Enfant terrible

Enfant terrible.

Начинающий молодой писатель Эдуард Лимонов только что проснулся. Едва приоткрыв глаза, он уже видит в окно, в огромное, во всю ширину несущей стены, окно он видит, как зачинается весна и как это ясно, несмотря на то, что с десятого этажа не видно ни грязных и облезлых деревьев, ни травы, слежанной в разные стороны и примятой зимой, как волосы пролетария примяты шапкой, травы, словно из нее приготовили винегрет и съели, а потом изблевали ее по всей земле и оставили так и лежать, как иногда лежат краски на полотне постимпрессиониста. Поэтому на весенние пейзажи, кто хочет в них что-нибудь понять или увидеть в них, нужно смотреть с высоты и издаля, как мы смотрим, например, на картины Ван Гога. Ясно и так, что весна, как она начинается видно и по стремительно синему небу и по резким меняющимся очертаниям перистых, кажется, облаков.
Эдуард Лимонов только что проснулся и открывает свои глаза. Он смотрит сквозь стекло большого окна на небо и на с облупленной белой краской раму, всю перекособоченную со всех сторон. Щели ее на зиму заклеены прозрачным скотчем, в буграх которого, как в подводном фарватере, как в речном броде, едва передвигает мохнатыми лапами, и постоянно соскальзывая, и устраивая перекуры, устало движется перезимовавшая муха, которую, по-видимому, кто-то пощадил осенью и не придушил своим циничным ногтем.
Но вот только Эдик вытянул за голову руки и, приподнявшись на мостике, рывком извернулся на живот, как муха всполошилась и по-старушечьи взлетела, медленно жужжа, как иногда играет пластинка, если попридержать ее сбоку, и тут же бесшумно упала на подоконник.
Эдик взял со стола сигарету и закурил. Первая сигарета в день – самая приятная, и Эдуард давно уже для себя решил, что для него лучше пары затяжек натощак в качестве утреннего декокта ничего нет. Лимонов делает несколько глубоких затяжек и выдыхает дым над собой, и дым, сперва стремительно и направленным потоком устремляется на метр вверх, а потом останавливается, густо извиваясь, как в кинотеатре.
Лимонов начинает свой привычный писательский день. Он откидывает одеяло и встает с кровати, запускает компьютер со своей новой повестью. Заметив на подоконнике подыхающую муху, Эдуард прижигает ей пузо кончиком сигареты и сбрасывает под стол. Делает себе кофе, садится за стол и начинает перечитывать, что он сделал вчера, прикуривая сигарету от сигареты. И пишет дальше. Лимонов подгибает одну ногу под жопу, заводит по утреннему винампу Ника Кейва и начинает стучать по клавишам, чтобы успеть к вечерней Алениной проверке выдать от силы страниц пять художественного текста. Молодой писатель затих перед монитором.
Молодой писатель Эдуард Лимонов. И если вы думаете, что таких фамилий не бывает и что это его псевдоним, избранный произвольно, то это не так. Лимонов – это и в самом деле его настоящая фамилия. А вот имя Эдуард себе избрал, как Шариков, действительно сам, и на самом деле у него совсем другое имя. Просто его отец, с которым он, получается, двойной тезка, - известный политик и чтобы его не путали с его знаменитым родителем, начинающий и никому не известный еще, ни разу не напечатанный еще литератор решил выбрать себе это имя.
Каких-нибудь года два назад, или год до этого Эдуард Лимонов, как и все его дружки, думал, что он писатель. Целыми днями он со своими дружками собирались в каком-нибудь кафе и пьянствовали или скуривались в хлам, делились творческими впечатлениями и планами. Он думал, что он писатель, теперь он думает, что он им является. Каждый день Эдуард что-нибудь сочиняет.
Все началось тогда, когда он познакомился с Аленой. В те дни еще, как правило, Эдик шатался по кабакам и в основном он сидел в кафешке «Небесный бардак», что на проспекте Франциска Скорины, недалеко от философского факультета. Там две комнаты, расположенные в два этажа друг над другом и соединенные железной винтовой лестницей. Тебя пустят на второй этаж, если ты будешь заказывать алкогольные напитки, водку, вино, коктейли. Там до сих пор, на втором этаже, несмотря на запреты всего цивилизованного мира, разрешают курить. В этих двух узких комнатах расположены по краям металлические столы и сиденья, как в трамвайном вагоне, на левой стене висит полка с книгами, никто и никогда на тебя не будет коситься, если ты достанешь блокнот и начнешь записывать или нарисовывать что-нибудь, как в монпарнасе. Эдуарду Лимонову здесь все и очень нравится.
