АСТАХОВОЙ ЖАННЕ СЕРГЕЕВНЕ
НАСТУПИТ ЛИ ВРЕМЯ, КОГДА МНЕ НАКОНЕЦ ПОВЕЗЁТ?
Прежде чем я стану выяснять, прояснять и исследовать то, из за чего я взялся за эту работу, я хотел бы разобраться в вопросе, волнующим меня издавна. А именно: Существует ли вообще время? Часть рассуждений и информатики, встречающаяся в моей работе, заимствована из древнейших донашеэровских источников.
Некоторые говорят, что время есть дистанция движения мира, а другие называют его самим движением мира. Но никакого времени не получается, будем ли мы следовать мнению первых, или же мнению вторых. Ведь если дистанция движения и само движение есть ничто без движущегося, то время, будучи дистанцией мирового движения, или собственно мировым движением, будет ничто без движущегося мира, но время станет миром, находящимся в известном состоянии, что нелепо. Далее, как движение совершается во времени, так и пребывание на месте. Но как никто не назовёт пребывание на месте временем, так и движение мира не следует называть временем. Движение мира всегда одно и то же, а время не всегда одно и то же, но зовётся то одним и тем же, то неравным, и если оно неравно, то большим, или меньшим. Следовательно, движение есть одно, а время есть другое. Аристотель говорил, что время есть число «счисление» прежнего и последующего в движении. Если же время есть это, а именно некое сознание прежнего и последующего в движении, то покоящееся и неподвижное не будут во времени. Или: если неподвижное находится во времени, а время есть счёт предыдущего и последующего в движении, то обретающееся во времени, будет и покоиться и двигаться, что невозможно. К физикам Эпикуру и Демокриту восходит ещё и такое понимание времени: «время есть видимость, имеющая форму дней и ночей». Если исходить из этого Представления, то природа времени опять возбуждает апорию. Ведь если день и ночь являются нереальными, то отсюда следует, что и видимость, имеющая форму дней, не есть время и является нереальной. День, мыслимый в более собственном смысле и состоящий из двенадцати часов, то есть от восхода до заката, на наш взгляд, кажется нереальным. Ведь когда наступил первый час, тогда ещё не наступили остающиеся одиннадцать часов, а при отсутствии большинства часов не будет и дня. И далее: когда настал второй час, первый уже прошёл, а остальные десять ещё не наступили; поэтому при отсутствии большинства часов не будет и дня. Итак, поскольку постоянно существует только один час, а день вовсе не есть один час, то не может быть и никакого дня. Далее, не существует даже и отдельный час. Ведь он мыслится в протяжении и состоит из многих частей, из которых одних уже нет, а других ещё нет, так что и состоящее из них оказывается нереальным. Если же нет ни какого-нибудь часа, ни дня, ни по аналогии с этим ночи, то и время не будет видимостью, имеющей форму дней и ночей. Далее, о дне говорится так в двух смыслах. В одном смысле день состоит из двенадцати часов, в другом – он есть освещённый солнцем воздух. Поэтому последователи Эпикура называют временем или образ дня, состоящего из часов, или образ воздуха, освещённого солнцем. Но они не могут назвать время образом дня, состоящего из часов, потому что сам этот день есть время «я имею в виду день двенадцатичасовой». Вследствие этого если образ дня мыслится в качестве времени, то время будет образом времени, что нелепо. Поэтому не следует говорить, что образ двенадцатичасового дня есть время. Но и образ дня как освещённого воздуха также не есть время. Ведь этот тоже протекает во времени, и поэтому если образ такого дня есть время, то такой день будет в нашем образе. А это гораздо хуже первого предположения. Далее, с исчезновением мира, по Эпикуру, нет ни дня, ни ночи; поэтому нет ни дневного, ни ночного образа. Но нелепо говорить, что с исчезновением мира не остаётся времени. Ведь «исчезнуть» и «исчезать» выражает (известное протекание) времени. Если же это так, то время есть одно, а образ дня и ночи – другое.
Теперь я хочу сказать следующее. Предположим, что меня не существует, а Жанна Астахова существует, что, между прочим, соответствует действительности. В таком случае зреет вот какой вопрос: А повезёт ли когда – нибудь Жанне Астаховой ? Кто знает, может быть, ей уже повезло, просто я об этом ничего не знаю, да и не могу знать, так как, выше я высказал предположение, что меня не существует, а несуществующий, именно в силу своего несуществования, ничего не может знать о существующих. Да и каким способом, если уж на то пошло, несуществующий мог бы, хоть что – нибудь узнать о существующих? Думается, такого способа нет.
Далее. Жанне Астаховой может или везти, или не везти. В первом случае, ей станут завидовать, и она лишится и сна и покоя, от зависти и злобы её преходящих , поскольку всё в мире преходяще, дружков, но в особенности от подружек. Ох, уж мне эти подружки. Ясный день тогда может показаться Жанне глубочайшей ночью. В другом случае, при крупном фатальном невезении, которое, сдаётся, всё же лучше, и даже, в известном смысле, немного выгоднее обыкновенного везения, так как, сам собой, уйдёт и рассеется, ещё несозревший и не выпавший туман зависти, и всего того, что обычно за этим кроется. Существует и третий случай. Предположим, что Астаховой будет одновременно и везти и не везти. Мне очень не хотелось бы ждать от капризной и своевольной, никогда и никому не подчиняющейся фортуны, именно такого поворота событий, в отношении Жанны Астаховой. Везение и невезение происходящие одновременно, довольно таки неприятная вещь, полная различных неудобств и несоответствий. Позднее я ещё вернусь к этому щекотливому вопросу, если, конечно, не позабуду этого сделать. Сразу хочу сказать : - Я никогда и ничего не забываю, разве что какой – нибудь пустяк, например, как меня звать? Гора ли Волга, или это всего-навсего небольших размеров бабочка? Високосна ли (в хорошем, необидном смысле этого слова), моя сестра Анаит, живущая в Армении? Каким образом, например, можно абсолютно точно выяснить, зима сейчас, или лето? То, что на улице жара, ещё ни о чём не говорит. В хорошо протопленной печке, тоже, небось, не ахти как прохладно, но нелепо же говорить, что в печке сейчас лето. И вспомнилось мне почему – то моё детство. Мне пять лет. Я слушаю патефон. Какая – то далёкая негритянка завораживает меня низким и хриплым, но тем не менее удивительно проникновенным голосом. Пела она на английском языке, смысла я не понимал, но слушал с удовольствием. Саммертайм, - пела эта женщина, в нашей маленькой печке. Перевод этой песенки мне объяснил мой родственник дядя Павел. Он пришёл с войны и знал всё на свете, в том числе и иностранные языки. Дяде Павлу я не очень – то доверял, хотя человек он был добрый и хороший. Помню, как я спросил у своей бабушки, - о чём эта песня? Бабушка звала меня Пёнушкой. Она улыбнулась. Пёнушка, это очень грустная песня о лете. Я недоумевал. Как же так? Ведь это у нас тридцатиградусные морозы и карточки. Ведь это у нас детей не водят в школу, как только радио утром скажет: - 2 8 градусов холода. Почему же тогда эта песня о лете грустна? Грустно, это когда метели, вьюги, когда нет воды и нечего есть. Но, песня о лете, и вдруг, грустна? Тогда я ещё не знал того, что знаю сейчас, хотя ещё до школы я перечитал все журналы и книги какие только были у моего отца, а у него была библиотека в 500 томов. Тогда я ещё не умел писать стихи, играть на трубе, и сочинять музыку. Всё это было потом, в 14 – 15 лет. Но, песню Саммертайм в нашей маленькой печке, я почему – то запомнил навсегда, и именно в такой странной редакции дяди Павла. Это биографическая страничка.
Ну, так вот, друзья мои, я возвращаюсь к тому щекотливому вопросу, к которому я обещал вернуться, и, как видите, не забыл этого сделать. Так вот. В случае одновременного везения и невезения, мне становится даже немного страшно за Жанну Астахову. Но давайте не будем впадать в мрачные фобии, и сгущать и без того довольно густую киноварь моих домыслов и предположений. Прошу заметить, пока ещё, ровным счётом, ничего не произошло,кроме того,что я изложил на послушной мне бумаге кое – какие свои предположения, частично такие, какие бы хотелось, чтобы они сбылись, а частично уже и совершенно не такие, каких хотелось бы на самом деле. Впрочем, кому хочется, тому и можется. Так говорит наш народ, а он далеко не дурак, как почему – то некоторым частично кажется, а другим не кажется вовсе. Я так просто на все сто уверен, и могу сказать это с абсолютной акрибистической точностью – народ не дурак. А до всех прочих, мыслящих инакомерно, мне нет никакого дела. Нет, разумеется, мне и до всех этих прочих есть дело, но только не сейчас, ибо сейчас я занят. Может быть занят человек, или нет? Отвечаю: может. А что, повторяю, думают по этому поводу все прочие, меня не колышет. Вернее, колышет, но не так, чтоб очень уж. Скажем так: - едва колышет. Колышет еле – еле, и то, как бы, отчасти. Почти не колышет. Колышет за чуток. Никак не колышет. Не колышет абсолютно никак, и не только не может колыхать, но даже не может и помыслить себе ухитриться колыхать меня, ни сейчас, ни в ближайшем обозримом будущем и совершенно уже никогда более. Отколыхалось навсегда. Аминь. Фигура речи в моём рассуждении о колыхании называется литотес , или преуменьшение. Это для информации. Однако я отвлёкся. Чур меня! Чур Жанну! Чур моих друзей! Пойдите прочь, дураки. Прошу внимания. Только что мне проклюнулась прелюбопытная мысль. Я говорю: - Если мне когда – нибудь повезёт на самом деле, то думается, и я в этом почти уверен, этим самым повезёт и Жанне Астаховой, и не только Жанне, но и всем моим друзьям. И вот почему.
Друзья мои, не забывайте, что это именно я, Андрей Товмасян Акрибист, и пишу свои стихи, песни, пародии, рассказы, пьесы, романы, и всё то, что кажется интересным мне, а следовательно и моему читателю. А вот если мне не повезёт, и я разучусь сочинять новое, и только новое, то… Ну, этого, положим, не произойдёт. Ну, а вдруг? Вблизи Везувия живём. Вот тогда – то, думается, не повезёт не только мне. Не дай Бог, приключиться эдакому. Однако, как соломку не стели, а может приключиться и такое, да всегда ведь и приключается, то – с одним, то – с другим, а то – вдруг, и со всеми сразу. Помните тысяча девятьсот тысяча первый? Не забывайте этот год. Редко, но приключается. Не дай – то Бог. Никому и никогда. Чур меня. Чур Жанну. Чур нас всех. Когда я писал лирику , посвящённую Жанне Астаховой, тогда я ещё не думал об этом. Лирика согревала меня и нежнила моё сознание. Лирика не позволяла мне думать о грозном. Но когда я написал «Префантастическую историю, или то, чего не было», и серьёзное программное стихотворение «Астахову раз пригласили в кино», где и лирика, но уже и не только лирика, а нечто уже совершенно иное, вот именно тогда во мне и родился замысел написать эту прозу, совершенно не похожую на всё то, что я писал ранее. Конечно же, это опять я, это всё тот же, узнаваемый теперь многими, мой язык, мой почерк, моя речь, но в этой работе я совсем не тот, что был раньше. Это я, но я – другой. Это Андрей Товмасян Акрибист образца лета двух тысяча девятьсот шестого года, полдня блаженного. Я сказал. Однако, мне хотелось бы вернуться к времени. Есть и такой взгляд на время. Если время существует, то оно или имеет границу, или безгранично. Но оно ни имеет границы, как мы покажем, ни безгранично, как докажем. Следовательно, время не существует. Действительно, если время имеет границу, то было некогда время, когда времени не было, и будет некогда время, когда времени не будет. Но нелепо, чтобы было некогда время, когда времени не было, и что будет некогда время, когда времени не будет. Ведь «было» и «будет» выражают разные времена. Следовательно, время не имеет границы. Но оно и небезгранично. Ведь одно в нём – прошедшее, другое – будущее. Поэтому каждое из этих времён или существует, или не существует. И если не существует, то время само по себе имеет границу, а если оно имеет границу, то остаётся первоначальная апория относительно того, что было некогда время, когда времени не было, и что будет некогда время, когда времени не будет. Если же существует и то и другое (я имею в виду прошедшее и будущее время), то они будут в настоящем. Существуя же в настоящем, прошедшее и будущее время окажутся в настоящем времени. Но нелепо говорить, что прошедшее и будущее мыслятся в настоящем времени. Следовательно, время и небезгранично. Если же оно не мыслится ни с границей, ни без границы, то его вообще не будет. Далее, и то, что состоит из нереальных частей, нереально само. О времени же считают, что оно состоит из нереальных моментов, поскольку прошедшего уже нет, а будущего ещё нет. Следовательно, время нереально. Сверх того, если существует время, то оно или неделимо, или делимо. Но оно не может быть ни неделимым, как мы выявим, ни делимым, как мы установили. Следовательно, никакого времени не существует. Действительно, время не может быть неделимым, так как оно делится на прошедшее, настоящее и будущее. Но оно, не может быть и делимым, потому что всё делимое измеряется какой – либо своей частью. Например, локоть измеряется пядью, и пядь есть часть локтя; пальцем измеряется пядь, и палец есть часть пяди. Я, скажем, измеряюсь своими частями тела, а Жанна Астахова, соответственно, своими и уже больше никакими иными, посторонними, не её частями. Было бы нелепо, если бы я, например, измерялся не своими частями, а, скажем, жаниными, и по аналогии со мной, Жанна – не своими, а моими. Далее. Если время и делимо, то оно должно измеряться какой – либо своей частью, если же время будет измеряться не своими, а какими – то другими, чужими частями, то это будет не только нелепо, но снова возбудит соответствующую апорию. Далее. Нельзя другие времена измерять настоящим. Ведь если настоящее время измеряет прошедшее, то настоящее время будет относиться к прошедшему, а будучи отнесено к прошедшему, оно будет уже не настоящим, а прошедшим. И если настоящее время измеряет будущее, то, будучи отнесённым к нему, оно будет не настоящим, а будущим. Отсюда и другие времена не могут измерять настоящее. Ведь каждое из них, будучи отнесённым к нему, будет настоящим, а не прошедшим или будущим. Однако если вообще время нужно мыслить или неделимым, или делимым, а мы показали, что оно ни делимо, ни неделимо, то следует сказать, что времени не существует. Вместе с тем время трёхчастно, поскольку одна часть его – прошедшее, другая – настоящее, третья – будущее. Из них прошедшего уже нет, а будущего ещё нет. Остаётся существовать одна часть – настоящее. Настоящее время в свою очередь или делимо, или неделимо. Но оно не может быть неделимым, потому что в неделимом времени, как говорит Тимон, не может возникнуть ничего делимого, например, возникновения и гибели и чего – либо подобного. Но если оно неделимо, то оно не будет иметь ни начала, которым связывается с прошедшим, ни конца, которым связывается с будущим. Ведь, имея начало и конец, оно уже не является неделимым. Если же оно не имеет ни начала, ни конца, то оно не имеет и середины, поскольку эта последняя мыслится только в связи с этим началом и концом. А то, что не имеет ни начала, ни конца, ни середины, то совсем не может существовать. Теперь я хочу сказать следующее. Разговаривая не так давно с Жанной Сергеевной Астаховой, я подумал вот о чём. А почему бы мне в этой моей новой работе не передать некоторой части моих знаний читателям, и в первую очередь моему первому читателю Жанне Астаховой, которую я считаю своим другом и очень достойным человеком. Ведь если Жанна Сергеевна, а вслед за ней, и все другие мои читатели, прочтут то, чем я собираюсь поделиться с ними, то, пожалуй, эти мои знания, собираемые мной , сколько я себя знаю, нисколько не повредят повествованию. Будет только польза. А это уже хорошо. Хочу заметить, что даже такое неприветливое место, как тюрьма, а ведь и та сумела научить меня кое – чему. Недаром, говорят "от сумы, да тюрьмы не отказывайся". Говорят ещё и по другому, "не зарекайся", но это суть разночтения одного и того же. Работая в тюрьме в бане, я выучился, например, мастерски стирать, и, сейчас, при желании, я могу запросто заткнуть за пояс любую домашнюю хозяйку, разумеется, в области стирки. Искусству стирки можно научиться вовсе не обязательно в тюрьме. Этим ремеслом можно овладеть поработав известное время в обыкновенной "вольной" (лагерное слово) прачечной. И, всё же класс этой выучки будет далеко не тот, что в тюрьме, где для работы нет ничего, кроме допотопных ржавых котлов, ящиков с хозяйственным мылом, да крепких рук заключённых. Далее. Обретаясь в неволе и общаясь с товарищами по беде, я узнал много такого, чего не смог узнать бы даже в библиотеке Ватикана. Как это ни странно, но это именно так. У меня до сих пор сохранились словари собранных там редких слов, выражений, оборотов речи, пословиц. Я также услышал там множество редчайших песен. Некоторые из этих песен настоящие образчики чистого золота, и я не слышал их впоследствии никогда больше. Тексты и мотивы этих песен, я, разумеется, запомнил, и даже сейчас, по прошествии столь многих лет, почти полвека спустя, я часто вспоминаю их. Мне удалось спеть и записать почти все эти песни в Джаз Арт Клубе под собственный фортепьянный аккомпанемент. Один из моих ближайших друзей, вице – президент московского Джаз Арт Клуба, Рафаэль Аваков перевёл эти мои записи – плёнки в компакт – диски. Я очень требователен к себе во всём, касается ли это качества моих стихов, или моей игры на трубе и фортепьяно. Хочу сказать, из этих пятидесяти «бесценных», (во всяком случае, для меня), компактов, около половины добротного качества моего исполнения. Разумеется, это я так расцениваю свою работу, но так как, повторяю, я взыскателен к себе, то смею думать, что эта моя строгая самоцензура совпадёт впоследствии с мнением критиков. Если же их оценка качества моего исполнения разойдётся с моей, я всё равно останусь при своём мнении. Ещё раз, на этот раз, публично, через Интернет, я говорю Рафаэлю Авакову спасибо. И не только за это.
