Глава xii

Глава XII
Вскоре вернулся Семен Абрамович, необыкновенно возбужденный, сразу же сел за стол и просмотрел список незаконченных листов. Их было двенадцать, а три или четыре в особенно плохом состоянии, размазанные, сырые, исполненные девицами. Он тут же отдал два самых безнадежных листа старшему и младшему сдельщикам, посу-лив каждому 40-процентную оплату с коэффициентом 1,2 плюс 30-процентную оплату за изменения с тем же коэффициентом, плюс проверку якобы этих листов, так что уже каждый лист вырастал до 25. Сам же он сел писать наряды сдельщикам, что было заранее обреченной затеей, так как требовало разбора их дневников, где день за днем скрупулезно велись записи их бесконечных притязаний на компенсации. Он теперь решил плюнуть на все, но взглянув вдруг на Шкилько, с тревогой подумал, что не прикрыт еще и с этой стороны. И все равно свобода от Шкилько, пьянящее чувство независимости и возможность закончить чертежи по своему усмотрению – все это придавало ему каждый раз новые силы, стоило лишь об этом вспомнить. Он раздал наряды сдельщикам, посовещавшись с каждым минут по десять. И хоть старший силь-но вылез за 400, были быстро найдены такие пункты, к которым придраться если и можно было, то опровергнуть было очень трудно. При этом еще и загашник оставался рублей на 150. Этот денежный дождь, который падал не на Семена Абрамовича, нис-колько его не расстраивал и даже перестал вызывать опасения. Он только просил сегод-ня до звонка и наряды закончить и листы девиц исправить.
Задача эта и была выполнена. Резервы сил у человека могут быть очень большие. Что-то ведь подталкивало когда-то рекордсменов в шахтах и чемпионок надоев. Сдель-щиков наших вдохновляли наряды и загашники.
Что воодушевляло Семена Абрамовича – объяснять не нужно. Но и всем остальным в группе передалось это настроение приподнятости и готовности помочь.
Обсудив все со сдельщиками, Семен Абрамович направился к интеллектуалке, которая заканчивала оглавление. К ней была просьба ускорить этот процесс, что она и исполнила охотно.
Женщине предпенсионного возраста он дал в проверку три листа и предложил проверять лишь самое главное. Он внутренне напрягся, ожидая ответа вроде “я так не умею, вы можете – вы и проверяйте”. Как ни удивительно, она согласилась.
Скоро подошла интеллектуалка и положила на стол толстенную папку расчетов с титульной страницей и оглавлением. При одной мысли о том, что в них написано, ему всегда становилось жутковато. Но на сей раз он согласен был подписать их не глядя. Пока он отложил их в сторону и дал интеллектуалке делать так называемые “общие данные”, недавно введенный документ, обязательно теперь сопутствующий любому проекту и исполняемый на многих страницах. Документ этот цепко держит вас до последней минуты. Вообще каждый раз окончание проекта носит характер судорог и суматохи, поскольку параллельно изготовляется смета, хоть и другими людьми, и общая раскладка материалов. При изготовлении всех этих бессмысленных документов люди рвут друг у друга (или тихо незаметно забирают, что еще хуже) неоконченные чертежи. Можно представить себе, как на весь этот коллективный стресс накладыва-лась деятельность веселого Михаила Львовича, которые вносил чужими руками по 20 замечаний в каждый из этих летающих чертежей. Видимо, его неучастием объяснялся всеобщий энтузиазм и готовность каждого помочь, а еще больше тем, что Семен Абра-мович оказался способным на поступок, на что уже давно никто из них не надеялся. Если бы они знали, что этим трудовым порывом приближают расставание с бедным своим групповодом! Но и судить Семена Абрамовича строго никто из них не вправе. В конце концов, если бы все оставалось как было, он бы заболел. И так или иначе, но им в любом случае оставалось недолго справлять вместе среди комбайнов свои дни рожде-ния.
Интеллектуалка наша с готовностью взялась за “общие данные”, а Семен Абрамо-вич со своей стороны сделал так, чтобы работа эта свелась для нее к механическим действиям, требовавшим только внимательности.
