Исход. ч. 1

 
 
 ДВЕ ПОПЫТКИ
 
 ПОПЫТКА ПЕРВАЯ
 
 ОПЫТ СВОБОДНОГО АНКЕТИРОВАНИЯ
 
 
 1. место временного пребывания
 
Бог дал Кончику работу в кочегарке. Вышел он из темного перехода на Свет Божий, и тут же трудоустроился. А до того... "Он уходит, уходит...", - то ли менты, то ли кто? - осталось за спиной во тьме кромешной, погасло за обледенелыми стекляшками выхода. Или входа? - Кончик так и не понял.
 Свет Божий был голубоват, неярок, чист и густ, как снег. Нет, не снег, - туман скорее. Из тумана на него, портретом вперед, - мужик с вездеходом больничным, впечатление двоякое оставляющий. Головка - тыковка яйцом пасхальным сияет. Лысина, по такой погоде, почему-то голая, лоб озабоченный, складчатый, бровки домиком. Глазки - шарики еврейские, за очёчками золотыми интеллигентно посверливают. Однако же, усищи ржавые торчком - настораживают, зуб металлический в губах пухлых плавает, - намекает. Халат, бывший белый, мятый, застиранный, поверх одежд полувоенных, - тоже мало приятного. Рожа вроде знакомая, да память у Кончика на этот час напрочь отшибло.
 Деловой мужик, активный. Быка за рога. - Истопником, - говорит, - пойдешь в кочегарку. На временную. Упорным трудом зарекомендуешь, - переведу на постоянную. Оглядел в рост. Поступают, блин, коматозники беспамятные, толку от них, а штаты не резиновые. Пошли, не отставай, потеряешься.
 Ну и пошли...
 - А ведь где-то мы встречались, - упираясь в затылок, вспоминал Кончик. Не вспомнил. Удивился пейзажу. Москва, как бы, и не Москва вовсе. Ни пеших, ни конных. Ни ветров, ни голосов. Лес белый да пар морозный. Парк какой, что ли?
 - Где, чего топить-то надо? - обеспокоился.
 Понял, - вляпался опять в историю. Каждый раз так, - из огня, прости Господи, да в полымя. Пользуют, как хотят, кому не лень по слабому характеру и непротивлению.
 - Пришли уже, - усатый не обернулся даже, не удостоил.
 Точно, - промеж деревьев, стужей схваченных, строение заиндевелое за стеной каменной показалось. Унылое строение, ветшалое, годами точеное, ни огня, ни звука, - пустота, нежиль. Кого тут греть? Небо коптить, - затосковал Кончик в предчувствиях нехороших.
 - Помещаются здесь пациенты скорбные, - объявил мужик, - Божий дом это, богадельня.
 - Обитель страждущих? Желтый дом что ли?
 - Не умничай. Сказано, Божий дом. Приют спокойствия.
 - "...трудов и вдохновенья" - умолчал Кончик.
 - Во - во, их самых, - вездеходом вскрывая ворота, согласился яйцеголовый, - принимай хозяйство. Истопником работал? Нет конечно, вижу. Интеллектуалы мы, с незаконченным высшим. Так?
 - Школа Искусств в Сорбонне и университет в Хайфе, - обнаглел Кончик. А что он, в самом деле, на больную мозоль!
 - Ну, тогда справишься, - дело не хитрое, - успокоился лысый и открыл ветхую дверь в кочегарку.
 Кочегарка, как кочегарка, что, он кочегарок никогда не видел? Сколько там чего выпито на троих и более. Сколько тем разнообразных родилось и утонуло в портвешке дешёвом. Сколько женщин было благородных и бескорыстной любви с ними на топчане казённом. Все на местах своих. Углярка, тачка, лопата совковая (именно, именно). Чугунина черная, - топка, котел, трубы, вентеля, манометры давления, водомер, душ в углу, лежбище тюфяковое в другом, стол шаткий, "Советским Спортом" укрытый, диван, продавленный для дам, бывшие венские стулья. Родное всё, знакомое до боли в пояснице. Даже зеркала облезлый осколок в полурост, тремя гвоздями к стене прихваченный, отдаленные годы возвращающий.
 - Вопросы есть? Просьбы, пожелания?
 - Как же без вопросов-то. А харч, посуда, а спецодежда, жалованье? Режим какой, когда смена, температура на выходе, в обратке, котлонадзор, мыла кус, аптечка, зелёнка, бинт, - не собака же, -Кончик загибал холодеющие фаланги, - жить здесь, в золе, в пыли? А сортир, туалет, извините? Может, комнатёнку служебную наверху отведешь, среди сирых?
 - Гляди-ка, с понятием. Посмотрим, каков в деле. Значит так, - спецовка в рундуке, мыло там же, чайник, кружка, - ткнул пальцем в ящик фанерный, наскоро сколоченный, - харч, питье Петрович доставлять будет, мелочь бытовую. Аптечку тут не держим, ни к чему. Параша вон, с душем рядом, не спутай. Смены пока что не предвидится, один крутись. Режим простой, - три закладки, три зачистки, на стенде все расписано.
 - В сутки?
 - Время здесь не сутками истекает, - закладками, - одна на бой часов, - показал ущербные ходики, болезненно тукающие над зеркалом.
 - Часы есть, а суток нет? - за дурака держит, - решил Кончик, - а зря.
 - А суток нет... Жить здесь будешь, пока на временной работе. На временной долго не задержишься. Переведу на постоянную, - всё получишь полной мерой. И служебку с сортиром тёплым и жалование. И довольствие, и удовольствие. Всё?
 -Всё, - закрыл вопросы Кончик, но тут же, - А Петрович, он кто?
 -Функционер местный. Золотой мужик. Хохмач.
 -Пьющий? - пустил пробный шар новоявленный кочегар.
 -Даже не мечтай, - уволю без выходного. Это тебе на вечер, и сунул бумажный пакет, обдавший кислятиной.
 -Значит, вечер есть, а суток нет, - приловил Кончик, - логично. Сам-то кто тут, - завхоз или...?
 -Или. Приступай, Яша, с Богом.
 А имени я не называл, - вспомнил Кончик, - предчувствия нехорошие сбывались, - Когда закладка первая?
 -Сказано же, по бою часов. Отхарчуешься, - спать ложись. Тепло, сухо, чего еще? Помолись, если веруешь, или 'Библию' почитай, душу очисти. Вон они, книги вечности. Хотя...,- махнул рукой безнадёжно и, брякнув вездеходом, скрылся за скрипучей дверью.
 Ладно, - решил Кончик, - деваться некуда, попал, надо соответствовать. Не убивают пока. Обмыться, первым делом, обогреться, набить брюхо и на боковую, - а там, куда кривая выведет, - первый раз что ли? Стянул ветхие одежды, нюхнул, - 'Ё-моё!', неторопливо разложил на мелкие постирушки. Проверил наличие частей тела, органа с яйцами, растительности, пересчитал рёбра и отправился в угол, за свисающие полосы тепличной плёнки. Стал под душ, открыл кран, хрюкнула ржавая сантехника, хлынули унылые, холодные струи.
 Бурная пена сошла на костлявые плечи и худую, ворсистую грудь Кончика. 'Никак кровь?', - равнодушно удивился он, - 'Откуда?' Боли вроде не чувствовал. Обмылся, обтерся кое-как исподним, -сунулся к зеркалу. Мутное, облупившееся серебро тускло отразило прокопченную бугристую штукатурку с бордовыми проплешинами истлевшей кладки, черное тело котла в самогонном сплетении труб, пустой ржавый зев топки, обнаживший щербатые зубья колосников, чахлый комфорт предшественников.
 Не было там только его, - Кончика. Не отразился, '...и тени лишен был', - всплыло что-то библейское. Точно, - и тени...
 
 
 2. национальность
 
 Мужики вылетают из кабинета номер 7 озабоченные, озадаченные, цвета потно-розового, с дрожью в платке утираются и растерянно передают, - Проходите, следующий.
 - А что там?
 - Сами узнаете.
 Очередь Кончика.
 - Шалом. Конценбоген Яков?
 - Моисеевич...(стол, два стула)
 - Тов, я вижу. Присаживайтесь. Год рождения?
 - Тысяча девятьсот сороковой. (сейф в углу стальной)
 - Тов, я вижу. Национальность?
 - Есть сомнения? Еврей.(кондишен, прохладно)
 - Тов, я вижу.
 'А если видишь, то, какого чёрта...', - этот молодой, чернявый, щекастый, румяный Кончику активно не нравится. Не в глаза глядит толстыми очками - в рот. Кариес подозревает? Кариес там есть, не волнуйся.
 - Семейное положение?
 - В разводе я. (не кабинет, - клетка из стекла мутного)
 - Дети?
 - Здесь нет. (свет в глаза, как в ментуре)
 - Был в заключении? Привлекался?
 - Пронесло, слава богу, - (что это он мне 'тычет', - в сыновья ведь годится, и что за вопросы?)
 - Что значит "пронесло"?
 - Не сидел, значит, не приводился, не привлекался. (поди, проверь)
 - Тов, бесэдер. Иврит, я вижу, не знаешь.
 - Нет. (а, если видишь, чего лопочешь?)
 - Родственники в Израиле?
 - Нет. (а, может, есть, поди, ищи)
 - Работа в органах?
 - Во внутренних или половых? (как у вас с юмором?)
 - МВД, КГБ, ФСБ, УВД, - в любом качестве.
 - Не имел удовольствия. (никак у вас с юмором)
 - Прошу отвечать определенно, - да, нет.
 - Нет. (халтурил, конечно, - Доска Почета, Доска Ветеранов, Уголок Героев, - и неплохо, между прочим, платили)
 - Внештатная работа в органах?
 - Общественная? (стукачом, что ли? Во дают, евреи!)
 - В том числе, - и впервые в глаза, и очень внимательно.
 - Нет. (Ну, ты, ва-аще...)
 - Не торопитесь. Вспоминайте, - друзья, знакомые...
 - Я бы вспомнил, - вспоминалка шалит. (и перегаром на него, перегаром. Духами дубовыми.)
 - Тов, бесэдер. Распишитесь здесь. Моя визитка, если что-то вспомните. Желаю успехов на Святой земле.
 - Спасибо. (Ну, блин, а я думаю, почему одних мужиков сюда приглашают?) - Проходите, следующий.
 - А что там?
 - Узнаете. (не одному же мне...)
 Зал приема олим тих, сумрачен, утомлён ожиданием. Сонная звезда Давида со стены изучает семьи бело-голубым шестиугольным глазом. Отзвучали казённый сохнутовский "Шалом" и напутствия вновь прибывшим на Святую землю в поисках счастья.
 - Пройдите, с вас снимут.
 - Уж не одежду ли, - и в газовую камеру? - всплыло что-то далёкое, безрадостное. Спокойно, Кончик, - всего лишь фото. С непонятным, - 'Бэвакаша', - вручены серые паспорта репатриантов, - измученные сомнениями лица отцов семейств. Получена, посчитана, изучена на ощупь хрустящая новизной первая израильская наличность. Близорукая безопасность задала мужикам свои стандартные вопросы, шевельнув живые еще российские картинки и заронив тревожные ожидания. Сгружен на тележки хитрый еврейский скарб, утрамбованный в челночную клетчатую тару. Закончен ни к чему не обязывающий обмен предполагаемыми адресами. Засыпают дети. Болезненно похрапывают, обняв поклажу, склоненные усталостью седые старики и старухи.
 Коньяк 'дьюти фри' медленно плавит в неустойчивом теле Кончика алкоголическую печень, извергая наружу тяжкий похмельный дых и пердых. Сухой чиновник, накрытый кипой, приглашает, - Прошу на выход. Не волнуйтесь, вас развезут на такси по тем адресам, которые вы укажете. Не забудьте багаж. Всем желаю успеха. Шалом.
 - Ну, прощай, страна родная, здравствуй, новая, - белый мерседес, давя и рассекая дорожную мокроту, увозит свежеиспеченного гражданина демократического Израиля, в сырую, липкую, душную ночь. С таким шиком Кончик давно не перемещался.
 
