволю,
Всех б в момент поубивал,
Шоб никто не злопыхал.

Аж с загранок приезжают,
Шоб на Олечку взглянуть,
Кучи евро оставляют,
Баксы тучами летают
Над кладбищем. Кончен путь.

Всех на месте убивают,
Не успеешь посмотреть,
И в могилу убывает
Из прибывших добра треть.

Врёшь ты всё. Я возмутился.
Бросил хладное мерси.
От неверия сокрылся…
Уж не помню, как садился
В набежавшее такси.

Штуку баксов дал механику
За нетряскую езду.
Вам куда? - Валяй к Титанику,
И быстрей, а то помру.

Отвечает: - знаю дом.
Много баксов сшиб на нём.

Прозелитов уж немерено,
Афродиты щас в почёте,
Лохов растолкав и меринов,
Встал в хвосте длиннющей очереди.

К Афродите враз расчистил
Монтировочкой своей
Лаз таксёр, и стал мне чистить
Туфли, в чём я прибыл к ней…

Кравченковскою красою
Заворожен и убит,
Долго брёл потом домой я,
Вспоминая тот прикид…

Сомом спал. Всё финтиклюшечки
Снились. Сборка «Рыбий глаз»,
Декольте – цвет шпанской мушечки.
Голос – райский контрабас.
Удалось мне все веснушечки,
Все Титаника веснушечки сосчитать на этот раз.
Понял утром. Ни причины нет, ни следствия.
Никакого, ни на йоту соответствия.
Это я, - Титаник. Терплю бедствие.

Август 2006
А. Т. А.


Авакову Рафаэлю Артёмовичу

ТИТАНИК ТЕРПИТ БЕДСТВИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

…Призму сквозь своей моей морали, -
Вы такую не встречали?
« Мому ндраву не перечь!»
Как кирпич сырокопчёный,
Разошёлся Генеральный, -
И такую выдал речь:

Случай этот просто аховый,
Им нельзя пренебрегать…
Нет, чтоб брать пример с Астаховой,
Иль с Пермикиной, иль с Аховой,
Ишь, что стала вытворять…

Что за Ахова такая?
Чтой - то не припоминаю.
Ничего не понимаю.
Спать я, видно, продолжаю…

Генеральный пригрозил: Ещё раз зевак увижу,
Что, как мухи льнут к тебе и твоейной красоте,
От Лондона до Парижу, обесславлю, расчекрыжу,
Выну душу, сыму крышу,- и, конец твоей судьбе,
И самой хана тебе.

Генеральный чуть не плачет ,
С сентиментом паренёк.
Кому как – мне невдомёк,
Что опять он ей кудахчет…

Кравченкова, я прошу,
Не давай зевакам волю,
Любоваться красотою.
Не пущай глазеть толпу бесплатную
На красу твою неадекватную…

Я навек тебя уволю,
Упеку тебя в неволю,
И в Сибирь, мол, причешу,
Престрожайшие запреты
Престрожайше наложу.

Выбью челюсти кастетом,
Улыбаяся при этом,
Оглоушу табуретом,
Подожгу твою косу
И невинности лишу.

И политики кнута
В отношении Титаника,
Более, чем скажем, пряника,
Стал держаться, сволота…

Прям, двуногий крокодил,
Речь толкнул, и с ходу в Нил…
Вот тебе и Генеральный.
Тронут сильно. Ненормальный.

Читатель, не думай, что я всё пугаю,
Читатель, не думай, что я всё стращаю,
Что я всё стращаю, что я всё сгущаю,
Я сам полон страху до самого краю.

Читатель, клянусь тебе клятвой суровой,
Что я этим летом спасу Кравченкову.
Спасём золотую. В кичман крокодила.
Долой непотребного. В ад и на мыло.

А Титаник, честно слово,
Просто, ну, ни в зуб ногой,
Не найти такой другой,
Век ищи, хоть под землёй.
Неуступчивая, - ай,
Несговорчивая, - ой.
Ни в какую. До Лужкова
Дошло дело. Боже мой!

В Джаз Арт Клуб такую б вот,
Торговать билеты чтоб,
Вместо ста по восемьсот,
Чтоб ужасным стал доход.
Деньгой кассы б, наводнились,
Все вокруг бы изменились…
Ясно, все, кроме меня.
Я не в счёт. Я – это я.

Мне сон был. Я в Клубе её разыграл.
Сначала я мило её развлекал,
Пел байки, шутил, на рояли играл,
И танцы невинности с ней танцевал,
А после внезапно её испугал.

