Призраки Оперы 1-2

Часть II ПРИЗРАКИ ОПЕРЫ

Глава I

Эрик замер в полной неподвижности и затаил дыхание. Непрошенный гость двигался почти бесшумно, и тем не менее Лебер хорошо представлял, где тот должен сейчас находиться – архитектор просто не оставил пришельцу возможности пройти другим путем. Следовало, наконец-то, встретиться лицом к лицу с пугливым (или осторожным?) и в то же время докучливым соседом.
 Можно было предположить, что после переезда труппы, Академии Музыки, балетной школы и прочих сопутствующих подразделений в новое здание и официального открытия театра найдутся желающие побродить по подвалам. Поэтому Эрик позаботился о том, чтобы перекрыть доступ к некотором частям нижнего уровня не в меру любопытным личностям. Мысль о том, что однажды он может застать у себя «дома» какого-нибудь бесстрашного искателя приключений, большого восторга не вызывала. Благо, находившимся в его подчинении рабочим не приходило в голову задаваться вопросами: зачем нужна посреди озера тяжеленная стальная решетка, поднимающаяся вверх наподобие решеток средневековых замков, или многочисленные потайные ходы и двери, снабженные секретными механизмами.
Большинство необходимых вещей – книги, документы, деловые бумаги, приборы, гардероб, некоторое количество домашней утвари и меблировки из выставленного на продажу дома – Эрик перевез в небольшую двухкомнатную квартиру, которую снял поблизости от Оперы на улице Скриба. В результате получилось состоящее из кабинета и спальни скромное холостяцкое жилище рядового инженера-строителя. Решив оборвать все дружеские и личные связи, кроме деловых контактов с заказчиками, перед которыми у него еще оставались определенные обязательства, аренду Эрик оформил на имя Пьера Ксантье – человека, двадцать лет ведавшего всеми хозяйственными делами в доме профессора Лебера. Несмотря на то, что после смерти профессора эконом удалился на покой, дом Антуана Лебера был дорог ему. Поэтому старик Ксантье в душе не одобрял решение Эрика, но он просто не мог отказать «сумасбродному мальчишке» ни в единой, даже самой нелепой просьбе. Кроме того, одного взгляда на молодого архитектора было достаточно, чтобы понять: какие бы глупости он ни делал, остановить сейчас его невозможно.
Жгучее чувство стыда, испытанное Эриком в тот момент, когда Женевьева в ответ на его признание, едва не рассмеявшись ему в лицо, сказала: «Господи, Луи! О чем вы? Посмотрите на себя в зеркало», – породило в душе лишь одно желание – исчезнуть. В течение полугода они довольно часто встречались в доме Нортуа, много разговаривали на самые разные темы, бывали в театре и на выставках. Он никогда не замечал, чтобы мадемуазель де Кавиль стеснялась появляться в его сопровождении в общественных местах. Ее улыбки, хрустальный смех, постоянные апелляции к его мнению кружили голову и внушали обманчивую надежду. Как оказалось, все это с ее стороны было лишь оригинальным способом привлечь к себе всеобщее внимание. Эрик и представить себе не мог такого откровенно грубого и бесцеремонного использования: словно он был бездушным куском