 
 3. место жительства
 
 - Вы ещё спите, Яша? Да? Я не слышу...(О-ёёё, явился, - ш-ш-леп, ш-ш-леп...) У молодых хороший сон... Хорошее здоровье, - хороший сон... Откуда у них будет плохой сон, если есть здоровье и нет детей? Да? Я не слышу... Дети, дети, и где теперь эти дети... Вы спите, Яша? Нет? (Так каждое утро, припрётся и ш-ш-леп, ш-ш-леп...) За всю жизнь... Я вам честно скажу, Яша, - за всю жизнь никаких радостей, кроме больших огорчений. Что там, что тут, - везде одно... Дети... Растишь их, обуваешь, даёшь им музыкальное образование на арфе, везёшь в этот, Богом забытый Израиль... И что, и где? И где теперь дети? Вы уже знаете, Яша, - они в Америке. Они в Америке, а их родной папа в засранном Бней Браке на другой стороне океана... Это ж надо, - уехать с Одессы, с под Привоза, чтобы оказаться в этом жутком Бней Браке, рядом с чёрными датишниками, в одной квартире с вечным алкоголиком...(Каждый день... Голова разламывается... невыносимо...) Вы спите, Яша? Я не слышу... Зачем было так далеко ехать, чтобы потерять детей и умереть в одной квартире с алкоголиком? Я соберу, Яша, ваши бутылки, сдам и куплю овощей... Нет, вы меня не слышите...
 (Ш-ш-леп, ш-ш-леп... и в больной голове звон пустой стеклотары).
 Вы думаете, они нашли в той Америке рай? Да? Глупости. Я вам честно скажу, Яша, они не нашли в Америке рай, его там просто нет. Правда, Соня сначала круто пошла в гору. Она стала играть на арфе в военном оркестре, сделала себе на мои, кровью добытые, деньги короткий нос и высокую грудь, но неосторожно забеременела от женатого дирижёра. Скажите мне, Яша, зачем столько тренироваться на арфе, ехать в Америку на пароходе и тратить отцовские доллары на оперирующих врачей, чтобы залететь потом от первого встречного дирижёра? Ну, не так? С выкидышем и плохими последствиями в военном оркестре... Подумайте, зачем военному оркестру арфа? Соню вежливо попросили вместе с инструментом... А сыночек Фимочка, такой способный в хай-теке мальчик, он же все бросил, стал пить виски и колоть в себя эту гадость... Вы уже хотите знать результат? Сейчас живут на Брайтоне, в клоповнике не лучше нашего. Соня торгует в украинском секс-шопе резиновыми бабами, силиконовыми членами и звонит мне раз в год на Песах. Она мне жалуется... Она мне жалуется, что Фима отбирает у нее деньги на эту гадость, связался с педиками и шлет ее во все дыры. В результате Соня не может выйти замуж и построить нормальную еврейскую семью с детями. А ей уже далеко за сорок... и даже немного за пятьдесят...
 - Это называется американский рай? Да? Зачем было ехать на корабле за океан, чтобы потом звонить и жаловаться папе на родного брата? Для чего, спрашивается, я всю сознательную жизнь горбатился, воровал со складов и сидел, чтобы иметь такой итог?
 - Вы спите, Яша? Я не слышу...(Ш-ш-леп, ш-ш-леп... открывает трисы) Ну, почему такой запах? Что это вы пьёте на ночь, чтобы иметь такой запах? Вы заметили, Яша, у вас не ползают живые тараканы, - они с тоски дохнут от вашего перегара. 'Александров'? Ну да, а что еще? Что еще может пить интеллигентный русский еврей за то пособие по безработице? Конечно, 'Александров'. С под этой гадости даже бутылки не принимают... Стоило, скажите мне, приобретать высокое образование и ехать так далеко, чтобы пить эту гадость за двенадцать шекелей? Вы заметили, Яша, - самый дешёвый товар в Израиле, это русская водка? Я опять не слышу... Куда он смотрит, раввинат? Я вам скажу, куда он смотрит. Пойду, сдам бутылки, куплю овощей, приду и скажу куда смотрит раввинат...Это такая проблема...
 (Ш-ш-леп, ш-ш-леп...Уйдёт, наконец? Прыснуть бы на него чем-нибудь нервно-паралитическим, чтобы не шлепал в разламывающуюся голову рваными тапками. Чтобы отбросил копыта и не шаркал каждое утро по комнате с причитаниями. Сегодня не успел ещё про то, как они сделали в прежней стране социальную революцию и строили светлое будущее для всего народа. И какую благодарность получили за это в ледяных лагерях Колымы).
 - Соломон, купи пару пива, - нагруженные веки с трудом расстаются друг с другом, - и сигарет.
 - Яша, бутылок не так много...А овощи?
 - Пошарься в куртке, там что-то осталось, - рука не показывает, не может. Связанных воспоминаний нет. Во рту... да... Что же было? Или, как обычно? Паб, потом с кем-то, где-то, что-то ещё, дальше ночной ханут, стандартный 'Александров', - приплыл... Ощущение, - в теле скелет напрочь отсутствует...
 Грохнула дверь, - Соломон пошел на круг. Бутылки - Коэну на пиво и сигареты. Пиво возьмёт непременно баночное и тёплое, - так дешевле. Потом через дорогу на дерех Жаботински, за овощами. Будет долго толкаться промеж лотков, ощупывать плоды, изумляться ценам, наберёт полугнилого отсортированного картофеля килограмма полтора и задолбает очередь и балабайта своим грязным ивритом. На углу Бен Гурион подберёт у мусорного ящика вчерашний "Израильтянин"; тут же, на лавке просмотрит, сунет обратно в мусор, чтобы, вернувшись, заявить, - Не читайте, Яша, эту позорную русскоязычную прессу, - она отравляет организм. Кругом террор, проституция и кражи... Сраная жизнь в этой дивной стране. Вы спите, Яша? Я не слышу...
 А Кончик в это время...Надо бы встать, принять водные, черт с ним, что ванна ржавая и вода только холодная, и муравьи врассыпную, и тараканы. Сбрить отросшее за три недели, пройтись пустой щеткой по остаткам зубов, надеть, если обнаружится, чистое, пусть не глаженное. Дойти до Лишкат Аводы, взять отметку в картис безработного у изумленной еврейской девушки и тогда... Куда? Тогда, скорее всего, в Рамат Ган, на Бялик к Мордаховичу. Может быть, он хоть что-нибудь продал из российских ностальгических пейзажей, а если нет, - попросить в кредит шекелей пятьдесят до очередного пособия. И получить вежливый отказ, - Ах, Яша, у меня такой тяжёлый бизнес. Израильтяне не хотят приобщаться к высокому искусству. Они предпочитают репродукцию Дали на кухню. Их больше интересуют завитушки на раме. И не пишите, сколько вам говорить, эти снежные поля и церквушки. Здесь это не товар. Но потом сжалится и выдаст все-таки мятую двадцатку со словами, - Я понимаю, Яша, ваше состояние...
 Но нет сил подняться. Сон наваливается...
 
 4. страна исхода
 
 ...Родина пришла среднеполосая. Плыли, золотились купола над бледно-зелёными клеверными холмами. Жирная блестящая борозда первой пашни отпускала живой, терпкий пар. Змеились в травах, резвились, клокоча, ручьи. Шумели в ветру березняки, гоняя редкий вялый лист. Звенели птицы, кружили аисты, гудели пчёлы, падали августовские светлые яблоки. Носились, вея гривами и хвостами, белые кони. Лениво брело, мычало и медно звенело рыжее рогатое стадо. Двигалось, ускользало небо. И время. И голоса...
 Теплая слеза собралась на краю глазницы, просочилась сквозь ресниц, выбрала впадину, скользнула по щеке и растворилась в клочковатой, седой щетине. Кончик вздрогнул, открыл глаза. И увидел... Жизнь длинная и скудная лежала перед взором и памятью его, укрытая солдатским, серым суконным, одеялом.
 Конценбоген Яков Моисеевич, рождённый в предвоенном сороковом, от еврея Моисея и еврейки Бины на Дальнем Востоке, в городе с веселым азиатским именем Биробиджан, раннее детство свое помнил смутно. Родители, судя по растрескавшимся фотографиям, то ли военные, то ли партийные деятели средней руки, исчезли из истории страны быстро и надёжно, не оставив следов ни в сердце, ни в голове его. Лишь в истлевающих бумагах лубянских подвалов.
 Это потом, в зрелые года, позволял себе Кончик, по случаю, в строгом еврейском застолье, - Мой отец, Моисей, сорок лет выводил вас с тяжелыми боями из Египта, бросив родного сына на больных теток посреди России.
 Шутка как-то не производила... Честно отсидевшие в ГУЛАГе родственницы, Милица и Вера, нудные, малокровные, очкастые старухи - библиотекарши, навсегда обтянутые пуховыми платками, дали Кончику приют и кров в развесёлой новосибирской Каменке. Выкормили, вырастили, обучили и тихо ушли одна через неделю за другой на Заельцовское еврейское кладбище. Они вырастили, а Каменка воспитала. Российским беспросветным нищим бытом, пьяным - рваным, добрым - жестоким сердцем, бескорыстной мужской дружбой, ласковой женской рукой, беспричинной, кровавой дракой. Российской любовью и российской же ненавистью.
 Здесь настоящая Россия залегла, - в Каменках, в Ельцовках нижних и Ельцовках верхних, в Сухарках, в Нахаловках, в бедняцких посёлках, в кулацких посёлках. В нищете, в пьянке, в бандитских лежбищах, в хазах, в воровских притонах, откуда одним, - Кавказ воевать, другим, баланду тюремную хлебать да туберкулез лагерный выхаркивать. Отсюда тот, скуластый, приземистый, замешанный на дикой степной крови, российский народ, гордиться которым зазывают макашовы и баркашовы.
 Отсюда вышел Кончик, отсюда, по жизни, и прозвище его. А какое другое могло приклеиться к сибирскому еврею с такой фамилией, таким носом, такой шевелюрой и таким фартом? Спрашиваете...
 Армию проскочил, - не заметил, - художником в штабе округа. Ни тебе строевой, ни физ, ни боевой, ни Венгрии в 56-м - рано, ни Чехословакии в 68-м, - поздно.
 Красные уголки, Ленинские уголки, доски Почёта, стенды, портреты 'сухая кисть'. Альбомы дембельские, наколки армейские, письма в стихах и рисунках деревенским девушкам Союза. Самоволки без последствий, натурщицы из штабной столовой - лафа. Проносящаяся мимо действительность не давала пока повода для труднодоступных умозаключений.
 И сибирское художественное училище с основополагающим принципом социалистического реализма после армейской вольной практики далось без трудов упорных и заложило веру в фундаментальные основы. Веру твердую, марксистко-ленинскую, непоколебимую.
 Личная, она же, сексуальная жизнь лежала за пределами идеологий, особыми сложностями не обременяла и била ключом, фонтанируя тугими струями любовных услад.
 Кончик в молодые годы хорош был собой и в себе уверен. Строен, мускулист, смугл, черноволос, кудряв, проворен, самодостаточен. В кабаке мог познакомиться, на проспекте свободно снять, хату предоставить, вечеринку соорудить, - запросто. Легко мастерил на ходу шаловливые экспромты и тосты под визгливые восторги недалёких подружек. Чего ещё девкам? Но главное и, наверняка, основное, - деньги у Кончика, при широкой щедроте его, не переводились.
 Сколько же по поводу этому сердец разбил он, надежд и расчетов необоснованных. Хотя, если честно, основания, случалось, давал, но не оправдывал, - понимал и был начеку. Национальность по отцу не подводила. И по матери. До поры...
 Денежный успех, он ведь к Кончику не цыганской ворожбой приходил, - трудами праведными в цехах худфондовских да ночами долгими в мастерской чердачной за мольбертом. И клиентура у него была на зависть, - знатная, солидная, надёжная. Обкомовский номенклатурный контингент, живописью традиционной интересующийся, жены их замшелые и доченьки расквашенные, интересующиеся лично им. Но Кончик вольностей себе не позволял, дистанцию соблюдал правильную, безопасную, а легкий жанр искал с девушками свободными, гибкими и предельно раскрепощёнными.
 Что в Союз совдепхудожников пока не брали, по образованию среднему, - так плевать. Чего не было у Кончика, - амбиций высоких. А прочие потребности свободно удовлетворялись быстро растущим благосостоянием в виде квартиры, авто и далее, по тощему списку бытовых социалистических реалий. Благосостояние это требовало учета, ухода, своевременного ремонта, обновления и расчёта по жировкам. Для чего появилась, как-то вдруг, в доме художника скромная грудастая барышня из глубокой провинции, смотрящая на гения волооко и преданно.
 К тридцати годам безжалостное время пропахало в черных кудрях Кончика пару залысин, слегка припорошило пеплом. Заботливая барышня округлилась, принесла плод, запала на стакан, перешла на оглушающую лексику и потребовала прав. Кончик, прикинув реакцию общественности, судебные издержки и сумму алиментов, сдался. Втихую женился и творчески уединился на чердаке, прокуренном, но вполне уютно и антиквариатно обставленном. Пока всё.
 
 
 5. семейное положение
 
 Кончик заболел летом семьдесят второго.
 Это была Москва, месяц июль. Пылала жара, изводили мухи.
 Квартира в огромном, тяжелом доме на Солянке отмокала после долгоиграющего ночного загула.
 Пьяная вдребадан хозяйка дома, - драным креслом сломанная пополам салонная дама, требовала опохмелки и любви. Любви, - по застарелой вредной привычке, опохмелки, - по вновь приобретённой необходимости. Ночь после джема с Козлом и кодлой до дна опустошила стеклянную тару, возбудив новые желания. Нажралась Люся Герасимова, как всегда, до потери интимных аксессуаров. Кончик, заблудившийся к очередному утру в необъятных просторах послевоенной московской коммуналки, стал предметом её нетрезвой страсти.
 - Я готова уступить себя всю, - гремела нервная тетка, - всю, без остатка, - и плескала остатки портвейна на чахлое невыспавшееся тело, - ты принесёшь мне цветы, вина, краковской колбаски и...
 - ...мы сольёмся в экстазе, - представил себе Кончик, - и приобретём венерический триппер, один на двоих. Возражать, однако ж, не стал, разгрёб себе путь сквозь оброненные в тяжкий сон тела, вышел в коридор, влез в болонью, обулся и, было, направился за очередным зарядом. Но остановлен был довольно твердой рукой и разящим мотивом, - Прекратите, хватит, сколько можно?!
 Он обернулся и заболел. Отлетел враз похмельный синдром с тошнотой, навалилась на Кончика болезнь духа и страх смерти от несостоявшейся любви. Зелёная ненависть пылала в раскаленных глазах прекрасной незнакомки, - пантеры, ягуарши, - грациозной, пленительной, но хищной и решительной, в обманчивом спокойствии перед последним, решающим прыжком.
 - Увези ты его в Отвратное, - прошла мимо, бряцая посудой, опустошённая попойкой, Валя Пономарева.
 - Интересно, а кто он мне? - дрогнула воительница.
 - Вези, там разберетесь. Мужику ночевать негде, трется тут неделю, спаивает народ, - бухтела Валентина из кухни.
 - Так, так, - подтвердил из торчка Лешка Баташов и вылез, застёгивая ширинку, - голубчик, я вас умоляю. У меня концерт завтра. Натали, я вас умоляю, заберите его, он погубит Люсю.
 - Ладно, поехали, только без глупостей, - решила девушка, двинувшись к выходу.
 В гулкой глубине коммунального коридора проскакал на палке с лошадиной головой пухлый, потный дошкольник Витя Пелевин, целя в пустоту жёлтой стрелой. Он репетировал Чапаева. Молчаливая дневная электричка привезла их в Бирюлево - Товарная. (Вот оно откуда - "Отвратное", - догадался Кончик)
 За всю дорогу только, - Тебя как зовут?
 - Яша.
 - Не люблю имён из трех букв, - Яша, Юра, Ися, Ося..., - заборные прописи напоминают. Я - Наталья.
 - Очень приятно познакомиться.
 - Не могу пока ответить тем же. Ты откуда такой?
 - Из Новосибирска, - не помня себя, мямлил Кончик, - на джазовый фестиваль приехал.
 - Ого, денежный мешок, что ли? У меня, кстати, в холодильнике мышь повесилась. Учти.
 - Учту.
 Так познакомились. Потом долго тащились от станции по тропе, через высохший пыльный пустырь, сквозь гудящую слепнями жару, - к тупо торчащим спальным серийным многоэтажкам. Молча, глядя под ноги, закусив удила.
 В магазине Кончик развернулся во всю ширь своего быстро пустеющего кармана, - до отъезда два дня, билет в лопатнике, сбежать успею, девушка прелестна, - А, была - не была!
 Была.
 Набор продуктов Наташе понравился, или небрежность, с которой Кончик сорил купюрами, или набежавшее вдохновение поразило, - глаза потеплели, выражение всеобщего отрицания исчезло. В мягкой улыбке ожило желание общаться. 'Ну вот, - успокоился Кончик, - честным пирком, да за свадебку.
'И пирок получился, и свадебка.
Познакомились поближе. Коротко так. Он, - тридцать лет, художник, дизайнер, натура поэтическая, джаз - наркотик, женат, есть сын, но свободен и одинок. Так и сказал, - '...свободен и одинок'.
 Она, - двадцать два, замужем, муж - ударник джаза, Люськин, кстати, брат, катит в Америку, но её не берет, с ней не растоваришься. Впереди развод. Подрабатывает на фестивале у Баташова секретарём за все. Детей нет, - рано, пожить для себя хочется. Честная. Так и сказала, -'...честная'.
 Дальше, как по писанному, - ужин при свечах, совиньон, блюзон, мурлыкающе банальности, тесное танго, мимолётное соприкосновение губ, глубоко проникающий первый поцелуй, неторопливое обнажение плеч, на сильных руках в ложе любви, нега, влага, исступлённое утоление желаний и стоны, стоны до рассвета.
 Утром болезнь не покинула. Застряла, ныла где-то слева в межрёберном пространстве, но не пугала, томила. Ну там, - кофе в постель, уточнение биографий, словарь чужих глубоких мыслей про любовь и счастье в жизни, изучение частей и целого, лёгкий массаж, сладостное соитие и ещё, и ещё... Не помогало. Кончик заболел, полюбил навсегда, бесповоротно. И девушку, кажется, заразил. Наташа пламенела, поцелуями увлажняя иссыхающие губы.
 А на следующий день под гудящим небом Домодедово она, прижавшись всем телом, смахивая тонким пальчиком слезы, печально уговаривала, - Не клянись, Кончик, не надо... Два дня и вся жизнь... Так не бывает...Я ни о чём не жалею...Вот фото на память.
 Он, глуша рыдания, - Ты открыла мне..., - и глупость про любовь до гроба. - Наши пути сплелись, - ля-ля, тополя, - сел в разогретое тело самолёта и был таков. А Наташа забеременела и родила.
 Не сразу. Чуть позже...
 