Ужасную маску в уборной надев,
В которой пугать в любом возрасте дев,-
Сам Бог велел, тихо приблизился к ней,
Пугая по ходу невинных людей.

«Кассиршей родилась,- кассиршей умрёшь»,
Шепнул я ей грозно, меж тем, финский нож,
Который создатель для Ольг лишь создал,
Причём, Кравченковых. Про Рижский вокзал
Я спел бы ей песню и дивный кинжал
Ввёл медленно в бок ей, как истый металл,
Пять раз покрутив, чтоб быстрее влезал.

Я помню, как мне президент говорил,
Зачем же её ты так рано убил?
Не мог подождать, что ли, час или два,
Когда соберётся поболе толпа,
И сам бы помог я тебе, как всегда,
Но я не слыхал президента слова.

И был я от счастья на небе седьмом,
А слов президента не слышал никто.

Всё это мне снилось часа так четыре,
В квартире моей номер «Сорок четыре»,
А встав и достав пять листов в А четыре,
Я понял, нет счастья в подлунном сем мире.

Я сон перевёл свой в стихи. Спать - мура.
И правил потом уж всю ночь до утра.

Потом я заснул, а проснувшися вдруг,
Я вспомнил, что Ольга, - хороший мой друг,
Что я ей кино подарил про любовь,
И всё порешил зачеркнуть, где про кровь.

Но голос мне вещий сказал: - Не моги.
Зачем убивать неплохие стихи?
Стихи, ведь, не люди, тех, взял, нарожал…
С стихами сложнее, - их Бог тебе дал.

А так как, согласен всегда с голосами я,
Обдумывать стал я иные писания…
После клубных приключений,
Возвращаюсь к прежней теме…

Тут опять пошли заступнички,
То какие - то Укупнички,
Группа модная «На-на».
«Чайф», и прочая шпана.

А Титаник снова, снова,
Ни в какую, честно слово.
С такой трудно совладать,
Такой трудно обладать.
Нужно должное отдать,-
Очень сложно овладать,
И не нужно обладать.

В самом деле, ну, зачем мне нужно обладать Кравченковой?
У девушки, может, мысли какие есть, задумки, или ещё чего, не знаю…
Возможно, обладать-то ей можно, и даже нужно, но, не мне.
Сама пусть себе обладателя подыщет. По вкусу. Не дура, небось…

С Титаником даж и не думай бороться,
Возьмёт и придушит в удобном колодце,
А днём, как ни в чём ни бывало, придёт,
Участье проявит, винца принесёт,
С заботой придёт, марафет наведёт,
Костюмчик мой мокрый в химчистку снесёт.

Не баба, а золото. Жаль, ей за тридцать.
А то, бес в ребро, можно было б, жениться.
Хотя для чего мне жениться на ней?
Мы лучше с Астаховой съездим в Бомбей,
Попьём коньячку, на слонов подивимся,
И в спальном вагоне в Москву возвратимся.

Здрасьте, мол. Хинди- Руси, Бхай-бхай. Нигде не были. Ничего не знаем.
Почём семечки?

Шёл по улице вчера.
Глядь, стоят штрейбрейхера,
Имидж-Ру у здания.
Забастовка. Крики, вой.
Реют стяги над толпой,-
«Защитим Титаника».
Был Зюганов. Вякнул слово.
Мол, свободу, Кравченковой.

Держит под руки ответчицу
Добросовестный конвой.
Тащат в суд мою прелестницу…
Что же делать? Боже мой.

Смяли декольте анфас,
Оторвали «Рыбий глаз»,
Нелегко Титанику…

Даж Мичурину было ботанику,
Даже химикам было органикам,
Много легче, чем, скажем, Титанику

Я б за Кравченкову эту,
За Титаник Александровну,
Глаз родной раздал б полсвету,
Лишь спасти бы Ихтиандровну…

Но никому не нужен мой,
Всем охота золотой,
Иль из платины какой,
Импортный и дорогой.
С линзою контактной,
В меру адекватный.

Тут сам Жириновский за Ольгу вступился,
Добился, чтоб ктой-то пред ней извинился,
На хитрости разные Вова пустился,
И ольгин процесс, ну, в момент прекратился…

Стоят на Тверской пионерочки,
У них в головах этажерочки,
В карманах их много фанерочки.
И мощно поют пионерочки
Три арии из «Хабанерочки».

Первая ария, та про Титаника,
А две другие, уж те про Болваника.

Но кто этот всем неизвестный Болваник,
Не знает никто, и не знает Титаник.