дерева, экзотическим зверем, которого показывают знакомым, дабы создать себе репутацию любителя редкостей. В какой-то момент у него даже появилась мысль покончить с собой. Но вдруг он совершенно отчетливо понял, что не испытывает желания расстаться с жизнью в угоду этому чудовищу в ангельском обличии. Стоило лишь представить, как Женевьева с гордостью рассказывает о застрелившемся ради ее прекрасных глаз уроде… Нет, такого удовольствия он не хотел ей доставить. Но и оставаться по-прежнему на виду, в кругу привычных связей он не мог. Потрясение оказалось чересчур глубоким. Что, если и большинство других его знакомых относятся к нему также? Хуже всего было то, что он со своей нерастраченной пылкостью, нежностью и тайным обожанием оказался попросту смешон. Смешон и жалок.
 Все его личные проекты на тот момент находились либо в стадии завершения, либо – первичной разработки. Первые уже не требовали его постоянного присутствия, от последних он отказался, продолжая лишь работу в Гранд Опера. На это у него были особые причины.
Свое жилище у подземного озера, в отличие от квартиры наверху, Эрик обставил совсем иначе. Замечание Женевьевы о зеркале не прошло даром, чего-чего, а зеркал там было в избытке, дабы никогда не забыть и не забыться. Это был совсем другой мир, другой путь – путь во мраке и одиночестве. Именно в этом странном полусумеречном состоянии Эрик почувствовал непреодолимое желание предаться стихии музыки: писать, изливать страдания, выплескивать гнев, рождать из хаоса смятенных чувств гармонию высшего искусства. Установить орган в снятой на имя эконома квартирке было бы немыслимо, зато в величественном подземелье Храма Музыки спокойно разместился бы не один оркестр.
Но усидеть долго на одном месте Эрику не позволяла его деятельная неугомонная натура, и вскоре он уже был в курсе всего, что происходит в театре. Закулисная жизнь не казалась в диковинку бывшему ученику венской консерватории, но в силу своей занятости в Вене он наблюдал за специфическим миром оперы эпизодически и «со стороны». Теперь, получив возможность проникнуть в этот мир изнутри, Эрик вдруг раскрыл в себе прежде не проявлявшуюся склонность к мифотворчеству и таинственности. Услышав легенду о Духе Оперы, он почти непроизвольно стал «примерять» образ пугающего впечатлительные артистические души приведения на себя. Как человеку, имеющему несколько магистерских степеней по естественным и точным наукам, местные суеверия показались Леберу невероятно дикими и в то же время забавными.
Однако вскоре Эрик убедился, что у россказней и слухов несомненно существует какая-то реальная подоплека. В огромных подвалах оперы обосновался еще один постоянный обитатель. По всей видимости, этот человек имел немалый опыт по части пряток: увидеть его Эрику никак не удавалось. Но у архитектора были свои и немалые преимущества – точное знание обо всех явных и тайных проходах и помещениях в здании. Задача – познакомиться с Духом – стала особенно насущной, когда, вернувшись после трехдневного отсутствия, Эрик обнаружил неудачную попытку взлома одного из своих замков.