Нашу дружбу с Рафаэлем Аваковым разрушить так же бессмысленно и невозможно, как, скажем, попытаться разрушить могучую и неразрушимую систему Сандунова. Есть такая система. Я и Рафаэль, это Моцарт и Сальери, это Пушкин и Дантес. Я, понятно, Моцарт и Пушкин, потому как я композитор и поэт, а Аваков, это Сальери и Дантес, но не потому, что Аваков – убийца. Какой же Аваков убийца, если он вице – президент московского Джаз Арт Клуба и мой друг? Среди моих друзей нет убийц. Аваков – Дантес и Сальери, всего навсего потому, что нерусский. Но самое удивительное, что всё это моё рассуждение можно с равным успехом перевернуть и диаметрально наоборот. Аваков, это безусловно Пушкин, потому как Рафаэль в душе – поэт, и не только в душе, в молодости он писал стихи. К тому же Аваков прекрасно разбирается в тонкостях самой сложной поэзии. Далее. Рафаэль работал в комиссии по изучению наследия Владимира Высоцкого, а это говорит о многом. А Моцарт он потому, что в душе - музыкант, великолепно чувствующий, как джазовую, так и любую другую изначально хорошую музыку. Ну, а я тогда автоматически превращаюсь в Сальери и Дантеса, но опять – таки вовсе не потому, что я убийца. Какой же я убийца, если я – трубач, пианист, композитор и поэт. И потом, если я, действительно был бы убийцей, то думается, вряд ли тогда Аваков любил меня и дружил со мной. Вот и всё моё рассуждение.
Часть мудрости старинных мудрецов вошла в меня навсегда, став органической и неотъемлемой частью уже моего багажа знаний, и было бы глупо держать в себе эту галактику сведений, замыкаясь, и не делясь ею ни с кем. Я буду несказанно рад, когда мне после публикации этой моей работы, будут звонить незнакомые люди, и станут спрашивать меня обо всём, что их волнует и интересует. Так что, та весьма небольшая часть моих сведений собрана и скомпилирована мной здесь, частично для оживления повествования, а частично и для информативной пользы. Вы помните журнал Знание – Сила? (примерно 1948 – 1954 годы). Там было много чего интересного, несмотря на то, что это был детско-юношеский журнал. Но я хочу сказать следующее. Знание – Сила. Несмотря на абсолютную затёртость этого выражения, оно, тем не менее, в лаконичной форме сообщает нам глубочайшую правду.
Итак, я начинаю рассказывать. Знаете ли Вы, что индийцы радуются одному, а мы – другому, а радоваться различному служит признаком того, что получаешь разные представления от внешних предметов. По особенностям же каждого организма мы отличаемся так, что некоторые легче переваривают бычачье мясо, чем живущих между скал рыбок, и получают расстройство желудка от слабого лесбосского вина. Говорят, в Аттике была старуха, принимавшая без ущерба для себя тридцать драхм цикуты. Другая женщина, некто Лисида ежедневно принимала четыре драхмы макового сока. Демофонт, стольник Александра, попав на солнце или в баню – мёрз, а в тени – согревался.
Афинагор Аргивянин безболезненно переносил укусы скорпионов и фаланг, а так называемые Псиллы не испытывают никакого вреда даже от укусов змей и аспидов. Уроженцы Египта – тентариты, не ощущают вреда от крокодилов. Эфиопы, живущие близ реки Астапа едят скорпионов, змей и тому подобное. Руфин Халкидский пил чемерицу, однако, его не рвало и вообще не чистило, но он принимал её и спокойно переваривал, как какой – нибудь из обычных напитков. Хрисерм, принадлежащий к школе врача Герофила, съев перцу испытывал боли в желудке. Хирург Сотерих заболевал всякий раз, как ощущал запах сомовьего жира. Аргивянин Андрон так мало страдал от жажды, что даже проезжал безводную Ливию, не нуждаясь в питье. Цезарь Тиберий видел в темноте. Аристотель упоминает про одного жителя Фасоса, которому казалось, что перед ним всегда идёт какая – то человеческая фигура. Перефразируя Остапа Бендера, я хотел бы выразиться так: - Кто скажет, что всё это неинтересно, пусть первый бросит в меня камень. Кстати, хочу заметить, - эти слова Бендера,- есть неточная цитата из Библии. Ну вот, друзья мои, я передал Вам всего за несколько минут скромную часть весьма любопытной, на мой взгляд, информации, причём, в сжатой форме. Чехов говорил: - Краткость – сестра таланта. Прав был Антон Павлович. Хоть сестра, а и то хорошо. А то коптишь себе бел свет анахоретом. Ни тебе отца, ни тебе матери, ну, абсолютно никого… Как перст божий во пустыне.
О Жанне Сергеевне Астаховой, повторяю, главной героине этой моей новой работы, я буду рассказывать, мешая правду с вымыслом, много и долго. Собственно говоря, мой рассказ уже начался. Если Вы ничего не знаете о Жанне Астаховой, кто это, и что это, мол, за птичка такая, то это ничего. Сейчас узнаете. Астахова, она из Ц Р У, из И М И Д Ж – РУ хотел сказать, да перепутал… Великий я всё же путаник, но всё запутанное мной, так или иначе, распутывается, и в итоге остаётся только моё повествование, незамутнённое и чистое, как стекло Цейса. Прошу Вас запомнить ещё и вот что. То, что я говорю о Жанне Астаховой, является абсолютной правдой, какой странной или невероятной, на первый взгляд, Вам эта правда бы не показалась. Далее. Вот то, на что следует обратить особое внимание. Мой рассказ построен как из реальных, так и из нереальных элементов. Все эти реальные и нереальные элементы затейливо переплетены между собой. Внутри рассказа, - его ядро, состоящее из моих личных переживаний, сновидений, вымыслов, домыслов, фантастики, тайнослышанья, и даже гротеска. Некоторые черты Астаховой нарочито гиперболизированы мной и возведены в ранг почти недосягаемого, божественного абсолюта. Ничего не могу сделать. Таково моё сокровенное и глубоко личное видение Астаховой, причём, то что относится к области выдуманной мной Астаховой, как ни странно, ещё полнее раскрывает образ действительной и реальной Астаховой, а также моё отношение и всю мою искреннюю симпатию, и любовь к ней.
Итак, я начинаю свой рассказ о Жанне Астаховой. Сказка – ложь, но в ней намёк… Кроме того , что Астахова – мой близкий друг и редкая умница, именно ей, удалось сделать то, что не удавалось, и, пожалуй, никогда не удастся сделать больше никому на свете. Дело в том, что Жанна Астахова мне снится. Причём, каждый божий день, в смысле – каждую божью ночь. А мне вообще никто и никогда не снится. Снятся стихи, музыка, разное снится, но чтобы вот так, почти наяву, снились живые люди, нет, такого на моей обширной биографии ещё не приключалось. Как говорится, факт, не имеющий прецедента. Я в свои сны, между прочим, не пускаю никого. Ни за что на свете. Есть у меня одна такая хорошая привычка с детства. А Жанна Астахова, каким – то совершенно непонятным мне способом, взяла и взломала сейф моих сновидений, и через мой, не то генетический, не то, какой – то иной, выражаемый уже совсем другими, не известными никому терминологическими словесами, барьер, - ворвалась в мои сны, где царствует с тех пор, безраздельно.
Только на часах 12 ночи, сразу и начинает сниться. Время не теряет. И до утра уже. Закон моря. И снится – то ведь с изюминой какой – то особой. С хитриною. На высоком мастерстве работает. Видать, подготовку прошла солидную. И что это за курсы такие? Никто не знает. Остаётся только гадать. Может, это фирма «Бей в глаз, делай клоуна», а мож, и другая какая. Почище этой. Хотя уж куда чище – то? Чище уже и не бывает, небось. И с великой грустью вспомнились мне почему – то О С Ч. Особо чистые вещества. Может, Астахова, ко всему ещё и химик? Правнучка Менделеева? Узнать абсолютно не у кого. Сама не скажет. Тихоня. Себе на уме. Насчёт курсов. То, что это не «Утром ляжешь, ночью встанешь» это мне ясно. И что не «Глубже в лес, больше змей», тоже понимаю. Всё понимаю. Не пнём уродился. Может, это какое – нибудь «Сверхконтактное каратэ»? Не думаю. Муж прибил бы. Изувечил б на всю оставшуюся… В калеки б перевёл, не к ночи сказано. А Жанна говорит – добрый, ласковый. Вот и пойми её. Разноречивое и запутанное толкование обыденных вещей. Прямо «Семейный вопрос в России» В. В. Розанова. Так вот, про ночь – то. Врать не буду. Раньше ещё не каждую ночь снилась. Ну, это ещё куда ни шло. Это по божески. Терпимо, так сказать. А сейчас, так просто ни одного сна не пропускает. Ну, буквально, ни одного. Как с цепи сорвалась. Дорвалась до Андрюшки. Мож, у ней абонимент какой? Не скажет. Даже в Гестапо не скажет. Тихоня. Химик. Колбы, реторточки. Правнучка Менделеева. Хоть бы передышку давала какую. По Гринвичу. Какая тут к свиньям передышка. Какой Гринвич. С ней разве договоришься. Куда там. Так вот и живу теперь. Каждую ночь два фильма с участием Жанны Астаховой. «Молчи , грусть, молчи!» и «Нет в жизни счастья». Только эти две серии и гляжу. Знаю наизусть уже, а других не крутят. Приберегают, видать. На закуску. На посошок. На «Жанфильме» - то, небось, не дурни сидят. Специалисты. Знатоки монотонного изматывания. Инженеры души моей бедной. Перестраивают меня. Перекраивают. По личному указанию самой Жанны Астаховой действуют. А неплохие, думаю, оклады Жанок им подкинул. Перестроили чтоб меня. Перекроили на жанин лад, значит. И к чему они меня только готовят? Узнать не у кого. Тихоня не скажет. Даже в Гестапо не скажет. Под пытками. Редкостная тихоня. Химик. Остаётся только гадать. А гадалка – то надвое сказала. Вообщем,:- Молчите, проклятые карты, я вас не держал никогда… Астахова напоминает мне Аврору, богиню утренней зари, хотя вижу я её только в ночной двухсерийке. Несоответствие небольшое. Раскосец. Картины – то шикарные. Ничего не скажу. Блеск – картины. Но монотонный показ из кого хочешь душу вынет. А реальную, живую Жанну вижу тоже довольно часто, но только уже днём. На работе, в основном. А жалко. Вот если бы наоборот. Это, я понимаю, да, это вещь. Это то, что доктор прописал. За это я не то, что полмира б отдал, да я за это б… Ему обещали полмира… Так что, Жанна Астахова, одновременно, как бы Аврора, и как бы не Аврора. Раздвоение Жанны. Феерическое продолжение её фокусов – покусов. Обидно, досадно, до слёз, до мученья… Словом, очень жалко. Но вот то, если чтоб наоборот, ночью – Жанна, днём – кино, то, конечно, жальчее во сто крат. За то, не только полмира, душу б отдал свою. Вынул б сам, и отдал. Вот, мол, Жанок, это тебе. Бери, бери, золотая. Пригодится.
Уж чего я только не делал, чего не предпринимал. И сонники бочками глушил, и транки всякие. Не. Всё бесполезно. Судьба. Не судьба, в смысле. Карма. Вторжение с Альдебарана. Враждебные происки ласковых звёзд. Что хочет, то и делает. Зачем я мальчик уродился. На высоком мастерстве, повторяю, работает. С изюминой какой – то импортной. С хитриной особой. Не описанный ни в одном авторитетном медицинском справочнике случай насильственного вторжения в сны посторонних, заранее не предупреждённых об этом, особей. А вот на Сатурне, индивид один сказывал, энциклопедист, с этим строго. Уголовно наказуемо. Запросто можно вышку схлопотать. Но не боится Жанок ни вышки, ни в лесу косолапого мишки. Океан по колено. Что не выше, это точно. Муж бы прибил. Видать, и мужа не боится. Сделано в СССР. По особому заказу. В ящике, видать, делали. В ядерном. Военная приёмка. ОТК. Обязательная проверка на радиоактивность и полураспады всякие. Мучился Жанок, ясное дело, но зато ведь и человек получился необыкновенный. Обыкновенные, как живут. Обыкновенно живут. Ввалятся к вечеру с работенции и шмыг к холодильничку. Выпьют, закусят, ну, и кого на что потянет. Кто до отрубона "Час суда" по ящику смотрит, кто будильничек на семь ставит, и недолго думая, сымает паруса, и прыг в шконку, зубами к стенке… А тут нет. Не тот случай. Прозомбированные Жанны без страхов и комплексов. Пролегомены науки. Победа разума над сарсапариллой. Сделано в СССР, словом. Таким, не то, что океан по колено, таким ведь и Галактика в ту же степь. До колена, в смысле. Никак не выше. Оно, хочется, понятно, выше, но нельзя. Ни – ни. Муж прибьёт. Изувечить может. А Жанок не боится. Знает свою силу. Ловкая. Излучает чего – то. Светится. Радиоактивная. В полураспадах вся.
Уж на что Жанна Д ’Арк необыкновенная была. «Воин без упрёка». А что вышло- то, Жанок, что вышло ? Взяли тётку, да прямиком на костёрчик и взвалили. Для острастки, так сказать. Другим неповадно чтоб было. Поразмышляли на досуге чтоб. В великое назидание. Чтоб подумали, прежде чем… В Руане, Жанок, это приключилось всё. Своими собственными глазами два раза в книжке читал. В переводе, правда, но в хорошем. Не нашенский перевод, но путёвый. Люкс – перевод. Только прочитал, и всё стало вокруг голубым и зелёным. Но это, Жанок, уже не про нас с тобой. Я., положим, никаким голубым не стал, и не собираюсь, да и ты, слава Богу, не ахти какая птичка зелёная. Какие были мы с тобой, такие и остались. "Каким ты был, таким ты и остался"… А общество мировых академиков, конечно, крепко постаралось. Неплохо, видать, рубят ребята. Шарашат, как с русского. Сальности и физиологии разные, ну, ты понимаешь, о чём я, - опускают. За бортом оставляют. Аж детям до шестнадцати можно. Пущай, мол, читают. Ума набираются. Не лохи, словом, академики. Мировые мужики. Я б с такими и в разведку пошёл, и куда хошь пошёл бы… К чёрту б пошёл на рога… А что? Собрал б манатки в айн момент, и нетути меня. Акрибист уходит в бой.
А с другой стороны, скажи, Жанок, ну зачем мне с лохами этими мировыми, в разведку идти, или к чёрту на рога? Что я разведчик, или бытие мне надоело нашенское? Мне, Жанна ты моя, разлюбезная, и здесь хорошо. Сижу себе, пописываю… А выйдет когда работа моя изумрудистая, а она выйдет, Жанок, клянусь тобой, выйдет, будет и весь мир почитывать, то, что я сейчас медленно пописываю. Мне торопиться нельзя. Будет, Жанок, весь мир читать, то, что я пишу. Как миленький будет. Никуда не денется. Если б вот меня ночами ещё "Жанфильм" твой не мучил, душу б не бередил, быстрее б твой Андрюшка работал, гораздо быстрей. Ты поговори, Жанок, со специалистами своими, инженерами души моей бедной. Мож, временно, пока работаю я, осаду – то снимут с меня. Прекратят кажду ночь "Молчи, грусть, молчи" и "Нет в жизни счастья" гонять. Оно, понятно, фильмы с участием Жанны Астаховой, это картины чудесные, добротно сделанные и так далее, но, Жанок, посуди, мне же работать надо, дело делать, польза – то, именно тебе будет от этого. А какая тут работа, когда "Нет в жизни счастья" идёт, и ты в главной роли.? Я бумаги в стол тогда. Сразу. Так, что, будь любезна, дай распоряженьице своё, осаду с меня снять, и работа моя опять двинется. А закончу когда, крути по новой фильмы свои, и эти, и те, что вы мне на закуску, на посошок готовите. Представляю уже, что на этот раз ты мне приготовила… В любом случае, жду не дождусь, новых фильмов с тобой.