Да, в этом загадка стиха моего.
Одно лишь скажу: имя есть у него
Ещё говорят Кравченковой помог,
Лужков дядя Юра, на то он и Бог.

Бог, понятно, номер два, но сейчас считаться,
Кто из них главнее, я не хотел бы, братцы…

Титанику слава, Титанику честь,
Нет, всё же в Титанике чтой - то, а есть.

Не знаю, ужасное, или приятное,
Но всем остальным, точно, - неадекватное…

И мнится: поёт мне небесный механик,
Вот ты-то, и есть настоящий Титаник.
Кравченкова лишь причина, ты же - следствие, -
Потому-то ты, Титаник, терпишь бедствие.

 А В Г У С Т 2 0 0 6
 А. Т. А.



 АСТАХОВОЙ ЖАННЕ СЕРГЕЕВНЕ

КАК ТОВМАСЯН ЧУТЬ ЖАНКА НЕ ВЫЛЕЧИЛ

Астахова Жанна, упавши с дивана,
Синяк обнаружила грубый, особый,
Разительно схожий с придонной амёбой,
И цвет её личика стал нездоровый,
Не дай Бог, связаться с подобной особой.

Уж чем ни мазалась, чем ни прижигалась,
Марлями вязалась, и БЛО растиралась,-
Не сходит синяк, хоть мычи, вот попалась,
Цыганское счастье Сергевне досталось,
Грядущая жизнь ей тюрьмой показалась.

И чует Сергевна своею утробой,
Что жизнь дала трещину формы особой.

В растворах крепчайшего йода купалась
С какою - то бешеной злобой,
Зелёнкой до цвета змеи натиралась,
Часами на жёстком полу извивалась,
Вводила ток в тело и вся содрогалась.

И вот перепробовав, всё что возможно,
Сергевна решила свести с жизнью счёт,
Жевала мышьяк, сулему лила в рот, -
Синяк же на месте, и даже растёт,
И яд-то её никакой не берёт.

Ужели отбросить коньки так уж сложно,
Ужели приблизить каюк невозможно?

Лишь я берусь вылечить бедную Жанну,
Но только лишь в случае том,
Чтоб доступ бессрочный к еёным диванам
Мне Жанною был разрешён,
И ейной печатью скреплён,
За мной навсегда закреплён.
Чтоб вхож к ней я был бы и ночью и днём,
Иначе ищите меня днём с огнём.

И вот прихожу я к Астаховой Жанне,
И вижу простёртой её на диване.
То было мож, ночью, а может, и днём,
А может, и утром, а мож, вечерком.

А коль не согласен Жанок на бессрочный
Мой доступ к ней в дом, то в болотах порочных,
Пусть стонет, как выпь, лжеизюбрей ватага,
Под траурный шелест пиратского флага,
Где барды бредовые бродят, как брага,
Что булькает грозно в подвалах кремлёвских,
«Астахова снова сошлась с Березовским»
(несомненная ложь из газетки «Плутон» № 999»)
 Примечание автора.

Но это узнал я, увы, только в пятницу,
Сижу в ресторане, лишь солнце закатится,
И вдруг, ниоткуда, как монстр гнидоглазый,
Как хорь семизадый, но это к рассказу,
Увы, никакого уже отношения
Почти не имеет. Всем наше почтение,
Но уж, разумеется, после прочтения
Нежнейшего этого стихотворения.

Кто знает, а может, не нравится Жанне,
Чтоб я излечал её, прям на диване?

У ней ведь, мечта. Свойный рейтинг поднять,
Высот до безумных его разогнать,
Потом стричь купоны и нал получать,
Деньгу в крафт-пакеты ночами пихать.

А может, синяк этот, Жанне лишь в кайф?
Жанков не понять. У них собственный лайф.

Хотелось бы знать, жив ли жанин братан?
Жанок не расскажет. Тоска и туман.

Мне голос был. В пятницу ночью с дивана
Опять звезданётся Астахова Жанна.

Лишь солнце закатится, рухнет с дивана,
Как старая рухлядь, Астахова Жанна.

Я с голосом спорить не стал. Голос вещ.
Диван же опасная, страшная вещь.

Я галлюцинирую. Звёздный туман
Звенит и твердит мне: - Ты не Товмасян.

Что спорить с туманом? Туман есть туман.
И всё же престранно, - Я не Товмасян ? !

А кто ж по туманьи я ? Тихо повис
В пространстве пустом мой вопрос, а Борис,

Не Ельцин, другой, по Астаховой сохнет…
Возьми на Неве вдруг Аврора, и грохни!