* * *
Эрик щелкнул ручкой-переключателем, коридор залило не слишком ярким, но после полной темноты показавшимся ослепительным электрическим светом. В направлении звука щелчка просвистела веревка со скользящей петлей на конце, она чудом не зацепила Эрика. Человек, бросивший удавку, щурился и нервно оглядывался по сторонам: со своего места он не видел стоящего в трех метрах от него Лебера. Это был высокий, не ниже Эрика ростом, очень худой мужчина, одетый в старый, весьма потрепанный черный сюртук, сшитый, вероятно, лет пятнадцать тому назад, и лоснящиеся от застарелой грязи, местами порванные и сильно обремкавшиеся понизу брюки. Ступни незнакомца были обернуты какими-то заскорузлыми тряпками, что делало его походку бесшумной, но вряд ли защищало ноги от холода. Лицо неудачливого взломщика скрывала матерчатая маска, поэтому увидеть его выражение не представлялось возможным. Тем не менее, архитектор мог его себе представить. Несложный фокус иллюзионистов с «отрубленной головой на столе» был для физика-оптика детской забавой, зеркала полностью «скрывали» Эрика от агрессивного преследователя.
– Стойте на месте, месье, – громко сказал архитектор, его голос срезонировал о стены и гулко раскатился по всему коридору.
Следуя первому из предусмотренных Эриком сценариев, незнакомец в маске бросился бежать в том направлении, откуда пришел. Но проход, в который он ловко нырнул, вдруг закончился тупиком: эта дверь закрылась одновременно с включением света. Как только нападавший оказался в ловушке, Эрик повернул рычаг: вделанная в стену решетка с лязгом отрезала незнакомцу последнюю возможность избежать обстоятельной беседы с Лебером.
Человек в маске с глухим стоном вцепился в решетку длинными, ужасающе худыми пальцами. Эрик вышел из своего зеркального укрытия:
– Успокойтесь, месье, я не причиню вам вреда. Кто вы?
Незнакомец отпрянул от решетки и забился в дальний угол ловушки. Эрик приблизился вплотную к толстым стальным прутьям и снова заговорил:
– Не бойтесь. Вы – Дух Оперы, верно? Зачем вы хотели убить меня? Здесь хватит места для двоих отверженных. Посмотрите на меня. Посмотрите!
Лебер повысил голос, незнакомец поднял голову и каким-то неуловимым, паучьим движением переместился ближе, потом поднялся на ноги. Низкий потолок короткого бокового прохода, в котором его закрыл Эрик, не позволял человеку в маске выпрямиться во весь рост. Когда Дух Оперы оказался рядом, Лебер не без труда заставил себя остаться на месте: тяжелое зловоние годами немытого тела и нестиранной одежды резко ударило в ноздри.
Некоторое время они, молча, рассматривали друг друга. Эрик был без парика, но по сравнению с незнакомцем, он смело мог считать себя обладателем роскошной шевелюры. Почти лысый череп Духа едва ли украшали две-три свешивающиеся за ушами длинные спутанные пряди неопределенного цвета.
– Давайте поговорим. И покажите мне ваше лицо, я ведь свое не прячу.
Из горла незнакомца вырвался какой-то нечленораздельный клекот, который Лебер счел за эквивалент горько смеха. Человек поднял руку к лицу и стянул маску вниз.
Эрик слышал ходившее по Опере со слов Буке описание внешности «привидения» и предполагал, что увидит человека не менее обиженного судьбой, чем он сам. Теперь Этери Луи Лебер был склонен признать, что с ним злая насмешница обошлась почти милосердно.