Но с Жанной Астаховой, скажу я вам, господа хорошие, такой фокус, как с Жанной Д ‘Арк, не проскочит. Ни – ни. Мою Жанну на алахай не возьмёшь. Не проханже. Умудрённая. Радиоактивные полураспады. Высший пилотаж. Прямо, Жанна Бесстрашная, какая – то. Ну, Жанна Д ‘Арк, тоже, ясное дело, герой была. Ничего не скажу. Однако, до тебя, Жанок, до славы твоей, далеко ей, как дну морскому до туманности Андромеды. Ей, ведь, мало кто помогал а на тебя, друг твой навсегда, Андрей Товмасян Акрибист, денно и нощно трудится. Во поте лица своего. Запомни, Жанок, я – это самая большая удача в твоей жизни. Самая большая удача, и огромная и неоценённая, пока что, тобой, - верная твоя подмога. И как это мы с тобой только встретились? Есть правда на земле. И Бог есть. Ты, ведь, Жанок, не забудешь меня аж до гробовой своей. Вечно помнить будешь. И дети твои будут меня помнить, и внуки с правнуками. Клянусь тобой, Жанок, а выше клятвы у меня нет, что именно так всё оно и будет. А вот уеду когда я к Плутону с Нокией, кофии распивать, всем скажешь,- вот был человек. Говорил мало, делал много. И никогда не просил ни о чём. Ни у кого. Таких, скажешь, уже нет сейчас. И долго, наверное, ещё не будет. А Вы, скажешь, найдёшь кому сказать,- вообще неизвестно кто. Что Вы – то, мол, сделали хорошего в жизни? И слов –то у меня никаких нет для Вас. Слова – то вот они. Остались. Да только ключик к ним, золотой, мой Андрюшка – дружок с собой унёс.
Ну вот, дальше я, значит, про Жанну Бесстрашную – то. Ей, ведь, не только костёрчик нипочём, ей вообще всё нипочём. И работа ей нипочём. И муж ей нипочём. А кто ей почём, того она кирпичом. И правильно. Так и надо. А то, заклюют, житья не дадут. Сам за себя не постоишь, никто не поможет. О величии Жанны. Уж на что, океан – океан, а, ведь, и тот, Жанне лишь до коленок достаёт. Не дотягивается выше. Не может. Хочет, ясное дело, кто не хочет, но не может. Вот тебе и океан великий. Первородный. Я, например, знаю одного человека, да и ты, Жанок, его прекрасно знаешь, так он бы за… Ну, ладно. Про это потом, когда – нибудь, не сейчас… Так что, с океаном, это типичный случай старческого бессилия. Импотентное Н 2 О. Ты, Жанна, это хорошо понимаешь. Ещё бы. Правнучка Менделеева и не понимает. Я не знаю, как там, правнучка Менделеева, мне до неё, в конце концов, никакого дела нет, а моя любовь, Жанна Астахова, всегда меня отлично понимает. С полуслова, причём. А насчёт океанического одряхления и бледной немочи, это вполне объяснимая вещь, если только подойти по учёному. Вникнуть хорошенько. Осознать. Перемолоть в себе. Сквозь призму серого, мозгового прогнать, пропустить… И опять вспомнились мне ОСЧ. Особо чистые вещества. Я, когда о Жанне думаю, а думаю я о ней всегда, то только их и вспоминаю. ОСЧ. Особо чистые… Так что, Жанна Астахова, это явление, несомненно космического порядка. Большие числа. Уфология. Ну, а ближе к бренной, - восьмое чудо света. Сады Восьмирамиды. Восемь пирамид Хеопса. Великое восьмикнижие. "Восемь, - странное число. Бесконечность. Занесло". Это, Жанок, я уже себя цитирую. Сам соломку не постелишь, сама знаешь… А насчёт Астаховой, видать, без участия фирмы "Бей в глаз, делай клоуна", и впрямь, не обошлось. Подготовка уж очень солидная. Да и почерк схожий. Горчичный рай. Дети подземелья. Две гитары за спиной. Профессионалка, вообщем… Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт. И войдёт. Как пить, войдёт. Жанна Бесстрашная, куда хочешь, войдёт. А то. Это я, Вам говорю. Про горящую избу, это, Жанок, конечно, Некрасов. Хороший был поэт. Ведь, это он о тебе писал. А о ком же ещё? Ну, а это уже мои стихи. Меня отличить, завсегда можно. "А вот был бы, я, - океаном, да ещё с золотым карманом, то лежать бы моей Жанне, со мной рядышком на диване". Ты, подумай только, ведь тогда, Жанок, тебе уже и сниться мне не надо будет. Ну, зачем тебе сниться мне, когда вот он я. Рядышком. Под боком. Ближе не бывает. Куда уж ближе – то. Ближе некуда. Два ОСЧ рядом. Два особо чистых человека. Я лгать не люблю, Жанна, ты знаешь. Так вот. Я очень тебя люблю, и пишу всё это не зря. Далеко не зря. К тому же, я, вполне реальный, и здоровый человек. Без отклонений. Не заводной апельсин. Это верно, нет у меня никакого полмира в кармане, да и не нужны они мне. Зачем мне полмира, когда у меня ты есть. Ты, это больше, чем полмира. Неизмеримо больше. Ты, это – мой мир. Весь мир. Солнце моё негасимое. И ночное, и дневное, и вечное. Так что, до встречи, Жанна. До опубликования этой моей работы в Интернете. Да что же, в самом деле, такое деется? Не дадут с любимым человеком в Парагвай слетать. Несправедливо.
Всё на свете, Жанок, упирается в везение. Вот примерец тебе небольшой. Пошёл один собакенцию выгуливать, да под трамвайчик – то и угодил. Ну, не повезло человеку. С кем не бывает. Помнишь такую песню: Шёл трамвай девятый номер, на площадке кто – то помер, тащат, тащат мертвеца, ламца – дрица. Ца – ца. Весёлая была песенка. Жизненная и правдивая. Частенько её исполняли. И во дворах – подъездах, да и на застольях разных тож не гнушались. Народ хорошую песню завсегда уважает. А вот, Жанок, ещё тебе пример – случай. Дети из детсада концерт давали. Танцевали, пели. Весной дело было. В Зуевке. Это парк, Жанок, такой. Детский. Бывшее кладбище. Я не сочиняю. Правду пишу. Ну, так вот, Зуевка – то, "под крышей дома твоего". Но это я, Жанок, маху дал. Надурил. Правильно надо, - "напротив дома моего". Зуевка, она как раз напротив моего жилища располагается. И как же, Жанок, замечательно эти детсадовцы певали – распевали. Закачаешься.
Слушай, Жанок, куплет развесёлый. Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз. Когда едешь ты в Европу, солнце светит тоже в глаз. Хором исполняли. Под балалаечку. Народ балдел, как сом под корягой. Хороша песня. Ничего не скажу. Её щас редко поют. Никто слов не знает. А песня мировая. Сказка. И мотив тож мировой. Враз запомнишь. Ну, а теперь про меня немного. Я ведь, Жанок, когда в клубе, тоже пою. Не смотри, что безголосый. Нет такой песни, чтоб я не спел. Всё, что знаю, всё пою. И, ведь, нравится, людям – то. Вижу, что нравится. Хлопают. Пой, кричат, а джаз пущай отдохнёт маленько. Понимаю я их, Жанок, ох как понимаю. Плохой джаз хуже редьки горькой. Лучше уж повеселить людей, что – нибудь смешное спеть. Люди – то, отдохнуть пришли. Клуб ведь это, а не ломбард. Вот пою я, к примеру, Роземунду. Слова, ясно, сам сочиняю. На ходу. В темпе вальса. Роземунда, любишь ли ты меня? Роземунда, где же нога твоя? Ну, и так далее. С шуточками – прибауточками. Думаешь, не понимаю, Жанок, что ерунда всё это? Думаешь, не понимаю, что не то это? А вот, как раз для зала – то, уставшего от плохого джаза и грохота, эта ерунда моя, как раз и есть, то самое. Как узнать, нравится или нет? Да проще некуда. Бисирование, разве ни о чём не говорит? Криков, давай ещё, Андрюшка, чего – нибудь, в том же духе, разве мало? Не стесняйся, кричат, и пою я, Жанок, пою. Вот тебе и Товмасян безголосый. Сам себе аккомпанирую на фортепьяно. С любым другим пианистом, петь не буду. Только сам. Сами с усами. Играем и поём. "Заходите к нам на огонёк…". Теплеет зал. Понимает, - для него стараюсь. Связки надрываю. Голосовые свои. Ничего. На мой век хватит. Или вот ещё чего пою. Ты стоишь на том берегу, я тебя поймать не могу, ты лежишь на том берегу, я с тобой прилечь не могу… Эх! Я хочу тебя целовать, но не в силах тебя я поймать… Ну, и так далее. Текст сам сочиняю. По ходу пьесы. Чушь? Не то слово, Жанок. Самая, что ни на есть несусветная. Такая чушь, дальше некуда.
Я спрашиваю тебя, Жанок. Объясни мне, почему после прекрасных джазовых композиций Чарли Паркера и Тэлониуса Монка, сыранными нашими горе – музыкантами так омерзительно, и так громко, что только и думаешь, как бы побыстрее уехать отсюда, к чёртовой бабушке. Бежать, куда глаза глядят, от этого страшного грохота и безвкусия. А грохочут они так, что… Представь, Жанок, что ты не на концерте, а на заводе, в каком – нибудь мартеновском цехе. Внутри ядерного реактора. Внутри бомбы водородной. В центре циклона. Так вот. Я говорю, почему же тогда, когда я пою всю эту чушь и дичь, у всех в зале теплеют взоры? Почему люди улыбаются? Почему смотрят они на сцену, на меня, перестают пить и чокаться, и наступает та почтительная и блаженная тишина, которой тщетно ждут, и вряд ли дождутся наши, прости, Господи, горе – музыканты? Всё очень просто, Жанок. Всё это происходит потому, что я играю и пою, именно то, что им по душе. Люди всегда люди. Я хорошо вижу со сцены, как всё смолкает. Шума нет. Есть только внимание зала. Пою я, может, и не ахти как, и даже, наверняка, не ахти как, но я знаю меру, знаю, что играть, и что петь. Играть и петь нужно добротно. И не громко. Запоёшь громко, пиши пропало. Запоешь громко, - конец. В тот же миг отвернутся все. Будут пить, анекдоты травить. Нет, Жанок, - играть, равно, как и петь, нужно достойно, и, именно то, что нужно людям в этот поздний час. Поздний, это когда 11 часов. Или 12. Когда все чертовски устали от некачественного джаза. А я продолжаю петь. А мне продолжают хлопать и бисировать. Я не Карузо, понятно. Я всего навсего Товмасян. Как умею, так и пою. Выше себя не прыгнешь, Жанок. Но я вижу, то что я делаю, людям по душе. А это главное. Будешь петь не то, - упустишь зал. Жаль, что этого не понимают многие наши музыканты и вокалисты. Может и поймут когда – нибудь. Думаю, что если сейчас ещё не поняли, то не поймут уже никогда. Недавно, Жанок, твою цыганочку пел. Вся про тебя. Последний куплет такой был. Отчего, да почему, да по какому случаю, только Жанну я люблю, а остальных я мучаю? Эх, Жанн, ещё Жанн, ещё много, много Жанн… Спел я, значит, цыганочку твою, а из зала кричат мне. И зачем же тебе столько Жанн, Андрюшка, ты наш золотой? Кричат, Жанок, конечно, не совсем так, передаю не дословно, но смысл, именно этот. Отвечаю в микрофон. На всю оставшуюся, чтоб хватило. Упакован, чтоб был под завязку. Не суетиться, чтоб потом. Не бегать. Не искать больше. Сколько ни есть у меня Жанн, - все мои. Мне, правда, говорю, и одной Жанны хватит. Причём, с избытком. Но, как говорится, запас кармана не протрёт… Ну, и про монаха дальше. Я тебе как – нибудь, при случае, расскажу этот стишок. Забавный, а главное, метко сказано кем – то. Всё то, что я пою и играю, это для зала. И шуточки мои, прибауточки, - тоже для зала. И подбор песен, - тоже для зала, для людей. Не будет контакта с залом, - стоп. Тормоз Матросова. И как бы стержень Никодима, образовался в пустоте… Видишь, Жанок, какие – то стихи новые зреют. И что это за стержень Никодима, сам не пойму. Мозг так диктует. Я, ведь, стихи, Жанок, всегда пишу. И дома, и в клубе, и в метро. Всегда и везде. Ну, а сейчас опять про клуб. Ещё кричат, а, верно, ты, Андрюшка, придумал. Если Жанна твоя, и, впрямь, хороша, то, чем больше таких Жанн, тем лучше. Это мы согласны с тобой. А когда же ты, Андрюша, покажешь нам раскрасавицу свою? В своё время, говорю. Врать не буду, Жанок, когда я в ударе, такое могу отчебучить, закачаешься. Не веришь? Зря. Главное, денег я за труд свой не беру. Зачем мне деньги. Мне и без денег хорошо живётся. Заказывайте, говорю, что Вам угодно. Моё дело петь, ваше, - заказывать. А джазисты, когда пою я, на меня обиду дуют из стаканчиков гранёных. Хмурятся. Товмасян, мол, клиентуру отбивает. Не клиентуру, положим, а зрителя, его внимание. Какая же это клиентура, если я денег не беру принципиально. Это не клиентура, а уважение ко мне. Вот что это. А насчёт обид музыкантских, - так играть надо хорошо, ребятки. Будет и Вам внимание. Только, вряд ли, думаю, будет им чего. Им, Жанок, жмуров надо таскать, а не джаз играть. Джаз – вещь серьёзная. На арапа не проскочишь. Вот почему народ – то наш клубный, лучше мои песни будет слушать, или меня на трубе, когда я на трубе играю. Я ведь, Жанок, и джаз тоже так играю, как и пою. Пару пьес серьёзных, пару – тройку простеньких, душевных. Думать, ведь надо, прежде чем… Против шерсти не гладь. Себе же навредишь. Но на трубе, Жанн, прямо скажу, не всегда удаётся поиграть. Сцена – то всегда открыта. Иди, мол, играй. Не тут – то было. Играть я могу, только когда партнёр – аккомпаниатор достойный. А достойных мало. Есть, конечно, они, но в клуб редко ходят. Ты же ведь, Жанок, согласись, - не пойдёшь в кино, скажем, или в ресторан с кем попало? Не пойдёшь. И правильно сделаешь. Вот и я, точно такой же, как ты. С кем попало, - играть не стану. Я себя, между прочим, не на помойке нашёл. Пою я, в клубе, обычно, 10 – 15 минут. Но это уже от зала зависит, и настроения моего. Я могу, конечно, и 5 часов петь, да хоть сутки. Я ведь, двужильный, Жанок. Но долго нельзя петь. Перебор. Равновесие нарушится. Охладеют пылкие взоры. Зал упустишь. Потеряется сам смысл пения. Ну, и возмущения, ясно, пойдут. Ропот народный. Поникнешь гордой головой. Слухи поползут разные, интикуресные. Сама знаешь, добрая слава лежит, а худая летит. А мне, Жанок, худая слава не нужна. По правде говоря, мне вообще никакая слава не нужна. Объелся я ей в молодости. Никак в себя не приду. "Сыт я по горло, до подбородка". Но худая слава, мне, конечно, ни к чему. Если, так только. Для интереса эмпирического. Порассмотреть её, поизучать. А что это, мол, такое? Какая прелесть. Никогда бы не подумал. Пою, играю, хлопает народ, и мне как бы полегче. Но это, конечно, только видимость, иллюзия. А на самом деле, другие у меня планы, Жанок. И мечты другие. Собственно, не мечты, а мечта. Всего и есть одна. Но об этом потом. Когда – нибудь, не скоро, не сейчас.
СОН ПЕРВЫЙ.
Пришёл в ИМИДЖ – РУ. Жанка проведать. Соскучился очень. Жанок, только что, с юга вернулся. Загорел Жанок. Похудел чуток. Но всё равно, красавица писаная. Ни в сказке сказать, ни пером написать. Хотя, как это, не написать. Пишу ведь. Молчим. Ещё молчим. Потом я говорю: Как отдохнули, Жанна Сергеевна? Вволю ли покупались? Улыбается. Снова говорю: Жанна Сергеевна, Вы ведь знаете, как я Вас люблю. Скажите, чем я могу быть полезен Вам? Улыбается. Я опять. Жанн, хочешь, я тебе платье хорошее куплю? Молчит. Потом говорю. Жанн, я могу тебе и шубу купить дорогую, только выбирать, в магазин вместе пойдём. Молчит. Я опять. А вот, дачу я тебе, Жанок, не могу купить. Не потяну. Улыбается. А вот машину могу. Запросто. Права у тебя есть. Водить умеешь. Будешь себе разъезжать фанфароншей эдакой. Туда – сюда. Куда хочешь. И домой, и на работу. А? Молчит Жанок, но улыбается. Ну, ладно, говорю, Жанн, ты подумай, а я зайду через недельку, и ты скажешь мне, что и как. Ладно? А вообще – то, Жанок, говорю, машину я тебе боюсь покупать. Ведь ты же разобьёшься, Жанок. Всмятку. Мне – то, какое горе будет. Век себе не прощу. Из за меня, мой Жанок разобьётся. Нет, не буду машину покупать. Ты же ведь знаешь, что я для тебя на всё готов. Улыбается Жанок. Такой вот разговорец был. Во сне.
СОН ВТОРОЙ.
В ночь с второго на третье сентября 2006 года. Этот мой сон, сон реальный, и имеет несомненное отношение к моей работе. Этот сон лишён придумываний, домыслов, поисков удачных редакций, шлифовки, и всего того, что называется творчеством. Тем он и ценен для меня. Ночь. Каким – то фантастическим образом, я у Жанны на работе. В Имидж – Ру. Для чего пришёл, не знаю. Жанна что – то делает. Я сижу и смотрю на неё. Мыслей нет. Кто – то свыше, говорит мне. Это и есть, мол, твоя божественная Жанна? Я молчу. Время умерло. Наконец, я вступаю в разговор с Жанной. Собственно, это не разговор, а, монолог. Я говорю. Жанна Сергеевна, я попал в ужасно неловкое положение, и не знаю, как из него выйти. Я очень люблю Вас, и очень дорожу нашими добрыми отношениями. Мне не хотелось бы, чтобы эти добрые отношения, оборвались из за этого моего ночного непонятного визита к Вам. Скажите мне что – нибудь. Что хотите. Мол, уходи. Или, оставайся, мол. А лучше всего, не говорите мне ничего. Ваше молчание, это самый лучший ответ. Жанна долго смотрит на меня и молчит. Сон свернулся. Этот драгоценный для меня сон, записан мной дословно. Третьего сентября 2006 года. Утром. По памяти.
