Глубокий тыл

1
Сегодня солнечный апрельский день. В такие дни Москва очень красива, особенно ее скверы, да и улицы тоже. Когда у меня бывает свободное время, я люблю прогуливаться по Тверскому бульвару от площади Пушкина до памятника Тимирязеву. Ощущаешь какой-то подъем настроения, дышится хорошо, воздух свеж, но в нем уже чувствуется скорое приближение лета. Деревья еще без листвы, но почки набухли, особенно на кустах сирени и вот-вот появятся первые листочки. В боковых аллеях, на детских площадках, копошатся дети, а их бабушки и родители сидят на скамейках, подставив лица теплому весеннему солнцу. На главной аллее уже появились доминошники и группки молодых ребят, весело обсуждающих свои дела или просто, молча обнявшись, отдыхающих в редкой тени деревьев. Солнечные лучи сквозь ветки деревьев создают слегка движущийся замысловатый ковер из теней на хрустящем песке центральной аллеи сквера. Я выхожу к Никитским воротам, сворачиваю на малую Бронную, и медленно иду в сторону Патриарших прудов. Невольно вспоминаю свое детство, когда сразу после войны мы жили здесь недалеко, в Гранатном переулке, у моей тетки. Меня всегда тянет в эту часть Москвы, к любимым, родным местам. Хотя здесь произошли сильные изменения, появилось много новых домов, офисов, но дух старой доброй Москвы здесь неистребим. На Садовой сажусь в троллейбус и очень довольный, еду домой.

На нашей улице всегда достаточно людей, все куда-то спешат, но машин не так много. Сегодня все как обычно, я иду по тротуару и вдруг вижу двигающуюся навстречу группу молодых людей. Я отступаю в сторону и пропускаю колонну ребят, которые молча идут мимо. На рукавах у них повязки, ясно показывающие их принадлежность к радикальному движению. Среди ребят я вижу и девушек с такими же сосредоточенными лицами. Я всматриваюсь в эти лица и не могу понять, почему они взяли на вооружение символику, которая у всех связана с тяжелыми воспоминаниями. Конечно, это протестное движение, но почему в такой дикой форме? Я смотрю на проходящих молодых людей, за мрачным, даже угрюмым их видом чувствуется, что это обычные ребята, способные сделать много хорошего. Я подумал, это ведь наши дети! Что-то не так! Может быть, они не знают, какие страдания обрушились на их отцов, матерей, дедов и бабушек из-за политиков, идеи которых теперь, спустя много лет, взяли на вооружение эти ребята. Что с ними будет? Придет настоящее взросление, и как они будут расставаться с тем, во что многие, наверное, сейчас верят? А может быть это только внешние знаки у них на рукавах, не более? Чего-то мы не понимаем! У меня в душе к ним нет страха и злобы, скорее большая жалость и надежда, что они прозреют, не скатятся на путь преступлений и вернуться к созидательной и счастливой жизни…

Я присел на скамейку в небольшом скверике около соседнего дома, и на меня нахлынули воспоминания о военных годах, о которых остались яркие и тяжелые впечатления на всю жизнь, хотя я тогда был маленьким мальчиком.

2
Всю войну мы прожили в Алма-Ате, куда отца направили на работу еще до войны, на строительство шоссейных дорог. Невзирая на то, что здесь, как тогда говорили, был глубокий тыл, дыхание войны проникало и сюда. Конечно, самое начало войны я не помню, мне было всего два года, но почему-то в памяти начали осознанно откладываться окружающие события, когда мне исполнилось годика четыре. Я думаю, что такая ранняя память об окружающих событиях была бы почти невозможна в мирное время. Но даже в глубоком тылу все зримо и незримо ощущали войну.

В городе формировались части, которые уходили на фронт. Военный городок располагался в верхней части города на склонах гор. Оттуда шла вниз дорога, и солдаты отправлялись колоннами на вокзал вечером, в темноте. Освещение города было слабым, колонны шли мимо нашего дома. Все жильцы домов, а это в основном были женщины, старухи да дети, выходили к дороге, провожать солдат. Все стояли молча в темноте улицы и, некоторые старухи, потихоньку крестились и посылали крещение уходящим солдатам. Тяжелый топот солдатских сапог затихал, и люди молча расходились по домам, думая каждый о своем.

Напротив нашего дома, в большом здании, располагался штаб погранвойск, и мы видели, что там шла круглосуточно работа. Всю ночь свет пробивался через зашторенные окна… Днем, во дворе, домочадцы обсуждали сообщения Совинформбюро, или читали вслух письма с фронта.