В тот день, когда он познакомился с Аленой, Эдик по своему обыкновению пришел в «Небесный Бардак» к двенадцати и стал дожидаться, кто придет после него. Эдуард заказал привычный рижский бальзам с горячим шоколадом и зеленый чай с мелиссой. Официантка в клетчатой жилетке с английским гербом и в клетчатой шахматной юбке принесла стакан, накрытый серебряным блюдцем. Лимонов обнял бока стакана зябкими от январской стужи пальцами и засмотрелся на горизонтальную полоску вспотевшего стекла от чая до самого края стакана под крышкой; перевел взгляд на вытянувшиеся на серебряной поверхности ее отражения, свое и официанткино отражения, которые вытянувшимися, как тубус, головами к макушке заужались и с отвратительной неизбежностью прикасались друг к другу.
- Эдик, извини, но сегодня рижского бальзама не будет.
- А что так? – спрашивает Эдвард.
- Горячий шоколад закончился, - отвечает официантка, - Фуру с «Несквиком» арестовали на границе и весь груз отправили на экспертизу. Таможенники говорят, что по внешнему виду горячий шоколад напоминает кокаин.
- Ясно, - говорю, - сейчас они эту экспертизу полгода делать будут. Один раз был случай…
- Может быть, что-нибудь еще закажешь? Извини, некогда сейчас болтать с тобой, Эдвард. Мой босс что-то косится на меня в последнее время.
- Понятно. Тогда коньяку, сто писят.
- Эдик, понимаешь… - официантка чуть наклоняется к писателю и интимно говорит, - с коньяком тоже не получится. Дело в том, что коньяку осталось очень мало, и босс сказал, чтобы коньяк предлагали только на вип-зале.
- Ну, тогда водки, - говорит.
- Понимаешь, Эдик…
- Что еще?
- Понимаешь… водка только что закончилась. Там оставалось на донышке совсем и я решила допить. Я ведь не знала, что ты придешь, а так бы оставила… ну, ты ж меня знаешь, я всегда рада для тебя. Но там оставалось около пятидесяти граммов, тебя бы это все равно не спасло…
- Ну, а что есть вообще? – спрашиваю.
- На данный момент остался только зеленый чай с мелиссой. Будешь заказывать?
Эдуард на мгновение задумался, в каких словах ответить, что он уже заказал зеленый чай с мелиссой и глянул за словом в окно, в поисках нужного слова он посмотрел на улицу, чтобы отвлечься. Но как-то ничего в голову не приходило, глядя на эти два тротуара, вымощенные плиткой, и глядя на восемь полос проспекта между этими тротуарами, все равно в голову ничего не приходило. Ветер, казалось, дул изо всех сторон и по всем направлениям. Любому пешеходу, идущему справа или слева – направо, неважно, ветер все равно вырывался из-под соцреалистических арок напыщенных сталинских домов, подхватывая падающий с неба снег, все равно бил любому пешеходу в лицо, так что в какую сторону ни иди, невозможно было никак укрыться, ни слева, ни справа не было спасения. Автомобили ездили по всем направлениям, с оттягом и натужно стартовало на прошлом светофоре маршрутное такси, но первыми проезжали перед окном иностранные машины, в разгоне приседая жопой к грязному асфальту, проехала копейка, наконец, появилась желтая вихляющая маршрутка. Прямо перед окном вальяжно остановилось такси, открылась справа от водителя дверца и на бордюре сперва появилась нога в лаковых и остроносых штиблетах, затем из-под крыши показалась черная шляпа, к которой резко взметнулась рука, с зажатой между пальцами сигаретой, чтобы шляпу не сдуло ветром. Потом он уж вылез весь, и Эдуард сразу признал в пассажире такси своего неустанного сотрапезника и тоже писателя Феликса.
- Эдик, будешь что-нибудь брать?
- Да, принеси еще чаю. Сейчас придет Феликс.
Феликса все считали гением. Так считали все, хотя никто и никогда не видел ни одной им написанной строчки. Он все время говорил, что пишет книгу, раз в год или раз в полгода, Феликс говорил, что пишет ту или иную книгу или рассказ. Первой начала орать, что Феликс гений, Алина.