У меня много друзей. Собственно, все, кого я знаю, мои друзья. Это, Рафаэль Аваков, Николай Королёв, Людмила Пермикина, Андрей Николаев, Геннадий Кренделев, Сергей Аблазов, Андрей Луцик, Елена Луцик, Марина Бегун, Лариса Владимирова, Виктор Елисеев, Надежда Артемьева, Евгения Саргсян, Владимир Кукуев, Татьяна Стрельникова, Тамара Янина, Анатолий Сажнев, Светлана Сажнева, Юлия Фурманюк, Нина Шахурина, Валентина Шумина, Надежда Егорова, Марина Гладилина, Инна Прилежаева, Евгения Черепнина, Татьяна Коршунова, Ольга Видлянская, Елена Огарёва, Ольга Рябова, Игорь Постников, Дмитрий Ухов, Игорь Давыдов, Александр Арутюнов, Ольга Арутюнова, Павел Корбут, Александр Забрин, Григорий Мхитарян, Ярослав Бычков, Владимир Данилин, Александр Железняк, Наталья Зорина, Валерий Туркин, Александр Казаков, Пётр Востоков, Геннадий Масленников, Кирилл Мошков, Михаил Грин, Марина Макарова, Людмила Фирсова, Георгий Волков, Ольга Волкова, Галина Марченко, Борис Алексеев, Алексей Баташев, и, конечно же, президент московского Джаз Арт Клуба, Александр Эйдельман. Я никогда не забываю также, и продолжаю любить моих мёртвых друзей. Их было много, и я о них никогда не забуду.
Н О В А Я Ц Ы Г А Н О Ч К А
У меня жена была, она мне изменила
Ц Н С и Д Н К, и дитё родила…
Эх, раз, пей квас, нету денежек у нас...
На горе сосняк густой, на море акулы,
Познакомился с одной, а у ней регулы…
Эх, раз, вот те раз, нет, девчата, на фиг Вас…
Эх, сломалася кровать, да развалилась ванна,
Где Андрюшке ночевать, может пустит Жанна?
Эх, спать, только б спать, ясно с кем, и не вставать,
Для чего же нам вставать, коль пустили ночевать…
Эх, не будем мы вставать, кофе принесут в кровать…
Развалилася кровать, утоплюсь я в ванне,
Не пустит Жанна ночевать, пойду к подружке Жаниной,
К Кравченковой ночевать, к Ольге Александровне…
Эх, раз, ещё раз, где, мол, коечка у Вас,
Жанна профиль и анфас, лучше Ольги в тыщу раз.
Эх, раз, ещё раз, мне сегодня Жанка даст,
Разумеется, ответ, что, мол, нет, Андрюша, нет.
Даст, даст, как не дать, почему бы ей не дать
Свой уклончивый ответ, может, да, а, может, нет.
Мчит по небу космонавт, а за ним – то сколько…
Пил тройной на брудершафт с Кравченковой Ольгой.
Чем пить с Ольгой брудершафт, лучше стибрить Ольгин шарф,
Чем пить с Ольгой глаз на глаз, лучше выбить Ольге глаз…
Эх, раз, ещё раз, так и было, мол, у Вас…
У пивной стоит корова, и рубает вишню…
Приходила Кравченкова, требовала тыщу…
Эх, раз, дал враз, но не тыщу ей, а в глаз…
Эх, раз, дал враз, ей за наглость прямо в глаз.
Дал, дал, как не дать, почему бы ей не дать.
Жанна профиль и анфас, лучше Ольги в десять раз,
В десять раз приятнее, в тыщу раз бесплатнее…
У тюрьмы сидит Тристан, а в тюрьме Изольда,
Раз проснулся Товмасян, с Кравченковой Ольгой…
Эх, раз, бей в глаз, нету тыщи в этот раз,
Раз нет тыщи в этот раз, заходи в другой, мол, раз…
В чём же разница у нас? Я всё думаю про глаз,
Той дай тыщу, и весь сказ, - вот в чём разница у нас…
Тёщу отравил грибами, - скатертью дорожка…
Кто там машет мне ногами, с Имидж – Ру порожка?
Жанна, ты ль? Узнал Андрей, ноги твои вещие,
И чулки за шесть рублей, и другие вещи…
Эх, раз, пей квас, нету тёщеньки у нас.
На Савёловском вокзале, Кравченковых три лежали,
Подошёл, стал выбирать, мол, какую бы мне взять.
Одноглазая, та, - Ольга. Где взять тыщу? Нет нисколько.
Вдруг шепнул мне добрый дух,
Ты тащи с собою Ольгу, и, до кучи, этих двух.
Эх, раз, пью квас, я с троими в этот раз,
То, с красавицей безглазой, то, с двуглазыми двумя.
Тёлки – прелесть. Видно сразу.
Коль не подцеплю заразу, коли нет на них заразы,
К утру будет, мож, семья, будет крепкая семья,
Трое девок, один я.
Эх, раз, пьём квас, очень хочется сейчас,
До того, как выпьем квас, не забыть, двум выбить глаз,
Звездануть двуглазым раз, чтоб один остался глаз.
Ольгу бить нельзя никак, одноглазая и так.
Как у Юли Фурманюк, под окном цветёт урюк.
Трудно будет нашей Юле, сей урюк варить в июле,
В преогромнейшей кастрюле.
Эх, раз, ещё раз, жаль, попробовать не даст.
Даст, даст, как не дать, почему бы, ей не дать.
Кравченкова у вокзала, целый день маячила.
Маячила, маячила, Андрюшку одурачила.
Ждал её до самой тьмы, приготовил тыщу,
А она мне, сулемы, - ливанула в пищу.
Вот очнулся я, чуть свет. Ольги нет, и тыщи нет.
Ноет грудь от сулемы, буду ждать прихода тьмы.
Подловлю её, заразу, прям, у входа в Имидж Ру,
Отомщу за всё ей сразу, для начала, дам по глазу,
И, невинности лишу.
Киллер, по мому приказу, наградит её проказой,
И замочит поутру, на ступеньках Имидж Ру.
Помню, в детстве изумился, посмотрев Тарзана,
Я б, на Ельшиной женился, с разрешенья Жанны…
Я к Астаховой, а та, делай, чего хочешь, грит,
Только, мол, смотри тогда, не звони мне никогда,
Ты, ни днём, ни ночью…
А то, звонишь мне всегда, днями и ночами,
Спать мешаешь мне всегда, с мужем и друзьями.
Убирайся навсегда, к Верке, или, к Ольге,
Дай поспать, хоть иногда, с кошкою Изольдой.
Вот те, думаю, и раз, - ну, дела пошли у нас,
Вытесняют кошки нас.
Пошёл к Верке, и женился, с разрешенья Жанны.
Кравченкова удавилась. Ничего не изменилось.
Но недолго счастье длилось. Поплыли обманы.
Только с Загса с ней пришли, целоваться начали,
Дети Веркины зашли, маму поздравлять пришли,
Девочки и мальчики.
Эх, раз, ещё раз, где же совесть, мол, у Вас?
У меня всего, мож, час, как избавиться от Вас?
Эх, раз, ещё раз, всё проверил в этот раз.
Понял я. Мой глаз, - алмаз.
Жанна профиль и анфас, лучше Ольги в десять раз,
Лучше Верки в двадцать раз, и, доступней в тыщу раз.
Алименты я плачу, всей прям, фотостудии,
Но завязывать хочу, с этой мерлихундией.
Жанна рвёт свой телефон, мелкие на клочья,
Говорит, мешает он, спать, и днём и ночью.
Жанна глушит телефон, к кравченковой маме,
Спать мешает, дескать, он, с мужем, и друзьями.
Кто я? Друг, или, не друг, этой самой Жанне?
На фиг всех её подруг, к кравченковой маме!
Говорит Жанок, гляди, будешь кусать локти,
Плачу я, а позади, плачет Вера – тётя,
Плачет Ольга – тётя, плачет Тоня- тётя,
Плачут все они навзрыд, у разбитых у корыт,
На своей работе.
Помню, в юные года, кашу ел с грибами,
Мож, свалить мне навсегда, к кравченковой маме?
Захожу раз в Имидж Ру, а, охранник плачет,
Мол, в Бутырочку – тюрьму, увезли наш мячик.
Я к Сергеевне. Кто, мол, мячик? А Жанок меня корит,
Сам женился, и, не знаешь, это ж, Верка, говорит.
Я припомнил Веркин дом, лобызанья шумные,
Детки, как пришли на шум, поздравляли нас гуртом,
Словно полоумные.
Только ушли девочки, только вышли мальчики,
Мы с Верком, со страшным шумом, вновь лобзаться начали.
Скоро осень. Прошло лето. Алимента дома нету.
Алимент в тюрьме сидит, и, в окошечко глядит.
Наш Верок сидит в тюрьме. Навещать придётся мне.
Жаль, не цыган я, цыган, а Андрюша Товмасян.
Был бы цыган я, цыган, - выкрал б Жанин чемодан.
Эх, раз, ещё раз, чемоданчик в самый раз.
Жанна профиль и анфас, лучше Ольги в тыщу раз.
Мне Жанков бы миллиард, заложил бы всех в ломбард,
А кравченковых миллиард, на руках б отнёс в ломбард.
Чем скорей избавишься, тем скорей поправишься.
Так Мориарти думал, гад, толкая Холмса в водопад.
Отчего, да почему, да по какому случаю,
Одну Жанну я люблю, остальных всех мучаю?
Эх, Жанн, ещё Жанн, ещё много, много Жанн.
А для чего мне столько Жанн, что я, юный Д’ Артаньян?
Я не юный Д’ Артаньян, я всего лишь Товмасян.
Зуб сломал перед свиданьем,
об орехи грецкие,
Сказал Жанне: - До свиданья,
Хотел сказать: - До свиданья,-
Вышло: - Досвишвеция.
17 июля 2006 года
А Т А
*
Новая цыганочка, Жанок, у тебя теперь есть. Проехали. Я сейчас вот чего думаю. Фильму, Жанок, надо про тебя делать, сценариус мозговать надо. Для цветных блокбастеров. «Похождения Жанны Бесстрашной» В главной роли единственная и несравненная Жанна Астахова. 50 серий. Все цветные. Каждая по два часа. Смотреть только разом, и все подряд. Вход с фэйс – контролем, или без такового, но тогда билет в 100 раз дороже будет. Ничего. Пойдёт народия, повалит. Никуда не денется. Ежели кто дуба в кинотеатре даст, не чикаться, валить в труповозки штабелями, и марш – марш на кладбище. Пришли в себя чтоб. Отдохнули, значит. Перерыв, типа. Пауза. Буфет. Дорогой длинною, погодой лунною… Всё, Жанок, сегодня же выливаю всё спиртное, разгоняю всех тёлок, и сажусь за сценариус. Никаких актёров. Никаких массовок. Никаких репетиций. Чего чикаться – то. На экране единственная и несравненная суперзвезда Жанна Астахова. Все наряды, платья там, костюменции, не знаю чего, всё за счёт Мосфильма, но по твоим эскизам, и личному одобрению. Созванивался с Парижем. Пьер Карден дал добро, и уже на подходе. Не один едет. С труппой. Боится, видать. Страхуется. Понимаю его. Фильма, Жанок, будет очень страшная. Почему страшная? Отвечаю. Для вовлечения народных масс в кассовые кругообороты дензнаков. Раз уж за сценариус берусь я, будет очень страшно. У-у-у-у-у. Не приведи, Господь. Все 50 серий – страхи и ужасы. Последний день Помпеи отдыхает. Вулкан Кракатау тоже. Иначе нельзя, Жанок. Не поползёт широкий зритель, не вовлечётся в денежные круговороты, ежели страхов не будет. Я эту банду хорошо знаю. Сам такой. Им только ужасы подавай. Это мы могём. Накатаю я им, Жанок, таких ужасов, - мало не покажется. Туши свет. По полной программе обеспечу. Честно говоря, мне это сделать, Жанок, всё равно, что тебе два пальца откусить. Смотрела «Женщину – рептилию»? А «Зимний вечер в морге»? У нас намного страшней будет. Всё спиртное я уже вылил, всех тёлок разогнал. Сегодня же сажусь за сценариус. Ровно в полночь. Чтоб самому страшно было. Ровно в полночь, по московскому времени, чтоб ещё страшней. Я всё продумал, и всё учёл. Детям до пяти, вход запрещён, а то гигнутся, чего доброго. От страху. А им ещё жить надо, Жанок. В детский сад ходить. На дискотеки бегать, или куда там щас бегают. Такие вот пироги. Семейных не пущать. Брак – это святое. Разведённых тоже не пущать. Развод – тоже святое. Нечего им всем там делать. В кине, в смысле. Только иностранцев, или с деньгой кто. Остальных в тюрягу, или под расстрел. По выбору. У нас, слава Богу, демократия пока. Анонсы, Жанок, я уже развесил. Везде. И в метро висят, и по городу. Шаг шагнул, - афиша, ещё два, - ещё две. Страшные, ужас. Три расклейщицы померли со страху, и расклейщик один. Жалко ребят, особенно расклейщика. Только что, с горячих точек вернулся. Ас и герой. Не выдержал ужасов. Не перенёс. Мои афиши, - лучший барометр страха, и надёжный гарант успеха. Где делал? В детсаду дети рисовали. Накупил им еды, сникерсов разных, красок, и пошло дело. За неделю столько наизображали, - ужас. Асы и герои. И главное, что интересно, Жанок, - ни одного летального. Садисты какие – то прирождённые. Изуверы, дай Бог им счастья. И откуда они всё это только срисовывали? Диву даюсь. Афиши больше не беру у них. Хорош. Переизбыток. Некому клеить. Боятся все. Затоваривание. Как мне от этих юных бёклинианцев спастись, ума не приложу. Прут всем шалманом ко мне, и всё тут. Им, хоть трава не расти. Прячусь от них. В Москва – реке ночую. На дне. Честно сказать, Жанок, сам боюсь этих афиш до чёртиков, но детей даже больше боюсь, чем афиш и чертей вместе взятых. Во как. Вчера заведующая приходила ихняя. Посидеть. Отдохнуть. Поплакать. Водочки выпить. Сказала, эскизы это были какие- то. Я как услышал про эскизы, четвёртую не стал допивать, побежал сломя голову к Москва – реке, и, в набежавшую волну. Оттеда тебе звоню. Со дна речного. Нехорошо мне. Не по себе. Растворил я окно, стало грустно невмочь… Слушай дальше. Андрюшка твой обо всём позаботился. И про ТВ не позабыл, и про Интернет. Бум, Жанок, уже начался. Набирает силу. Растёт. Пресса, та совсем осатанела. Рехнулась, типа. Открываешь газету, - ты. Журнал – ты. И на каждой обложке – ты. И внутри – ты. И, что удивительно, на разворотах – тоже ты. Жанна Астахова. Цветная и симпатючая. Смотрю и плачу. Жанна, посылаю тебе обещанный сценариус в электронном виде. Как только распечатаешь, учи роль, но перед этим, не поленись, детка моя, подскочи в аптеку, и купи себе 10, нет, 10 мало, купи 100 ящиков валидола. Таблетки такие. Можно сосать, но можно и грызть, как орех – фундук. Обязательно купи валидола, уверен, - пригодится. Если выживешь после чтения,- есть правда на земле, нет, - нет. На нет, Жанок, и суда нет. Что с воза упало, - пропало. Ну, а дальше всё, как я тебя учил. Всех побоку. Работу тю – тю, мужа тю – тю, подружек тю – тю, всех, кого знаешь, тю – тю. Кроме меня. Я, - вне конкуренции. Как на футболе. Мяч вне игры. Мяч, - это я. Ну, в смысле, я, - это я, а ты, - это ты. Спутать можно, но с трудом. Деньги тебе я уже выслал. Подбирай антураж, и чего хочешь. Всё за счёт Мосфильма. Интересная новость, Жанок. Пьер Карден на Северный Полюс улетел. Не один. С труппой. Видать, боится очень. Тебя, в основном, но, и Путина, в частности. Это он зря. Путин – свой человек, и, рубаха – парень, но я Кардена понимаю. Синдром Бонапарта. Проходили-с. Дальше. Можешь сниматься в чём хочешь, хоть в чём мама родила. Как Айседора Дункан. Я тебя знаю. У тебя получится. Что, ты хуже Айседоры, или рыжая? Не скажи. Жанна, дело пресерьёзное, так что обмозгуй всё капитально. Главное, не чикаться. Не забывай пить валидол. Каждые полсекунды. Можно по три колеса, но можно и по десять. Пьют его так. Берётся стакан, наливается подходящий растворитель. Компот там, или кисель-кофе. Хлоп, - и ты в дамках. Если выживешь после чтения сценариуса, - есть правда на земле, нет, - нет. Но, Бог с ней, с правдой. Что с воза упало, - пропало. Путин всё одобряет, но, ни во что не вмешивается. Вы, мол, сами по себе, я – сам по себе. В случае чего, ничего не знаю, мол. Мировая политика. Стратегическая, но с умом. Этого не отнять. На просмотрах его не будет. Много дел, говорит. Понимаю. Синдром Сталина. Проходили-с. К тебе он относится с уважением, но боится тебя по чёрному. Это он зря. Все, кто тебя знает, говорят, ты ручная. Кроме меня. А для всех других, ты, конечно, Жанна Бесстрашная, Олицетворение сатаны, Царица ведьм, Наваждение Москвы, и, так далее. Но я-то тебя давно раскусил. Никакая ты, не Царица ведьм, просто раскрасавица неземная, ну, и всё такое прочее. Но должен сказать тебе, Жанок, до уровня моих детсадовцев прессе не догнать. Мои ребята, такие брегели, - слов нет. Иероним Босх тоже, ясное дело, не дурень был. Промаху не давал. Такую жуть малевал, - атас, но он, Жанок, старый был и чокнутый к тому же, а моим по три года всего, и все здоровы, как быки. Ну, не странно ли? По мне мураши аж так и ходят, бродят. Особливо к ночи. Твоя фотка на разворотах журнальных, конечно, хорошо смотрится. Офсетная печать и всё такое. Но это, Жанок, без обид, всего лишь «Смотрю и плачу». А от детсадовских афиш уже психозы пошли. Все буйные отделения в крезах – битком. Не принимают больше. Не берут. Санитары забастовкой грозят. Сказал Путину, - смеётся. Улажу, говорит. Мировой мужик всё же этот Путин. Замечательный человек. Путёвый. Люблю его и уважаю. Смертей во время киношных прокатов, Жанок, будет немерено. Твоя слава переживёт века и народы. Ты затмишь красотою своей весь мир. Ещё бы. На протяжении всех пятидесяти серий на экране единственная и несравненная Жанна Астахова. Пишу и плачу от зависти. Но зависть моя, Жанок, светлая и чистая. Такой светлой зависти ты больше не встретишь нигде. Ни в Тибете не встретишь, ни на Памире. Нету больше нигде в мире такой чистой и светлой зависти. Но зависть эта не к тебе, Жанок, а к талантам твоим редкостным и драгоценным. Такие вот пироги, значит. Пишу и плачу.