 
 6. место работы
 
 - Конценбоген, вас к директору, - так ласково его никогда не приглашали.
 - В чем дело, не знаешь?
 - Не знаю, но думаю, выговором не отделаешься, - референт Маня сурова, - Ишь, взяли моду, свободные художники. Хочу, - работаю, хочу, - не работаю. Что хочу, то и ворочу. А план за тебя Репин строгать будет? Иди вон, разбирайся.
 - Марья Ивановна, пожалуйте, конфеты московские, - пропустил мимо ушей Кончик, - И привет вам от Миши Шапиро. - Он знал, - это било в цель неотразимо, особенно про Мишу. Манина любовь не ржавела, дала результат.
 - Яша, Альберт, - она выразительно кивнула на дверь, - в ярости. Хочет на твоем примере, понимаешь? Собрание профсоюзное готовит, понимаешь?
 - Да ладно, первый раз, что ли. Отобьемся, отступим, обойдем с флангов, ударим в тыл, утопим в крови.
 - Я серьёзно, Яша, покайся. Спасибо за приветы и конфеты, - горько улыбнулась глыба общественного сознания.
 - Яков Моисеевич, проходите, присаживайтесь, - бывший ментяра, бывший директор городских бань, бывший заведующий ЖЕКа, бывший начальник ПТУ, ныне директор Художественного Фонда тучен телом, но колок взглядом. - Сообщите мне, наконец, где вы изволили...
 - Я летал в Москву на джазовый фестиваль, - не дал ему шансов Кончик. - Я, художник, понимаете, ху-дож-ник! Я должен черпать из глубин жизни, напряженно искать достойные образы, овладевать мировым опытом искусства живописи. Наблюдать за процессом развития социалистического общества и разложением в стане капиталистического окружения...(Он вдохновенно плёл, - Так его, так. Не останавливаться, не позволить этому хряку разбежаться, допустить до ора по поводу трудовой дисциплины и упадка показателей, а также про долг перед страной и коллективом). Другое дело, если вас не устраивает моя профессиональная пригодность, тогда так и скажите. Мы не будем морочить друг другу головы трудовой дисциплиной и упадком показателей за текущий квартал. Обратитесь в Союз Художников и спросите там, кто напишет за месяц двадцать портретов руководителей партии или вождей мировой революции? Или вы уже обращались? И что вам ответили? Я знаю, что вам ответили, - Конценбоген Яков Моисеевич. А кто ещё? И до Союза Художников мне, - две республиканских выставки или одна всесоюзная. Так что долг свой перед страной и коллективом я выполняю честно, а свободу творчества топтать не позволю. Так и заявлю на ближайшем профсоюзном собрании. Встану и заявлю. Давно пора поставить вопрос о политической грамотности, профессиональной пригодности и трудовой дисциплине. Но не в разрыве, а в совмещении этих неразрывных понятий. Я не прав? (Ну, теперь давай, возрази мне, козёл ментовский).
 - Вы абсолютно правы, Яков Моисеевич, пора нам навести порядок с дисциплиной. Я думаю,(ха, он думает!) ваше выступление на собрании будет своевременным и отразит линию последнего пленума ЦК.
 - Я тоже так думаю, Альберт Александрович. (Имечко тебе мамаша придумала. Мент - Альберт). Разрешите идти?
 - Разрешаю, - попал в такт директор, - минуточку, минуточку. Я, собственно, пригласил вас сюда вот зачем. Поступил новый ответственный заказ, очень ответственный и необычный. Оттуда, - палец показал вверх, - и срочно. Не каждому доверить можно. Для вас - персонально. Возьмите у Марии Ивановны. Не торопитесь, я позвоню, - Мария Ивановна, обкомовский заказ передайте Якову Моисеевичу. Да, я так решил. Нет, я ничего не перепутал. Именно ему. До свидания, Яков Моисеевич. Увидимся на собрании, - и гадко так улыбнулся.
 - Да удавись ты!
 Маня была на грани, - Ну, Яшка, ну, подлец. Он ведь тебя живьем сожрать хотел, чтоб другим не повадно было. - Все полтораста килограмм её развеселого, легкодоступного тела тряслись в беззвучном хохоте, - чем ты берёшь этого кретина? Поделись.
 - Я давлю его напором интеллекта. Как клопа на стене. Представляешь эту кровавую сцену? - вспомнил он кем-то сказанное, - А что там в заказе, портреты предводителей? Тачанки в бою за освобождение Шепетовки? Что там необычного?
 - Ты не поверишь, Яша, - осунулась Маня, - портреты, естественно, но...Вот список, фотографии. И условие, - в рост, со всеми причиндалами. Такого ещё не было. Такое трудно даже представить в наши-то дни. И срок, - три месяца. На сумму в рублях посмотри. Каково?
 - Вот это да, - но не про деньги Кончик, не про условия и сроки. Про список. Он начинался по алфавиту с 'А' - Абакумов, 'Б' - Берия, 'В' - Ворошилов...Он завершался на 'Я'- Ягода. Все они были там собраны, - Ленин, Сталин и компания. Вожди и палачи. Двадцать четыре апостола. Иконостас. - Вот это да... Если это не шутка, тогда, за что боролись?
 - Какая шутка, Яша, из приемной Первого звонили уже два раза и напоминали грозно. Ты посмотри, куда это уйдёт, - Маня прочитала, - 'Дом престарелых для партийных, профсоюзных и государственных деятелей в Бибихе'. Знаешь это место? Вниз по Оби, за Кубовой. Ты понял, для кого?
 - Ах, вот в чём дело?! - вскипел Кончик, - 'Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым'? Ну, суки, попомните...
 - Не надо, Яша, не выпендривайся, не нарывайся. Это тебе не бровастого кормильца твоего шлёпать. Задача, можно сказать, творческая, Альберту сто очков вперёд и деньги. Ты посмотри, какие деньги. Бери, не кочевряжься, - она всунула Кончику бумаги и уплыла по ковру.
 - Ладно, - успокоился Кончик, - не твоё дело, не лезь в бутылку. Попал, - надо соответствовать. Он изобрел и любил этот аргумент. Три месяца проскочат, не замечу. Пока развод, пока делёж, продажа мастерской, машины, - успею. Опять же, башли немереные, - сумма прописью в заказе отражала смелые запросы и будила воспаленное воображение. Болезнь не проходила. Кончик хотел в Москву, в Бирулево Отвратное, в малую, на шестнадцатом этаже, квартирку. К любимой Наташе, к божественному её телу.
 
 
 7. профессия
 
 Ночью пришло решение. В мастерской, на чердаке прокуренном. Не во сне, нет, - в кресле мягком плюшевом, напротив телевизора. А в телевизоре, - партхозактив, теплая встреча с представителями. Тупая программа, тупой ведущий, с тупыми героями, с тупыми лицами. По какой-то странной аналогии всплыли вдруг лица родителей с от времени облупившихся фотографий. Ясноглазые, загорелые, остроносые, трогательные еврейские лица, улыбающиеся то весело, то печально. Чему радовались, о чем печалились, во что верили, к чему стремились, чего достигли? Как, куда и по чьей воле ушли? Таких сложных вопросов до того Кончик себе не позволял. Увиливал под предлогом отсутствия активной жизненной позиции. Еще в школе любимая учительница по литературе, красавица, холодная богиня Инесса Павловна, пригвоздила его фразой, - 'Беспринципный вы человек, Яков Конценбоген, все вам хихоньки да хахоньки'. И была права, разумеется. Но, поди ж ты, сломалось что-то после Москвы в укрепрайонах души Кончика, треснуло, течь дало. Эх, Наташа!
 Будя, хватит, настала пора, - взыграло в маэстро, созрело. Представил реакцию, плюнул и растёр. Принял решение. И пошло - поехало. Библиотеки, фонды, подшивки газетные, журналы, архив партийный, дела под номерами, плакаты с призывами расшибить голову или задушить гадину, хроника - суды расстрельные, первоисточники, - кровавые итоги трудов их праведных на благо своего народа.
 Природный фон теме благоприятствовал, - явилась осень. Холодные нудные дожди, ранние снега, позднее отопление, протечка кровли над чердаком с капелью в таз. И семейные обстоятельства, - судебные заседания, раздел, развод и девичья фамилия. Благоверная выигрывала и била в барабаны сыну, - Твой отец - подлец.
 Москва умоляла, - Кончик, родной, умоляю, брось всё. Мы потеряем друг друга...
 Кончик умолял, - Наташенька, любимая, умоляю, ещё месяц, два. Я не могу это бросить... Пусть ответят...
 И работал яростно, себя наизнанку выворачивая. Без эскизов, без подмалевка, без растворителей, пастозно, из туб, рукой, мастихином. По холсту, как по себе живому. Днями, ночами... Срок назначен был на 5 ноября, к Великому Октябрю стране родной подарок. Как обычно, - худсовет, потом торжественная часть, вручение грамот, ценных подарков, понятное дело, банкет в честь и по поводу. Всё как обычно.
 Не получилось в этот раз. Обосрал праздник Кончик. Худсовет был расширенным, время обсуждения, в связи с надвигающимися церемониями, суженным. Работы принимались быстро, весело, на ура. Блаженное состояние приближающейся пьянки висело в воздухе, живо ощущалось, подогревало и широко распространялось.
 Двадцать четыре кончиковы холста и двенадцать членов СХ недолго радовали друг друга.
 -Молодец, еврей, - первым выступил полусумасшедший художник Сляднев, - так им!
 -Что это, Яков Моисеевич? Объясните, - выступил мент-директор, - объясните это как-нибудь.
 -А что тут объяснять, - выступил профорг Мешков, - вы же видите, он издевается. Он издевается над основами.
 -Подождите, надо разобраться, - выступил председатель худсовета Лобода, собутыльный кент Кончика.
 -А в чём тут разбираться, - повторно взял слово профорг Мешков, - вы же видите, он плюёт на коллектив. Коллектив его вырастил, ему доверил, а он плюёт. А мы молчим.
 -Подождите, нельзя же так сходу, - повторно взял слово Лобода, - надо разобраться.
 -Молодец, еврей, - крикнул с места полусумасшедший Сляднев, и спел громко, - Вихри враждебные веют над нами...
 -Заткнись, Сляднев, и до тебя ещё доберёмся, прикидываешься тут психом, - крикнул с места мент-директор.
 -Что это, Яша, что это за мазня? - выступила Маня, - ты же сознательно подрываешь основы. Это же ни в какие ворота. Это нарушение всех общепринятых норм и правил. Я уже не говорю о политической подоплёке дела.
 -Минуточку, а у нас сегодня какой год? - возразил в порядке ведения Кончик, - или я что-то путаю?
 -А при чем тут Ленин, если вам так дороги принципы, за что вы его так изуродовали? - взял слово вне протокола, сидящий с левого края, неизвестный в темно-сером костюме со стальным лицом.
 -Чтобы из композиции не вываливался, - ответил Кончик в порядке ведения, - другой цели не было.
 -Лично я давно предупреждал, - выступил заслуженный хохломист республики товарищ Лагуна, - но никто не реагировал. И вообще, хватит, пора за стол, - он уже хватил дозу, и ему не терпелось. Коля Грищук, лучший друг, ни слова, как всегда, - Пошли вы, я на пейзажах два инфаркта схлопотал... - смотрит жалобно.
 -Хватит, позор! Лобода, закрывайте худсовет, - подвел черту неизвестный со стальным лицом, в темно-сером костюме, - Альберт Александрович, о происходившем здесь будет доложено в Обкоме, и всё это будет изучено самым внимательным образом. Самым внимательным! Я думаю, всем понятно, что соответствующие оценки и выводы будут сделаны. К сожалению, не смогу принять участие в торжественном собрании коллектива. Всего хорошего, товарищи, с наступающим праздником. Убрать это немедленно!
 - Слушаюсь, Владимир Ильич, - вытянулся мент, - передайте привет от нашего коллектива руководству области.
 -Да уж, непременно. И позаботьтесь о стопроцентной явке на праздничную демонстрацию трудящихся.
 Кончик тайно ликовал, упаковывая шедевры, выслушивая матершинные мнения о себе вчерашних компаньонов и приятелей. Он был доволен собой. Он это сделал. Он это сделал смело, ново, свежо, талантливо, не наступая себе на руки, корчась в преданных патриотических позах. Плюнул и растер. Коридорные угрозы мента, - Ты забыл, в какой стране живёшь, чей хлеб жрёшь, какому народу служишь. Что, свободы захотел? На историческую родину потянуло? Будет тебе, жидяра, свобода, погоди! - не пугали, нет.
 -Завтра я тебе, козел, все твои грамоты и благодарности за перевыполнение вывалю и заявление на стол. А генсека бровастого и компанию дальше Репин шлёпать будет. Встречным планом.
 Маня подошла квёлая, - Дурак ты, Яша. И кому ты что доказал? Теперь свое говно сам расхлёбывай, я за тебя слово не молвлю, - и унесла на подпорченный банкет своё бочковатое тело. А по делу, так и не дождался. Никто ничего. Одна забота, - напиться, нажраться на халяву. Полусумасшедший Сляднев только, - Я тебя уважаю, Яшка, хоть ты жид, а жидов я не уважаю.
 И Коля Грищук умолчал. Как всегда, - Я вне политики, у меня пейзажи. Я своё получил сполна...
 Вот и все о профессии. Потом освоил другие. В том числе, кочегара.
 