А что? Феб закатится в пятницу, грохнет,-
А люд трудовой на недельку оглохнет…

Глухим быть неплохо. Кайфуют в тиши.
Таким, кол бери, и теши, да теши…

Их жалко, конечно, с другой стороны,
Они ведь не слышат подарка страны.

Опять за Астахову я, жаль у Жанны,
Совсем не такие, как в цирке, диваны.

С тех просто нельзя, невозможно упасть,
К диванам тем дивным питаю я страсть.

Я выяснил это, лишь в прошлую пятницу,
Пришёл к ней, и лёг. Вдруг, как солнце закатится…

А тут и Аврора тотчас, между прочим,
Бабахнула, знак подавая рабочим.

Я, батюшки, крикнул, а бедная Жанна,
От страха опять звезданулась с дивана.

А голос-то вещий, был прав, между прочим,
Жанок, не страшись, ни Аврор, ни рабочих.

Всё это химеры старинных времён.
……………………………………….

Иным, может, по фигу, мне не совсем, -
Большой я любитель диванных систем.

Я также, знаток, и кроватных систем,
Матрасных, и прочих, - сверхсмежных совсем.


ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №89035222090
 
Я женщин однажды разбил на натуры.
У тех, скажем, грудь, а у этих, - фигуры,
И прочие всякие разны фактуры.

Их прелестям тоже воздать нужно дань,
Та, кошка немножко, та,- ножка, та, - дрянь.

И всем им единые номенклатуры,
Я сам разработал, под лак политуры,
Есть курвы, есть лервы, есть стервы, есть дуры.

Премного ещё есть делений иных,
Но жалко БФ мой, мне тратить на них.

Когда-нибудь, может, в грядущих стихах,
О прочих поведаю я чудесах.

ЛЕВЫЙ МАРШ

Люблю левизну я , особенно в сексе,
Но также в гандболе, политике, прессе.

Узор на халате моём – лев. Отлично.
Коль секс на халяву, мне всё безразлично.

В халяве едино мне, лево иль право,
Я Д-Птомаин выпить рад, коль халява.

До лампы зверьё. Исключение – лев.
Я в шахматах левых люблю королев.

Дурного о Путине, я – никогда,
Но фоточка Троцкого в джинсах всегда.

Понятно, что Льва уважаю Толстого,
А вижу Лужкова. Молчанье. Ни слова.

Хамьё ненавижу. И мат не терплю.
А скажут: грубьян, - молча на хер пошлю.

И кто удружил так Сергевне? Борис?
Проста, все же жизнь, - век живи, век учись.
Ещё есть пример простоты, мри – родись.

Я вновь за Астахову. Были б у Жанны,
Такие, как в цирке, я видел, диваны,
Тогда б я такие писал ей стихи,
Но это тогда бы, а щас, - не моги!

А я и не могу. Вернее, могу, но не хочу. Слава Мише Горбачёву – гласность. Что хотим, то и воротим. А писать, я и, правда, больше не желаю. Всё! Ахтунг панцир! Увага!

Отговорила роща Товмасяна
Своим необъяснимым языком,
А журавли, неёбы из тумана,
То, внутрь коленками, танцуют под окном,
То, снятся голыми, - Астаховы, прям, Жанны…
Не мне, понятно, - я тут не причём.

Я никогда и нигде не причём,
Стрелок грядущих страшись с кирпичом!

 Тут я, право, смущаюсь и теряюсь, что рисует меня в довольно искажённом, вернее в искривлённом свете всех семидесяти семи астаховских диванов, и впервые, за свои честно прожитые 287 лет (2: 87, но можно, и наоборот), Я просто не знаю, что сказать. Пустота какая-то необъяснимая в голове. Игла в мозгу. А где, интересно, сейчас… Эх, позабыл, что хотел сказать… Мысль прервалась, испарилась, и в диваны превратилась…
 
Ночами мне снится Астахова Жанна,
А днями я в цирке, хожу на диваны,
К которым питаю я дивную страсть,
С которых нельзя, невозможно упасть.
Смотрю на них. Трогаю. Деньги коплю.
Жанку к Дню Рождения, может, куплю.

Если, конечно, не пропью деньги. Загадывать нельзя. Сглазишь.
Перелистывая Сталина, вспомнил вдруг, коленки Жанины…
 
 АВГУСТ 2006
 
 АНДРЕЙ ТОВМАСЯН АКРИБИСТ