На аэродромах уже убивают. Просто так не убивают. Только за билеты. Киношные. Ну, и за самолётные, ясно. За киношные, за те вообще сразу мочат. Даже не разговаривают. Не чикаются, словом. Путин в курсах, но ни во что не вмешивается. Обратные билеты загранку уже не продают. Запрет наложили. Вето. Как приказ Сталина: - «Ни шагу назад». Самая модная песня сейчас: - «Не улетай, ты мой огурчик, тоскливо мне лежать в земле, дай на прощанье обещанье, что возвернёшься ты ко мне». Гвоздь сезона. Хит № 1. Её сейчас везде крутят. И Борис Алексеев на Эхе Москвы, и на ТВ – канал Культура. Даже компакт вышел. Новые хиты. Эта песня там, - номер первый. И в метрополитенах поют, и в детских садах. Аж в яслях даже. И бомжи её зауважали. Жарят ночью ежей на кострах, да и поют хором. Шоб жилось веселей. А в кабаках, Жанок, на песенке этой бесхитростной, - большую капусту люди рубят. Лабухи, понятно. Пользуются случаем. Такого случая, говорят, не будет больше. «Где мои семнадцать лет?» Да, Жанок, совсем забыл сказать: - Твой автограф – киляк золотом. Цены каждый день по ТВ напоминают. Чтоб не забывали, с кем дело имеют. Когда начнётся, ну это самое, сама знаешь что, - тебе сразу премия. Громадная. Вдогонку к гонорару. Путин велел передать тебе, как только начнётся это самое, - тебя сразу к ордену представят. Именному какому-то. Уже изготавливать начали. Из карбида гафния лепят. На ящике. Тугоплавкий будет орденок. Орденоносный. Не расплавишь. Нужна очень высокая температура. Ещё Путин сказал, передай, что всё, мол, путём будет. Ему, Жанок, можно верить. Собственно, если уж и верить кому, то только ему. Такие не подводят. Не те люди. Так что, старайся, Жанок, - входи в роль. Главное, не чикаться. Ни с кем. Я не в счёт. Ни с кем, ни за какие. Ни-ни. Исключается. А то непредсказуемое начнётся. Очень даже запросто. Только начнёшь чикаться, сразу и начнётся. Айн момент. Не веришь, - проверь. Впрочем , не советую, если втихаря только. А втихаря, неинтересно, Жанок. Вроде бы, так оно всё, а не то. Не хватает чего-то. Главного. По себе знаю. У меня опыт богатый.
А все другие ошибаются в тебе жестоко. Не рубят они, Жанок, ни бельмеса, ни в искусстве, ни в другом чём. Ну, не отпущено людям. Не дано. Тебе вот, дано, мне зачуток, Путин не дурак тоже. А остальные, так… Истуканьё. Логотипы бэушные. Не более. Путин просил выслать копии всех пятидесяти серий. Наложенным. Адрес два часа диктовал. Москва. Кремль. Ну, и так далее. Не шути с этим, Жанок, даёт человек адрес, надеется, значит на что-то. Не вздумай подвести его. Обещал – отдай. Только так. Пацан сказал, - пацан сделал. Закон – тайга. Смотреть твои похождения он будет на даче. Всё спиртное он уже вылил, а тёлок разогнал. Наладил, в смысле. Как и я, перед сценариусом. Потом я спиртного, по новой прикупил, и все снова понаехали. Великое возвращение. Дале. Извинялся Путин, что не знаком с тобой лично. Ещё просил твой телефон и автограф. Плачу наличными, кричит, и втридорога. Особенно за телефон. Жанна, за автограф не знаю, а телефон не давай ни в коем случае. Скажи, что забыла свой номер, что вся в делах, что захлопоталась, что на сносях, что вот-вот кони можешь бросить, или ещё что- нибудь. Жанна, умоляю тебя, наври ему, как последняя собака. Притворись дурой, на худой конец. Я тебя знаю. У тебя получится. Дашь телефон, - вычислят, или папарациев напустят. Тебе это надо? Да, вот ещё что. Ещё фильм просили Жириновский и Лужков. Лужкову, детка моя, нужно дать обязательно, причём сразу. С Жириновским, как с антихристом. Главное, не подписывайся ни на что, и не вздумай чикаться. Будут приставать, наври чего-нибудь. Скажи, не ела целый год, мол, живот болит, ноет грудь и ноги. Подагра замучила. Ври по ходу пьесы, чего хочешь, только не чикайся. Заруби на носу, Жанок, - как бы плохо ты не соврала, тебе всё равно, любой поверит. И муж поверит, и Жириновский поверит, и все поверят. Повторяю, тебе поверят все. Кроме меня. Меня, Жанок, не проведёшь. Я хотя не воробей, зато стреляный. Мал золотник, да дорог. Пойми, Жанна, тебе ведь только и верит народ. Тебе, ну, и Путину, ясное дело. А больше никому уже не верит. И правильно делает, между прочим. Синдром Товмасяна. Только у меня, немного по другому. Не верю никому, кроме Жанны, да, собственно говоря, и Жанне не верю, если уж на то пошло. Ну, слушай дале. Все, Жанок, уже намыливаются. Кто куда. Кто в психушку, кто гульнуть хочет напоследок, оттянуться, но в основном, все готовятся в могилу. Прямо после кина твоего. Или, во время. Как на бегах, друг с другом ставки заключают, кто до какой серии дотянет. А так, по магазинам бродят. По комиссионкам. Ищут чего – то. Саваны скупают, тапочки какие – то присматривают белые, на микропорке. Лежать – то долго придётся на этот раз. Долго, Жанок, не то слово. Совсем не то. Не отражает правды горькой. Истины не вскрывает. Навсегда они улягутся. Вот, что я тебе скажу. Помнишь, Жанок, как в конце первой серии, ты ослепительно появляешься в кадре, всего на пять минут, а в зал кинотеатра, в это время, медленно вползают линкоры, эсминцы, ядерные подводки, ну, и всё, что я напридумывал? Впечатляющая сценка. Очень триллерская, а главное, башню сносит начисто. В момент отрубает. Я эту сцену 5 суток обдумывал. Поначалу хотел, чтобы ты вышла в зал голая, и на турнике немножко покрутилась, но потом вспомнил, что этот эпизод дублируется и в одиннадцатой серии, и в двенадцатой, и во всех остальных, начиная с десятой. Собственно говоря, Жанок, после десятой серии, когда уже и в зале – то никого не будет, живых, в смысле, ты можешь смело выходить, и голая, и какая хочешь. Нету, ведь никого. Ушёл поезд. Гуляй, Жанна, ешь опилки. Ну, а как вспомнил всё это, то и решил окончательно остановиться, именно на этой сцене. Как ни крути, а сценка моя – люкс. Ты, ослепительная, с невидимой брошью на обнажённой груди, а в зале – линкоры, эсминцы, и прочее. Учения, словом. Парад победы. Смотр боевой техники и достижений ВМС. Уверен, Жанок, на этой сценке моей, сразу полмосквы отъедет, ну, а тебя, - к ордену именному, и всё такое- прочее. Не извольте беспокоиться, мол. Орденок- то, из карбида гафния. Носи, Жанна , на здоровье. Не кашляй, мол… Кто-то в мамках, а ты, - в дамках. Это я тебе говорю, а я, слов на ветер не бросаю. Зря не калякаю. Внимание, Жанна Сергеевна, сейчас Вам станет немного не по себе. Приготовьте нашатырь, и не падайте в обморок. Так вот. Началась жанномания. Дума хотела что-то предпринять, но как всегда раздумала. На то она и дума. То придумает что-нибудь, то тут же раздумает. Жанномания ширится, принимает болезненные формы, и сильно беспокоит трудящихся. Самое главное, - никто ничего не может понять. Ну, не понимают этого, трудящиеся. Не понимает никто, кроме меня, и Володи. Володя, - это мой несуществующий брат. Живёт в Мурманске. Сталевар. Стахановец. По правде говоря, Жанок, я его никогда не видел, да и тебе не советую. Кто его знает, что это за гусь. Думаю, нехороший человек. Нельзя сказать, чтоб хороший. Положит на тебя свой намётанный стахановский глаз, приклеится, выкрадет, - на самолёт, и, в Мурманск. Это, Жанн, город такой. Ну, а там уже, Жанна, - хана тебе, каюк. Или, в койку сразу, или, в расплав стальной. Стахановцы, Жанок, чикаться не любят. На то они, и стахановцы. Оно, конечно, не выйдет ничего, у брательника моего. Во первых, я всегда рядом, да и сам, - за тебя горой. А потом, не забывай, Жанок, у тебя скоро орденок будет. Именной. Тугоплавкий. Из карбида гафния. Знаешь температуру плавления карбида гафния? 3890 С. Самый тугоплавкий сплав на земле. Так что, с таким орденком, ты запросто в кипящую сталь слазишь, и ничего с тобой, ровным счётом, не случится. Как бы ванну приняла, или шампунем вымылась. Ты, какой шампунь любишь? Скажи мне, и, я подгоню тебе, при случае. А жанномании, - не страшись. Поверь мне, Жанок, - только ты лыжи отбросишь, - тут же она, сама на нет, и сойдёт. Сникнет на корню. Вот, те – крест пресвятой. Теперь, Жанок, насчёт распространения фильма твоего великого. Лужкову нужно дать обязательно, как можно быстрее. Пока эти не прочухали. Сама знаешь, кто. Путину, - тоже обязательно, но Путину сразу, а остальным, - опосля. Ничего. Подождут у входа. Сама знаешь, куда. Не маленькая, небось. С Жириновским, - как с антихристом. Вертись, словом. Белкой не станешь, а годик протянешь. Я вот тут подумал как-то, и вот, что я тебе скажу. Ну, для чего тебе, Жанок, превращаться в белку? Понимаю, там, в целакантуса какого. Это можно. Это я,- за. А в белку несолидно, Жанок. Жанна Бесстрашная, директор Жанфильма, актриса от Бога, и белка… Не твоя фишка. И потом, не забывай, - пресса может нагадить. Прессы, Жанок, все боятся. И простые смертные, и с положением кто. Прессы, - только один я, не боюсь, потому как, я сам – пресса. И ещё какая. Сама знаешь. Нет, конечно, и у меня порой случаются портеплюмсы по жизни. Чего греха таить? Но прессы я не боюсь. Или, типа того. А уважаю и люблю я, - только тебя одну, и никого больше. Пусть все они идут в тартары, к чёрту на рога, к кравченковой маме. Да, я люблю только единственную и неповторимую, ни с кем несравнимую Жанну Сергеевну Астахову. Все другие,- пусть у них, хоть по три ноги, и по четыре груди, - все они, мне до лампады яркой, а ты, - нет. Буду любить тебя до гробовой доски. Или, типа этого. Готов подтвердить это, хоть под присягой. Или, типа того. Скорее, типа того. Я тут, Жанок, намедни, опять твою фильму мозговал – причёсывал. Все эпизоды перебирал. В уме. Нравится, - остановлю. Посмотрю в 100 раз медленнее, особенно на стоп-кадре, перекур, и по новой. Взад – вперёд. А знаешь, Жанна, какая твоя самая лучшая сцена? Это, когда ты на турнике, голая – белкой вертишься. Солнце делаешь, и другие штуки вытворяешь. Позволяешь себе, словом. Когда муравьедом висишь, як зоря у ниби. Когда очами стреляешь непостижными, авансы когда раздаёшь из глубины тела… Я, так, без ума, от этого эпизода. Веришь, смотрю его по сто раз на дню. И думаю, эге-ге, думаю себе, Жанка-то… И впрямь, восьмое чудо света. Не зря я в неё влюбился – то. Очень не зря. Жаль, Жанок, не дотянет широкий зритель до эпизода этого волшебного. Как только войдёт, в конце первой серии, в кинозал – боевая техника, линкорчики-огурчики, подводочки ядерные, так всё сразу, и прекратится для него. Для зрителя бедного, и невинного. А жалко. Ну, тебя, ясное дело, к ордену представят. Ниццы разные, всеобщее поклонение. Едешь ты на Тойоте по белокаменной, а все смотрят, и говорят, смотрите, смотрите, - Жанна Бесстрашная едет. Так вот, она какая, в жизни-то. Народ, Жанок, всегда прав. На то он, и народ. Ну, а мне, Жанок, за этот сценариус, наверное, весёлую жизнь придумают. Такая житуха будет, не приведи Господь. И куда ж меня бедного, на этот раз, таскать будут? И какую мне предъяву спустят? И, что же это за контора такая будет? Поверь мне, Жанок, - с них станется. Но ничего, будет, и на нашей улице праздник. Вот только когда? Вопрос этот, - всем вопросам вопрос. Царь вопросов. Я тут отвлёкся немного. Выслал тебе продуктов, Жанн. Любимых твоих. Йогуртов с хреном, арктической ветчинки свежемороженой, мухоморчиков разных, ну, всего, к чему ты неравнодушна. Живи полной жизнью, Жанок. Ни в чём себе не отказывай, но ешь понемножку, а лучше, совсем не ешь. Я сам, как помоложе, веришь, по десять дней не ел. Вот те крест. А самая моя любимая песня, с той поры, так и осталась «Бывали дни весёлые»
Бывали дни весёлые,
По десять дней не ел,
Не потому, что денег нет,
А просто не хотел…
Я эту песню не понимал сначала, а как стал водочкой баловаться, то понял в чём дело. Урузумел. Эту песню, я часто в клубе пою. Ребятам нравится. Хлопают. Бис, кричат. Видать, сами такие были. В жизни, Жанок, чего только случиться не может. Всё может, но всё в разное время. Такие вот пироги царские. Если что, Жанок, сразу звони, но можно, и без звонка. Соки не пей. Только воду. Но, не из под крана. Отравят. Тот же Жириновский и отравит. А свалит, как всегда, на Зюганова. Генку оплакиваю заранее, в электронном виде. Не мойся. Узнают фанаты, подумают, грязнуля. Неправда поползёт правдоподобная. С искажением фактического материала. Свет отруби, на всякий… Пусть думают, померла ты. Преставилась. Всем спокойней будет. Не спать. Сон губит человека. Можешь не проснуться. Тебе это надо? Мне нет. А главное, что мне тогда делать прикажешь? На звезду выть, до смертного часа? Рано, Жанок, на звезду выть. Это мы всегда успеем. Дело нехитрое. А знаешь, такое место, куда все успеют? Есть такое место. И билет покупать не надо. Ничего не надо. Жди и всё. Скоро премьера, Жанок. Роль вызубри, но можешь сниматься, не открывая рта. Немая, типа. Так даже солиднее. У вас звуковое кино, а у нас немое. Что хотим, то, и воротим.
Равняемся с Товмасяном, на формулы Раманужана.
Индусских формул средь Раманужана, когорты золотые Товмасяна.
Средь формул золотых Раманужана, усталые когорты Товмасяна.