 
 8. страна пребывания
 
Грохнула дверь. Наконец-то, Соломон. Сейчас пару глотков пива и в спасительные воды.
 - Яша, вы ещё спите или уже не спите? Бог мой, вы ещё ничего не знаете...
 - Соломон, где пиво? Ты хочешь моей смерти, да?
 - Какое пиво, Яша? При чем тут пиво? Послушайте, что происходит. Вы слышите, это настоящий кошмар. Включите быстро телевизор, вам скажут лучше меня. Вам трудно, я вижу, я сам. Смотрите, что происходит. При чем тут пиво, Яша? Бедные дети. Бедная Соня, бедный Фима. Несчастная Америка... Боже ж мой...
 В обшарпанном ящике пузырится безгласно, хлюпает и шипит муть. Бой в Крыму, всё в дыму... Сознание не подключается...
 - Соломон, в чём дело? Что там происходит? Ты принес пиво?
 - Какое пиво, Яша? Послушайте, что творится. Бедные дети, несчастная Америка...При чем тут ваше пиво...
 Из шипения, хрипа и скрипа выползает, наконец, нечто членораздельное захлёбывающимся голосом комментатора. Мама родная, что творится! На красных глазах Кончика в огонь и пыль проваливается основа мира. Не кино? Или, что это? Нет, не кино...
 - Э-э-э, Соломон, что с тобой? Тебе плохо? Сядь. Где твой нитроглицерин, у тебя лицо зелёное.
 - При чем тут лицо, Яша. Вы видите, что творится...
 - Соломон, ты мне не умри. Куда я потом? Амбуланс вызвать? Где твой нитроглицерин?
 - Зачем амбуланс, Яша? Откуда у меня деньги на амбуланс? Вот мой нитроглицерин. Вы думаете, я излишне взволнован? Боже, зачем так долго жить, чтобы увидеть всё это. Бедные дети. Бедная Америка... Пиво в пакете...
 - Спасибо, Соломон. Не надо так волноваться. Твои в Бруклине, а это на Манхеттене. (Можно долго не ходить к Мордаховичу, - ни за что не откроет кредит под такие подробности. О чём это я?) Соломон, тебе лучше?
 - Мне лучше, Яша. Вы добрый человек, Яша. Только ужасно пьёте всякую гадость. Возьмите пиво, оно в пакете. Послушайте меня и не возражайте. Вам надо жениться, Яша. Вы еще относительно молодой мужчина. Надо бросить пить, жениться и уехать отсюда на какой-нибудь край...
 - Соломон, только не об этом. Мы же договорились.
 - О чём мы там договорились? При чём тут договорились. Вы видите, что вокруг творится? Вы слышали, три тыщи народу за полчаса несложной работы. Женитесь, Яша, и уезжайте отсюда как можно дальше.
 - Соломон, ты забыл, мне шестьдесят. С лишним. Ни дома, ни работы, ни зубов, одни долги. Я что, буду содержать жену на пособие по безработице? Коэн мне третий месяц сигареты под запись даёт. Ты же знаешь. И печень... Она вся в дырах. Куда я отсюда? Как?
 - При чем тут ваши зубы, Яша, и печень? Вы видите, что творится? Это в Америке, а что будет потом в Израиле? Ничего не будет в Израиле через год или два, и вы увидите, как прав был Соломон. Только не вздумайте жениться на израильтянках, я вас умоляю, они все отнимут по суду. Я пробовал и где я теперь? На съёмной квартире с алкоголиком. Не обижайтесь, Яша, это так. Стоило ехать сюда с Одессы, чтобы жениться на израильтянке и всё потерять...
 - Не женитесь, Яша, я вас умоляю..., - он засыпает, как всегда, на самом интересном.
 В ящике горит и рушится Америка...Где-то там Наташка. Не дай бог! Все, что осталось, - память о ней. Сколько лет прошло? Тридцать лет прошло...
 ...Наташа замолчала вдруг. Ни телефон не отвечал, ни адрес, - глухо. От Люси Герасимовой ничего не добъёшься, она как всегда, в нирване. Валя Пономарева с Баташовым то на гастролях, то на концертах, то по джемам. Любимая, где ты? Тишина в ответ немая.
 Прорвало под Новый год, - Кончик, я устала от одного вранья, но оно хоть законное. Не хочу больше, устала. Ещё что-то горькое. И в завершение, - Прощай, мы не встретимся в этой жизни. Конец связи.
 Ну да, как же. Плохо ты меня знаешь! К Грищуку. Коля, - выручай. Выручил. В ночь, в аэропорт, девочки - стюрочки, шампанское, трали-вали, в Москву нужно, - жизнь решается.
 В Москву? - Так пожалуйста! Провели, посадили в хвост.
 В Москве, на Солянке, типично нагруженная Люся, всё в том же кресле драном, - а я Наташке кто, мастер-наставник? Она, между прочим, к Серёжке, к законному мужу, в Америку... Брось грустить, Яша, давай по маленькой...Валя Пономарёва из кухни, - В самом деле, брось Яша, в Бостоне Наташка, у мужа. Помирились, вроде. Пишет, - остаётся. А что у вас было?
 А всё у нас было.
 Выпили, конечно, и крепко. Даже Баташов. Не огорчайтесь, - говорит, - голубчик. Всё к лучшему. У меня завтра Дюк со своими чёрными. Приходите на джем.
 А мы где? Гут Вильямс, Кэш Андерсон, Чарли Паркер, Рой Элридж, Ли Морган, - все шоколадные рожи здесь, полный набор. Воют золотые трубы, заливаются, провожают кончикову любовь. Вино рекой, как слёзы. И поплыло, как по реке, - чужие, равнодушные лица, клочки воспоминаний, клочки чувств, клочки жизни...
 Пухлый, потный дошкольник Витя Пелевин просунул голову в приоткрытую дверь, - Шестипалый у ваc?
 -Напротив, у Затворника, - показала Пономарева. Она знала всё, - цыганка.
 Успокоился Кончик на люськиной вислой груди, а проснулся в балдевшем пьяным дембелем 'Сибиряке'. Кто такой Шестипалый? гадал он по дороге домой, трясясь в прокуренном вагоне...Как там дальше? - 'он полуплакал, полуспал...' - Точно.
 Вернулся и покатился по наклонной плоскости.
 Собрание трудового коллектива единодушно осудило и единогласно, при двух воздержавшихся (интересно, кто осмелился?) решило.
 C работы - вон. С треском, по тридцать третьей, считай, с волчьим билетом. И полетел вниз тормашками.
 Мастерская на чердаке - мастерская в полуподвале - притон в подвале. Художник в клубе, оформитель в порту на полставки, сторож, дворник, кочегар, рабочий тары. Халтуры, шабашки, - на алименты и подарки дикорастущему отпрыску, - мамаша спилась, скурвилась, дитё побоку.
 Культурный досуг, - интеллектуальные сходки на чердаке с музыкой Губайдуллиной и стихами Бродского под коньячок "Хеннеси" плавно перешли в занимательные пьянки в полуподвале с грязными танцами и раздеванием девушек, якобы, натурщиц, под "Столичную" и "Кавказ". Затем резко - в широкую народную попойку в подвале чем попало вплоть до оконного очистителя с развлечениями от травки до вытрезвителя.
 Безостановочной чередой пошли дамы, девки, ****и, другие дамы, подменяющие любовь её потребностью, и осторожное знакомство с простыми услугами кожно-венерических диспансеров. Соседи, менты, приводы, протоколы. Наконец, психушка на Владимировской, ненадолго, - нетрезвая попытка взаиморасчета с действительностью.
 И, как финал, - торопливое, гнусное бегство шесть лет назад от денежных долгов и моральных обязательств в, изматывающий хамсинами и беспросветной пьянкой, глумливый средиземноморский рай под пальмами. Тусклое тридцатилетие проскочило через его бренное тело, подорвав жизненно важные органы, не подарив надежд на долгие годы и уютную старость среди внуков и хомячков.
 Залысины надо лбом слились, образовав обширную ясную поляну. Кариес, приняв вахту у парадонтоза, прорядил рот. Гордый профиль обвис, глаза погасли и потеряли цвет. К шестидесятилетнему юбилею обрушение личности, несмотря на периодические попытки проведения реставрационных работ, в основном завершилось...
 Кончик вынырнул из-под прошлого и ощутил острую потребность. Кессонная болезнь, вы ж понимаете. Добрался таки до воды и мыла, убрал кое-как наросшее и налипшее. Подавил тёплым пивом рвотные рефлексы, сунулся в закрома, наскрёб семнадцать шекелей (на один большой 'Туборг'), с похмельным стоном натянул дежурную джинсовку и вышел на плавящийся тротуар.
 Улицы были пустынны. Еврейский народ приник к экранам с ужасом и ещё не осознанным искушением упрёка.
 
 
 9. род занятий
 -
Ну и куда я с этой мелочью в такую жару? - размышлял Кончик, - в 'Блин', пожалуй. Сейчас там столпотворение в связи с событием. Кого-нибудь зацеплю (Честнее, к кому-нибудь прицеплюсь, - сознался себе Кончик, - но быстро отбросил слабость осознания). Проездной ещё до конца недели, в автобусе мазган, на 'эхад кос гдола' (один большой бокал) есть, - поеду. Поехал.
 Паб кишел, кипел, надувался парами, страдал новостью, изрыгал проклятия. Кончик продрался к стойке, отоварился у бармена 'Туборгом', - Тода, Сима. - Ла бриют, Яша, - и отвалил к окну, ища жертву.
 - Кончик, я здесь, - ну вот, на ловца и зверь. Это Дима Донатов, все его восемь пудов бесполезного еврейскому обществу веса. Что-то где-то нарыл, - обставлен тарой, приличным закусоном, - и уже в кондиции. Сейчас загрузит очередной творческой удачей или наоборот, зато хорошо угостит. Эх, зря спалил последние монеты, мог бы и на шару прокатиться.
 - Привет, Дима. Откуда дровишки? Аравийским шейхам продался? Козла жертвенного выдоил? Наливай!
 - Не козла, а козлов. Тебе чего?
 - Давай водочки, только, по маленькой. Отойти надо, я вчера перебрал.
 - Понял, - Дима распорядился посудой, плеснул по маленькой, - ты слышал, видел? Это... - он слил содержимое в толстую голову, - э-то-пиз-дец!
 - Да ладно, Дима...
 - Что, ладно, что, ладно? Ты посмотри, что делается. Притом где? В Штатах! А что здесь будет? Давай, закусывай, не стесняйся...
 - Причитаешь, как Соломон, сосед мой. Так ему за восемьдесят, - он из ума выжил. Что будет, то и будет. Нас с тобой не спросят.
 - Это точно. Повторим?
 - Нальёшь, - повторим. Колись, где струю откопал?
 - Да понимаешь... стыдно признаться. Короче, продался в один похабный политический листок. Наскочил случайно. Надоело в 'Вестях' клянчить, надоело в 'Израильтянине' побираться. Щёки, блин, раздувают, солидные, мол, издания, свободная пресса, - а цена им всем... Те же проблемы, - где власть, там и деньги, где деньги, там и свобода слова продажного. А здесь я сам за всё и за всех. Сам тексты плету, сам редактирую, сам верстаю, всё сам. И полная, при этом, вседозволенность в известном, правда, направлении. Деньги смешные, но надёжные, по сусекам не скребу, в ноги не кланяюсь.
 - Это не 'Шинуй', не "Новое пришествие"?
 - Не пытай, Кончик. Не скажу. Стыдно. Тебе хорошо, нашлёпал пейзажик, сдал Мордаховичу, сиди, жди реализации, плюс пособие по безработице. А я со свежего слова кормлюсь. Сиюминутный жанр. Сегодня ты не тиснул, завтра тебя не отпечатали, послезавтра тебя забыли, через неделю ты с голоду сдох. При моих-то потребностях - Дима колыхнул руками свое круглое брюхо. - Ещё по стопарю?
 - Я где-то слышал, - рукописи не горят.
 - Конечно, но они мокнут от слёз автора и источаются молью времени, - разливая, сформулировал Донатов.
 - Дима, ты просто классик... Давай, за тебя.
 - За тебя, Кончик. Закусывай, не стесняйся. Как твои-то дела?
 - У меня всё, - вэри вэл. Я своими нереализованными нашлёпками могу заполнить пару пролётов у Гугенхайма. Подсуетись, - барыш пополам. Или там, Кристис, Сотбис, - нет проблем. Наливай.
 - Погоди, не погоняй. У меня к тебе просьба. Я по свежим следам накропал тут вроде эссе. Взгляни.
 - Я так и знал, что ты меня не просто, по дружбе, - Кончику уже под язык попало, он заторчал и его понесло, - Стыдитесь, Дима, при таком размахе стола, какие меркантильные отношения? Принцип, - ты мне - я тебе, - в вас ещё не изжит, а если он не изжит, если на то пошло, вы со мной ещё за предыдущее не рассчитались, не расплатились, как говорится, по счетам...
 - Ты что несешь? - насупился Дима, - Какие счета?
 - Частушку про Флориду забыл? А я помню. Ты ее в 'Израильтянине' тиснул, а мне бутылку не поставил.
 Эх, ФлорИда, Фл0рида,
 Наплевала в душу.
 Обещала Гору дать,
 Отдалася Бушу. - спел Кончик, для убедительности.
 Народ, выпивающий рядом, исполнение одобрил, наградил жидкими
 аплодисментами.
 - Кто автор? Ну-ка, ну-ка, вспоминайте, писатель... Перестань, Дима, не красней, шучу.
 - Да пошел ты, Кончик. Я вполне серьезно.
 - Ты дундук, Дима, и Израиль тебя усугубил. Читай, если хочешь услышать мнение Виссариона неистового, не тяни кота.
 - Название условное, - 'Не спешить', - приступил Дима.
 