Михаил Львович, видя, что проект стремительно финиширует, а к нему никто не подходит с вопросами, чувствовал себя все более и более неуютно. Он сидел ближе всего именно к этой группе. Ему казалось, что он здесь свой, что его все любят. Он участвовал, правда, в именинах во всех группах, т.е. раз 25 в год. Много каждый раз кушал и больше всех пил. Свои же именины справлял именно здесь, приглашая еще и начальника и двух других групповодов. Остальные не обижались – все такие именины обычно складчина, и дело именинника – кого звать. Поручал он всегда это ведущей. За импровизированным столом перекидывался с девицами шуточками, считая себя на правах “стиляги” пятидесятых годов ровней им, хоть до них ему было дальше, чем до Луны. Он хорошо смотрелся рядом с “несветским” Семеном Абрамовичем. С интел-лектуалкой он говорил о том, что вычитал в “Иностранной литературе”. Ей его ком-ментарии казались лепетом, но она улыбалась и кивала. Было ему о чем покалякать и со сдельщиками.
Но лучше всего он чувствовал себя во время выпусков проектов. Иногда он великодушно разрешал по каким-то своим замечаниям не исправлять. То и дело он давал указания, как лучше исправлять: возьмите то, сделайте это, посмотри туда, сотри примечание и т.д. Создавалось впечатление, что на нем держится весь проект вплоть до отправки. А на самом деле только он, да еще интеллектуалка не знали ни стрессов ни судорожных движений. Он иногда интересовался у нее, что пишут в журнале, который перед ней лежал, а потом снова, мурлыкая, двигался вдоль комбайнов, как бы за всеми присматривая и координируя.
И если по-настоящему страдал и мучился от этого только Семен Абрамович, то видели это, оказывается, все, и теперь все, включая интеллектуалку, отдали свои симпа-тии Семену Абрамовичу.
Не выдержав, Шкилько пошел в кабинетик, где и состоялся у него с начальником следующий разговор.
– Садись. Как оно ничего? – начальник, чтобы ободрить Михаила Львовича, загово-рил чуть ли не по-блатному. Они были из одного двора, и начальник, который так и остался простым парнем, любил когда-то в такой форме узнавать, как дела, что счита-лось у них во дворе после войны высшим шиком.
– Я одного не пойму, Федя, куда он чертежи таскал сейчас – к Патрикееву?
– Ты о чем? А-а, об этом? Ну, понятно, хотя, вернее, ничего не понятно. Звонил мне директор. А тебе, что, не говорили?
– О чем тебе звонил директор?
– Да брось ты, не бери в голову... Странное, конечно, указание, но только на этот проект, он еще повторил – только на этот проект. Пусть, говорит, вместо Шкилько Патрикеев подпишет.
– Вот так номер! – ему было неприятно жаловаться – ведь столько лет он процветал, оклады у него с начальником были одинаковые, а фигурой он в институте был даже более заметной. – Что он взъелся, этот Патрикеев, сволочь такая! – он сам испугался и оглянулся, не стоит ли кто за спиной: кабинетик был проходной двор, ходили туда без стука по самым разным поводам, в том числе и брать бумагу для черчения.
– Я не знаю, Мишка, что там у вас за зарубка. Меня ты устраиваешь во как – ты же сам знаешь.
– А что ж ты согласился?
– Так он же приказал и говорит “все, будь здоров” и бросил трубку. Я вообще догадываюсь. Видно, все началось с совещания, тебе ведь лучше знать. Ты, когда письмами всех бомбил, говорил мне, что это неизбежно. А теперь, видишь, нарвался на этого Патрикеева. И Шапиро, он толковый хлопец, хоть и “шлемазл”.
Федор Васильевич не стеснялся и такого словца, которое на языке идиш означает “простофиля” или “не от мира сего”. Такие словечки часто присутствуют в тех местах в разговорах “деловых людей”. Федор Васильевич и сам был “деловой человек” и “толковый хлопец”, что хорошо видно из его дальнейших слов.
– Это все они пусть доказывают, – взвился Михаил Львович, – а пока ведь речь о работе идет. Тем более мне Захаров и главный инженер говорили...