* * *

Найти общий язык с Дени оказалось не просто, но и не настолько тяжело, как подумал Эрик, впервые услышав невнятную и значительно замедленную речь Духа Оперы. Вскоре Лебер понял, что дефект вызван, скорее всего, одной из патологий костей черепа, доставшихся на долю бедного Дени с избытком, но не слабоумием. К удивлению Эрика, вскоре выяснилось, что легенда Опера Популер даже мало-мальски грамотен – умеет читать и держать в руках перо. Образование, если простейшие навыки письма и счета можно считать таковым на исходе XIX века, как и имя, Дени получил в приюте для брошенных детей Сен-Мишель, откуда сбежал ребенком после кончины отца Бернара. Эрик решил, что сердобольный монах, как видно, приложивший немало усилий, чтобы обучить чему-то мальчика, за которого другие и браться бы не стали, был поклонником великих просветителей прошлого столетия, в частности Дени Дидро.
Ни своего точного возраста, ни места рождения, ни родителей Дени, конечно, не знал. По рассказам нового знакомца Эрик заключил, что тот должен быть года на три-четыре старше него самого, так как судить о возрасте по внешности этого жутко обезображенного человека было сложно.
Как только между ними установилось некоторое взаимопонимание – (для достижения результата Леберу понадобилось не меньше месяца: стоило ему отпустить пленника после состоявшегося знакомства, как то сбежал, очертя голову, но через несколько дней сам пришел к подъемной решетке «замка» архитектора), – Эрик уговорил Дени помыться и принес ему пару своих костюмов вкупе с рубашками, обувью и другими деталями современного гардероба. К счастью рост и размеры ноги у них практически совпадали, чего нельзя было сказать о весе и ширине плеч. Одежда Эрика болталась на Дени как на вешалке. Лебер надеялся понемногу подкормить соседа, но исправить дефекты развития скелета – узкие плечи, цыплячью грудь – было, конечно же, невозможно. Со временем, Эрик начал заказывать своему портному костюмы по двум различным меркам.
Внезапно свалившаяся на него роль «старшего брата» – вне зависимости от реального соотношения возраста Эрик чувствовал себя намного более взрослым и обладающим большим жизненным опытом человеком – наполнила жизнь Лебера новым содержанием. До сих пор ему не приходилось заботиться о ком-нибудь кроме самого себя. Насмотревшись на мучения Дени, Эрик начал подумывать о том, что ему следовало бы воспользоваться советами Фридриха Фрохта и съездить в Швейцарию. Однако в случае успеха операции он уже не мог бы вернуться в подземелье: предстать перед Дени с нормальным лицом, значило бы еще больше травмировать его и без того искалеченную психику. А прятаться от людей тогда и вовсе не имело бы смысла. Кроме того, за прошедшие полгода боль успокоилась, отчаяние перегорело (не без влияния находящегося перед глазами примера судьбы гораздо более жестокой), Эрика снова тянуло к нормальной жизни и работе. Вот только бросить Дени одного, снова без человеческого общения и средств к существованию рука не поднималась. Тогда изобретательному Леберу пришло в голову добиться от дирекции театра постоянного содержания для Дени, своего рода жалования Призраку Оперы. В конце концов, легенды всегда подогревают интерес публики. А за рекламу надо платить.