 'Дождались.
 Голливудские виртуальные страшилки воплотились, наконец, в
 реальную кровь и смерть, не отходя от Америки, от самого её сердца. Сострадаю, как любой нормальный, но вот что волнует и тревожит.
 Смотришь через цветную дыру на возмущённых предводителей
 наций, сурово осуждающих, и утверждаешься в мысли, что знают они только дипломатию зелёных беретов и заклинания, типа
 'Мочить в сортире'.
 - Коряво, вижу, потом поправлю.
 А куда ты раньше смотрел, дядя?
 Где выпестовывались и вскармливались эти нелюди?
 Бен Ладен в ЦРУ? Басаев в КГБ? Я не знаю, но думаю, - пара, тройка и в Моссаде отыщется.
 Теперь воюют могучие ведомства вовсю со своими вдумчивыми
 учениками, без особого, правда, успеха. Помолились Аллаху несколько фанатиков и смели разом в пыль тысячи невинных. Вдохновляющий пример для подражания кровожадному исламскому воинству.
 - Моссад тоже вымараю. Не пройдёт.
 Теперь главный вопрос, - кого громить, откуда противник коварный?
 Вопрос, впрочем, не сложный. Куда с таким размахом и прибылью продавали оружие, там и ищи.
 Политические недоумки из антогонистических лагерей, в лихой погоне за лёгким барышом, разменивали на нефть и арабское дешёвое
 золото пушки-пулемёты, наивно полагая, что 'чурки эти' всю
 оставшуюся жизнь будут поливать друг друга свинцом, благословляя источник поступлений.
 Просчитались стратеги грёбаные.
 - Это, сами выкинут.
 Сколько писано и говорено из ящика про теплые чувства к Израилю, нерушимую дружбу и финансовую поддержку из-за океана.
 Как разукрашена "новая российская политика' на Ближнем Востоке. А какова реальность?
 А реальность такова, что коспонсор из-за океана одной рукой
 подаёт от щедрот своих на оборону евреям, а другой вооружает Саудовскую Аравию, Египет и прочие Кувейты, в восторженной надежде, что через океан это не перелетит. А коспонсор с Севера, лубянского разлива, одобрительно похлопывая по плечам
 конфликтующих мужей, вооружает Иран, Сирию и прочие
 Фаластыны.
 Всем сёстрам по серьгам. Одним, - небольшие бабки на оружие и
 защиту демократических ценностей. Другим, - за большие бабки, это же оружие и мягкие предостережения. Чтобы не пылало, - тлело
 потихоньку. Чтобы каштаны таскать и не обжечься. Чтобы на
 коротком поводке держать и тех, и этих. И в намордниках.
 Воюйте, дорогие друзья, несильно, но долго, до полного
 удовлетворения наших финансовых интересов.
 Такая вот несложная экономика просматривается. Такое разделение войны и бабок.
 А у ребят из Фаластыны логика тоже несложная. Завёлся у тебя шмайсер, - обязательно пальнуть в соседа, из чистого любопытства. Потом найти повод повторить. А если сосед ещё и цветом кожи, верой или, не дай Бог, формой носа, - разбить его собачью голову.
 Благо, есть чем. Со временем до благодетелей добраться во имя Аллаха и мирового господства правоверных. Хоть на Севере, хоть за океаном. Добрались. На Севере - Ичкерия, за океаном - ВТЦ и Пентагон.
 Теперь, когда вооружили их до зубов, превозмогая боль утрат, -
 вперёд, через океан, чтобы наступить на грабли, брошенные
 героическими российскими полками, где-нибудь в Афганистане.
 - Тут удачно, да?
 Может быть это нужно, - глобальные операции, объединенные
 усилия, гордые авианосцы, непобедимый спецназ. Спешить только не стоит. Голове дать работу.
 Глядишь, выяснится, что дешевле фабрику по производству зубных щёток им построить, благосостояние повысить. Отвлечет как-то. Я не утверждаю. А вдруг? Не спешить, думать надо.
 И нам, евреям 'русской улицы' не повредит.
 Ведь это мы, как выясняет статистика, определяющая часть
 электората, склоняющая нацию то влево, то вправо, но в основном назад, к сияющим соплям недоразвитого в России общественного строя. Выбираем мы, по странной памяти, сердцем, куда стучит пепел нереализованных социалистических идеалов и неоправданных в покинутой стране надежд.
 Головой бы нужно. Головой.
 Не спешить в сомнениях на выборы, не совать в узкую щель
 избирательной урны свою истосковавшуюся по справедливости волю, чтобы через год поменять всё с точностью до наоборот. И что в результате?
 А в результате, - у руля государственного судна не лоцман, как
 положено, а водитель тяжёлой строительной техники.
 И возглавляет борьбу с интифадой тот, кто её... Как бы это
 помягче выразиться?
 Вот я и говорю, - не спешить, сесть, подумать, приложить усилия, поломать голову. Есть же неплохие исторические прецеденты.
 - Тут Франклина ввернуть можно или Джефферсона.
 А не хватает тямы, - собрать друзей, уехать за город, выпить водки с чистой совестью и ясным осознанием того факта, что не
 занимался делом, тебе не свойственным.'
 - Всё, - богатое тело Димы качнулось в поклоне. Аудитория, привлечённая его густым баритоном, безмолвно, медленно рассыпалась, внутренне протестуя.
 - Это ты сегодня? - не понял Кончик.
 -А когда? - не понял Дима.
 -Лихо.
 -Да? Ты думаешь, возьмут?
 -Никогда и никуда. Давай, Дима, за твой талант.
 -Погоди, Кончик, ну почему? Что тут не верно?
 -Всё верно, потому и не возьмут.
 -Не юродствуй.
 -Хорошо, загибай пальцы. В своем поганом листке ты это пропихнешь? Или хозяин не позволит?
 -Да я и не собирался. Это для большой прессы.
 -А хоть бы и собрался, - кто тебе разрешит? Над тобой ведь балабай висит. Не так? Это - раз. В 'Вестях' своих столпов политической мысли достаточно, там сейчас не протиснешься. Это - два. Для 'Израильтянина' это слишком лево, для 'Новостей' слишком право. Или наоборот. Это - три. А главное, - ты абсолютно во всем прав, но ты всех обосрал с головы до ног. И всех стравил, во главе с Бульдозером. Это - шестнадцать. Ты талант Дима, но в журналистике, которую ты в настоящий момент представляешь, талант нужен для другого. В свой листок ты зачем пошёл? Кормиться? Вот и не бунтуй, не выпендривайся. Чеши репу, обеспечивай благосостояние. Мы с тобой хорошо сидим, выпиваем, закусываем, так давай не возбуждать неоправданных порывов в широких еврейских массах. Всё это уже было и ничем кончилось. Ты понял меня?
 - И вот так в сорок восемь мять тапком говно, подссыкать сильным, ждать пособия по старости?
 - Кто тебе сказал? Нет, ты не понял. Я о другом. Твори, в тебе действительно искра божья, но не лезь в политику, не терзай душу, не переделывай мир на свой лад. Поверь мне, у меня был подобный опыт, лет этак тридцать назад. Тоже против ветра попер, пошатнуть устои вознамерился. Всё там было, по большому счету, мощно, талантливо, ново, не коньюктурно, - отвечаю. И что? И где я теперь? На Святой Земле сею разумное, оставляю вечное? Сею крошки на столе, оставляю дерьмо в толчке. А в основном, на ПМЖ хлеб вытаптываю. Ладно, хватит об этом. Давай, Дима, за тебя. Напьюсь, видимо, сегодня с твоей легкой руки.
 - А, давай!
 
 10. контакты с органами и частными лицами
 
 ...Подходил полдень. Никого. Тесная Бар Кохба била, колотила, громыхала мусорными баками, гудела клаксонами, орала дурниной. Пекло проникало сквозь закрытые трисы, - вентилятор не спасал. Соломон стал подванивать.
 - Вы можете смеяться, Яша, я воевал. Я прошел с боями всю эту Европу и бил по проклятым фашистам с гаубицы, с той огромной дуры триста двадцатого калибра в составе, семьдесят второго гвардейского полка тяжелой артиллерии. Представьте себе на минуточку этот пердёж с большим количеством случайных жертв. А вы думали, что старый Соломон с рождения руководил продовольствием, воровал со складов и ничего другого? Хочу вас разочаровать, Яша, я таки был заряжающим. Нас ещё как бомбили немцы, бомбили свои и даже раз союзники. Вы не поверите, - я остался живой и невредимый и вернулся в Одессу к маме с контузией головы, не больше. Соня меня дождалась с каким-то капитаном, и я женился на ней, хотя мама была решительно против, потому что Соня не вполне была еврейкой. У неё была кровь молдавских цыган, которая боком выходит теперь моим детям. Мама сильно огорчалась, но недолго. Соня родила Соню, потом Фиму и быстро умерла, пусть будет благословенна её память.
 Это ли, или что-то вроде этого, - Кончик с трудом воспроизводил в больной голове слова, интонацию, смысл того, что слышал по пять раз на день, три года кряду живя бок о бок с безумным евреем.
 - Боже ж мой, кем только не работал Соломон Брик при товарах широкого народного употребления в пищу. Грузчиком, шофером, экспедитором, оператором, завскладом, директором базы и даже начальником финчасти, хотя мое образование, - шесть классов у Привоза. Я вам честно скажу, Яша, это какой-то кошмар, когда мимо рук проходят такие деньги. Вы меня никогда не поймете, потому что всю жизнь рисовали вождей и природу и не думали про обеспечение народа продуктами питания, - вам всё легко доставалось. Это такой соблазн, Яша, когда у тебя дома дети и больная мама, а начальство требует себе на стол качественный дефицит в виде буженины с чесноком и зернистой икры белуги. Конечно, я сидел, вы уже знаете. Но я выходил и занимал положение, - у меня были связи, я все брал на себя и меня уважали. Вы наверно, думаете, меня интересовали только деньги? Нет, Яша, это большая ошибка, - меня интересовал процесс их происхождения в условиях социалистического строительства и распределения по труду. Ничего хорошего ваш социализм не дал, кроме плохого, ни народу, ни стране, ни мне лично, потому что по труду там никогда не было. Тогда я похоронил маму, собрался и уехал поднимать народное хозяйство в Израиле. Я вас умоляю, это не было ошибкой. Ошибкой было жениться на израильтянке. Всё, что я сейчас имею, - это тот счастливый брак. Никогда, никогда, Яша, не женитесь на израильтянках. Вы разоритесь, вдобавок, сядете и от вас в Америку или в Европу сбегут все дети...
 - Твою мать, когда же они приедут? По такой жаре он провоняет через час и начнет гнить, - Кончик обнаружил труп полчаса назад, вызвал кое-как со своим жутким ивритом амбуланс, миштару, пребывал в прострации и хаотичных воспоминаниях. Ночная гульба с Донатовым вылетела от потрясения, оставив для подозрительной миштары лишь благородное амбрэ.
 Утраченная ясность мысли спотыкалась, возвращаясь к реальности. Раньше и думать не позволял себе о деньгах Соломоновых, а сейчас вдруг застучало, - приедут, обыщут, найдут, изымут под протокол. А на грядущие коммунальные платежи, а телеграммы и звонки родственникам, а погребальные расходы, а помянуть бедного еврея Соломона? Чёрт с ним, возьму грех на душу, - и пошел в правильном направлении поиска, потому что нашел быстро. В диване прогнутом, вонючем и рваном.
 И сильно удивился. Очень сильно.
 Это были соломоновы копи. Пятьдесят тысяч баксов с приличной мелочью. Бедный еврей восьмидесяти лет таил, довольно небрежно, жуткие деньжищи, прикидываясь дураком и питаясь впроголодь на нищенскую пенсию, замурованный в грязной съёмной квартире с компаньоном - алкоголиком.
 Кончик колебался недолго. Отсчитал двадцать кусков, сгрёб мелочь с твердым намерением выполнить гражданский, человеческий долг и посмертную волю почившего, - отвалить из Израиля на вторую историческую Родину, основательно подзабытую. - Хотя нумерация здесь, - подумал он со смешком, - довольно относительна. Остальные тщательно упаковал, как были и вернул на место, - мало ли, может приедут дети? Совесть не колыхала его, не мучила. Разлился звон, - приехали. Успел, слава Богу.
 Ну, опросы, допросы, - когда, как, от чего, - но не больно-то. Старик древний, - что возьмешь, да и с Кончика какой спрос с его ивритом? Запихнули труп в хрустящий черный мешок, уволокли, опечатали комнату, до явления балабайта или наследников. Все, - погребение, как положено, на завтра. О времени узнаете по телефону... Простой суровый сервис.
 
 
 