– Ну вот, видишь, ты мотаешься по второму этажу, а он тебя заламывает. Ну факт же, что директор позвонил. Нет, брат, Патрикеева тебе не одолеть. Это же Джеймс Бонд какой-то. По мне, Мишка, ты хоть весь завод перекопай. Мое дело план, премия, колхоз, дружина, кагаты, политучеба. А такого странного случая я вообще не помню.
– Так пусть он идет, Шапиро. Мне двух групп хватит. Зараза такая, я ж учил его, когда он пришел с института, – и в этом “с института” тоже чувствовалось, какого поля ягодки старые “дружки”.
Федор Васильевич чуть не расхохотался при этих словах, но даже не улыбнулся.
– А структура, Миша? Ты ведь знаешь: у нас два сектора по три группы и группа архитекторов на правах сектора. Три главных специалиста. Да кто ж лучше тебя все это знает? Эх, Мишаня...
– А что, мало в институте главспецов с двумя и даже с одной группой, а то и вообще без группы?.. А я как заместитель начальника, да форматки-заготовки на мне...
Отвечать на этот трудный вопрос не пришлось, так как принесли откуда-то задания, чтобы вручить под расписку. Пока он читал сопроводиловку, выстроилась очередь: из планового отдела принесли план не то на будущий год, не то на всю пятилетку, женщи-на просила отгул, мужик лет сорок не хотел идти на дружину, а в двери уже стоял еще кто-то...
Поняв, что всех не пересидеть, Шкилько поднялся и важно прошел к себе, с трудом он досидел до конца дня, хотел опять идти к Захарову, но решил выждать до завтра. Вдруг он стал гулять вдоль комбайнов, потом даже хотел как ни в чем не бывало вмешаться в работу, но побоялся рисковать показаться смешным, тем более, что и большинство листов отсутствовало.
Да и вообще он чувствовал, что уже выросла какая-то стена и не так просто ему будет вернуться к этой своей группе, к которой он больше всего привык.
В 1715 по звонку он бодро прошел к выходу, но не насвистывая и не мурлыкая, как обычно. А без четверти шесть в комнате появился Иван Семенович с тем самым руло-ном калек. В каждом штампе перед фамилией Шкилько стояла палка и подпись тушью. На всех почти листах стояли в разных местах восклицательные знаки и пометки, но это были настоящие замечания. Началась коллективная правка и шлифовка.
Сдельщики, закончив листы девиц, не пошли домой. Иван Семенович и Семен Абрамович брали каждый лист и смотрели. Если изменений было мало, они тут же правили и Иван Семенович стирал вопросы. Где встречались “хомуты” покрупнее подключались сдельщики, а они шли дальше, дойдя таким образом до тех листов, которых Иван Семенович еще не видел. Не простаивал никто, а Семен Абрамович поспевал всюду.
Над одним из вопросов старший сдельщик задумался на целых три минуты, но не мог понять в чем дело.
– Иван Семенович. Что-то я не пойму – ну идет канал сквозь фундамент, и тут вы поставили вопрос.
– Николай, простите, забыл как по отчеству...
– Григорьевич.
– Да-да, извините, – продолжал Иван Семенович, хоть никогда и не знал этого отчества. – Проем мелковат, Николай Григорьевич!
– Не может быть!
– Убедитесь сами.
Но старшему сдельщику не пришлось искать фундамент, чтобы убедиться. Он вдруг вспомнил, что канал изменил сечение, а проем остался. Он ударил себя рукой по лбу:
– Ой, ужас! Ну конечно. Хорошо, что вы заметили.
Когда фундамент нашли, все приуныли: канал настолько был больше проема, что съедал почти весь столб фундамента.
– И столбики... и перемычки остаются хлипкие, и болты надо заменить и начертить их... И каркасы... Да и вообще, Сеня, давай, думай, как тут сделать. Да тут до утра надо править.
Старший сдельщик ушел в пол-одиннадцатого, мужественно преодолев много соблазнов и так ни к кому и не примкнув из играющей публики. А после восьми, понятно, все они разошлись и он с еще большим усердием ушел в работу.
