Rush

В комнате было так жарко, что, казалось, от зажженной спички вспыхнет воздух и все сгорит, оставив после себя черный зловонный пепел. Все окна были открыты нараспашку, и это только усиливало жар, ибо с улицы лились раскаленные потоки выхлопов. Гремела музыка. Нечеловеческие вопли, разбавленные непонятными звуками сэмплера били откуда-то слева, отражались от покарябанных стен и зависали в горячем вакууме. Было 2 часа дня. Грязное быдло, которое стучало на лестничной клетке электродрелями и молотками никак не хотело угомониться, но и ему было несладко, ибо вопли стали еще громче, что было вызвано резким поворот до отказа ручки volume. Все тряслось.
Он лежал на темном продавленном диване, и одна его рука свешивалась вниз, как будто хотела почесать грязный скатавшийся ворс ковра. Ничто в его теле не двигалось, не подавало признаков жизни, но он был жив или хотел, чтобы так думали те, которых здесь не было. Его густые сальные волосы разметались по желтой подушке, изо рта небольшой струйкой текла слюна. Вдруг вопли стихли, и на какое-то время комната провалилась в ту урбаническую тишину, которую знают все жители больших городов, но вскоре снова врубили дрель и заколотили молотком, как будто пытались что-то этим доказать себе и окружающим. Снова зазвучала музыка, видимо магнитофон каким-то образом справился с кассетой, но на этот раз не та дикая, что была раньше, а спокойная, чем-то похожая на адажио Альбинони. Но и она скоро заглохла, дав возможность хорошо выругаться матом грубому мужскому голосу, после чего остался лишь фон от кассеты. Опять была тишина…
В электричке пахло калом и потными телами, что было абсолютно нормально, и никто, казалось, не замечал этого. Было много народа. Жесткие деревянные спинки сидений были мокрыми от пота облокотившихся на них граждан; на полу была разлита какая-то гадость, похожая на клей. Объявили станцию, и часть народа повставала с мест и повалила в тамбура, где уже было полно людей и слышался мат не обремененных интеллектом лиц. Поезд остановился, лязгнув тормозами, открылись двери, и люди понеслись вон из душного тамбура, где запахи пота, дешевого парфюма и немытых волос слились в причудливой форме непонятного стойкого аромата. Но народ, который был на перроне и желал быстрее погрузить свои тела на жесткие сидения, тоже оказался непромах и устремился внутрь, от чего два потока людей столкнулись, как в битве под Аустерлицем, и послышалась жуткая брань.
-Куда прешь, гнида! - раздалось на весь перрон, и тот, кто был гнидой перестал переть и дал спокойно пройти внутрь невысокому седому мужчине, который, расталкивая острыми локтями нерадивый народ, вошел-таки внутрь и проследовал в салон. Двери закрылись, и состав стал набирать ход, чтобы опять через некоторое время остановиться и позволить сойтись в повседневной схватке двум потокам людей, среди которых не было ни победителей, ни побежденных.
Когда он вошел в вагон, ему показалось, что перед ним космический корабль, а люди вокруг – гуманоиды. Он долго стоял в дверях тамбура, не решаясь оторвать плеча от грязного косяка, и смотрел куда-то вдаль, как будто перед ним был широкий горизонт. В его желтых глазах застыл ужас. Ему казалось, что вот сейчас к нему подойдут и станут жестоко избивать, будут бить, пока он не скажет правду или не умрет. Что лучше, он не знал, тем более что смерть была и так близко, она уже дышала в затылок, заставляя морщиться и еще сильнее пригибаться к земле. А между тем за окнами вагона пролетали деревья, небольшие пруды, похожие на водоемы для ядерных отходов, и дома всевозможных степеней обветшания. Народ в вагоне опять гудел, пыхтел и ругался матом. Кто-то, достав свой телефон, демонстративно вертел им в потных ладонях, подносил к искусанному комарами уху и делал вид, что разговаривает, кто-то же читал поднятую с пола газету, пытаясь сделать умное лицо, и, наконец, были люди, которые не утруждали себя заботой о том, чтобы сойти за умных, и просто вальяжно полулежали, нагло и тупо смотря в пол. Он кое-как оторвался от двери и медленно, качаясь, начал свой путь. Свободных мест не было, но какая-то женщина инстинктивно подвинулась, и он опустился на жесткие доски.
От женщины пахло чесноком и перегаром. Напротив сидело пять человек, и все они, казалось, смотрели на него, как будто знали все. Ему было плевать на эти глаза, на гнетущие взгляды незнакомых ему людей, ему было плевать на себя и на пространство, в котором он находился. Поезд снова остановился, и народ опять повалил на выход, задевая сидящих своими грязными грубыми сумками. Вдруг пожилой мужчина, который сидел крайним напротив, что-то зло сказал вслед выходящему подростку лет 19, который задел его. Парень был высоким и крепким с короткой деревенской стрижкой и наглым рубцеватым лицом. Как только он услышал старческий говор, парень тут же остановился, развернулся и со всего маха ударил старика ногой в лицо. Брызнула кровь и, как сумасшедшие колеса, покатились на пол линзы деда. А поезд опять тронулся. Тогда парень повторил, матерясь по поводу того, что пропустил станцию, и дед сполз на склизкий пол, смотря, как липнут к нему два железных зуба. Никто из окружающих не реагировал на происходящее, только соседи старика сильнее подвинулись к окну, дабы не быть задетыми свихнувшимся подростком…
……Игла, ее острие, его холод и беспощадная мощь уносят тебя отсюда вдаль к другим берегам. Внутри теплота начинает трансформироваться во что-то большее, чем просто приятное ощущение, и облака, плывущие к горизонту, обволакивают тебя, скрывая от внешней стороны происходящего. Все летит…Когда в пустыне дождь, тебе хочется плакать и кричать от чувства вины, от неизгладимой вины перед самим собой. Но в то же время ты не можешь этого сделать, ибо душа твоя или то, что от нее осталось (быть может, не осталось ничего) поет ту песню, которая заставляет тебя забыть обо всем и опять покориться. Ты видишь молнию, видишь снег, видишь желтое, как твои глаза, солнце, видишь все разом и понимаешь, что все это бесконечно далеко и ничего уже не будет. Сны и переживания, совесть и чувство долга – все сливается и меркнет перед этой песней, в которой есть только одно слово и одна нота…Rush.