 11. страна посещения
 
 Вечерний моцион странным образом привел на Бялик, к тому же Мордаховичу. При таких-то деньжищах! Может быть, чтобы оттянуться, бросить небрежно, - бабки, господин директор, меня мало колышат, а вот вчерашние события и скоропостижная смерть соседа заставили содрогнуться, - и изложить в сценах и лицах, слегка приврав или позаимствовав из донатовского текста. Деньги к деньгам. Мордахович убедительно доказал это, погасив кредит и выдав сверху стольник. Но уколол таки, - Яша, три пейзажа с куполами ушли в мисрад, на Тахану к бандюгану кавказской национальности. Он, кстати, телефон оставил, просил передать. И ваш взял, - заказ, предполагается, - посмотрел снисходительно, ожидая, бурной благодарности. Вот тебе, теперь не дождёшься. 'Спасибо', и всё. И все дела.
 Кончик, сдерживая шаг в ритме абсолютной независимости, удалился в сторону русского паба 'Блин'. Пора по пабам, - танцевала душа. По такому случаю торжественный ужин намечался с шампанским, в кругу друзей и шлюшек, давно забытых. Но, прикинув на завтрашние хлопоты, Кончик подавил разбухающий энтузиазм. Нужно было найти Диму Донатова и по - человечески разделить его печаль и стол. Ответить, как говориться, алаверды за вчерашнее. Не успел.
 Дима сидел в углу разрушенный безрезультатными попытками продать вдохновение и до упора, по этому поводу, нагруженный. Рядом терся юный шелкопёр Зеельц и втюривал, под стакан, непотребное о тленности всего сущего. Успокаивал, как бы, на полставки.
 Кончик сел плотно, отправил матом прохиндея, и спросил без подхода, не жалея, - Ну, что, убедился? Старших, Дима, слушать надо. Тебе хватит, а я выпью за упокой души раба божьего Соломона Брика. Мне его не хватать будет.
 Донатов пересилил грузное тело, отвесил поклон, склеил улыбку, - А-а-а, маэстро, вы, как всегда пра-авы, - вяло спел, - Скажем мы друг другу бра-а-аво... - посунулся к стене и мгновенно уснул.
 Вечер не вытанцовывался. Кончик взял на грудь свои сто пятьдесят, послал мысленно вот это всё и ушел в ночь цветной, весёлой улицей Алленби, дав зарок себе, сюда больше, - ни ногой. Его местом мгновенно овладел юный прохиндей Зеельц. Утром сомнения по поводу хлопот скорбных были рассеяны казённым телефонным сообщением, что погребение в полдень, а расходы на место, процедуру и даже памятник давно оплачены покойным.
 Последний привет от несчастного компаньона.
 Церемония была несуетной, но скорой. Чёрный рав пропел над тихим Соломоном нудный иудейский речитатив, неодобрительно разглядывая непокрытую лысину Кончика. Кладбищенские суровые мужики сунули тощее стылое тело в нагретую цементную яму, надвинули плиты, соорудили холм. 'До встречи, Соломон,' - попрощался Кончик. Постоял недолго, о себе живом размышляя, положил в рыжую израильскую землю поминальный камешек и ушел в распалённый город. На философские обобщения его не подвинуло.
 С сего дня задача жизни упростилась, - расчёты по долгам и сборы взад пятки, в Россию - мать, к истокам и могилам предков. Что поразительно, - спиртное Кончик сменил на лёгкое пенное. Целеустремился и стал забывать, про что пил. А главное, деньги соломоновы вечерами пересчитывать да перебрасывать из кучки в кучку приноровился, распределяя на всю оставшуюся жизнь, имея в виду сложности переходного периода российской экономики и призрачные виды на государственную поддержку в виде незаслуженной пенсии.
 На тридцатый день, как Заветом положено, водрузили над Соломоном памятник. Серый, мутный мрамор - черный иврит. Попрощался Кончик с компаньоном в одиночку, вспомнил Соломону соломоново, - '...не проворным достается успешный бег', посетовал детям американским, - хоть бы строчку в дорогу отцу закинули. Знали бы, что за дверью опечатанной прячется, - на корачках бы приползли.
 То-то балабай - кровопийца потом посмеется. А может прижмет его от радости нежданной удар апоплексический, - тоже не беда. Только, вряд ли. Крепки здоровьем кровопийцы.
 В середине октября, - море еще теплое, ласковое, солнце неутомимое (ощутил Кончик радости еврейского рая, наконец), - звонок, обещанный бандюганом кавказской национальности. Так, мол, и так, - встретиться надо бы по делам неотложным. Типа, стрелку забивает. А в чём, собственно, дело? Заказ, говорит, предлагаю с высокой оплатой вашего творческого труда, а подробности при личной встрече. Время указал и место встречи.
 Место, понятное дело, Тахана Мерказит, - вся блатата российская в проходах и переходах тамошних пасётся. И не только российская. Остеречься бы Кончику, отказаться, а он уши развесил. Опростился умом от денег шальных, ну и нарвался на развод по нотам.
 Встретили в мисраде шикарном, его пейзажами украшенном. Чай, кофе, коньяк, обхождение, секретарши фигурирующие, женщина деловая с грудным контральто, босс солидный в цепях и роллексах, беседа задушевная, - вы нам, мы вам.
 Вы нам, со своим высоким мастерством, живопись на сумму. Мы вам, страховку срочную на две. Взаимный интерес, как бы. Бланки фирменные, визитки лаковые, счета банковские, текст на иврите, подписи неразборчивые, руки пожатия, коньяк, эскьюз ми, - дела, до встречи. Бай.
 Во, масть поперла, - балдел Кончик оконьяченный, - натурально, деньги к деньгам, - производя в уме умножения и сложения. Надо было, - деления и вычитания. Развели его под занавес еврейского театра драмы и комедии, как последнего лоха ушастого. Утром слетела с его счёта сумма, превышающая фантазии Фарятьева. Окунулся он, счёт банковский, в глубокий минус и понял Кончик, как жестоко ошибался на предмет лёгкого обогащения. Скок заячий на Тахану результат принес поразительный. Исчез мисрад шикарный, живописью сочной кончиковой облагороженный, и след его по тёплому асфальту растаял, испарился.
 Это ж надо было, шесть лет крутиться и выкручиваться, на Земле Обетованной, - мечтал умный Кончик, - чтобы осесть на пороге дома на круглую сумму хоть в баксах, хоть в шекелях, хоть в рублях.
 А что делать, - кучки перебросил, сумму ополовинил, минус закрыл, - иначе с родины исторической не выбраться. Консульство посетил двухглавое, бывшее серпасто - молоткастое, с просьбой внять, понять, не отказать и в доказательство глубоких раскаяний, голову - пеплом. Вняли спокойно, за 500 американских долларов. Вернули гражданство почетное и вклеили визу во все концы страны необъятной, слегка, правда, урезанной со времен тех давних.
 Собрался было Кончик сменить одежды ветхие на парадное платье от Диора, еврейского индпошива, с галстуком, или хоть носки сбросить протертые и пахучие, чтобы соответствовать статусу и сойти в пенаты, не позоря отсутствующие на голове седины. Не успел, - послание в телефоне обнаружил с содержанием незамысловатым. - Ежели ты, козел винторогий, в течение срока не поставишь по месту означенную в договоре сумму с нулями, нехорошо кончишь. Без подписи почему-то.
 - Хрен вам, - снял Яша с вешалки куртёнку синтепоновую, в которой шесть лет назад ступил на Землю Обетованную, сбросил в мешок - котомку скарб нехитрый, дорожный, пошарился печально в пейзажах ностальгических, за мольберт - кормилец колченогий подержался, присел в раздумьях недолгих. Помянул минувшее, Соломона мудрого, Диму несчастливого, перекрестился, иудейской вере вопреки, - и в Бен Гурион, в аэропорт, когти рвать с исторической через кассы Эль Аль или Аэрофлота.
 - Пожалуйста, вам куда? - вежливая барышня в окошке.
 - А куда есть на сегодня? - Кончику, - хоть куда.
 - Пожалуйста, в Москву рейс через три часа. Успеете?
 - Подходит, все со мной, - и предъявляет котомку, как основание. Поцеловал билет счастливый, - и на посадку в Москву, в столицу. По внешнему виду и суетливости излишней с подозрением через границу пропущен был. Но обыску суровому не подвергся. Сохранил на груди остатки надежд в виде зелёных денежных знаков. Подавил слезу, поглотил волнение, от земли Святой отрываясь. И уснул через час, пристёгнутый к конструкциям страны вновь обретаемой, спокойно и глубоко, отвергая сном казенные услуги Аэрофлота и дешевую выпивку 'дьюти-фри'.
 Ирреальное соприкосновение стихий легло в недолгий сон Кончика. Разноцветный туман пластался над хрустальными водами, беззвучно несущимися сквозь белый бархат облаков. Когда-нибудь напишу это, - пообещал себе путешествующий налегке маэстро, - чистую красоту, без сюжета, смысла и формы. Если проснусь.
 
 
 12. дети
 
 А куда деваться, разбудили. Вот она Москва, под крылом самолета. Сели плавно, прокатились, тормознули упруго, аплодисменты экипажу, всё, - на выход. Шереметьево за шесть лет не изменилось почти, разве что, бытом обросло, лохотроном, суетой излишней. Как-то пристойней раньше было,- строже, торжественней, особенно для тех, навсегда покидающих страны пределы. Священная дрожь пробирала, слёзы рекой. А тут, - базар - вокзал -
 цыгане. Свобода, вот она, с демократией и неограниченными
 возможностями. Дальше куда? В Биробиджан? В Новосибирск? Могилы посетить, священные камни ощутить рукой шершавой? Семью отыскать, поспешно брошенную лет тридцать назад? Пасть на грудь родных и близких, - там сын, уж и внуки, поди? Вернуться в лоно с легким обмороком?
 Нет, Кончик, брось, кому ты нужен, - тщета это и тлен времён, - завернул себе самому, - Начнем-ка все сызнова. Где тут жильё дают дешёвое, муниципальное, тёплое для первых репатриантов из Израиля? - и рванул под мелкий московский дождик, на остановку общественного транспорта, довольный своей немудрёной шуткой. - Доберусь до города, огляжусь, обопрусь, не пропаду. Гостиницу возьму на первое время, отскребусь, отмоюсь, пододенусь, а там, куда кривая вывезет. Первый раз, что ли? И легла дорога под колёса.
 Истекал октябрь. Москва холодела, мокла, но улыбалась, цвела, играла, предпраздничными вечерними огнями брызгая, подмигивая несущимися навстречу обещаниями.
 Душа Кончика устало улеглась в дорожном кресле, созерцала и тихо восторгалась разноголосым гомоном ядрёной российской словесности. На конечной в аэровокзале приобрел рубли, перекусил наскоро, посетил народный толчок, вышел вон и слился со слоями населения в сторону Белорусского.
 А у Белорусского, - Ну-ка, ну-ка, минуточку, - мент серый с улыбкой приветливой (боже ж, как давно не виделись!) отсек Кончика от пролетариата и трудовой интеллигенции палкой резиновой, прижал нежно коленом к поребрику и потребовал, почти вежливо, документы для предъявления. И объяснений внятных, почему здесь, откуда и куда. Долго рылся, досадливо крякая, в паспорте иностранца, в свежем российском, сравнивал с личностью, так и эдак прикидывал и отпустил, наконец, с советом строгим, - Тебе бы, товарищ еврей, переодеться и не высовываться. Облом у тебя со мной, - понял Кончик. Но совет использовал, - А куда тут на ночь пристроиться можно?
 - Кто тебя в таком виде на порог пустит?
 - А с деньгами? Я заплачу.
 Мент понял, - облом устранить можно. И не сложно.
 - Двадцать баксов, - ночь. Ванна, телевизор, постель. Ужин, девочки, - отдельно.
 - То, что надо.
 - Видишь дом, - резиновая палка показала через дорогу, - подъезд второй слева, квартира тридцать на втором этаже. Спросишь Нину, скажешь, - от Николая. Пошел.
 - Вот это сервис. Как на Тахане.
 - Не понял, - насторожился мент.
 - Все в порядке, спасибо.
 - Спасибо там скажешь.
 - А какое сегодня число?
 - Двадцать девятое с утра было.
 - А месяц?
 - Ну, ты даешь, мужик. Октябрь, - развеселился мент.
 - Запомни этот день, Коля. Я вернулся. Дождались.
 В тридцатой квартире приняли просто, по - деловому. Комната чистая, постель на двоих, ванна, туалет, телевизор. Дополнительные услуги требуются? Ужин? Нет проблем. А девочку? Только ужин? Пожалуйста, но деньги вперед. Лучше баксами или по курсу. Хотите пройтись, - на здоровье. Учтите, девушки у нас только свои. Хороший выбор. Нет? Ради бога. И постарайтесь не позже двенадцати. Телефон запишите на всякий случай, мало ли?
 Вышел налегке, - Ну, и куда теперь? Переодеться, сменить обувку, шмотки? В магазины, в лавки? Завтра. В кабак, отметить возвращение? Не в таком же виде. К Мише Шапиро? А жив ли вообще? Тоже завтра.
 Гнал от себя эту мысль, упирался, доводы себе приводил веские, - ноги сами приволокли. Вот он, дом громадный на Соляночке, палаццо партийное, сталинизм - барокко. Вот она, арка овальная, - вход во двор. Вот они, мелодии молодости. Всё на месте, - подъезды уже обшарпанные, крылечки уже разбитые, скамейки давно сломанные, ящики мусорные, коты голодные. Подъезд угловой и три окна на третьем этаже. Вон те. Тополь в углу торчал, - нету, сгнил, свалили. Чего-то еще не хватает. Точно, - ящики металлические молочные горой, там у черного хода. Нету ящиков. Бутылок, поди, тоже нет. Господи, о чем это я? Тридцать лет! Ничего, никого. Стою, сердце рву. Что, Кончик, понял, зачем жил, что сотворил, что потерял, что на что променял? Приплыл к истокам, а тут поколение сменилось, деревья сгнили, тару поменяли, ящики. Даже строй общественный, - без тебя обошлись.
 Ладно, хватит причитать. Время позднее. Пора взад. Ужин ждет. Выпью, заторчу, глядишь, - и девочки, - как пойдет под настроение.
 - Молодой человек, помоги пожалуйста, - бабка из темноты подъезда с коляской продуктовой высунулась, - мне бы только до лифта. Дверь придержи пожалуйста.
 - Бабушка, вы давно здесь живете?
 - А как поселилась после войны, так и живу. Ищешь кого? Говори, может, знаю.
 - В угловом подъезде, на третьем этаже, Герасимова жила. Люся, Людмила. Вон те окна.
 - Люська-то? Алкашка? Господи, кто ж её не знал-то? Так её уж лет пятнадцать как схоронили, сердешную. Сгорела от винища-то, Царство небесное.
 - А Леша Баташов, сосед?
 - Такого не припомню. Люську-то весь дом знал. Шумела больно, скандалила, вечно ватаги у неё пьяные. А этого, как говоришь, Баташов? Такого не помню.
 - А Валю Пономарёву, артистку?
 - Валю? А как же, Господи, кто ж её не знает, Валю-то. В центре нынче живет, на Кузнецком мосту. Году в восемьдесят восьмом переехала, что ли? Навещает иногда. На праздники уж обязательно.
 - Кого навещает?
 - Как кого? Родственников люськиных, племянника с женой. Они там же и живут. Да ты что меня пытаешь, зайди да спроси, ежели надо. Люди они ничего себе, молодые, но обходительные. Ступай, спроси. А мне ехать надо. Спасибо, милок.
 - Спасибо вам. - Кончик стоял очумевший и понять не мог, что же дальше. Что делать-то? Кто там? Как в таком виде? Кого и что ищу, собственно, если Люська умерла, а Валя на Кузнецком? Вот характер, прости Господи, и зачем тогда приволокся под окна эти? Но зачем-то ведь приволокся. А, была - не была! - и ринулся в угловой подъезд.
 В ушах бухало сердце. Немели ноги, мешали руки, потели ладони, стыли глаза. Решился, нажал на кнопку, раздался гром небесный, и Кончик понял вдруг, кого он сейчас увидит. Предвосхитил, и...
 Дверь открыл молодой, высокий, смуглый, черноволосый, кудрявый. Открыл широко, безбоязненно, с улыбкой доброй, приветливой, - Здравствуйте.
 - Здравствуйте, - Кончик, - да, да, да, - угадал, не ошибся.
 - Вы кого-то ищите? Вам кого? - акцент не явный, но есть.
 - Простите, Герасимовы здесь живут? - он топтался, ошарашенный догадкой и её абсолютным воплощением.
 - Здесь. Вы проходите, что же в дверях разговаривать, - внешний вид Кончика хозяина не очень-то устраивал, но и терпение не покидало, - вы по какому делу?
 - Видите ли, я когда-то, давным-давно был знаком с Люсей Герасимовой, она жила здесь, в этой квартире...
 - Яша, кто пришел? Мама? - женский молодой голос вылетел из глубин роскошной квартиры вместе с черным весёлым, кудлатым пуделем.
 - Это не мама... Это... Знаете что, раздевайтесь и проходите. Это знакомый тети Люси, - докладывал молодой туда, в глубины - Вы откуда?
 - Я из Израиля. Меня зовут Яков... Моисеевич, - Кончик, надо же, отвык от отчества.
 - Так мы тезки, - молодой потеплел, - Он из Израиля. Лена, сделай нам чай, мы в гостиной. Проходите, не стесняйтесь. Чарли, - место.
 Зеленоглазое, длинноголоногое, гибкое создание явило очи, дернуло плечами, - гость из Израиля не произвел, - Здрасс, - обмахнуло халатиком условным и улетело на кухню, громыхать посудой. Стерва, - решил Кончик, и кроткий взгляд хозяина это подтвердил.
 Стильная, светлая, в зеркалах, прихожая бездушно отразила чистоту линий интерьера и нелепость его присутствия здесь. Она выдала одновременно вид спереди, сбоку, сзади, - никаких вольностей, холодный расчет школы Баухауз. Давненько не видел себя Кончик в рост. Отражено было, - жеваная, кое-где до дыр тертая, джинсовка, еще куда ни шло, но вот кроссовки и что под ними... Развинченное тощее тело, хилая шея, кадыком острым оснащённая, грудь колесом во внутрь. Сизое, покрытое клочковатой порослью лицо с проступающими сквозь вислую кожу фрагментами черепа. Голубые впалые глазницы...
 - Да, - подытожил себе Кончик, обнаружив всё это, - укатали сивку израильские горки...
 - Ничего, не разувайтесь, проходите, - понял хозяин, - Чарли, место. Лена, мы в гостиной.
 Та же рука прошлась и здесь, - ничего лишнего, гипсокартон, бук-массив, пастельные тона, игра волоконных светильников, рациональная, в коже, мебель, огромный, стального цвета, 'Грюндик', живопись без затей. В том числе его, Кончика. Смотри-ка, вписался. И большая на стене фотография, - дама в розовом, - развеявшая последние сомнения.
 - Ваше творчество? - Кончик обвел рукой интерьер. Надо же было с чего-то начинать. Не в лоб же.
 - Нет, что вы, - это Лена, её работа.
 - Природа отдыхает, - не очень расстроился Кончик.
 - А здесь когда-то коммуналка была веселая, артистическая, можно сказать. Джазовая. Люся, Леша Баташов, Валя Пономарёва, Козлов со своими... Даже Эллингтон однажды, после джема, под бдительным оком КГБ... Году это было в... семидесятом, что ли. Люсю тогда затрепали органы компетентные...
 - Вы же видите, - теперь это одна квартира. Тетя Люся умерла давно, другие разъехались постепенно. Двигайтесь к столу. Спасибо, Леночка, - грациозная хозяйка расставляла чашки, не очень-то заботясь сокрытием прелестей. Ну что ж, чай, так чай. Печенье к чаю. С чего - то надо начинать. Страна, дорога, погода. Ни к чему не обязывающие воспоминания. Вопросы и ответы, отодвигающие финал. Да и нужен ли?
 - А куда девался Шестипалый? - вспомнил вдруг Кончик.
 - А кто это? Мы такого не застали. Мы здесь с девяноста пятого года. Я такого не помню. Пейте чай, вы с холода. Леночка, подлей горячего Якову... Моисеевичу, - запнулся молодой.
 - Вы давно из Израиля? - снизошла хозяйка, - расскажите, что там сейчас. По телевизору такие ужасы показывают.
 - Там все терпимо, но уже без меня, - осознал Кончик.
 - Вы хотите сказать...
 - Я хочу сказать, что вернулся сюда навсегда.
 - А зачем уезжали?
 - По глупости, - невольно обернулся назад Кончик, - но я не жалею. Жалеть надо было раньше.
 - А вы вообще откуда? Из Москвы? Раньше где жили? - пытала девушка.
 - Я из Новосибирска, - автоматом ляпнул Кончик и обмер.
 Молодой словом не обмолвился, просто поднял глаза и пристально изучил общее и детали. Что-то знал, помнил и на то прикидывал.
 - Здесь ещё Затворник жил. Не слышали? - пытался чем-то отвлечь Кончик.
 - Нет. Вы когда последний раз здесь были? - приступил молодой.
 - У-у, лет тридцать назад, - 'пора ноги уносить, он заподозрил и бьет по квадратам, определяет' - решил Кончик.
 - А точнее?
 - Точнее не скажу, не помню.
 - Брата тёти Люси, Сергея, тоже не помните?
 - Я его вообще не знал, он уже в Штатах был, - выдал себя Кончик в панике. С головой выдал.
 - Леночка, принеси-ка нам выпить. Вы что предпочитаете, Яков Моисеевич? Коньяк, водку?
 - Яша, что с тобой? - всполошилась молодая.
 - Я предпочёл бы сейчас не пить. Поздно. Мне ещё в отель добираться. Леночка, хотите фокус? - это, чтобы отвлечь как-то, - Поверните эту картину. Там сзади надпись, - 'Люсе от Кончика'. Так?
 - Ничего не понимаю. Это ваша картина? Вы художник? А я думаю, что за небрежность в одежде?
 -'Знала бы ты, что за небрежность', - а вслух, - Да я предпочитаю свободный стиль.
 - Пожалуйста, ещё один фокус, Яков Моисеевич. Кто это? - молодой смотрел открыто, твердо, в упор, указывая на фотографию девушки в розовом. Тех времен фотографию, ту, что на стене. Ту, - из Домодедово. Отступать было некуда, да и незачем, - Это твоя мать, Яша.
 Молодую хозяйку потащило в шок. Она крутила головой, глаза тараща на обоих. Не понимала ничего. - В чем дело, объясните. Ради бога, Яша?
 - Теперь моя очередь показывать фокусы, - отрезал молодой, - Это мой отец, судя по всему, - смерил Кончика сверху вниз и устало откинулся в кресле, - познакомься, - отыскался, наконец.
 - Скорее да, чем нет, - свободно подтвердил Кончик, - мне уйти?
 Пауза повисла долгая и тяжкая. Каждый о своем. Собака кружила притихшая, всем в лица заглядывая.
 - Уйти всегда успеешь, - перешел на 'ты' прямой наследник. - Оставайся, объяснимся. Лена, принеси всё-таки водку. Или коньяк? - уточнил он выбор.
 - Тогда водку, если это не 'Александров' израильского разлива. Только мне обзвониться нужно. Я у Белорусского комнату снял, оплатил, обещал быть.
 - Звони, какие проблемы.
 Кончик набрал, отчитался.
 - Яша, - кликнула молодая из кухни, - можно тебя на минутку.
 - Лена, я тебя прошу, всё остальное - потом. Потом.
 - Ну, началось, - взялся за голову Кончик, - посеял. А куда деваться, назад не вывернешь. Как же спросить? Да просто, - Яша, а что с мамой?
 - А что с мамой? Мама жива, здорова, слава Богу.
 - В Штатах осталась?
 - Как же, останется она. Сама вернулась и меня притащила в это... в это дерьмо... - кухня нервно грохнула дверью, - После Принстона, представляешь?
 - А с Сергеем у неё что? Она же к нему уехала женой законной. Или ты не всю правду знаешь?
 - Вот что, папаша дорогой, давай не погонять, если уж так получилось. Разберёмся, не спеша.
 - Разберемся, конечно, сейчас, один вопрос, - она здесь, в Москве?
 - Где ж ей быть еще? Только жить вместе не пожелала. Квартира у нее на Солнечной.
 - Замужем? - не вытерпел Кончик.
 - У меня такое впечатление, что ты её не знал вовсе. Вы сколько знакомы были?
 -Сказать? Два дня.
 Сын посмотрел в глаза протяжно, со стоном поднялся, ушел на кухню, побухтел с женой, вернулся с бутылкой, налил по сто в хрусталь бокалов, упал в кресло и ошарашил, - Докажи, что это так. Не может быть. Не верю.
 - Докажу, - помедлив, вспомнил Кончик, и достал из бумажника самое дорогое, оставшееся из прошлого, - фотографию. Ту, из Домодедово, ту, что на стене, - Прочти, там написано. И даты есть.
 Сын долго и тупо изучал документ безвозвратно канувшего.
 - И вот это все из-за двух дней? Все эти годы? Ну, мать! Напьюсь сегодня. Имею право. Поехали, - и дернул одним глотком.
 - А увидеть её можно? Или хоть позвонить.
 - Слушай, делай, что хочешь. Только завтра, в смысле, - сегодня, только не ночью. Она же сумасшедшая, она же... У нее сердце больное, - сын вял на глазах, напивался, как обещал. И много ему не надо было...
 'Чему их учат там, в Принстоне?' - подумал Кончик и пить не стал. Молчал, поглядывал. Стал искать в себе отцовские чувства и не нашел. Ладно, - подумал, - портрет лица мой. Остальное после.
 С порога не выгнал, - человек.
 