А знаешь, Жанок, какой у нас с тобой марш будет? Мы с Андрюшкою вдвоём, всех ограбим, и прибьём. Петь с тобой вместе будем. Дуэтом. Понимайте, мол, как знаете, и, слушайте, если хотите. Эх, строчечки, вы, мои бродячие. Заготовочки с монтировочками. Но, тсс! Молчание. Жалко, Николай Васильевич помер. Ему бы понравилось. Я знаю. Жанна, Голливуд волнуется, и строит козни. Не бери в голову. Мы будем его игнорировать. За одного битого, двух небитых дают. По талонам, правда. Слушай сюда. Опять Путин звонил. Автограф уже не просит. Только телефон. Платит еврами. Наличманом. За одну правильную цифру твоего номера, - миллион. За неправильную, - два. Путин, спору нет, хороший человек, но не давай ему никаких цифр. Особенно неправильных. Подумает, кокетничаешь, или жила какая. Воровка, типа. У кого, что болит… Опять чужие строчки рассказ портят. Мешают плавной повести моей. Брысь! Изыдите! Чур, нас с Жанной! Чур! Жанна, насчёт дачи номеров твоих Путину, подумай хорошенько. Можно очень хорошо наварить. Бабло не помешает. Запас кармана не протрёт… Но лучше не давай. Опасно. Прознает пресса, ославит на весь подлунный. Жилой войдёшь в историю. Воровкой. Не отмоешься. Если что, двигай ко мне. Как всегда. Жду на окне, с мухомором в руке. Дело в шляпе. Надеюсь, Жанок, ты всё усвоил. Главное, не чикаться. Работу тю-тю, мужа тю-тю, подружек тю-тю, всех тю-тю. Кроме меня. Я – вне конкуренции. Ты тоже. Жена Цезаря, выше подозрений. Если что, - была в редакции. Диктовала воспоминания. Думаю, отоврёшься. Нет, - я рядом. За мной не заржавеет. Короче, жена Цезаря. Стоп. Тормоз Матросова. Насчёт жены Цезаря,- это сказано про тебя, а лохам мнится, про них. Лохи, Жанок,- это лохи. Закон – тайга. Сказано это давно, но метко. Ты существовала тогда только в электронном виде. Нераспечатанная. Невидимый сосуд. Загадка Хроноса. Если что, сама знаешь, что делать. Не маленькая. Распечатанная, а не маленькая. Скажешь, нет? Жанна, не вздумай заявиться ко мне без звонка. Понимаю, что жена Цезаря, но дверь не открою, и на порог не пущу. А вообще, можешь на меня рассчитывать. Всегда. Целую. До скорого.
Ну, Жанок, теперича нашенские пошли дела. Пока ты входишь в образ Жанны Бесстрашной, я продолжаю сочинять. Бумага всё стерпит. Я тоже. Только не подумай, что я жалуюсь. Я не жалуюсь. Упаси Бог. Даже наоборот. Продолжай мне сниться. Как всегда. Не мне тебя учить. Яйца курицу не учат. Снись мне в любое время. Почему обязательно ночью. Ночь – вздор. Снись мне всегда, и в любом виде, кроме электронного. Боюсь, не смогу узнать тебя. НЛО. Уфология. Визиты и нашествия. Написанному верить. Точка. Ну, а вообще-то, Жанна, снись- то ты мне снись, но знай же, и меру. Что же мне теперь, в психушку ложиться, что ли? Ну, лёг я, предположим, но разве там спрячешься от тебя? Да разве есть на этом свете такое место, где от тебя можно было бы спрятаться? Хотя бы на время. Не. «От Москвы до Бреста, нет такого места» Глухо, как в танке. Не планида. Белоснежным ранетом в боях под мостом. Это строчка из одного моего старого стихотворения. Но дело не в строчке, Жанок. В другом, дело. Совсем в другом. Ты, ведь, Жанн, куда хочешь, наверно, можешь проникнуть. Так мне мыслится. Ты, и в форт Нокс сможешь просочиться при желании, и вообще, куда тебе только вздумается, даже в маленький домик у речки, что с виду построен крестом. Уж не втируша ли ты? С тебя станется. И как ты только ухитряешься всё это проварганивать? Просто диву даюсь. Я знаю, Жанок, от тебя ведь, и на Северном Полюсе, вряд ли скроешься. Какой тут полюс. Всё про полюс говорила, а наутро померла. Это я не про тебя, Жанок. Это у меня раньше стихи такие были. Дай, думаю, вспомню. И вспомнил. Не забыл. Но это, когда я ещё брился но утрам, чаи гонял с сахарком, спал ночью, как сурок. Без сновидениев, в смысле. Давно, словом. Во дни Очаковых, и покоренья Крыма… А мож, и раньше. Не помню даже, когда и было-то всё это. Может, и никогда не было. Нет, было, конечно, было… Помню, стирать тогда, я ещё не умел по человечьи. Вот когда это было. Теперь верно датирую.
Я знаю, Жанна, ты меня ведь даже на Луне отловишь. Хап, в сачок, или в капкан какой, ловушку, там… Не знаю. И поминай Андрюшку, как звали. Отловишь, отловишь, Жанн. Как пить дать, отловишь. Знать, судьба такая, мне в сачке болтаться. И чьи это только строчки такие? Так, прям, и лезут в голову. Я тебе, Жанна, одно скажу. Весёлый ты, человек, Жанок. С тобой не соскучишься. Не помрёшь от скуки. Я, конечно, тоже весёлый. Мож, веселей меня, и на целом свете нету. И, всё же, какой ни развесёлый я человек, а до тебя мне, пожалуй, далековато будет. Вот, что я тебе скажу. Далековато, хотя ты, и рядом всегда. Пять минут пешком ходу. А о Луне, Жанок, мне вообще нельзя, не только мечтать, но и думать-то даже не рекомендуется, поскольку именно там, на Луне-то, и водятся другие Жанны, не чета тебе, так называемые, Жанны сверхвысокой плотности, изображённые мной недавно, явно сдуру, и явно на свою беду, в одном моём, вообщем-то неплохом стихотворении. Для чего лирика, если от неё только беды мои? Нет. Если я уцелею на этот раз, и останусь жив… Щаз. Размечтался. Да что же это такое, в конце концов? Жил, не тужил, и вдруг, на тебе. Уж лучше б меня из за угла, пыльным мешком стебанули. На прощанье. На посошок. В последний раз, так сказать. Дурак. Последняя у попа жена была. Ты знаешь, Жанна, что я подумал. Ведь, я от тебя, даже откупиться не могу. И вовсе не потому, что денег нету. Не поэтому. Совсем по другому. Я слышал, кто-то говорил в Имидж-Ру, - ты столько зарабатываешь, что деньги тебе вообще не нужны. Разве, что искупаться в них пару раз на ночь. Или чаще, там… Это, смотря настроение какое. Расклад какой. Фишки, в смысле. Фигуры. Ну, зачем тебе, спрашивается, деньги, если твоё любимое занятие по ночам, - это сниться мне? Сниться-то, Жанн, можно ведь, и без всяких денег. Скажешь, нет? Оно, понятно, с деньгами поавантажней будет. Это всем понятно. И комарам, и мошкам, и даже змеям лесным, гадюкам травяным. И всё же, Жанн, скажи мне, и за какие такие грехи мои тяжкие, ты на меня счётчик включила? Ей-бо, Жанок, с бандюгами, и то проще, чем с тобой. И отбазариться можно, и откупиться, там. И что же ты, краса моя несусветная, теперь делать мне прикажешь? Жанна, если ты меня слышишь, а я знаю, что ты меня слышишь, я тебя умоляю, дай мне спокойно жить, перестань мне сниться, или снись, как бы это сказать, дозировано, что ли? Поснилась, скажем, месяц-другой, и хорош, иди себе на боковую, зубами к стенке, заодно и я отдохну, мож, Бог даст, посплю зачуток. А передохнёшь как, маненько, да и я в себя приду малость, побреюсь, там, простирну чего, компота поем (еда такая), то давай по новой, по второму заходу, по третьему. Не жалей меня. До полного мово опустошения, морального конца и разложения. Я разве против? Снись хоть веками, Жанок, но отдых-то давай… Береги дружка-то. Какой никакой, а всё же, неплохой я, наверное, человек-то? Плохому, ты рази стала б сниться? То-то и оно, что не стала б. Петрушка, прям, какая-то. Сельдерей. Укроп с пастернаком. Ведь знаешь, что неплохой дружок, а гробишь, в могилу вгоняешь. Ведь, гигнусь я, Жанн, честное пионерское, гигнусь. В иной мир перейду, ни печалей где, ни горестей, ни воздыханий. Скукожусь навсегда. Как не жил. Ей бо. Да, сподобил боженька, на склоне-то земном. Удружил дядя. Ничего не скажу, ничего не открою… Тьфу. Опять чужие строчки лезут. И кому же мне, Жанок, на тебя только пожаловаться? И где же этакая контора Никанора расположена? Где эта улица, где этот дом? Тьфу. Теперь песни лезут, мешают.
Все люди под Богом, лишь я под тобой,
Лежу одиноко в гробнице ночной,
Опутан красою злодейки младой…
Чьи это стихи? Не могу вспомнить. Не то Пушкина, не то мои. От отчаянья позабыл и ужаса. Если это Пушкин, то зачем он по ночам, мне в голову прилезает? Гений, а додуть не моги, чего ты тут вытворяешь. Досадная ошибка большого мастера. Мне, Жанн, чичас уже не до Александра Сергеича. Веришь? Мне выжить бы, Жанн, уцелеть, значит. А вдруг, это не Пушкин? Да, Жанн, совсем было из черепухи вылетело, да хорошо вспомнил. Тут как-то, надысь, к утрянке ближе, ну, когда сваливаешь ты, значит, по делам своим загадочным. Заснул я, вроде как б. Лежу себе, коллапсирую. Вдруг, батюшки, опять кино пошло- поехало. Мож, думаю, на последнюю Жанок серию возвернулся? С больших денег-то. Мож, утренник затеяла какой невообразимый? Ты ж, - непредсказуемка. Поглазел я, значит, кино маненько, и вижу, - не ты, но про тебя вроде б. И вижу я, Жанок, какие-то грозные пять плакатов- предупреждений. Грознее не бывает, век свободы не видать. Уж лучше б морг приснился валютный, или макдональдс какой, и делу конец. Тут уже не до хорошего. И, веришь, Жанок, страх объял. Фобия налетела паническая. Паранойя. Яблони в цвету. Мы идём по Уругваю. Африка. Сальвадор Дали. Только без усов и без Галы. Мрак, вообщем. Ну, слушай, Жанок, про плакаты-то. Да, Жанн, совсем из черепухи вылетело. Сон –то, в цвете шёл, в колоре. Как в лучших домах Лондона.
Первый плакат – Осторожно!
Второй плакат – Ужасно злая Жанна!
Третий плакат – Близко не подходить!
Четвёртый плакат – Иначе каюк!
Пятый плакат – Точка!
Пятый плакат- спокойный такой, ну, как бы отпели меня только. Точка! Но не простая точка, а омбилическая какая – то. Прям, не знаю, Жанн, что и думать. Шарады и ребусы. Прибамбасы веков. Мене. Тэкел. Фарес. Валтасаров пир. Только страшнее. Безысходность какая-то. Гремучая ртуть. Карбид гафния. Пустотность. Невидимые числа. Мнимости. Пять бубновых тузов. Годунову-то (опять Пушкин прилез) намного легче было. Ну, что у него? Мальчики кровавые в глазах, и только. А в остальном, прекрасная маркиза, ну, и так далее. А вот посмотрел бы я на него, когда бы он увидел эти пять плакатов параноидальных . Осторожно! Ужасно злая Жанна! Близко не подходить! Иначе – каюк! Но самое страшное, это точка, Жанн, омбилическая. Спокойная такая. Отпели, как бы меня.
Позабыт позаброшен с молодых ранних лет
Я остался сиротою, счастья- доли мне нет.
Вот умру я, умру, похоронят меня,
И Аваков не узнает, где могилка моя…
Ну, ты-то, Жанн, ясное дело, всегда в курсах, где, чего, почём, там… Ты уж, сообщи про меня, кому нужно. А собственно, кому нужно сообщать-то? Я ведь, Жанок, кроме как тебе, никому и не нужен на белом свете. Может, это, и не совсем правда, да уж и не ложь. Вот это точно. Я тебе, Жанна, вот что скажу. По совести. Без экивоков. Как разведчик разведчику. Мож, я и не двужильный какой, но плакаты эти чёртовы, я уж как-нибудь перенесу. Ей-бо, перенесу. А вот Боря Годунов, как на духу говорю,- не смог бы. Кишка тонка. Не наш человек. Не тот век, и фишки не те. Расклады не тейные. Выдохлась, Жанок, ихняя гвардия. А плакаты, и впрямь, страшные. Осторожно! Ужасно злая Жанна! Близко не подходить! Иначе, - каюк! Точка! У-у-у! У-у-у-у! У-у-у-у-у! А знаешь, Жанок, что произойдёт со мною, если мне, даст Бог, повезёт, и ты перестанешь наконец мне сниться? Не знаешь? Так, я скажу тебе с последней прямотой. А цветёт миндалик-то, цветёт вечный. И всегда будет цвесть. Не осыпется. Так вот. Споначалу я вроде б как успокоюсь маленько, а потом потихоху начну и на часики-ходики поглядывать-посматривать. Волноваться начну. Часа поджидать своего. А где ж, мол, мой Жанок-то, на подходе, или нет ещё? Мож, захлопотался где? Мне тут, Жанок, знаешь, какая мысль подъехала? Осенило как бы. До разума дошло. Докатило. Ведь, если ты не снишься мне, Жанок, значит, ты снишься кому-то другому. Так ведь? Или не так? Природа-то, сама знаешь, не дура. Пустоты не терпит. Не признаёт. Закон Ома. Проходили-с. Знаем-с. Сами с усами. Да ведь, такого коварства, Жанн, в смысле, чтоб Андрюшку бросить, и другому дяденьке сниться начать на постоянку, даж в Коварстве и Любви не сыщешь. Позабыла выдумать писака. Не учла. Не додула немного. Промашку выдала. Обмишулилась гения. Лажанулась. Ладно, Бог с ней. А про Жизнь Замечательных Людей, ты вообще позабудь. За неё, так просто, и базара никакого быть не может. Все они бледнеют и чахнут, Жанн, перед силой твоей непостижимой. У меня для них, и слов-то никаких нетути. Так. Карлики. Лилипуты какие-то. Неудачники вечности. Мелкопашцы мелкотемья. У дороги чибис, короче. Ну, всё, Жанок, я решился. Карфаген будет разрушен. Как только ты перестаёшь мне сниться, полгодика контрольные выжидаю, на всякий пожарный, мож, ты в отпусках, или, в декретах каких. Кто тебя знает. Чего не знаем, того не ведаем. Короче, так. Даю цинку. Предварилки раскрываю, планты. Слушай, вообщем. Был у меня дружбан один башковитый. Кент по воле. Это когда я ещё на тюрьмах парился. С клопами в прятки играл. Бельишком баловался. Стирал-сушил-сымал-гладил. Так вот. Выжидаю, значит, контрольные полгодика, больше не выдержу, Жанок, честно говорю, и сразу мобилу кручу, или по мэйлу на дружбана выхожу. Клянусь, Жанн, выхожу. Век свободы не видать. Не забуду мать родную, и отца-духарика. Этот дружбан мой, я тебя с ним познакомлю потом, он чего-только не могёт. Всё могёт. Бог. Юлий Цезарь своеобразный. Циолковский. Единственно, чего он не могёт, - это сниться другим людям. Ну, не дано человеку. Не отпущено. Не всем же такое счастье, как тебе. Пробовал, говорит, но… Полный атас. Фиаскович. Поворот от ворот. Тут уже, Жанн, прерогатива твоя пошла. Поглавней евоной. Но, во всём ином-прочем, гений он. Бетховен. Бах. Моцарт и Сальери. Склифосовский. Талант, словом. Таких больше нету сейчас. Если б ты, Жанн, его ещё искусству сниться обучила до кучи, так он для тебя, потом в отплату лепетанья, просто взял бы мир насилья, и, разрушил до основанья, а затем… Никаких затем. Для него, Жанн, мир насилья разрушить, что тебе – два пальца откусить. Очень высокий человек. Цельная натура. Ценная. Может, Жанн, и в самом деле, поучишь его, как сниться, там, или другим каким своим фокусам-покусам? От тебя ведь не убудет. А вообще-то, нет, не надо, Жанок. Оставайся единственной и неповторимой в областях сонных. Богу – богово, а Жанне – жанино. А знаешь, Жанок, кто меня чуть не сгубил в молодости? Алёшка Байчиков и Мишка Рубцов. Ну, это я так. Вспомнилось почему-то. Сапиэнти сат. Пальму первенства гордо неси, по Галактике нашей невзрачной. Вот не помню, Жанн, не то, это твои старые стихи, не то, мои новые. Совсем тронулся. А всё отчего? Сама знаешь, отчего. Между прочим, ты, Жанна, сама настоящий гений, и не только в области сонных артерий, но и ещё кое в чём. Просто ты об этом ничего не знаешь. А мож, и знаешь. Кто тебя поймёт-раскусит. Ты же ведь, непостижимка. Волшебница. Уж если кого Бог, и одарил на всю катушку, так это тебя. Все, кого я только ни спрашивал, а я всю Москву обегал, все такого же мнения. Только о тебе речь зайдёт, персты простирают вверх, и говорят: Жанна? О! А больше уже ничего не говорят. Ни слова. Немые, типа. Чистые истуканы. Только Жанна и О! Вот тебе и первопрестольная хвалёная. Не люди,- остолопы. А всем другим, Жанн, здесь ловить уже нечего. Ушёл поезд. Отъехал, в смысле. И исчезла станция в тумане. Нетути станции. А мож, и не было отродясь. Наверняка-то ничего не знаем. Как слепые котята живём. В тумане мира непостижном. А то и хуже. В миллиард раз хуже. А теперь, слушай, Жанок, внимательно. Порой дождливою намедни, я завернув в столичный бук… Прицениться зашёл, и вообще. Так. Для понта. Для близира. Но и по делу тоже. И вижу, Жанок, лежит на прилавке книга какая-то редкостная. Не то «Откровения сонной тетери», не то «Справочник сонных тетерь». Точно не помню. Всё как в тумане было. Как же, думаю, такой раритет, для Жанка, и не взять. Я к кассе, руку в карман, а там насыпуха одна. Мелочь, в смысле. Я, понятно, ходу домой, мешок взял с деньгой, и взад. Айда за раритетом, значит. Захожу, батюшки светы! А книги-то никакой той и нету. Испарилась, типа. Я к продавцу. А он мне: - Такой книги, говорит, не наблюдалось. Вам, наверно, померещилось. Пить, говорит, надо меньше, молодой человек. Хотел дурака по уху звездануть, да раздумал. Всё равно, думаю, не поумнеет. Пьяный проспится, а дурак никогда. Так без раритета и ушёл. Нет в жизни счастья. Всю ночь потом сонная тетеря снилась. Ты, не ты? Так и не понял. С устатку, видать. От горького разочарования и очередного жизненного обмана. В день уныния, смирись, день веселья, верь, настанет. Оно, конечно, прав был Пушкин, да только вот я этого дня жду, жду, а он всё не настаёт и не настаёт. Так. Дразнится только. Вылитый Жанок. Из молодого, цветущего, юного, стал я угрюмым, седым и больным. Ладно, Жанок, приехали. Тормоз Матросова. И никто-то меня не пожалеет. Никому-то я не нужен стал. А бывало, как щас помню… Ну, ладно. Хватит ныть. Короче, на следующую ночь, Жанн, всё возвернулось на круги своя. Опять ты сниться начала. А тетеря сонная, та, наоборот, перестала. Отоснилась. С одной стороны, это хорошо, что ты опять снишься, а с другой, неужели, думаю, ту тетерю сонную никогда больше не увижу. Как ты считаешь, Жанн, увижу, или не увижу? Интересно бы знать твоё мнение по этому вопросу, как специалиста-сонника. Ну, хорош, Жанок, про тетерь сонных. Слушай, сюда. Короче, устраивает мне дружбан, через крепкий блат, путёву на Луну. Отель забесплатный, с кормёжкой пятиразовой в месяц. Чин-чинарём всё. Путём. С комфором поеду, или полечу. Ничего не знаю пока. Врать не буду, Жанок, не был ни разу ещё, а хочется просто страсть как. Не дождусь, прям. Дружбан лично сажает меня, не знаю на что, и вот я на Луне. Надо, думаю, вступать в контакт с Жаннами сверхвысокой плотности. Их там, в брошюре читал, несчитано – немерено. Стадами бродят неисчислимыми. Пасутся, столуются. Всё, как у людей. Я сразу к ним, к Жаннам стадным, вернее, не к ним, а к хозяйке ихней, бандерше, по нашему. Про бандершу эту в брошюре тоже кое-чего вычитал. Знаю теперича. Из бывших Жанн она, провинившихся в своё время. В крепкой узде товарок держит. Шоб на сторону гульнуть, или чего такого-эдакого, ни-ни. Исключается. Не пущает. Выслуживается, типа. С работы, чтоб не выпихнули. Не подсидели, чтоб. Опытная. Такой, пальца в рот не клади. Оттяпает. Под самый корешок. Как в песенке новогодней. И йодом не надо мазать. Как не было. С такими лучше не связываться. На дистанции лучше держаться. Бережёного бог бережёт. Как никак, из бывших Жанн, всё же. Начудивших в своё время. Репрессированных. Ежели такая на тебя глаз положит, - каюк. Хана с точкой омбилической. Заловит Андрюшку и насмерть замучает лунной любовью с прибамбасами ихними. Там же и отпоют. У кратера Тихо. У них, Жанн, там и крем есть вполне приличный. Валютный, правда, но в брошюре читал, мол, ежели чего-такое-всякое, то входит, мол, в стоимость путёвы. Не извольте беспокоиться, мол. А в конце брошюры даже стишок приложен. Отдыхайте, мол, путём, если надо отпоём. Только свистните. Лунный сервис. Ничего не попишешь. Отпоют, так отпоют. Бесплатно и тихо, у кратера Тихо. Молодчаги лунники. Ничего не скажу. Я, тут, Жанок, на досуге-отдыхе стихи стал кропать-пописывать. Руку набивать. Ничего выходит. Подходяще. Вот послушай моё новое стихотворение.