Феликс считался писателем-постмодернистом, он постоянно говорил цитатами, иногда выдавал их за свои, но редко.
Именно в тот день и познакомились Алена и Эдуард, а потом уже познакомились все остальные. Всех познакомил Феликс. Феликс вошел в кабак и почти сразу же предложил познакомиться с какими-нибудь барышнями из соседнего театра на филфаке, он повторял, что этот фак всем факам фак и что у него там есть одна актриска, которая играет в Филатовской «Лизистрате» гетеру, одну из этих гетер он знает, а вторую он познакомит с Эдуардом. Он говорил:
- Чувак, я тебя познакомлю с этими биксами. Ты посмотришь, они там одеты в коротенькие пеплосы красного цвета, а все остальные – в как у шлюх белых одеждах и у них много текста. Больше всего текста у этой мантефельной Лизистраты, она там в этой пьесе вся такая овечкой прикидывается, а у самой амбиций полная ****а. Она потому не со всяким там шашни крутит, а по-моему с их командиром фаланги замутила. Ты любишь таких, Эдуард?
- Не очень. А у тебя выпить есть?
- Есть, - Феликс щелкнул пальцем и позвал барменшу: - Катька, что ты можешь предложить мне и моему другу между лафитом и клико?
Подошла опять клетчатая и в английском стиле официантка, вихляя бедрами так, как это у них принято там, на туманном альбиноне, то есть строго и едва приметно, как английская королева, когда она в катафалк садится, а кругом караул, военные на лошадях и шотландцы без трусов, но зато в юбках, она так подошла и сказала, чтобы Феликс не говорил пошлостей:
- А если хочешь выпить, то могу предложить только из того, что осталось. Водка, коньяк, горячий шоколад с Рижским бальзамом. – Весь нос ее был в кокаине как у английской королевы, но вела она себя совсем не так, как должна английская королева, то есть высокомерно и чопорно и со всяким соблюдением этикета, так вести себя слуга народа не может.
- Давай коньяк. И не заплетай мне язык всякими рижскими бальзамами, мы не можем ждать, в наше время всеобщего перепроизводства я не могу ждать больше мгновения до одиннадцати часов, пока ты мне херес принесешь…
- Ты несчастный человек, Феликс. Без выпивки становишься грубым и необтесанным.
- А счастья нет. Есть только воля…
- Как у Ницше, что ли? Не думай, я читала…
- Как у Пушкина. Катька, давай коньяк, я с лакеями не кокетничаю. – Официантка презрительно фыркнула, но у нее из носа вдруг выкатилась полоска крови и ей уже было не до Феликса и он продолжил: - Так вот, Эдвард. У этих двоих текста мало, но зато в нем столько страсти и желания, что он только может сравниться с их телами, но все равно, правда, проиграет в этом сравнении…
Слова этих гетер были разные. Феликсовская гетера возмущалась тем, что нужно воздерживаться от всякой ебли, но, по-видимому, в контексте древнегреческой традиции ее это могло возмущать лишь отчасти. И она частично возмущалась тем, что хотела оговорить сроки, то есть конкретно в течение которого срока по политической прихоти фригидной лесбиянки Лизистраты им нужно будет воздерживаться от гетеросексуальной любви, она говорила:
Пока мы тут болтаем, как сороки, -
Война-то продолжается, - увы!
Но мы бы уточнить хотели сроки, -
А сроки забастовки каковы?
И здесь, прижавшись спина к спине, как мушкетеры, к первой эдвардовская гетера в таком же красном пеплосе, но с ярко накрашенными красным губами и в огнях рампы, вступала гетера Эдуарда и проявляла не только политическую дальновидность, оттеняя политическую безграмотность и спесивый авантюризм Лизистраты, но вторая гетера заостряла проблему и под видом наивной дуры из провинции проводила виртуозно и риторически грамотно свою политическую волю в следующих словах:
Эй, Лизистрата!.. Что за чертовщина?!.
Не хочешь ли ты, милая, сказать,
Что – подойди ко мне любой мужчина,
Я вынуждена буду отказать?..
