Роль. Эссе об искусстве

Пить человеческую кровь, приготовленную из томатного сока, – самое ужасное извращение, которое я только знаю.
Реплика вампира о кино

1

– Не стреляй, пожалуйста, не стреляй!.. Мои руки – твоя мишень, мои волосы, мои глаза, вся моя жизнь – это только твоя мишень!.. Не стреляй, пожалуйста, не стреляй в меня!..
Казалось, она бредила, а Денис тем временем крепко держал судорожно сжатыми пальцами её воротник.
Дубль-раз. Дубль-два. Денис, отпусти её. Всё должно быть не так.
– Ну что, что я должен делать? – Денис рванул на себе ворот рубахи и вдруг, как будто испугавшись чего-то, напряжённо посмотрел на Стаса. Тот был спокоен.
– Просто придумай жизнь себе и ей. Больше ничего не нужно. У тебя в руках сейчас белая страница. Голос. Дикция. Роль, заученная наизусть. Не преследуй её, как зверя. Не иди за ней по пятам. Это не охота. Ты должен её приручить, понимаешь, приручить, сделать её своей.
На сегодня всё. Завтра к двум часам без опозданий.

Стас резко захлопнул книгу и упал в кресло, скрыв за маской непроницаемости выражение усталости на своём лице.
“Ах, маэстро, ну зачем Вам эта бесчеловечная работа? Не работа, а соковыжималка... И всё-таки она мне нужна. Нужна, как воздух. Свободный мир, свободный полигон для испытаний...
Жизнь – это сцена. Но к жизни привыкаешь, а к сцене – никогда. В последнем случае всё делается для того, чтобы заставить тебя поверить в то, что перед тобой действительно игра. Только увлечёшься, войдешь в роль, вцепишься ей в глотку, а тут тебе: дубль-раз, дубль-два. Есть над чем посмеяться...” Он сбросил пепел в пепельницу.

2

Стас долго размышлял о сценарии. Чего ему не удавалось достичь – так это цельности картины. Он вдруг замечал, что какая-то сцена, которая раньше казалась ему удачной, была совершенно... из другого фильма. Тогда он начинал метаться, как в тупике, порой ему казалось, что он запутался в лабиринте, из которого ему никогда не выбраться, потому что по мере того, как он продвигался вперёд, лабиринт разрастался, как огромное чудовище, а выход из него всё отдалялся. Но тем не менее он знал, что шаги, которые он предпринимал, не были пустой тратой времени. Он сам рос вместе с этим монстром, становился взрослее и сильнее, но в то же время невидимая сила как будто давила на него, сковывала, делала его рабом, и чем дальше, тем труднее ему было распутать эту нить.

3

Яна повернула к нему бантик на шляпке. Не лицо, а именно бантик на шляпке он заметил в первый момент, когда она обернулась к нему. Она стояла, высоко задрав голову, а он, наблюдая за ней с балкона второго этажа, представлял себе, как сейчас она поднимется по лестнице...
Яна грациозно отбила каблучками несколько шагов по паркету и утонула в кресле. У неё было такое выражение лица, как будто она пришла к себе домой и, между прочим, думает, не сделать ли ей в комнате небольшую перестановку...
Стас был снисходителен и к её кокетству, и к её высокомерию, и к её почти неженской проницательности. Он даже прощал ей её ум – то, чего женщинам обычно не прощают: слишком хорошо ему удавались её сценарии.
– Как идёт работа? – она спросила это так, как будто не сомневалась в успехе.
– Видишь ли, Яна... – Стас неторопливо прошёлся по комнате. – Некоторые детали не ложатся... Просто не выстраиваются в ряд. Боюсь, кое-что придётся изменить, возможно, даже сократить.
– Так-так, продолжай... – Яна смерила его высокомерным взглядом. Стас немного нахмурился.
– Вся эта сцена захвата, угрозы, полиция... Всё это слишком... сентиментально для этого фильма.
Пауза, заполненная дымом и тиканьем часов...
– Наверное, мы себе это совершенно по-разному представляем, – сказала, наконец, Яна. – Сюжет здесь, впрочем, играет второстепенную роль. Его можно изменить и даже сократить. Суть не в том... Ты ведь знаешь, большинство людей гораздо больше чувствуют, чем понимают. Они не знают и даже не задают себе вопрос, почему это так происходит, и понятия не имеют, откуда берутся их чувства. Эта девчонка... Она даже не подозревает о том, что она испытывает по отношению к человеку, который её сейчас может лишить жизни одним движением пальца. А ведь она его почти что любит, хотя по всем законам логики она должна его ненавидеть и почти что ненавидит... Знаешь, что самое страшное в этой ловушке? Это возможность быть убитой любой стороной. С одной стороны – хищник, маньяк, убийца, с другой – верность порядку – жуткая абстракция, не правда ли?
Стас не ответил на её вопрос.
– Сегодня опять пропала половина съемки, – сказал он. – Грим, костюмы, – всё это никуда не годится. Сколько раз я могу говорить одно и то же? Разве в мои обязанности входит этим заниматься?..
– Успокойся, Стас, ты должен понять, что это необходимо. Не потому, что это входит в твои обязанности, а потому, что никто другой так, как ты, этого не сделает. Ты один знаешь, как это нужно сделать, и это входит в твои обязанности – знать, как это нужно сделать.
Стас понимал, о чём говорит Яна. Потому-то он и потратил сегодня три с половиной часа на эти дурацкие костюмы, без которых они, впрочем, всё равно не смогли бы работать дальше. Но почему он, фактически он один, должен говорить всем и каждому о том, что им нужно делать? Почему он, Стас, должен быть всегда на месте каждого, хотя на самом деле всё должно было бы быть наоборот? Ведь каждый, работающий над картиной, должен быть в какой-то мере на его, Стаса, месте...
– Яна, я пытаюсь понять, чего требует от нас время. Как мы ни торопимся, оно всё равно обгоняет нас и оставляет позади. Это почти невозможно: быть и одновременно не быть консервативным в искусстве. Отбросить всё – и искусство превратится в безумие. Оставить всё – и оно превратится в догму. А ветер дует то в одну, то в другую сторону, того и гляди, перевернёшься, и тогда придётся наглотаться воды... Толпа консервативна, даже, пожалуй, слишком. И в какой-то мере доказательством этому служит разрушительный заряд, который она в себе несёт. Уничтожить созданное человеческим умом, сохранить свои первобытные инстинкты – вот её негласный и неосознанный девиз. Массовая культура есть её оружие, оружие толпы... А мы опять оказываемся посредине, как бы меж двух огней. Попробуй противостоять толпе – тебя снимут с пьедестала и сбросят в яму, пойди у толпы на поводу – и скатишься в неё сам.
– Это касается всякого искусства, в том числе и искусства жить с людьми.
– Но жить с людьми и работать на них – всё же несколько разные вещи.
– Здесь просто нужно немного хитрости. Толпа не умеет думать. Она умеет только брать то, что ей дают. Искусство может преклоняться перед догмой, превозносить её, но, будучи настоящим искусством, оно неизбежно перерастает её и разрушает изнутри. До того, как первая волна беспокойства перерастёт в шторм неудовольствия, мы оказываемся перед лицом свершившегося факта... Ты прав, мой сценарий в чём-то слишком сентиментален и иногда смахивает на детективный роман, но разве это просто стрельба и погоня?..