У нас в эвакуации жили родные мамы – ее брат с сестрой и бабушка из Москвы. Они были пожилые люди. В середине войны они уехали домой и мы за них страшно волновались. Вскоре дома появился мой старший брат – Вячеслав. Он сразу после школы добровольцем ушел на фронт, получил серьезные ранения под Сталинградом, лечился в разных госпиталях, затем был направлен в тыловой госпиталь для летчиков во Фрунзе. Отец на машине привез Славу из Фрунзе домой. Он не мог ходить, обе ноги были парализованы, но врачи говорили, что он сможет ходить, но надо долго лечиться. Слава был очень нервный, злой и если бы не рисование, он хорошо рисовал еще в школе, ему и всем было бы очень трудно. Раз в неделю приходил врач, осматривал Славу. Однажды я увидел у него в руках какую-то тонкую блестящую иголку, которой врач колол Славины ноги. Мама всегда после осмотра разговаривала с доктором и, по выражению их лиц было видно, что все идет хорошо, хотя медленно. Мама внимательно следила, чтобы Слава пил во время необходимые лекарства. Мы со средним братом – Гошей старались выполнять все приказы Славы, но иногда он на нас сильно кричал. Потом, правда, быстро отходил, и мы ему все прощали.

3
Одно из ярких детских воспоминаний о войне связано с Пашей и Нюрой. Дело в том, что в город приходили поезда с эвакуированными. Среди них было много людей, которые ехали и без билетов и без еды, их кто-то подкармливал в поезде. Часто люди ехали в тамбурах и на крышах вагонов, в товарных составах. Жители города ходили на вокзал и старались, кто, как мог, помочь несчастным людям, которые не имели здесь близких или даже знакомых. Мама тоже ходила на вокзал в поисках тех, кому надо помочь. Особенно мама хотела помочь девочкам, она всю жизнь мечтала о дочке, после того как ее первая дочка, в детском возрасте, умерла от скарлатины. А затем у нее родились три сына, а она продолжала мечтать о девочке.

В начале войны мама привела домой девушку лет шестнадцати-семнадцати, звали ее Павла или просто Паша. Мама рассказывала, что она нашла ее около вокзала, она спала на скамейке. Мама разбудила ее и привела домой. Оказалось, что Паша жила где-то в Белоруссии в глухой деревне, она со своей мамой и младшими братьями в спешке, прихватив только самое необходимое, сначала долго шли пешком, потом на каких-то машинах и затем в поезде пытались уехать к родным в Сибирь. Поезд попал под бомбежку и Паша в неразберихе и панике не смогла найти своих. Хорошо у нее сохранилась справка из сельсовета о том, кто она такая и бумажка с адресом их родственников в Сибири. Потом она на разных поездах, без билета, без ничего, денег у нее не было, почти добралась до места. Но на одной станции была проверка документов, она испугалась и, удирая, села на какой-то проходящий поезд и вот, сама не зная как, попала в Алма-Ату. Мама привела девушку домой, затопила колонку, горячая вода для мытья грелась при помощи дров в специальных колонках. Паша разделась и мама, щипцами для углей, всю ее одежду бросила в топку колонки. По словам мамы, одежда Паши шевелилась от вшей. Мама ее вымыла, вычесала ей волосы, и для начала переделала ей что-то из своей одежды и она стала жить у нас. Она помогала маме по хозяйству и нянчилась со мной. Мама ее очень полюбила и мы с братьями относились к ней как к родной…