 
 
 12 родственники за границей
 
 - Алло, алло... говорите, вас не слышно.
 - Здравствуй...
 - Яша, ты?
 - Здравствуй...
 - Здравствуйте... Кто это?
 - Наташа...
 - Кто это? Да говорите же!
 - Здравствуй, Наташа... Не узнаёшь меня?
 - Нет, нет... Не может быть...
 - Это я, Наташа.
 - О, Боже, Кончик, это ты... Кончик, это ты?!
 - Здравствуй, Наташа...
 - Подожди. Ты где? Ты откуда?
 - Я здесь, здесь, я в Москве. У Яши, на Солянке.
 - Как у Яши? Почему у Яши? Господи, я ничего не понимаю.
 - Наташа, подожди. Наташенька, ты сейчас где? Я приеду.
 - Господи, Кончик, ты откуда? Я не дома. Я в машине. Я еду в Тверь. Виктор, остановитесь...
 - В какой машине? Я куда звоню?
 - Мне звонишь, мне. На сотовый. Я в Тверь еду, до вечера. По работе. Меня ждут, понимаешь?
 - Какая работа? Какая к черту работа,? Как мы увидимся? Когда?
 - В девять вечера. Ты ведь не исчезнешь больше? Запиши адрес... Cолнечная... Нет, не так, долго искать будешь... Метро 'Царицыно', выход на Солнечную. У арки. В девять. Яша дома? Спроси, он объяснит, он знает, где. Ты надолго? Господи...
 - Я навсегда...
 - Не уходи только, ты слышишь... Едем, Виктор.
 - Я навсегда, Наташа...
 
 Какие магазины, лавки, шмотки после свалившегося? Слетал на Белорусский, расплатился за несостоявшийся ужин и нереализованные надежды на продолжение с девочками. Суровость обхождения смягчил доплатой, а потому и приглашение получил вежливое, - милости просим, всегда к вашим услугам в баксах или по курсу. Вернулся на Солянку, застав сына дома, но закрытого в кабинете и строго охраняемого. У подъезда, кстати, столкнулся нос к носу с маститым беллетристом Витей Пелевиным, сумрачным, далеко не пухлым и потным, но таким узнаваемым, уже отразившим чаяния народа в "Чапаеве", получившим за это Букера и никого, по этому поводу, не узнающим.
 - Нашел Шестипалого? - проверил Кончик.
 - Он был у Затворника, - оправдал Пелевин и остался с открытым ртом.
 Разговор с сыном откладывался, по занятости, вчерашнему перебору и присутствию тигрицы с пуделем.
 - Пожалуйста, Яков Моисеевич, чай, кофе, - всё на кухне. Я прошу вас, - у Яши такая ответственная работа. Ему нельзя много... Вы должны понять... Он такой открытый, такой ранимый...
 - 'Стерва, конечно, но как хороша. На Наташку похожа. И тут у нас с тобой, сынок, совпадает. (вот уже и 'сынок') Но не Наташка. Эта тридцать лет ждать не будет. Эта и неделю не будет. А что это я губу раскатал? Насмотрелся в детстве фильмов слезливых. Может и не ждала вовсе... Скорее всего... Ну что ж, отдыхаем, включаем телевизор. А там, - палестинский террор, танки в Рамалле, заявление Шарона, переговоры Переса. Будто у них своих забот мало.
 'У них', - поймал себя Кончик, - Они по этой херне наши проблемы оценивают. 'Они', 'Наши проблемы', - Вот это да. Шесть лет не прошли даром, в подкорку влезли, в кровь въелись, понятия перевернули.
 'Наши', 'Ваши', - засерают мозги, по обе стороны. Там Донатова распирает гнев праведный, здесь, кто это? Господин Познер так убедительно? Нет, только не об этом. Нахлебался помоев этих по горло. 'Дурак ты, Яша. Кому ты что доказал? Теперь своё говно сам расхлёбывай' - двести раз по жизни вспоминал Маню, Марию Ивановну. Далеко заглянула. Судьбу, можно сказать, напророчила. Или накаркала?
 Тигрица, кажется, бдительность притупила, засобиралась с собачкой прогуляться, ну и себе променад по последней моде на глазах завидующей публики.
 - Яков Моисеевич, я вас прошу, - и в дверь кабинета пальчиком многозначительно. Кончик ладошки поднял, - понимаю, понимаю, договорились.
 Едва входная за ними захлопнулась, - сын вышел. Не бодрый, ох, не бодрый.
 - Маме звонил? Как она эту новость?
 - Нормально. Она в Твери. Встречаемся у метро, как дети. А что за работа в Твери?
 Гримаса намеревалась быть ироничной, но сложилась болезненной, - помощник депутата, доверенное лицо какого-то демократа...
 Или прохиндея. Политические игрища на склоне лет... Извини... Вот что я решил, отец, пусть она тебе всё изложит, как сочтёт. Форма у меня, - сам видишь. 'Отец', - прозвучало просто, без натуги. 'Уже хорошо', - понравилось Кончику, - 'Здесь всё будет хорошо.'
 - В итоге, мать все слова сказать должна, согласен?
 - Согласен. Но хотя бы в общих чертах. Подготовь, чтобы за грань не вступить.
 - Именно в общих чертах. Подробности мне не сообщали. Муженек американский, как узнал о беременности, сроки подвёл, - мать тут же побоку, по сути, на улицу. Хорошо, вид на жительство оформить успела, и язык на уровне. Зацепилась, втерлась. Она от меня эту часть жизни закрыла наглухо. Щадит. Потом я родился.
 - Когда?
 - И ты проверяешь? Убедиться хочешь? В апреле семьдесят третьего.
 - Мне проверять не надо, я тебя, за дверью стоя, вычислил. Шестое чувство называется. Вон в зеркало посмотри.
 - Не придирайся. Это во мне противоречия бурлят.
 - Это в тебе вчерашнее бурлит.
 - Да, что-то я вчера раскрепостился.
 - А... Наташа замужем была? - не хотел, но выдавил Кончик. Распирало его.
 - Какое там, мы вчера, вроде, с этим определились. Или нет? Ей всё некогда было, досталось, - мои болезни, переезды, перелёты. Потом у меня - учёба, у неё - и учёба, и работа, и ничего кроме. Мужики-то вились постоянно, вплоть до звёзд голливудских, правда, увядших, перспективы предлагали, круизы, виллы, да все без толку. Из Бостона в Принстон, колледж, университет, электроника, параллельно финансы. Закончил в девяноста пятом и засобирались. В Россию, - причитает, - только в Россию. Там, теперь всё другое, -свобода слова, выбора. Я по началу не хотел... Привычки, друзья, надежды на бизнес. Но ей разве ей докажешь. Чуть не разъехались.
 - Сейчас жалеешь?
 - Жалею? Не знаю. Хотя, если честно, я там до сих пор в клерках бы сидел. А тут у меня дело своё и приличное.
 - Я вижу, - Кончик обвёл взглядом достижения бизнеса и дизайна.
 - Это Валя Пономарёва для нас сохранила, а Ленка перестроила. Она, кстати, девушка положительная, - психует, ревнует, не разобралась ещё.
 - Вместе разберёмся. Последний вопрос. Отчество ты чьё носишь?
 - Сергеевич я, но не по мужу, - по деду. Мать так решила. И правильно. Яков Яковлевич, - как-то чересчур...
 - Пожалуй. Всё, мне пора. Это я хочу оставить здесь, - Кончик выложил на стол тощий пакетик зелёных купюр.
 - Это всё, что ты там заработал?
 - Это всё, что я там украл, - вылетело непроизвольно, - шутка, шутка, шутка, - успокоил он себя.
 - Слушай, возьми мою куртку. Холодно. Не Израиль.
 - Нет, не возьму. Стиль потеряю. Ждать прямо на выходе?
 - Замоскворецкая линия, Царицыно, выход на Солнечную, налево. Её в 'Вольво' чёрной возят. Сам найдёшь?
 - Теперь найду. Позвоню, если... Ты что?
 - Да так, завидую. Чтоб ты знал, она искала тебя, как вернулись. Всё, беги.
 