Ночь. Жара. Ресторация лунная.
Я приметив путану одну,
Попросил, расскажи-ка мне, юная,
За себя, и чуток, за Луну.
И забивши косяк с облепихой,
Мне сказала путана:– жара.
И я понял, у кратера Тихо,
Отпоют меня завтра с утра,
Что у кратера лунного Тихо,
Отпоют меня в восемь утра…
В поле лунном горит облепиха,
На Луне ведь такая жара…
Что жара мне? У кратера Тихо
Отпоют меня в восемь утра.
Я спокоен. У кратера Тихо
Успокоюсь я в восемь утра.
Ну, что, Жанок, нравится? И нежное, и печальное. Лирика, словом.
Но что самое главное, всё сущая правда, Жанок. Как было, так и написал. Вот те крест. Надо будет, как вернусь, целый цикл написать лунный. И, издать его. Лунные стихи, мол. Читайте, мол. Такой – то, мол. Ну, раз я уж на Луне тут, буду сил набираться. А с бандершей ихней, хочешь - не хочешь, а в контакт вступать придётся, хотя, ох, и преопаснейшее же это дело, Жанок. Жаль, дружбана нет рядом. Тот бы сразу точки над и расставил. Кого, где, как, ну, и всё такое прочее. Большой дока. Ну, ничего. Я ведь, Жанок, тоже виды видывал. Такие, что лучше и не вспоминать даже. А хозяйка ихняя, ну, бандерша по нашему, так она, не забывай, Жанок, сама из бывших Жанн, крепко начудивших в своё время. Специалистка, думаю. Не чета московским нашим. Куда им? Так вот. Думаю, Жанок, она и сейчас чудит. Наверняка чудит. Клянусь Байчиковым и Рубцовым, чтоб им пусто было. Каюсь, Жанок, каюсь, - померли ребята, а о мёртвых, или ничего, или хорошо. Хорошие были люди, чуть, правда, не сгубили меня на корню. Пусть земля им пухом будет. Аминь. Все там будем. Уж куда-куда, а туда-то все успеют. В своё время. Если оно вообще существует, - время-то… Так вот. Про Жанну-то лунную. Чудит, небось, ох, чудит. Не всегда, ясное дело, а как приспичит, наверное. И втихаря, понятно. Ежели застукают, по головке не погладят. Ах, ты, рецидивистка, скажут. Опять за старое взялась? А вот мы тебя… И пошло-поехало. Вагончик тронется, Луна останется. Но ежели разобраться трезво, скажи мне, Жанок, ну, кто сейчас не чудит? Я что-то не знаю таких. Все чудят. Уж на что я, человек далёкий от амуров с купидонами, а и то иногда чужу. Редко, правда, но позволяю себе. А как же? Годы-то проходят, все лучшие годы. Эх, Миша Лермонтов. Вот, Жанн, гений был? Да, что это я говорю – был. Гений, он всегда гений. Жив, не жив. Никто не властен ничего отнять. Никто. Будь ты, семи пядей во лбу. Ничего не сделаешь. А мы – всех помним. Обо всех скажем. Никого не забудем. Ну, так вот. Насчёт чужений-то. Плотского, так сказать, жанра. И дензнаки поджимают, и возраст не 20. Но, главное, Жанок, объектов для полнокровного чужения не видать. Спрятались объекты. Нету их, как бы. Вернее, есть они, но там где-то, в Парагвае. Прячутся в банановые рощи. Помнишь песню: - И каждую пятницу, лишь солнце закатится, кого-то жуют под бананом. Не меня, понятно, жуют. Меня сжевать им, - кишка тонка. Где встанешь, там и слезешь. А насчёт Парагвая, - подкопим деньгу, и в Парагвай слетаем – съездим. Да куда захотим, туда и махнём. Было б желание, и с кем ехать, вот что главное. С тобой, или с дружбаном, так с превеликим, так сказать, а с другими… Не. Дудки. Вы сами по себе, - мы сами. Где, Жанок, наша не пропадала. А? Думаю, сначала с дружбаном покатим. На разведку. Что и как, и так далее. А как выясним, что почём, и всё такое, - тогда уж, будьте любезны, Жанна Сергеевна, вот вам билетик, можете собирать вещички. Натворим мы там делов, ну, и отдохнём, ясное дело. Для того и едем. Мы с дружбаном, Жанок, запросто можем полмира на уши поставить. Братья-акробаты. Так что, жди, Жанок. Как с разведки вернёмся, сразу в бой. Главное, не чикаться. Ну, там видно будет. Ближе к телу, как говорил Мопассан. Но пока я, тут на Луне, я буду держаться от лунных путан на дистанции. Бережёного бог бережёт. Оно, конечно, заманчиво попробовать любовь эту лунную, ну, хотя бы для того, чтоб было что ребятам в Москве рассказать. Я ведь знаю, как приедешь только, сразу расспросы пойдут. Как, мол, там у них, чего там у них, почём, ну, и всё такое. Знаю, Жанок, я эти расспросы. Всю-то жизнь мою только на них и отвечал. Вопрос – ответ. Кречмер – Товмасян. Товмасян – Кречмер. Так, что здесь, на Луне, не рискну, пожалуй. Во первых, опасно. Во вторых, опять же, опасно. А хочется, прямо страсть как, но не для физиологии, Жанок, а для опыта эмпирического. И только. У нас с этим, в своё время, проще было. Взял, скажем, ящик водки, пивка три, а на сдачу сырков «Дружба», хамсы кило, и огурцов солёных. Сел на телефон. Раз, - и на Кавказ. Световые скорости. Да, и сейчас, прямо скажу, не очень-то уж всё и изменилось. Продукты – те же, только хуже, водка – та же, только намного хуже, просто яд какой-то, лучше уж денатуратику дёрнуть с птомаинчиком, и то лучшее захорошеет, ей-бо. Деньги – те же, а тёлки… Что тёлки? Тёлки тоже те же, только хуже они, намного хуже, чем в старое доброе… Раньше, помню, такие лазили…Ну, это уже, правда, кому как повезёт, если это вообще можно назвать везением. Это спорный вопрос. О везении-то. Говорят, есть такие, что вполне ничего. Пальчики оближешь, если накнокаешь, ясно… Встречаются, короче, иногда, но мало их, говорят, очень мало. Ежели в процентном отношении, так одна к миллиону, примерно. А, мож, и того меньше. Никто толком и не знает, сколько осталось их. Плохих, и разных всяких, - пруд пруди… А вот чтоб для души, для разговора… Тут уже ловить надо. Знакомиться и отсеивать. А как же. А хорошие, те давно поумирали, Жанок. По кладбищам всё больше лежат. Тоскуют. С вурдалачьём, от тоски зелёной, в петуха режутся. Или в макао. Кто их знает? И главное, спросить-то не у кого. У хороших уже не спросишь. Поумирали хорошие-то. Неразговорчивые стали. Молчуньи. Тоска зелёная. Одна у них отрада. С вурдалачьём резаться под интерес. Кого на кисы разведут, кого на стрип гробовой с продолженьицем. А мож, кто и по крупняку банкует. Азарт, он и за гробом, - азарт. Иду на всё, мол. Ва – банк. Ходи, вурд. Твой ход. И саван сымает для затравки… Жалко мне их, Жанок. Невезучие они. Да, и мы, если разобраться, такие же. Только они там, а мы здесь. Вот и вся разница. А кто, спрашивается, виноват, Жанок, что всё так? Это очень непростой вопрос. Не лямс-пам-пули. Гораздо сложней. Сразу вот так, на арапа, или с кондачка не вырешить. Не. Серьёзное это дело. Ежели б кто разобрался в этом, сразу Монтионовская. Но умников таких не видно покамест. Я что-то таких не припоминаю. Уж на что я, Жанок, жох, а и то не взялся бы за это. И дружбан мой не взялся б. Даже за тыщу Монтионовских. Скажу прямо, ни я, ни дружбан мой, ни за какие шиши, не взялись бы. Пропади она пропадом, Монтионовская эта. А девчат, и впрямь жалко. Веришь, Жанок, себя не так жалко, как их… Эх, бедные мы люди-человеки. Тоска зелёная.
Ну, Жанок, значит, опять про Луну я. Понимаешь, мне и отдохнуть охота, да и домой когда-никогда, тож не мешало б возвернуться. Хотя бы из принципа. И вот, блюдя дистанцию, и памятуя о страшных лунных прибамбасах, о жутких любовных утехах их неземных, попытался я с великими предосторожностями, подъехать к бандерше на голубом глазу, и наведя мостик, засветить ей нал. И, веришь, Жанн, удалось. На высочайшем мастерстве, правда. Свечу, короче, нал ей, и услову свою двигаю-задвигаю. Кстати, бандершу эту, тоже Жанной звать. Неплохая тётка оказалась. А в брошюре, наговорили на неё всего-того-разного. И что за народ такой? Так и норовит грязью облить, нагадить. Что у нас, что у них,- одно и тоже. Прав был Сашок. Повсюду страсти роковые… Жанна, это я не тебе, а ей говорю. Услова у меня такейная. Пусть делают со мной, что хотят ( это я про ихних Жанн стадных, сверхвысокой плотности, которые), но чтобы не сниться мне. Ни под каким видом. Ни в коем разе. Никогда. Я отдыхать, говорю, приехал, а не сны с участием Жанн ваших глазеть. Я этих снов, кричу, и дома насмотрелся. Так обкушался, аж на Луну сбежал. Оно, конечно, и хотелось бы про лунных Жанков, трёшку-пяток снов зацепить интикуресных, миновавших цензуру Лунфильма, но мне восстанавливаться надо, сил набираться. Перед отбытием, говорю, тогда ладно, тогда другое дело, пущай поснятся немного для информации. Чего там, и как там у них всё устроено. Но это перед отбытием моим. На дорожку, так сказать. На посошок. Уговор дороже денег. Закон-тайга. Медведь-хозяин. Черпак-норма. Семнадцать километров, и бульон готов. А бандерша ихняя и впрямь, неплохая тётка оказалась. И собой ничего, а главное, Жанной звать. Не спутаешь уже. Ни днём, ни ночью. Я, родной, это она мне говорит, тебе чин-чинарём всё разустрою-заделаю, а кады я к вам прошвырнуться-оттянуться по путеве нагряну, у тебя, кричит, поживу маленько, а то, кричит, мне перекантоваться, прям, ну, негде. Пустая, говорит, не прибуду. Не дура, небось. Таких для тебя, Жанн сверхвысоких, с собой прихвачу, закачаешься. А неплохие, думаю, идейки витают у Жанки-то этой. И впрямь, не дура. Умные люди-то , и на Луне встречаются. Кады подскочу-прибуду, кричит, с парой-тройкой Жанн для тебя, сверхвысоких, распологаться станем уже, обживаться. Кому куда там. Жанны, кричит, у меня ко всему приученные, спартаночки, могут и на кухне твоей, ночевать-кимарить, но это, родной, ты уже сам решай, кого куда, и всё такое. Я лично, говорит, у тебя в комнате лягу, ежели есть, конечно, комната, на раскладушке, говорит, ежели есть раскладушка. Ну, а нет… На нет, и суда нет. Найдём, кричит, куда упасть, куда кости бросить, бренное, чтоб отдохнуло, значит. Веселие, говорит, обещаю лунное, длинное и бесплатное. Насчёт кормёжки не гоношись. Спартаночкам моим, тем вообще ничего не нужно. Приученные. Им оттянуться хочется, дружок, по полной. Сам понимаешь. У нас на Луне – сухой закон. Въезжаешь? Ну, это всё, кады соберусь-нагряну, а сейчас, карпэ диэм, говорит, отдыхай, сил набирайся. А вообще, говорит, давай домами дружить. Подумай, кричит, обмозгуй, говорит. Спасибо, говорю, Жанн, за всё, а где тут у вас, кратер Тихо, так сказать? Может, проводишь? Я, говорит, тебя, говорит, к кратеру Тихо, говорит? Да, с превеликим, говорит. Сама-то, гляжу, фигуристая. Физкультурница, видать. Всё при ней. Не прибавить, не убавить. Я б на такой, взял, да и женился б, не глядя. К тому ж, Жанной звать. Клянусь, женился б. Вот только расписываться где? На Луне, прям сейчас, или опосля, когда с Жаннами заявится? И ещё. В загсе ли, нашем Миусском, или во дворце бракосочетания, с шампанским, и музыками разными? А фамилию, говорю, мою возьмёшь, или как? Ежели мою, то будешь ты, - Жанна Товмасян Лунная. Нравится? А она, нам лунным, кричит, без разницы. Могу и твою, а могу и без фамилии, вращаться-тусоваться. Не имеет никакого значения. Ладно, говорю, договорились. Как нагрянешь в Москву, сразу и под венец, только, говорю, не забудь сверхвысоких подогнать пару-тройку, чтоб жилось веселей, без скучаниев. Для разогрева, так сказать. Эффект, чтоб пошёл мидриатический. Чтоб слюна отделялась правильно. Взор бы яснел. Тело трепетало чтоб, значит.