Паша была широкой в кости, невысокого роста, простая крестьянская девушка. У нее было крупное скуластое лицо, сильно побитое оспой. Когда она улыбалась, лицо ее приобретало удивительное детское выражение. Когда она была серьезной, становилась некрасивой и непонятного возраста. Она была доброй, по-своему понимала добро и зло и по разным вопросам жизни имела свое, часто не стандартное, понятие. Мама рассказывала, что в самом начале ее жизни у нас был такой случай. В спальне родителей стоял большой платяной шкаф, тогда вообще вся мебель была очень большой и громоздкой, и на шкафу стоял репродуктор – черный круглый репродуктор, в середине которого была ручка регуляции громкости звука. Этот репродуктор был все время включен. Однажды передавали какую-то грустную музыку, и звуки тихо лились из-под потолка. Мама вошла в комнату и увидела, что Паша стояла на коленях перед шкафом и молилась.
- Паша! Ты что? – удивилась мама.
- Тише, мамо, - так называла маму Паша, - Тише, боженька поет,и продолжала креститься.
- Да это радио, - мама показала рукой на репродуктор на шкафу.
- Нет, это боженька, - убежденно ответила Паша и опять повернулась к шкафу.
Мама тихо вышла из комнаты. Через какое-то время Паша появилась на кухне.
- Паша, ты чего же, никогда не видела и не слышала радио?
- Видела, конечно, на вокзале, - как-то неуверенно ответила Паша.
Потом она еще много раз удивляла всех. Оказалось, что она хорошо исполняла частушки и сама могла их сочинять. Они с мамой садились на кухне, и Паша начинала известные частушки, а потом на ходу уже сочиняла свои. Текст частушек, да и мелодия были очень простые и не замысловатые. Мне запомнились эти концерты, хотя я ничего не понимал в частушках, но мама говорила, что многие из них очень интересные и завела тетрадку, куда записывала лучшие Пашины сочинения.

Паша была глубоко верующей, знала святые праздники и сначала с мамой, а потом одна, ходила в церковь. Однажды мама попыталась поговорить с Пашей о боге и задала ей обычный в таких случаях вопрос:
- Вот Паша, ты веришь в бога, ну, а где он? На небесах? Если так,то почему мы его не видим?
- Нет мамо, бог есть, но он не на небесах, и мы его видеть не можем. Боженька у каждого здесь, в душе, - она прижала руку к груди,
 - Вот здесь, в душе, у каждого свой… Паша сказала это так проникновенно и серьезно, что мама смутилась своего примитивного вопроса и больше никогда не спрашивала ее о боге.

Кода война кончилась мама куда-то ходила, с кем-то ругалась и была очень возбуждена, она пыталась устроить Пашу на работу на швейную фабрику. Кто-то придирался к ее документам, а у нее была только справка из сельсовета. Но, в конце концов, наверное, помогла известность и довольно высокий пост папы, маме удалось ее устроить. Ей дали общежитие, и она переехала от нас. Когда Паша уходила, мама отдала ей тетрадку с частушками и искренне посоветовала:
 - Обязательно учись, Пашенька! Желаю тебе здоровья и счастья.
Потом мама ходила на фабрику, и ей там сказали, что Паша оказалась на удивление сообразительной и руки у нее золотые. Мастер сказала, что она говорила с руководителем школы рабочей молодежи, чтобы Пашу приняли в школу. Кроме того, мастер сказала, что будут готовить ее в комсомол. Потом Паша часто заходила к нам, мы садились на кухне пить чай и она рассказывала, что работа ей очень нравиться и мастер к ней хорошо относится. И в школе у нее пошли дела хорошо, ей здорово помогали заводские ребята и девчата, и, однажды, она даже заявила, что после седьмого класса будет поступать в техникум при фабрике. Невзирая на то, что Пашу приняли в комсомол, она тайком ходила в церковь. Через некоторое время мама опять ходила на фабрику по поводу ее родных. Мастер, профком фабрики и комсомольцы помогли Паше оформить необходимый запрос о ее родных. Кстати, где-то в дороге, она потеряла адрес родственников в Сибири.

Через несколько лет Паша вышла замуж и приходила к нам со своим мужем, я уже учился в школе. Родных она так и не нашла, отец погиб, а мама и ее братья считались без вести пропавшие…

Вторая девушка, которая жила у нас во время войны была Аня, но все звали ее Нюрой или Нюсей. Она была лет пятнадцати, красивая, чернобровая, городского вида, в отличие от Паши. Она жила в небольшом поселке, где-то в западной Украине, в детском доме, родители умерли, когда она была совсем маленькой. Нюра была в старшей группе, и их детский дом эвакуировали, по ее словам, куда-то на Урал. Но она не доехала, в дороге заболела и была снята с поезда. Месяц она пролежала в больнице, а потом пыталась догнать свой детдом, но чудом попала в Алма-Ату. Мама встретила ее на улице, Нюра ей очень понравилась, она с ней разговорилась и узнала ее историю. Она была уже неделю в городе, жила где придется и ела, что давали люди. Аня обладала хорошей памятью и хорошо училась, когда жила в детдоме. Мама с ней занималась и вскоре устроила ее сначала в вечернюю школу, а потом, как и Пашу, на какой-то завод и она уехала в конце войны в общежитие. Много лет она приходила к нам в гости, сначала одна, потом с мужем и дочкой. Она расцвела, стала вальяжной, красивой городской женщиной, со вкусом и хорошо, по тем временам, одевалась, закончила техникум. Сколько я помню, когда она приходила, она всегда со словами: Здравствуй мама!! обнималась и целовалась с нашей мамой, да и нам она была как сестра…