Дальше по тексту эти спорадические возмущения замяли, включили какую-то музыку, все начали танцевать, а Феликс с Эдуардом с единым хлопком открыли по бутылке шампанского. Дальше завязки Феликс и Эдуард не смотрели, гетер там все было меньше, потом вообще пришли солдаты, один даже с бородой, была кульминация и была развязка. Филфаковские училки насквозь прокуренные и с непомерными усталыми бедрами смотрели с таким же энтузиазмом, с каким мог бы смотреть Боб Марли на бутылку портвейна, и в общем-то дожидались перекура. Актеры играли коряво, но с увлечением, которое было связано в большей степени с тем, что их выпустили раз за полгода на сцену. Потом опять были танцы и две бастующие гречанки запутались на сцене и чуть не свалились друг на друга. Еще потом был танец-стриптиз, после которого несколько очкариков из филфачных поэтов захлопали в ладоши. Потом опять пришли солдаты и начали качать права, взывать к гражданскому, что ли, чувству. На что Лизистрата стала в позу и сказала, что не откроет ворота, пока не закончится война. Потом Эдвард и Феликс допили шампанское, дали занавес, актеры пританцовывая выбегали, как на презентациях «Гербалайф», на поклон под какое-то невразумительное техно.
После спектакля Феликс с Эдвардом зашли за кулисы. Актеры разливали водку в пластиковые стаканчики на рояле, кто-то из них с длинными пальцами что-то играл и пел романс. Все хвалили друг друга, целовались в щечки и переодевались в обычную одежду. Кинесий уже снял свой кусок покрывала, который был древнегреческой одеждой, но еще не одел ничего другого и в таком маргинальном состоянии и в одних стрингах стоял возле рояля с пластиковым стаканчиком в руке и разговаривал с режиссершой. Бородатый солдат держал на коленях не Лизистрату, как было в сценарии, а эдвардовскую гетеру, феликсовскую гетеру обнимал Феликс и знакомил всех с Эдвардом. Гетеры прижимались горячими щеками к губам Эдварда, говорили, что их зовут Алена, а другую, та, что с Феликсом, говорили, Алина.
Эдвард в тот же вечер увел Алену у бородатого солдата и прижал ее к стенке возле курилки, вывернул наизнанку джинсовую юбку до груди и юбка стояла как колокол и зеркальное отражение ее бедер, так Алена была похожа на песочные часы. Он поставил ее ногу на урну и сдвинул набок ее трусы, а потом Алена сказала, что Эдуард настоящий писатель и переселилась к нему. Она сказала еще, что он должен писать каждый день, если хочет, чтобы она была с ним. Эдуард был не против. А когда его выгнали из дома, так Алена вообще расценила это как конфликт между художником и обществом.
Так они познакомились друг с другом. И больше всего восхищало Эдуарда в его подруге ее бокастые бедра, которые и во время ходьбы двигались величественно как императорский колокол, раскидывая волосы по сторонам. И эта величественность придавала особый аромат его прозе. И тут нет ничего чрезмерного, потому что, как известно, в каждом предложении есть свой ритм. Везде и в каждом абзаце не было уже почти ничего кроме них и если бы Алена бросила его, он, Эдуард верил, потерпел бы литературное фиаско. Они принадлежали друг другу как принадлежать могут друг другу только в фильме «Горькие луны» Романа Полянского, они уже могли убить друг друга, но только без всякой пошлятины в духе «Гранатового браслета». Он садился писать каждое утро и к вечеру выдавал по пятнадцать страниц текста как какой-нибудь классик, а вечером Алена читала написанное как какая-нибудь муза. Она отправлялась за продуктами, но Эдуард не знал куда, а вечером эти продукты приносила. Там были маслины, сыр, овощи для жарки, копченые куриные ножки, спаржевая фасоль, грибы, орео-дори холодного копчения, зеленый чай с женьшенем, курага.
Вот и в этот день, что я описываю, Эдуард старается писать и ждет ее. Эдуард уже почти закончил писать и почти выкурил все сигареты, что оставила ему Алена. Как всегда перед ее, Алениным, приходом, у него уже гудит голова от выпитого кофе и собственных фантазий. Он смотрит в окно и на медленно, как это происходит в Беларуси, увядающее солнце и ждет ее возле окна и глядя в него. Ведь есть страны, где солнце садится так быстро, как будто кто-то задул свечу, или как, к примеру, в Коктебеле, где солнце угасает похоже на прожектор, там оно гаснет.