Глава II

Для достижения поставленной цели легенду следовало «оживить». Эрик вдохновенно принялся за создание нового образа Призрака Оперы. По его убеждению, Фантом должен был вызывать трепет, но не отвращение: сочетание черного и белого цветов в костюме и маске, строгая элегантность и внушающая вполне определенные ассоциации эмблема смерти – череп в качестве личной печати. Также предстояло подготовить место будущих переговоров с дирекцией и разработать механизм получения жалования.
Рассказы Буке основывались на действительно произошедших в старом здании театра встречах с Дени. И если истории о привидении все еще будоражили воображение наиболее впечатлительных девочек-подростков и молоденьких девушек из хора и балета, то остальными артистами, вспомогательным персоналом и, тем более, администрацией всерьез они не воспринимались. В свое время, добиваясь испуганных визгов и разговоров приглушенным шепотом, Дух Оперы получал немалое моральное удовлетворение.
Однако все приспособления, с помощью которых Дени извлекал таинственные завывания, стуки и скрипы в коридорах, подвалах и на чердаках – трубки, трещотки, подвесные петли, – остались на старом месте. Расспрашивая Духа Оперы о его примитивных, но действенных методах мистификации, Лебер искренне удивлялся природной смекалке и изобретательности бывшего воспитанника приюта Сен-Мишель. Разумеется, отец Бернар не учил его использованию создаваемой сквозняками тяги для получения специфических звуковых эффектов. Кое-что Дени подсмотрел у отвечающих за шумовое оформление спектаклей работников театра, до чего-то додумался сам. Забрать свое «богатство» в Опера Гарнье он просто не мог, ему пришлось переезжать, спрятавшись в крупногабаритном реквизите – полуразобранном макете средневекового замка.
Эрик прекрасно отдавал себе отчет в недостаточной эффективности применявшихся Духом Оперы средств – диктовать условия людям, облеченным какой-либо властью, может только личность, способная доказать свое превосходство. Поэтому, с точки зрения Эрика, сожалеть о по-детски наивных механизмах Дени не имело смысла. Но он не стал говорить об этом их обидчивому изобретателю, лишь посочувствовал и заверил, что теперь вдвоем они сделают все заново и гораздо лучше. Лебер быстро понял, что во многих отношениях Дени крайне инфантилен, и старался обращаться с ним соответственно. Иногда Дух старой Оперы поражал архитектора знанием таких вещей, как состав кабинета министров Наполеона III 1869 года (в чем Эрик не взялся бы с ним спорить, так как находился в то время в Австрии и не слишком интересовался политикой), а иногда приводил в замешательство непониманием, казалось бы, простейших правил и норм поведения.
– Где ты достаешь такую еду? Там много замков? – спросил Дени, дожевав большой кусок копченого окорока.
– Каких замков? – удивленно отозвался из-за разделявшего их мольберта Эрик.
Пока Дени гурманствовал, давно позавтракавший Лебер рисовал сцену из готовящейся к повторной постановке оперы Гуно «Ромео и Джульетта».
– Которыми всё запирают на ночь.
– Ты думаешь, я таскаю окорока по ночам? – от изумления Эрик прервал свое занятие и опустил кисть. – Дени, я покупаю продукты в магазине.
– Зачем? Можно просто взять, если знаешь, как добраться, – убежденно сказал Дух Оперы.
– Не всегда можно взять то, что тебе хочется. Поверь, купить гораздо проще во многих отношениях. По крайней мере, за тобой не будет гнаться полиция.
Эрик уже убедился, что объяснять Дени действующие в обществе экономические принципы производства, распределения и обмена продуктами труда бесполезно. Он понимал только один ограничивающий аргумент: угрозу быть пойманным и подвергнуться наказанию.
– А где ты берешь деньги?
– Они лежат на моем счету в банке.
При всем сочувствии и жалости к Дени, Лебер четко осознавал, что лишенный всяких этических представлений изгой может быть опасен, поэтому искушать его конкретно мыслящий ум соблазном доступных денег не стоило. Как ни странно, Дени знал, или думал, что знает, что такое банк – это место, где дают деньги, но только определенному человеку, и другому их не получить.
– Пойду я, – вне всякой связи с предшествующим диалогом сказал Дени. – Приду, когда ты станешь играть.
– Приходи.
Эрик проводил взглядом бредущего пешком по воде Дени, – тот не любил пользоваться лодкой, – и с помощью рычага опустил решетку.
Угадать, что творится в голове человека, два десятка лет с лишним общавшегося почти исключительно с подвальными крысами, было сложно. Эрик был далек от того, чтобы винить Дени за асоциальное поведение и образ мыслей – жизнь не оставила несчастному альтернативы. Лебер лишь задавался вопросом: возможно ли еще изменить хоть что-то в его характере, в его судьбе?
Во-первых, Дени страдал признаками агорафобии в сочетании со своеобразной разновидностью светобоязни: он панически боялся покидать здание днем (да и ночью был не особенно расположен выбираться на открытое пространство), поэтому переезд труппы оказался для него тяжелейшим стрессом. Полюбившему рисовать городские пейзажи, нежные рассветы и поражающие многоцветием оттенков закаты на крыше Гранд Опера Эрику никак не удавалось уговорить Дени присоединиться к нему до наступления темноты и посмотреть на город. При этом высота совсем не пугала Духа Оперы, он спокойно перемещался по шатким подвесным мостикам и канатам, расположенным над сценой. А, во-вторых, порой он проявлял невероятное упрямство, переломить которое Леберу стоило огромных трудов, как в случае возобновления переписки с мадам Жири.