Потом много лет спустя, мы уже переехали жить в Ленинград, мама всегда вспоминала с большой любовью о своих «дочках» - Пашеньке и Нюсе, переписывалась с ними и знала о них все…

4
Под конец войны во дворе появился Василий Николаевич, дядя Вася, он был без ноги, ходил на костылях. Жил он в соседнем доме, в бараке, но часто сидел в нашем дворе на скамейке. Его одежда состояла из выцветшей гимнастерки и галифе, на уцелевшей ноге был сапог, но не кирзовый, а из хорошей кожи и всегда тщательно начищенный до блеска. Был он добродушный дядька и любил с нами поговорить:
 - Ну, что, пацанва, - он всегда так нас называл, - Как дела? Бегаете? Молодцы… Он знал всех ребят по именам, помогал нам что-нибудь сделать, любил сочинять всякие небылицы, но не любил рассказывать о войне и как-то мы спросили, как его ранило.
 - На мине, братки, ногу оторвало, - как-то просто и спокойно ответил дядя Ваня, как будто говорил о простом пустяке.

Часто дядя Ваня тихо сидел на скамейке, курил махорку, ловко делая самокрутку, запах махорки мы от него и узнали, и смотрел куда-то вдаль, задумавшись. В такие минуты, подчиняясь непонятному чувству, мы старались не подходить к нему и не отвлекать его разговорами… Через какое-то время дядя Ваня исчез. Однажды я увидел его на улице, когда уже учился в старших классах. Он был одет в хороший штатский костюм, был без костылей, прихрамывал, но уверенно держался на протезе. Я рассказал об этой встрече маме.
 - Я помню этого парня, - оказывается, мама его хорошо знала, он был сын одной ее знакомой, - У него все должно быть хорошо, он сильный, ведь потерять в двадцать два года ногу, не упасть духом, найти силы учиться и работать, это не просто. Я слышала, что он окончил институт, и теперь работает инженером на заводе. А я про себя подумал, что нам он казался стариком, ну не совсем стариком, но очень взрослым дядькой, а ему, оказывается, всего-то было двадцать два…

5
Под конец войны мы на улице уже не видели марширующих к вокзалу солдат. Чувствовалось, что по ходу войны мы становились очень глубоким тылом. Но стало больше появляться солдат, вернувшихся с фронта. В основном это были искалеченные мужики, трудно определяемого возраста. В соседнем дворе начала играть гармонь, вернулся парень с изуродованным лицом и без одного глаза. Он лихо играл на гармошке, особенно по вечерам. В его репертуаре были в основном военные мелодии или какие-то мажорные наигрыши.

Очень тяжелый случай был в соседнем доме – бараке. Туда привезли парня, который был сильно изранен, все время лежал, потерял зрение, у него было серьезное ранение в голову. Мы его не видели, но о нем нам рассказывал его младший брат, который всегда играл в нашем дворе.

Особое волнение охватывало всех, когда приходили «похоронки». На несколько дней во дворе все затихало и люди искренне старались, кто как мог, поддержать людей, потерявших своих близких … Помню, что особенно страдала тетя Валя и все во дворе, когда в течение месяца она потеряла мужа и двух сыновей…

6
Однажды днем, это было в начале сентября, я забежал домой, что-то надо было взять, не помню что. В спальне родителей, между печкой и дверью, у меня было одно из потайных мест, где хранились нужные вещи. Я хотел проскользнуть незаметно через большую комнату, чтобы мама не позвала меня, она обычно занималась чем-нибудь на кухне. Но оказалось, что в большой комнате, которая была у нас гостиной и столовой, за большим круглым столом сидела мама, Аня и незнакомая пожилая тетенька, они пили чай.
- Вот, это мой младшенький – Андрюша, - представила меня мама.
- Очень приятно, а меня зовут Гликерия Николаевна, - улыбнулась тетенька, - Тебе сколько лет?
- Уже пять лет, - буркнул я, но не без гордости, - Я на секунду, - заспешил я.
- Ну ладно, беги, ты что хотел?
- Да я сейчас, - я прошмыгнул в спальню в свой потайной угол, и, пробегая обратно, бросил на ходу в сторону тетеньки, - До свидания!
- До свидания, милый, - тихо ответила она, и я выскочил во двор.