Теперь это солнце будет садиться до самого позднего вечера, оно может садиться до девяти часов или еще медленнее и до десяти часов оно может садиться за ту линию на горизонте, где сливаются небо и земля. Примерно в это и сумеречное время Эдуард родился и как всегда чувствует какую-то особую приподнятость, какое-то особое видение и прозрение, когда тебя ничего не слепит, ни день, ни ночь когда тебя не ослепляют. В такой фаворской приподнятости Эдвард еще не очень переживает за отсутствие Алены, но уже выпускает через нос табачный дым, он чаще стряхивает пепел, так что вываливается уголек, и он его подбирает краем сигареты, как слон подбирает хоботом с земли какую-нибудь херню. Когда он звонит ей на мобильный телефон, этот гадкий эмтеэсный голос говорит, что Алена отключена или недоступна, потом опять это же говорит по-английски голос как будто Эдуард по-русски не понимает, как будто он не понимает русского языка.
Эдвард звонит Феликсу, когда уже начинает темнеть и все отбрасывает последнюю тень, в которой растворяется на ночь, когда уже трудно мне или еще кому разобрать, где предмет, а где его нет. Эдвард ходит стрелять закончившиеся сигареты. Феликс говорит, что Алина, Алена и он, Феликс, сейчас сидят в ресторане и что он, Эдуард, пусть приезжает:
- Чувак, - говорит Феликс, - приезжай к нам. Алина заболела и у нее депрессия, Алена ей хочет помочь, но не знает как. Короче, будет весело. Кстати, ты умеешь делать уколы.
- Вообще-то это не «кстати», а «между прочим». Феликс, смотря какие уколы. Вы что там укурились совсем, дай Алену…
- Да нет. Ты неправильно понял. Простые уколы я сам умею делать. Говорю же, Алина заболела и ей нужно сделать инъекцию в зад. Я бы ей засунул в зад, но пушку, а не что еще. Но Алина говорит, что у нее еще ни разу никто сзади не был, а это значит, сам понимаешь, сложнее чем пройти через иголье ушко, а чтобы пройти через иголье ушко, нужно поставить верблюда на колени, на колени, Эдуард, нужно поставить Алину на колени, а потом уж пристроиться сзади…
- Феликс, где там Алена…
- Сейчас даю.
Алина с Аленой собираются уезжать, и они вдвоем говорят, чтобы Феликс сам разбирался с Эдуардом и что им некогда. Они собрались вдвоем и вышли из ресторана, а Феликс расплачивался за всех и не поспел к ним в такси. Алена поддерживала Алину сбоку и под грудью и они шли вместе шатаясь. Когда они сели на заднее сиденье такси они обнялись и, кажется, что поцеловались.
Разговаривая по телефону с Эдуардом, Феликс допивал то, что осталось в их рюмках, он допил все остатки коньяка и отвертки, одел шляпу и сказал, чтобы Эдвард ждал его и что он сейчас будет у него на машине.
Через пять минут они уже сидели в машине с Феликсом на заднем сиденье. Было так уютно в мягких креслах и от зеленой подсветки приборов, стремительность стрелки тахометра вселяла какую-то наглую уверенность.
- Феликс, дай закурить.
- Старина, ты главное не нервничай. Все пройдет, как с белых яблонь дым, и печаль и радость, живи только, еб твою…
Они проехали по кольцевой дороге, свернули на Казинца, и приехали в центр, потом – в буржуйский арондисмент на Немиге. В лифте поднялись на верхний самый этаж, там, где в Европе размещается пентхаус.
Там было много комнат. В кухне сидела раздетая Алена и пила грог, Алина спала, выпившая и вся в ознобе, в своей комнате.
- Ей нужно сделать инъекцию. – Алена, когда говорила это, водила указательным пальцем по бокам стакана.
- Почему ты не одета? – Алена села на подоконник, подняв ногу коленом к подбородку, волосы между ее ног, влажные, по-особенному развратно завивались и пахли.
- Мы поживем некоторое время с Алиной, за ней нужен уход.
Эдвард хотел поспорить и спросить, как же насчет него, но не стал.
Он вышел в соседнюю комнату и набрал в шприц раствор, отвернул одеяло от Алининой попы и сделал спящей укол. Укрыл ее обратно. Поцеловал ее в губы и вышел в коридор медленно и оставляя сокращающуюся полосу света от входа через весь пол до крайнего куска Алининого одеяла. Дверь бесшумно притворилась.