* * *

Франсуаза положила исписанный мелким неровным почерком лист почтовой бумаги на туалетный столик и горестно покачала головой своему отражению в зеркале. Она в четвертый раз перечитала письмо, но так и не смогла разобраться в нахлынувших чувствах и воспоминаниях. Они были слишком противоречивы, спутаны и, что греха таить, болезненны.
Любая мысль о подвергавшемся издевательствам и осмеянию несчастном ребенке из бродячего цирка не могла не сопровождаться ощущением щемящей боли и ужаса. Ужас в душе Франсуазы вызывало не уродство страдальца, а безграничная тупая жестокость представителей рода человеческого. Стоило вспомнить эти навсегда врезавшиеся в память истерично хохочущие, перекошенные, покрасневшие от натуги лица, отвратительно распахнутые рты, сотрясающиеся тела, и становилось страшно – страшно жить в окружении существ, называющих себя людьми. Этот кошмар преследовал Франсуазу долгие годы. Но намного ли лучше этих людей оказалась она сама? Спрятав мальчика в подвале театра, она некоторое время заботилась о нем, насколько позволяли более, чем скромные возможности тринадцатилетней воспитанницы балетной школы: оставляла в «потайном» месте под сценой – спускаться далеко в подвал она боялась – бутерброды и добытые в театральном буфете пирожные, таскала для него старые, уже не использующиеся в постановках вещи из гардеробной. Получив его первую записку («Так грустно и темно»), девочка начала собирать, где только можно было, свечные огарки, старые журналы, газеты и пропыленные либретто давно сошедших со сцены постановок и складывать их вместе с одеждой и продуктами.
Они никогда не разговаривали, общаясь исключительно с помощью записок, но Франсуаза чувствовала, что он следит за ее жизнью, знает о ее горестях и радостях. Их странная «дружба» продолжалась около шести лет. За это время юная балерина всего несколько раз видела своего «протеже» издалека, но получила завидную возможность оценить неожиданные преимущества дружбы с человеком, о существовании которого никто не догадывается.
К семнадцати годам Франсуаза Рено превратилась в красивую, притягивающую взгляды мужчин девушку. Кроме того, она была, несомненно, талантлива: балетмейстер театра включил Франсуазу во второй состав солистов – единственную среди выпускниц балетной школы ее курса. И, конечно же, она не могла надеяться избежать недвусмысленного внимания завсегдатаев закулисного мира.

* * *
Настойчивость, с какой ее принялся обхаживать «жирный фавн» – так его и звали между собой хористки и танцовщицы оперы – граф де Круаси, заставила Франсуазу ходить по театру с оглядкой и выбирать запутанные маршруты от сцены до артистической уборной. Известный своими особенными вкусами в любовных играх, де Круаси буквально терроризировал женскую половину труппы. Несмотря на то, что после практически неизбежного визита к графу та или иная артистка неделю не могла показаться на публике и, соответственно, была вынуждена пропустить не меньше двух спектаклей, администрация смотрела на «вольную охоту» садиста за кулисами театра сквозь пальцы. Вступать в конфликт с имеющим немалое влияние при дворе графом де Круаси во имя соблюдения нравственности или интересов безопасности девушек руководство оперы не торопилось.
– Вот ты где, моя хитрая малютка! – короткие толстые пальцы графа железными тисками вцепились в руку Франсуазы. – Что это ты вздумала от меня бегать, глупышка?
Девушка вскрикнула, но в следующую секунду де Круаси прижал ее всей тяжестью тела к стене и заткнул рот грубым поцелуем, одновременно он пытался удерживать тонкие запястья Франсуазы левой рукой, а правой стиснул ее левую грудь. Все это граф проделывал, стараясь причинить жертве своих «ухаживаний» максимум боли.
Как назло, маленький коридор между задней частью сцены и секцией подсобных помещений, через который пыталась незаметно проскочить балерина, был пуст. К своему несчастью, развратный аристократ интересовался исключительно внешними данными девушек, его ничуть не интересовали нрав и характер очередной избранницы: притом, что упорство, решительность и независимость поступков мадемуазель Рено уже создали ей определенную репутацию как в театре, так и среди поклонников, граф не имел о свойствах ее натуры ни малейшего понятия.
Франсуаза почти сразу прекратила сопротивление, почувствовав ее податливость, де Круаси ослабил хватку и чуть отодвинулся, чтобы дать простор рукам. На какой-то миг он выпустил запястья девушки, юная бестия резко скользнула вниз и в сторону так, что тучный граф ткнулся животом и руками в стену. От неожиданности он замешкался. Успев заметить лишь, как нахальная девица скрывается за поворотом, аристократ разразился потоком грязных ругательств и бросился с доступной для его комплекции скоростью преследовать беглянку. В полумраке плохо освещенных, заставленных реквизитом подсобных помещений обнаружить, как сквозь землю провалившуюся балерину, оказалось нелегкой задачей. Де Круаси был в бешенстве, он как разъяренный зверь метался среди декораций и ящиков с бутафорией, набивая синяки и цепляясь полами фрака за какие-то доски и торчащие из них гвозди. Возбуждение и ярость кровавой пеленой застилали ему глаза, граф не заметил, как наступил в центр валяющейся на полу свернутой кольцом веревки.
Когда час спустя рабочие обнаружили подвешенного за ноги к потолочной перекладине второго складского помещения грузного мужчину, тот был без сознания и еле дышал. Что делал в столь неподходящем месте самоуверенный аристократ и как его угораздило попасть в неизвестно откуда и для чего взявшуюся петлю – мало ли что валяется среди реквизита, – так и осталось невыясненным. Даже если бы у графа возникло желание поведать кому-либо о собственном далеком от благородства поведении, возможности сделать это у него уже не было: длительный прилив крови к голове послужил причиной апоплексического удара, в результате чего паралич приковал де Круаси к постели до конца его дней, одновременно лишив и дара речи.