Девицы ушли, как всегда, вместе, но не по звонку, а в половине восьмого, что можно было рассматривать как добровольно принесенную жертву, потому что они от этой службы ничего не ждали и не хотели, да и рассчитывать было не на что.
Но, пожалуй, самым ярким примером ударного труда был самоотверженный поступок интеллектуалки, которая покинула служебное помещение в десять, положив перед групповодом законченные “Общие данные”. Написано было все хорошим почер-ком тушью и, хоть кое-что было наивно, но во всей работе чувствовались старание и грамматическая непогрешимость. Спустя час Семен Абрамович хотел подправить окончательно “Общие данные”, но Иван Семенович, на правах последней инстанции, сказал, что и так сойдет.
– Сверите только завтра оглавление и список спецификаций. А вы знаете, Семен Абрамович, что мы финишируем. Вот эти последние четыре листа мы сейчас и посмот-рим, и проверим, и подпишем, – он взглянул на часы. – Одиннадцать. Если сейчас не кончим, завтра день пойдет через пень-колоду. Ведь согласовать еще кое-что надо. Да мало ли что выплывет... А наши администраторы и наш друг Шкилько? А завтра не отдадите до 3 часов, так затянется аж до понедельника. Время не вернешь. Так мы и гонимся всю жизнь, а попробуйте остановиться. Но в данном случае действительно есть цель... Все, все, хватит философствовать, – рассмеялся он.
Измученный Семен Абрамович поплелся повторить звонок домой, а Иван Семено-вич опять подумал, что не сможет поехать со своей Танечкой. Этот каторжный день измотал его, а ведь это только начало. Хорошо бы поехать с Танечкой, но сделанного не воротишь. Она поймет... Да и сказала как-то вскользь и давно уже, недели три назад, и больше не повторяла. Может быть, передумала? Или надеется на его “суперменную” память? “Завтра увидимся, и, конечно, она скажет окончательно. Мне оформить отпуск пара пустяков, но теперь нельзя, чуть позже. Ладно, что теперь думать? Завтра прояс-нится, жизнь сама покажет... Вот упорно не хочет идти в ЗАГС, я ведь трижды предлагал. Тогда пришлось бы меняться. Трудный такой обмен, да ведь не впервой...”
Он и самому себе не признавался, что не она не хочет, а он не хочет. Она это понимала, и представляла дело так, что она не хочет. Она жила с матерью и восьмилет-ним сыном. Не было за всю жизнь человека, которому он был бы обязан, так как он не любил одалживаться. Этих попутчиков прошло множество, а друзей нет. “А вот Татья-на даже больше, чем друг. И странное дело – я ей кругом обязан. И вот теперь я должен ее так разочаровать. А если бы я не забыл, так взялся бы за это дело?.. Кажется, я сегодня об этом уже размышлял... Страдания... Огромные дарования... и все еще не зарыты”.
Иван Семенович очнулся и увидел Семена Абрамовича, о котором в этот момент думал. Семен Абрамович только что положил те самые четыре листа, последние, на стол, в руках он держал карандаш. Все эти четыре листа были связаны, т.е. имели общую нумерацию разрезов, исполнитель был младший сдельщик.
– Давайте задания не смотреть – проверим в пределах листов.
– Согласен, – Иван Семенович уже знал весь проект прекрасно. Они побежали гало-пом. Один кто-нибудь водил по размерам и говорил вслух, другой внимательно следил, изредка останавливая. “Так, это верно, это верно... Минуточку... Согласен... Пошли дальше”. Иван Семенович не выпускал из рук резинку и карандаш, протирка лежала рядом. К счастью, все погрешности были такие, что исправлялись тут же на столе. Последний лист все же пришлось наколоть. Семен Абрамович правил его минут пятнадцать, пока Иван Семенович причесывал остальное.
– Так, проверяю грубо расход.
За пять минут буквально Иван Семенович прикинул, и листы были водворены на место.
Проект лежал в отличном состоянии, все было подписано, и не было ни малейших сомнений, что завтра часов в 12 или чуть позже он будет в светокопии. Оставались сущие пустяки.