4

Каждый, живущий или бывавший в большом городе, знает, как можно быть бесконечно одиноким среди толпы. И можно так же чувствовать себя бесконечно одиноким среди толпы, в которой каждый смотрит на тебя...
Музыка должна быть гибкой. Музыка плача. Музыка сострадания. Ужас отчуждённости, написанный на лицах по ту сторону пространства, разорванного и смятого осколками множества взглядов. Музыка должна быть сильной. В одном мгновении – бешеная концентрация страха и воли. Мгновение растягивается в тонкий резиновый шланг, процеживающий время по капле, словно задавая вопрос: “Что делать дальше?”
Немыслимая концентрация страха и воли делает его руки нечеловечески сильными, движения нечеловечески точными. Немыслимое ощущение растерянности и ужаса делает её абсолютно уязвимой и беззащитной перед ним. Она целиком в его власти, и это делает его сильнее нескольких сотен людей, парализованных сценой их внезапного и отчаянно прочного союза...
– Лина, представь себе, что твои глаза поворачиваются, словно стрелка компаса, ищущая направление чужого взгляда. Их глаза кажутся тебе сейчас осколками огромного разбитого стекла. Ты хочешь увидеть в них своё отражение, а твой взгляд как будто проходит сквозь них – ведь они сейчас состоят из иной материи, нежели ты, и каждый из них может убить тебя одним неосторожным движением. Страх как будто провёл черту между тобой и действительностью, он заставил тебя увидеть всё со стороны, в том числе и свою смерть. И вдруг ты осознаёшь, что единственное настоящее в этой параноидальной комедии – это человек, зажавший тебя в тиски своих рук, и сейчас ты с ним заодно – против всех, хочешь ты этого или нет. У толпы нет лица, души или голоса, сознания или морали. Её можно загипнотизировать, ею можно управлять, потому что она, подобно жидкости, может принять любую форму, но она не способна ни понимать, ни сострадать, ни чувствовать. Ненависть одного человека способна дать тебе больше, чем любовь миллионов, сделавших из тебя зрелище...
Внимание, попробуем еще раз!
Денис крепко сжал воротник Лины, держа пистолет у самого её уха. Ей казалось, что его дыхание, шум голосов, звуки города и сирен доходили до неё именно через маленькое отверстие – дуло пистолета, словно это смерть говорила с ней на своём простом и страшном языке. Её взгляд, а вместе с ним и камера, быстро скользили по толпе, загипнотизированной зрелищем жертвы и удава.
“Они хотят моей смерти, – пронеслось в голове у Лины. – Они хотят нашей смерти.”
“Там, за углом, машина,” – прошептала она прерывающимся голосом. Ей было всё равно, что он может её убить, – в этот миг она почти любила его.