Вечером, укладывая меня спать, мама рассказала мне про дневную тетеньку.
 - Представляешь, тетенька, которая была у нас днем, видела живого царя, видела, как произошла революция в Петрограде. Как-то мне мама читала рассказ про революцию, как не стало царя и как народ сам стал управлять всем, что это было давно, много лет назад. Конечно, было удивительно, что есть живая тетенька, которая все это видела. Когда я уже учился в старших классах, как-то напомнил маме об этой тетеньке со странным именем, которая видела революцию в Петрограде.
 - Ты о ком? О Гликерии Николаевне? Да, интересная жизнь и судьба у нее
тяжелая.
 - Это кто? – спросил отец, он эту тетю не видел.
 - Да я, случайно, познакомилась с интересной дамой, около гостиницы «Зенит». Она из Ленинграда. Представляешь, она закончила еще в середине первой мировой войны Институт благородных девиц, проходила стажировку в свите Николая II, затем началась революция. Она знала в совершенстве европейские языки и, после революции, работала преподавателем иностранных языков, жила в Петрограде со старшей сестрой и ее сыном. Началась война, блокада. Сначала заболела сестра и не выдержала, умерла. Затем Гликерия Николаевна похоронила племянника и затем сама слегла от истощения. Ее эвакуировали на большую землю, она прошла несколько больниц и попала в эвакуацию к нам. Как заслуженного педагога ее поселили в маленький номер в гостинице, там половина гостиницы заселена такими же как она. Это было в конце сорок третьего. Потом она узнала, что дом в Ленинграде, где она жила, сгорел после бомбежки, и она осталась здесь, в гостинице.
- На что же она жила? – спросил отец.
 - Она получала небольшое пособие из собеса, подрабатывала переводами и каким-то образом ей удалось сохранить, пройдя через все больницы, неболь-шой чемоданчик с некоторыми ценными фамильными вещицами. Она их потихоньку продавала.
- Ну а потом, что с ней стало?
- Она несколько раз приходила к нам в гости, мы пили чай, она
интересно рассказывала о жизни. Но потом долго не приходила. Я пошла в гостиницу, и мне сказали, что она уехала, как будто в Ленинград. Перед отъездом она, по-видимому, заходила к нам, но не застала меня. Cоседка говорила, что меня спрашивала какая-то пожилая женщина, наверное, это была она.

7
Наконец пришла последняя весна войны. В нашем квартале только в нашем дворе росло несколько больших деревьев белой акации. Было начало мая, акации были все в цвету. Крайнее, самое большое дерево, было все в цветах, ни листочков, ни веток не было видно. Да и остальные акации были все в красивом белом наряде. Сладкий аромат заполнил двор и дом и ощущался даже за несколько кварталов от дома. В некоторых квартирах закрывали окна, чтобы не угореть от прекрасного сильного и терпкого аромата.

Я сидел дома, окно было открыто. Мы жили на третьем этаже и верхние ветки акации с гроздями цветов наклонялись к окну, почти были в комнате, их можно было достать рукой. Вдруг я услышал какой-то шум и движение во дворе: возбужденные дворовые тетки что-то радостно обсуждали, махали руками. Я выбежал во двор, на улицу вышло много народу, и все были радостно возбуждены:
 - Победа!! Ура! Все! Кончилась война!! – шумели люди, - Конец! Все, слава богу. Ну, вот дождались. Войне конец!! – все обнимались, многие плакали.

Несколько дней шло всеобщее веселье, женщины надели праздничные одежды, мы, ребята даже не вспоминали об играх. Никому не хотелось верить, что мы увидим много искалеченных войной людей, поломанных войной судеб, и что еще долго все будут ощущать и переживать трагические результаты войны…

 * * *

 Я вышел на улицу. Людей стало больше, рабочий день кончался. Верхние этажи домов на одной стороне улицы освещались солнцем, но время шло к вечеру, потянуло вечерней прохладой. Недалеко была музыкальная школа и оттуда шли группками девчонки и мальчишки с нотными папкам и футлярами для скрипок, они о чем-то весело болтали, мальчишки то вдруг бежали, то толкали друг друга. Обычная уличная жизнь продолжалась, все были заняты своими делами...
 
Откуда и куда прошла та группа молодых людей? Чем они сейчас занимаются, что обсуждают? Неведомо!…