– Завтра с утра согласуйте, что осталось. Пишите паспорт, в светокопию и с плеч долой! И не надо ничего резать, помогать им и все остальное. До внешнего срока еще шесть дней. Если выбросить субботу и воскресенье, то будет четыре. Вы отдаете за четыре, пусть за три дня до отправки, и отдел оформления обязан сам отправить. Все складывается как нельзя лучше. Великолепно!
Примерно в половине первого они пожали руки и Семен Абрамович сел в свой троллейбус, а Ивана Семеновича троллейбус, видимо, самый последний, шел следом. Действительно, все складывалось великолепно.
Войдя в пустой троллейбус, Иван Семенович сел и достал валидол. Но боль, хоть и терпимая, не затихала еще долго, и дома перед сном он взял еще одну таблетку.
Следующие три дня были пятница, суббота и воскресенье. В пятницу чертежи были сданы в отдел оформления, но смета была еще в зачаточном состоянии, а смета – это то, о чем у нас все от самого маленького клерка до министра говорят, так сказать, с большой буквы. Монументальные эти документы своей ненужностью и бессмыслицей должны, казалось бы, всех поражать. Но этого почему-то не происходит, уважение к сметам все растет, и огромная армия женщин все более прилежно калькулирует то, чего в глаза не видели, а подчас и вообще не существует в природе: всякие антикоррозийные покрытия, водопонижения, зимние удорожания, перекидки и перевозки земли, многок-ратные затирки, наметы, строжки и окраски.
Не выдать смету вместе с чертежами – погубить все дело, которому уже отдано много сил. Да и не только жаль потраченных сил, а просто нельзя, невозможно погу-бить выпуск. И вполне понятно почему – без всяких объяснений: премии и т.д. А уж в нашем-то случае!!
Шкилько с утра не выдержал, побежал к Захарову, Захаров опять к главному инже-неру. Главный инженер, уже не таясь, посветил парторга, что срыв срока по Западной Сибири во многом способствовал бы их моральной победе. Захаров хоть и изобразил гримасу брезгливости, давая понять, что это не его методы, но главный инженер решил, что грозный парторг и начальник отдела кадров согласен на любые методы.
Пятница выдалась очень трудной, но похоже было, что кульминация борьбы еще впереди. Иван Семенович отбивал удары, не стараясь разобраться, что это было в каж-дом случае: подножка Захарова, ловушка главного инженера или каприз маленького человека. Сметчицы вдруг потребовали нового экземпляра законченных полностью чертежей. Старший сдельщик, знаток светокопии, пошел за ними, как на прогулку, но вернулся ни с чем. Стали оформлять заявку, но заминка вышла у Федора Васильевича, чего не могли припомнить и ветераны. С заявкой в руках Иван Семенович сам спустил-ся в светокопию, но копировальщицы сослались на свою колоссальную занятость. Бывают такие положения, когда срочность вашего дела бледнеет перед какой-то экстренностью, сверхважностью какого-то другого дела. Разобраться, что важнее не дано никому – каждому важнее свое, но все должностные лица словно наэлектризованы и к ним невозможно прикоснуться. Они одновременно и смеются над ничтожностью вашего дела и безбожно ругаются. Ивану Семеновичу удалось отпечатать лишь часть чертежей. В остальные, не претерпевшие больших изменений, решил внести поправки тушью. Но пришлось-таки выцарапать в светокопии весь проект в законченном виде, потому что и сметчиц раздражать было опасно – ведь их предстояло уговорить на субботу и воскресенье. Иван Семенович почувствовал, что списки на субботу и воскре-сенье Федор Васильевич и Захаров непременно заволокитят – здесь для них было раз-долье, все было в их руках. Поэтому список такой Иван Семенович подписал у ничего не подозревавшего того самого зама по администрированию, чей кабинетик находился за углом. Сдавать же списки на проходную он не торопился.
Сметчиц он уговаривал, уже пуская в ход обещания премий, что делал крайне редко в отличие от других уговаривающих, которых сотнями наблюдал на своем веку, – ведь он обязан был выполнять обещания!