 Час пик миновал, но волны затухающего дня носили ещё трудовую Москву и гостей столицы кольцевыми и радиальными жерлами стареющего тесного метро. Кончик отдался воспоминаниям, зажатый плотной толпой, терзаемой центробежными и центростремительными силами подземки. Раскачиваясь, всплывали имена, адреса, встречи, обстоятельства. Безмятежные счастливые воспоминания, потому что молодые. Лицо разгладилось, стало мягким, глаза распахнутыми, с огоньком, в мгновение отросшие волосы - густыми, смоляными, вьющимися.
 Кончик развернул плечи, вытянулся, разогнул спину, ощутил прежнюю мужскую силу и готовность предаваться. Одет был, (так, во что же тебя одеть?) что-нибудь осеннее, элегантное, для мужчины средних лет творческой профессии. Благородного мышиного цвета, - вспомнил он классику. И цветы. Цветы непременно. Какие? Чёрт, не удосужился даже. Розы, только не жёлтые, или...
 ...Размечтался, а оно, - вот оно, 'Царицыно'. Конец пути назад. Теперь налево, на Солнечную. Протиснулся и эскалатором бегом наверх. Взлетел, выскочил. Площадь мокрая, лужи, фонари в лужах, морось холодная на ветру качается. Вокруг тучками вахлаки, подростки, галдеж, мат. Слет какой-то молодежный? Цветы, цветы, где цветы?
 - Простите, где цветы купить можно?
 - У черножопых. Вон павильон стеклянный.
 - Пажалуста падхады, дарагой, что пакупать будэм?
 - Розы покупать будем, красные, cемь штук, - везде эти лица и здесь тоже.
 Где же? Где? Когда? Вот она. Она здесь. Она возвращается. Черная, роскошная, сверкающая в бисере дождя 'Вольво' разворачивается, подкатывает, плавно тормозит, открывается...
 
 '...Вопль, животный вопль, мат и стон разорвал вечернюю столицу. Площадь дрогнула, вздыбилась, упала, перевернулась, вскочила, понеслась мимо, спасаясь паническим бегом. Изошла визгом женщин, свистом и матом молокососов, брызнула битым стеклом, харкнула кровью. Чёрная, взбесившаяся толпа растекалась приступом тупой ярости, топча и сметая всё пути своём. Дети, подростки, юнцы бритоголовые, палки, трубы, прутья, биты, крики, сопли красные, вой сирен, дикий ужас в глазах, оскал зубов перекошенный...'- писал эссеист Донатов по свежим следам событий у станции метро 'Царицыно'. Дима умел лабуду плести, походя, о истине не заботясь. А как же, - профессионал.
 Всё не так было...
 Кончик увидел её, и время увязло в осеннем мокром крошеве.
 Картинка медленно ускользнула за спины перемещающихся в пространстве невольных свидетелей их встречи, лишь на секунду и на вечность запечатлев растерянный Наташкин взгляд. Тяжелая, плотная, немая масса плавно, неумолимо разделила их, беззвучно роняя тела и проклятия. Ничего, - ни крика, ни звона, ни хруста не слышал он, шагнув навстречу в гаснущие, опускающиеся в серое, фрагменты сна его с туманами над прозрачными водами, струящимися сквозь белые облака. Ещё не сломлен был испугом, ещё расправлены были плечи, ясны глаза, густы и кудрявы волосы, ещё свежи были розы и не исчез их цвет. И черный лимузин влажно сиял за плечами разъярённой нечисти. Ещё жива была надежда. Но растекалось уже горячее пятно из-под разорванной на затылке кожи... Колени подогнулись и уперлись в асфальт...
 - Ввали ему! Добей, добей... - последнее, что услышал он, провалился в пустую темноту, ощутил впереди далёкое мерцающее сияние и побежал, подгоняемый криками, - Он уходит, уходит... - то ли менты, то ли кто?
 
 
 13. место временного пребывания
 
 Не соврал яйцеголовый. Стало время.
 Ходики, свой мерный стук и маяту почерневшей позолоты прерывающие хриплым боем, стрелок не имели. Смену вахт извещали, не более. Режим щадящий назначен был, - от боя, - растопка, закладка в две тачки, контроль водомера, давления в котле, температуры на выходе, пятидесяти градусов не превышающей (кого греть теплом таким?), прочистка топки, зольника, - свободен. Питайся, чем Бог послал, тело блюди, душу, - чтиво на выбор, - Тора, Библия, Коран, Тантра, толкования Каббалы на полке.
 Бог посылал пищу, по прежним ощущениям, безрадостную, пресную. Овощи, травы, чай, орехи, ягоды, каши да похлёбки, редко мед, - растительная еда, не тяжкая. Мука, сахар, - ни тебе перцу, ни горчицы с уксусом, ни соленого, ни копченого. Сырое, вареное, пареное. Яйца даже нет, - живая душа на выходе, как же.
 И на том спасибо. Не больно-то Кончик и в прежней жизни разносолился, если годы молодые, удачливые не вспоминать. А вспоминать не мог, поскольку памяти лишен был напрочь. Кто, чей, откуда, - не разумел теперь, да никто и не спрашивал. Тратил навык в кочегарке обретённый, а где обретён был, не ведал.
 Обещанный яйцеголовым посланец Петрович по каждому третьему бою являлся, но до поры на глаза не лез. Поставит под дверь корзинку с рационом, брякнет вездеходом, и нет его.
 Одинокая жизнь и, по здравым понятиям, бессмысленная. Кому топит, кого греет? Ни дня, ни ночи. Точно, - небо коптит. По началу тосковал без голосов людских, скулил аж. Чтиво праведное затер, заслюнявил от одиночества и безделья, но не проникся и не обрёл веры. А к сотой на черенке лопаты зарубке свыкся, (Кончик на бой ходиков зарубку сообразил ставить, хоть такой вести отсчёт времени).
 Тут, как раз, собеседник обещанный и предстал, - Петрович этот. Вскрыл как-то дверь вездеходом, вошел, корзинку вперёд себя протискивая, - Здравствуй, Яков. Как живешь? Как всяков?
 - 'Ну-ну, это и есть твои хохмы?' - постарался не выдать Кончик, - Привет, Петрович, что нового?
 Неторопливый мужик оказался, основательный, не простак, - Что нового быть может в доме Божьем? Старье одно, хлам исторический, жмуры бесперспективные.
 Так она беседа и завязалась, дальнейшие взаимоотношения наметились. Кончик, с бедой своей, всё больше вопросы. Петрович, по долгу службы, несложные ответы. Скажем, - Где мы?
 - А ты как сюда прибыл, Яков?
 - Шел на свет...
 - Cтало быть, Свет и есть.
 - Тот Свет, что ли?
 - Это оттуда здесь Тот, а отсюда?
 - Отсюда, выходит, там Тот Свет?
 - Там не Свет, - светопреставление. А здесь, - Этот. Ежели есть Тот, почему не быть Этому. Главное, - уразуметь, где какой.
 Вот так, не сложно, но ёмко, доходчиво. Голосом, - басок рокочущий, - и образом, с актёром киношным, с Лёшей Булдаковым больно схож. Жилист, поджар, силен. Мудрость в лице жесткая, грубая, язвительная, шрамами перечеркнутая. Лагерная. Поживший мужчина, повидавший. На все ответы есть.
 - Что-то кущей райских не видно.
 - Всё есть, Яша, да пока не про твою честь. Коматозник ты, на временной. Душа, гляди-кось, с телом разошлась, да не рассталась.
 - То-то в зеркале отражения нет.
 - Я и говорю, в коме ты. Терпи, Яков, Бог терпел и нам велел. Решится вопрос вскорости.
 - Терпел? Спорный вопрос. А кто у нас Бог? Не тот ли, очкастый?
 - Правильно мыслишь. Кто определил, тот и Бог.
 - Да? А я его в завхозы...
 - Широко ежели на предмет посмотреть, - завхоз и есть. Принять, распределить, отпустить.
 - Таков божий замысел?
 - А также промысел, умысел и вымысел.
 - "Хорошо излагает, собака", - умылся Кончик. - Я, допустим,
 коматозник, а ты здесь каким боком?
 - Заслужил, как невинно убиенный.
 - Ты-то, невинно? - не вынес Кончик, - Нет, брат, извини, на агнца похож мало.
 - А вот послушай, - начал Петрович, но ходики захрипели, забулькали нутром ржавым, дали бой, - тебе пора, Яков, в другой раз объяснимся.
 Ждали не долго. Другой раз подошёл скоро. Успел Петрович поведать по каким заслугам в функционеры угодил. Успел до отлета. Занёс корзинку с провиантом, присел к столу и приступил, - Хотел, слушай. В Парабели дело было. Я туда по осени шишковать и рыбалить ходил. Отдых души с пользой для тела совмещал. Постой брал у женщины одной, вдовы одинокой. Вещички, значит, у нее сброшу, спички, харч, водочку в котомку, снасти, колотушку, ружьишко навьючу и пошел в тайгу по местам пристрелянным. А к бабе той, имени поминать не буду, мент местный приклеился, хозяин тайги. Чему они только не хозяева ныне. Короче, завалили капитана этого, по пьяному делу, или как? Кто, за что, - тёмный лес. Но брать кого-то надо, раз мента завалили. А тут я из тайги, как из... прости, Господи, на лыжах. Меня и повязали. А кого еще брать с багажом таким, - у меня после Афгана три года тюрьмы да шесть, - лагерей. Алиби, дескать, у тебя, солдатик, нету, - а другому некому. И баба смолчала, - да припугнули скорей. Ну, ментура, прокуратура, судья - дура. Подставили и к стене поставили. Рассчиталась отчизна милая за ордена и раны афганские по полной ставке. По высшей. Здесь только и разобрались. Жобиль в функционеры определил. Отслужу, - второй срок получу на Том Свете. Он, видишь ли, питейное заведение "Петрович" там открыл. Заявления от моего имени публикует. Почву готовит. Вот и вся притча, вкратце.
 - Жобиль, это кто, уж не завхоз ли?
 - Завхоз и есть. Он же, главный врач богадельни этой.
 - Бог наш единый, он что, с именем?
 - Соображение такое имею, предполагаю, - ничего не объяснил Петрович, - это раньше там Творец, Создатель, Господь единый, триединый, тыры-пыры. Сейчас проще всё, деловитей. Заботы - здесь, дела - там.
 - А Парабель, это где?
 - Так здесь, рядом, в низовьях Оби.
 Шарик мыльный, - хлоп, - лопнул, в мозгу затуманенном прояснение получилось, - Ты хочешь сказать, что и мы на Оби?
 - И мы на Оби, а где ж ещё?
 - Ну, Петрович, ты мне столько про Свет Этот втюхивал, - я уши под лапшу и распустил. Он что, на земле грешной находится?
 - По-твоему, Этот Свет на небесах, за облаками? Души сюда архангелы на вертолетах доставляют?
 - А как ещё, - вскричал Кончик, - вон они книжки на полке пылятся, почитай. Для кого это?
 - Этот Свет, Яша, - встрял яйцеголовый, неизвестно откуда явившийся, - он повсюду, куда мысль человеческая распространяется. На Том Свете, все порядки да разборки, - кто святой, кто грешный, кто герой, кто предатель, кто вперёд, кто после, кому - слава, кому -
 проклятие, кому - гроб с музыкой, кому - рак с клешнёй. А на Этом, прав Петрович, - только и делов наших, - принять да распределить. А кого и отпустить, коль не до конца на Том Свете отмаялся.
 - В том и воля Божья?
 - В основном. Есть, правда, малохольные, добровольно на Этот Свет идущие, так они и здесь мыкаются. Райский сад таким заказан. А книжки на полке, - сказки в сон, чтиво для неприкаянных и инструкции для посредников.
 - Положим, так. Тогда, где мы конкретно? Где богадельня эта?
 - Деревня Бибиха, дом престарелых для уголовников бывших.
 - Как ты сказал? Бибиха?! Ну конечно, - Бибиха! - и Кончик всё вспомнил. Всё вспомнил от начала. Заказ всплыл тридцатилетней давности обкомовский, срочный, любовь и жизнь за
 бабки и призрачные принципы переломивший. Только там ведь, - дом престарелых для партийных и государственных деятелей, а здесь? Да не велика, впрочем, разница. - И кого я тут грею? Кому нужна суета моя?
 - А никого конкретно. Склад материалов для опытов по истории. Без подробностей. Легко тебе жизнь далась, Яша, бездумно. Так и не понял на что тратился, что сотворил, что потерял, что на что променял. Запереть бы тебя на складе до Суда Страшного, да спасибо скажи Мишке Циклеру...
 - Циклер кто?
 - На Том Свете узнаешь... Гляди-ка, Петрович, коматозник наш в сознание приходит. Вон и тень отошла, - ищи замену. Иди, Яша, пока. Ждут тебя, - покрутил пятернёй у виска, пыхнул сиянием, блеснул зубом металлическим, брякнул вездеходом... И отпустил.
 
 
 КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