* * *

Мадам Жири вспомнила полученный ею от нежданного защитника комментарий: «Смешно получилось лучше чем за шею он так дергался и орал».
Получилось действительно лучше: все сошло за несчастный случай. Жалости к де Круаси она не испытала, да и все вздохнули с нескрываемым облегчением, когда стало понятно, что граф больше не появится за кулисами театра. Но случай с ним вызвал у Франсуазы не только благодарность, но и смутное беспокойство.
Однако пока другие завсегдатаи Оперы не распускали руки, можно было не волноваться. К тому же юная мадемуазель Рено сумела создать себе репутацию девушки, готовой мило улыбаться поклонникам лишь до тех пор, пока они не переходят определенных границ. Желающих взять эту неприступную крепость было немало, но никто из них не позволял вести себя столь отвратительно и грубо, как жертва таинственной затяжной петли.
Все изменилось с появлением в жизни Франсуазы сумасшедшего – как все обитатели чердаков на улице Бланш и других улочках Монмартра – поэта по имени Клод.
К тому времени девятнадцатилетняя Франсуаза Рено еще не стала примадонной балетной труппы, но уже выступала в первом составе. Повзрослевшая балерина понимала, что ей для успешного развития карьеры все же необходимо остановить выбор на одном из влиятельных покровителей театра. Она колебалась в выборе между давно живущим в Париже итальянским князем Антонио Виколанти и молодым бароном Александром де Невалье. Итальянец был богат, обходителен и одновременно темпераментен, а также в свои сорок пять лет все еще весьма привлекателен внешне. Он давно не интересовался собственной женой, его южная любвеобильная натура требовала новых впечатлений и увлечений. При этом ни одна из его бывших любовниц не имела оснований пожаловаться на Антонио: расставаясь, князь всегда осыпал своих женщин дорогими подарками и при случае никогда не отказывал в помощи и покровительстве. В свою очередь, барон де Невалье был моложе Виколанти почти на двадцать лет, также богат и не женат. Ему было далеко до черноглазого итальянского красавца – среднего роста, худощавый блондин с плохо запоминающимся невыразительным лицом, – тем не менее, он был хорошо образован, остроумен и более устойчив в своих привязанностях.
Подобное урагану вторжение Клода Жири в сердце и судьбу Франсуазы совершенно заслонило обоих аристократов, ибо там, где рождается любовь, расчет и простая симпатия пристыжено отходят на задний план.