Тем временем и Семену Абрамовичу удалось решить важную проблему, но чтобы понять, в чем она заключалась нужно короткое пояснение. Строительные чертежи разделяются везде и всюду почти в Советском Союзе на три раздела, которые как и все в нашей жизни, выражаются аббревиатурами: АР, КЖ и КМ. Все, что в поте лица делал уже столько лет несчастный Семен Абрамович, все, что чертили сдельщики и девицы, неправильно рассчитывала интеллектуалка, скверно комментировал Михаил Львович, причесывала, пудрила и раскладывала ведущая – все это был раздел КЖ.
Специалист по КМ, или металлист, в некоторых группах был отдельный человек, а Семен Абрамович делал это сам, давая эскизы и поручая любому. Если КМ был крошечный, то он вливался в КЖ и не требовал отдельных “общих данных”, но Михаил Львович в известной нам записке решительно против этого восстал, и слава Богу, что об этом так никогда и не узнал Семен Абрамович. Если КМ был большой, то для этого существовал целый отдел металлоконструкций, причем очень крупный и уже были желающие разделить его на два. Если КМ был не большой, но и не маленький, а заметно меньше среднего, то это был самый страшный вариант. В данном случае КМ был очень маленький, и вопрос был уже решен.
А вот АР всегда делали “профессионалы”, многие из которых окончили архитек-турные факультеты, но лишь позорили высокую профессию архитектора.
Семен Абрамович, как мы уже объясняли, был одновременно блестящим инжене-ром и архитектором, но по диплому инженер. Такое крайне редко в наше время встре-чается, а как выходили из положения великие архитекторы прошлого – теперь уже никто не узнает.
Руководил архитекторами в этом отделе групповод, но в ранге главного специалис-та, и он был то, что принято у нас среди обывателей называть “приличный человек”. Он любил Семена Абрамовича, видел его превосходство, но вслух этого не говорил.
Раздел АР состоял всего из шести листов, которые были в хорошем состоянии и близки к окончанию. Семен Абрамович еще в четверг подходил к этому главному архи-тектору, показал неувязки и просил в пятницу окончить.
В пятницу же он, избавившись от своего громоздкого КЖ, пошел снова к архитек-торам и, зная весь проект наизусть, помог им все окончательно подправить, заодно поставил свою подпись, удостоверяющую, что АР соответствует КЖ. “Приличный человек” оказался на высоте своей репутации, быстрехонько окончил свои “Общие данные”, написал паспорт, Иван Семенович его подмахнул, и АР поплыло в светоко-пию догонять КЖ.
Федор Васильевич, будучи “толковым” и разбитным, нюхом уже чувствовал, что идет борьба, и неизвестно, кто одолеет, несмотря на вчерашний звонок директора. И придержи он каким-нибудь способом архитектуру, едва ли “приличный человек” стал бы так форсировать. С другой стороны, какой ему резон оказываться срывщиком, если КЖ уже ушло? Ситуация была крайне необычной и даже фантастической. Мог, конеч-но, Федор Васильевич держать и КЖ и АР, но тогда нужно было входить в чертежи, а для него это было так же непривычно, как высшая математика или закон божий. Он за всю бытность начальником никогда на подпись проекта не потратил больше 15 минут. Он расписывался в том, что видит на каждом штампе подписи остальных.
Вот если бы смету удалось сорвать, это было бы идеально. Отдел это другой, и за срыв он не отвечает. В случае срыва сметы вообще можно изобразить дело так, что виноват Шапиро, раз этого так хотят главный инженер и суровый начальник по кадрам. Сметчики вообще всегда стонали, что им оставляют мало времени, но это был голос вопиющего в пустыне. А вот теперь можно было бы и прислушаться. Дескать вы, товарищ Шапиро, поступили так, как плохой игрок в подкидного дурака, который сам избавился от карт, а партнера бросил. А кому, позвольте полюбопытствовать, нужны ваши чертежи без сметы?
Все это насквозь видел умудренный Иван Семенович и заставил-таки сметчиц работать в субботу и воскресенье, рассчитывая в крайнем случае заплатить им премию из своего кармана.
Грозный парторг и коварный главный инженер не могли ведь тоже открыто дать отбой по горящему проекту. Списки на проходную он сдал в последний момент, не забыв включить никого. Силы таяли, а огромная работа и борьба были впереди.