Ну, и пожил же я, Жанок, на Луне, будь ей неладно. Не жизнь, - рай. Покурил, скажем, у кратера Тихо по утрянке, пригубил зачуток самогончику лунного, меж высоких хлебов потусовался ихних, и на боковую. Лежишь себе, на массу давишь, и ни одна-то тебе Жанна не снится. Ну, ни одна. А их там, пруд пруди. Не считано, не мерено. Стадами бродят, обольщают. На такие извороты идут. Но не снятся зато. Уговор дороже денег. Отсюда и сон крепкий, устойчивый. Москва отдыхает. Жалко, путёва кончается. На три месяца только дают. Больше не дают. Ни по блату. Никак. Видать, Жанн стадных боятся, как огня. Влюбят те в себя, и невозвращенец за невозвращенцем, пойдут возникать-отскакивать. А туточи кой-кому холку намылят. Головку начнут отпиливать потихоху. На кичу кинут. А вот не вернулся ты, скажем, из Турции, или Египта какого, так даже и приветствуется кое-кем. Сама, Жанн, знаешь кем, не малютка, небось. А при невозвращении из Болгарии, не только почёт и уважение народное, но можно запросто в книгу рекордов Гиннеса угодить. Но случаев таких, я что-то не припоминаю.
Кончается, Жанок, счастье моё цыганское. Назад скоро. К праху отцов, как говорится. В звериные твои опять лапы попаду на веки вечные. И так оно мне становится не по себе, хоть на звезду вой. Это я могу. Научился за жизнь свою эмпирическую. Ну, ладно, до встречи, Жанок. Я по тебе, вообще-то говоря, скучаю сильно, но скучаю я, по нормальной живой Жанне, а не по сонной тетере докучливой, чтоб мне сдохнуть, окаянному.
Это лунная страница в моём сердце.
Прочитает её Жанна, не рассердится.
А сколько время? Двенадцать? Сейчас заявится. Как ни в чём ни бывало. Здравствуй, Андрюша, пришла тебя послушать… Вот тебе, Андрюша, и жанин день, жанина ночь, в смысле. Дожил, значит. Дотянул. Не рассыпался прахом. Не сгинул. Живой, покамест.
Мне всю ночь напролёт, Жанна спать не даёт.
Жаловаться некому Товмасяну бедному.
И с двенадцати до семи, снова Жанны мне снятся мои.
Итак, продолжим разговор о времени. Если время возникает в самом себе, оно будет существовать раньше самого себя. Таким образом, если оно возникает, то оно ещё не будет, поскольку всё возникающее, когда возникает, ещё не существует. Если же оно возникает в самом себе, то оно должно существовать раньше. Следовательно, время сразу и будет, и не будет. Поскольку оно возникает, оно не будет; поскольку же оно возникает в самом себе, оно будет. Однако нелепо, чтобы одно и то же с одной и той же точки зрения и существовало, и не существовало. Следовательно, нелепо и говорить, что время возникает в самом себе. Итак, если время не возникает ни в самом себе, ни как одно в другом, то время вообще не подвергается возникновению. Если же оно не лишено возникновения и не подвержено возникновению, а кроме этого нельзя придумать ничего третьего, то следует сказать, что времени не существует. Поэтому, для того чтобы было время, должны быть симптомы, а для существования симптомов должна быть налицо какая-нибудь акциденция; но реально нет налицо никакой акциденции, следовательно, не может существовать и время. Вот ведь какая невообразимая петрушка с этим временем. Выходит, как ни крути, с какой стороны ни копай под него, а оно с одной точки зрения существует, с другой же не существует вовсе, и даже не может существовать. Думается, время, скорее не существует, чем существует, но вполне возможна и обратная точка зрения, что оно всё же существует. Хоть ты, тресни! Кстати, интересно, если, действительно, взять и треснуть, то это предпологаемое трескание произойдёт во времени, или же вне его? И далее. Вызовет ли такое трескание некоторый резонанс, и этот резонанс, если он произойдёт, произойдёт во времени, или нет? Но я, собственно, так и не получил ответа на свой первоначальный вопрос. Наступит ли время, когда мне, наконец, повезёт, и если да, то когда? Кстати, и если нет, то тоже, когда именно, не повезёт? Или по другому. Когда, наконец, мне перестанет везти? Теперь я спрашиваю уже именно так. Когда мне перестанет везти? Можно рассуждать ещё и следующим образом. Если время существует, то оно или подвержено возникновению, или не подвержено возникновению, или частью подвержено, а частью не подвержено. Но время не может быть ни подверженным возникновению, ни лишённым возникновения, ни частью подверженным возникновению, а частью не подверженным. Следовательно, времени не существует. Написав это, я глянул на свои часы, и они сказали, - сейчас три часа ночи. Но я не обиделся, а только приговаривал. У, какая ты близкая, и наверно, ласковая. Никто не знает, кому это я приговаривал в три часа ночи, кроме того человека, который наверняка знает, что приговаривать в три часа ночи, могу только я, и только ему. Этот человек знает также и всё остальное, и что близкая, (рукой подать) и, что ласковая. Ну, это ещё нужно будет выяснить. Так вот. Пробормотав эти строчки из песенки Высоцкого, я вновь посмотрел на часы. Часы снова сказали – три часа ночи. Но это не время сказало, а часы. Но часы не являются временем. Это всего-навсего самый обычный контролёр времени, такой же обычный, как, скажем, самый обычный контролёр в пригородной электричке. Так что, часы – это часы, а время – это время. Далее. Ведь поскольку то, в чём что либо возникает, должно существовать раньше возникающего в нём, то и времени, возникающему в самом себе, надлежит существовать раньше себя. Но здесь я хочу остановиться, и задать вопрос Жанне Астаховой. Жанна Сергеевна, как же это прикажете понимать? Выходит, что вы существовали раньше себя? Я что-то совершенно перестал что-либо понимать, хотя вроде бы не дурак. Впрочем, со стороны виднее. Как вы находите? Жанна Сергеевна, допустим, что в мастерской созидается статуя, а на верфи строится корабль, но мастерская-то и верфь предполагаются ранее статуи и корабля. Или ещё пример. Замечательное и известное во всём мире (уж я-то знаю почему), здание Имидж-Ру построено на специально подобранном для этого, земельном участке, но участок-то существовал ранее постройки, и это ничему не противоречит, а напротив, совершенно очевидно и не возбуждает никакой апории. Поскольку «когда» есть мера времени, а выяснив, что никакого времени не существует, я должен, скрепя сердце, примириться, что не существует и никакого «когда», как для меня, так и для всех других обитателей подлунного мира. Опять луна вылезла. Думается, все эти ненужные в обиходе слова: - время, когда, будет, успеть, часы, стрелки, и другие, подобные этим, нужно взять и забыть. Навсегда изъять из обращения. Ещё скажу вот что. Выпуск часовыми заводами всех стран, красивых, очень точных и качественных часов, стоящих порой очень дорого, есть фикция. Поскольку никакого времени не существует, выпуск этих ненужных часов является обычным надувательством и очковтирательством, точнее, часовтирательством, так как нам втюхивают абсолютно ненужную вещь. В самом деле, зачем часы, если времени не существует? Ещё я думаю так. Пускай себе время не существует. В конце концов, это его дело, существовать ему, или нет. Но я-то ведь, существую на самом деле.
Мне вполне достаточно того, что существуют мои друзья. Рафаэль Аваков, Александр Эйдельман, Николай Королёв, Анатолий Сажнев, Александр Забрин, Лёва Корецкий, Игорь Постников, Геннадий Масленников, Ярослав Бычков, Павел Корбут.
Вопрос на засыпку. Знаете ли Вы, что один мой старый друг уже 20 лет живёт в Нью-Йорке? Не знаете? Теперь будете знать. Вот он-то, действительно живёт, а мы… мы, лишь существуем. Есть всё же разница, между понятием «жить» и «существовать». И разница эта весьма существенна. А теперь ещё немного информации. Знаете ли Вы, что Эмиль Золя привязывал себя к стулу во время работы, а Александр Дюма перед литературными занятиями любил на ночь раз пять основательно покушать. Что Глюк выставлял рояль к палящему солнцу, сочиняя свои знаменитые «Ифигении». Что Скрябин страдал истерическими припадками, а митрополит Макарий в детстве был тупым и слабоумным ребёнком, но получивши во время игры с товарищами ранение в голову камнем, совершенно преобразился и способности его сделались столь блестящими, что он стал Митрополитом Макарием. Что Август Кекуле, основатель структурной химии, сделал великое открытие едучи по Лондону на крыше омнибуса. Он увидел вдруг, как танцуют атомы, и придя домой, за одну ночь выстроил это замечательное открытие в стройную систему. Повторяю, это открытие было сделано во время обычной поездки по городу. Знаете ли Вы, что Пётр Чайковский имел обыкновение погружать в холодное шампанское свои ноги, и таким образом мог в это время успешно сочинять. Александр Пушкин не мог работать без своего перстня. Рафаэль говорил о своём творчестве: «Это происходило в каком-то прекрасном сне». Знаете ли Вы, что гениальный джазовый пианист Бад Пауэлл, находясь в психиатрической больнице на лечении, показывал своим друзьям-музыкантам, навещавшим его, аккорды, которые он нажимал руками на больничной стене со словами: «А вот такие аккорды Вы слышали?» Что Рэй Чарльз, Джордж Ширинг и Ленни Тристано были слепыми, а великий Арт Тэйтум имел всего 25 процентов зрения, и мог разбирать ноты и глядеть на них только через сильную лупу. Что один из самых чистых и нежных трубачей в мире, моя светлая зависть и беда Клиффорд Браун, был математиком и прекрасным шахматистом. Он никогда не пил спиртное и не употреблял наркотики. Клиффорд Браун погиб в автомобильной катастрофе, прожив всего 26 лет. Знаете ли Вы, что слово «предмет», не существовало до Карамзина, и практически, почти перестало существовать (в поэзии) после Товмасяна, сильно травмированное, и вытесненное им в словарь архаизмов? И если у Федора Сологуба, - «Предметы предметного мира», у Товмасяна,- «И проскакали кроты беспредметные» (Невозмутим, словно шляпа Рериха), - «Беспредметных ласточек ласковый конвой» (Что мне снится в старости), - «Есть пудель счастья беспредметный» (одноимённое стихотворение) Однако, вернёмся к времени. Я хочу снова поговорить о ненужных словах. Нужно раз и навсегда освободить свою речь от слов, хоть мало мальски напоминающим нам о времени. Правда, тогда придётся жить немотствуя, так как буквально каждое слово напоминает о времени. Какое ни возьми. Улица, туча, солнце, луна, звёзды, люди, звери, птицы… Всё – время. Меня просто несёт. А кого-то мож, и несут уже. Помню, когда имел златые горы и реки полные вина, а именно, в 1968 году, я отдыхал в Лазаревском, меня поразила отнюдь не природа, моря там всякие, нет. Меня поразило другое. У каждого тамошнего шофёра на лобовом стекле была приклеена большая цветная фотография Иосифа Виссарионовича, с любовью вырезанная с обложки журнала Огонёк. Но больше всего меня поразило вот что. На заднем деревянном борту буквально каждой машины, неизменно красовалась надпись: Быстро поедешь – медленно понесут. Эта надпись мне снится до сих пор. Попеременно, то Жанна, то надпись, то опять Жанна, то опять надпись. Да, я чуть не забыл. Ещё мне снится число 89035222090. И чего мне только не снится. Ну, Жанна, это уже, как говорится, положняк. Каждый божий день, в смысле, каждую божью ночь. Каждую ночь одно и то же. То Жанна, то надпись, то число. А надпись, и впрямь хороша. Спору нет, Жанна – лучше, но и надпись неплоха. Ясное дело, Жанна в миллион раз лучше надписи, но и надпись ведь неплохая, чёрт бы меня съел, и даже хорошая, правда, всё же не такая хорошая, как Жанна.
Где надписи тягаться с Жанной, Боже!
Та сниться может, но и надпись тоже.
Странно. Раз уж я снова заговорил о времени, то мне хочется сказать кое-что и о числах. Числа ведь, напрямую связаны с временем, даже если времени не существует. Если время, это – число, то число это, или неопределённое, или определённое, или отчасти определённое, а отчасти неопределённое. Мне постоянно снится вполне определённое число. Снится оно мне настолько часто, что я знаю его наизусть. 89035222090. Но я не знаю, является ли это число,- временем. Если число это, действительно такое, каким оно мне снится, то я беру на себя смелость утверждать, что число это несомненно является самым что ни на есть настоящим временем. Далее. Число это совсем не похоже на число Пи. 3,14159265358… Но это, опять же, ни о чём не говорит. Допустим, что число, которое мне снится, не является временем. Но раз оно снится мне с такой настойчивостью и является вполне определённым числом, мне думается, что число это что-то обозначает. Может, в нём зашифровано чьё-то имя, или ещё что-нибудь. Далее. Если число это, - суть зашифрованное имя, то каким образом можно расшифровать его? Видимо, придётся идти к военным дешифровщикам, и узнать, наконец, что это такое. Если это имя, то кому оно принадлежит, и так далее. Это ещё одна загадка, такая же таинственная, как и все остальные загадки времени. Будем живы, - расшифруем, разгадаем. Не знаю кто как, а я разгадаю. Это абсолютно точно.
Ах, ты, время окаянно,
Что ты сделало со мной,
И с Астаховою Жанной,
Моей Жанкой золотой…
Что-то не ко времени на частушки потянуло. Какие тут, к свиньям частушки. На часах 6 утра, Жанок перестал сниться, и ни в одном глазу. Видать, акциденция какая-то на подходе. С симптомами прёт. Во всеоружии едет. О времени. Для того, чтобы могло существовать время, обязательно должны быть симптомы, если будут симптомы, то обязательно нужна акциденция, но так как никакой реальной акциденции не предвидится, то и времени не будет. Вообще не будет никогда. Так что, продавайте будильнички, ребятки. Часы, ходики, и разные там прибамбасы. Так вот. 6 утра, Жанок ушел, и ни в одном глазу. Может, всё же акциденция подойдёт? С симптомами. А то, ведь, времени-то не будет. Обидно. Для чего же я тогда часы себе купил? И костюмчик за 40 рублей? Видно, всё прахом пойдёт. К кравченковой маме. Обидно не то, что к кравченковой маме всё пойдёт, а что костюмчик придётся продать за 40 рублей. Я догадался сейчас. Я и есть время. И Жанна Астахова – время, и Николай Королёв – время, и Рафаэль Аваков – время, и Александр Эйдельман – время. Все мы – время. Хотя его, возможно, и нету. Туман, туман… Насчёт Жанны Астаховой. Жанна, - не как все. Она, частично, - время, а частично, - Жанна. Нет уж. Дудки. Такая частичная Жанна меня не устраивает. Надо будет переделать её на свой лад. Подогнать под свои параметры. Устранить её недостатки. Впрочем, что же я такое говорю? У Жанны нет недостатков. У всех есть, а у Жанны нет. Клянусь, нет у Жанка недостатков. Всё остальное есть, а недостатков нет. Я не успокоюсь до тех пор, пока не переделаю Жанну на свой лад. Пока частичная Жанна, не превратится в полную (не в смысле полноты, упаси Боже!). Пока Жанна не пройдёт ОТК, - никакой любви не предвидится. Как и акциденции с симптомами. Всё ведь связано между собой. И я, и время, и Жанна, и стихи, и любовь, и даже Парагвай, и то, каким-то образом связан с нами. Ну, а тогда, после ОТК, - посмотрим. Там посмотрим. Точнее, посмотрим не там, а здесь. Это очень важно, что не там, а здесь, Именно здесь, а не в Парагвае.
И снится и снится, и спать не даёт
И колют ресницы, и возраст не тот…
Мне часто вспоминается волшебная строка. Друзья, но что теснит так страшно грудь мою. Это золотой век. Он всегда в моём сердце. Вы помните последние слова прекрасной русской песни?
С пустой котомкой за спиною
Тебя не пустят в дом отца
Ты пропил горы золотые
И реки полные вина…
Вы не знаете, о ком эта песня? Эта песня обо мне. Теперь-то я уж точно знаю, что я и есть Время. Меня печалит не то, что времени не существует, меня расстраивает, что моего реального времени становится меньше, меньше, меньше…
Оно тает, убывает,
И лаская, убивает…
Меня интересует, не сколько времени мне отпущено Богом, меня интересует, сколько я ещё успею в жизни сделать добрых дел. Всем своим друзьям. И всем живущим.
Как будильник ни ломай
Вновь наступит Первомай
Бесконечности эмаль
Снова зацветёт миндаль
Скоро смерть и я не сплю
Я последний стих ловлю
Эта книга про меня
Как на склоне жизни я
Имидж полюбил златой
Этот дом всегда со мной
Ёкнуло под ложечкой
В перочинны ножички
Никогда я не играл
Я бельё в тюрьме стирал
И стихи всю жизнь слагал
Много лет отдал трубе
Ничего не надо мне
Я бы рассказал тебе
О разрушенной судьбе
О разбойном племени
О разбитой темени
Просто нету времени
У меня. И вообще…
Май – октябрь 2006г
Андрей Товмасян Акрибист
Поздняя проза
© Copyright: Андрей Товмасян, 2007
Свидетельство о публикации №207080600244
Свидетельство о публикации №207080600244
Рецензии