Зима. Аллея, уходящая вдаль от меня, покрытая рыхлым снегом и ветками; солнце высоко в зените, небо, голубое, как твои глаза, и я, стоящий по середине всего этого и пытающийся понять сон ли это или явь. Оказывается, что сон. Я слышу, как кто-то за дверью пытается пробуравить стену, пыль и дурящее пекло окружают меня. Я лежу на кровати и думаю, что умираю. Но нет, не так быстро. В последнее время я много стал мечтать. Встаю. Выключаю в холостую работающий магнитофон, достаю кассету и кидаю ее на стол, где лежит целая груда таких же кассет, на которых, быть может, записана одинаковая музыка. Я пытаюсь вспомнить вчерашний вечер, хотя зачем, если весь последний год для меня, как черно-белая фотография незнакомого мне человека, криво висящая на почерневшей стене…
В камеру меня пихнул низкий старик с гнилой бородой и взглядом бульдога, который всю дорогу от начальника поливал меня матом и хотел, чтобы все сдохли, включая и его самого. Скрипнули затворы, и я оказался в душной каморке, наедине с двумя прибитыми к стене нарами и спящим на одной из них человеком. Сквозь решетку пробивался редкий свет и падал на спящего…Я сплюнул на пол один из верхних зубов и тут же получил удар в живот. Он был явно сильнее меня, расчетливей, ловчее. Я понял, что вот он так все время спал и видел дикие сны и, если, проснувшись, находил у себя нового, бил его до упада, а потом опять заваливался на нары, чтобы скопить сил. Неужели ни у кого не возникало желание убить его спящим?
Зачем я все это рассказываю, зачем воспроизвожу детали прошлого, когда оно не имеет никакого значения, по крайней мере для меня? Я пытаюсь найти хоть что-то, что может заставить делать будущее, но ничего не нахожу, хотя, быть может, и могу найти, но боюсь углубляться в этот темный холодный тоннель, название которому- душа. Может быть, я боюсь встретить призраков, а, может, просто бегу от самого себя, уже не зная по какому кругу. Ночью мне снятся кошмары, и я как бы оказываюсь в их центре, в круговерти дьявольской игры, в которую играет со мной жизнь. Проснувшись утром весь в холодном поту и с невероятным желанием пить, я слышу грохот, вой машин за окном, шум ветра, который лижет царапанное стекло, и понимаю, как далеко я нахожусь от всего этого, как сгублен для меня этот мир…

Он был очень высок со светлыми короткими волосами и глазами, цвет которых трудно было определить (я понял, что они темно-голубые лишь тогда, когда видел его в последний раз). Жил он везде. Иногда, бывало неделями спал у меня на раскладушке, а потом уходил рано утром, ничего не говоря, и пропадал месяцами. У себя, где жили старые дряхлеющие родители, появлялся редко, и они уже знали, что потеряли его, что променяли его на свою старость, которая безжалостно орудовала над ними. Несмотря ни на что, я считал его своим другом, хотя об этом мы ни разу с ним не говорили и понимал, что он единственный, кто может придти ко мне и лечь спать, делая мое унылое призрачное жилье чуть светлее. В сентябре его не стало…
Он шел по длинной уже заваленной разноцветными листьями аллее и что-то пел, пел что-то тихое и грустное. Осень уже вкралась во все, и в душе его тоже была осень (по сути, она была всегда).
Опять осень, опять дождь, опять хочется высоты и полета, который никогда не кончается. Свет стал еще чудеснее, чем был, преломился и льется теперь необыкновенно яркий, неестественно ослепительный. Солнца нет, и не может быть. Его заменяют непонятно откуда взявшиеся прожектора и ненавистные мне светлячки, которые, сами того не осознавая, отдают этому холодному миру часть себя и гибнут. Окрыленный этим красивым жестом я просто делаю шаг, всего один, но как он важен и труден для меня. Стоило прожить все эти годы, чтобы сделать единственный шаг, который приостановит их ход. Это шаг в пропасть, в никуда, в мир безумия, которое есть обязательный пропускной пункт. Я уже не боюсь, ибо нельзя бояться, находясь нигде…Я нигде, и только несколько мгновений я могу осознавать это, ловить переходную точку и пытаться запомнить ее, определить ее точное расположение, найти место впадения реки в океан. Как жаль, что нельзя это описать, вернуть себя на минуту назад и просто кому-нибудь рассказать или увидеть это во сне…Даже во сне я не видел этого, хотя так хотел и был уже совсем близок. Но даже ночь не сжалилась надо мной, и как бы заставила проверить, ощутить это реальностью терзающего страха перед и легкостью ледяного ветра после…А что между этими двумя мгновениями, этими маяками безумия, что? Один лишь угар, пьяный несвязанный бред и жуткая боль в голове…
Внизу только мокрые желтые листья…