Призраки Оперы 7-8

Глава VII

Эрик услышал, как негромко скрипнула дверь спальни и поднял голову от книги. На пороге кабинета – две комнаты отделял неширокий коридор – показался сухопарый пожилой мужчина лет около пятидесяти пяти, с сильно припорошенными сединой каштановыми волосами. Изборожденное глубокими не по возрасту морщинами лицо сохраняло, по-видимому, привычное выражение озабоченности. В руках он держал средних размеров черный саквояж.
– Что вы скажете, доктор? – Эрик не без труда скрыл волнение.
– Мне нужно выписать рецепт для вашего брата, господин…
– Лебер, – подсказал Эрик. – Прошу вас, садитесь сюда.
Эрик уступил врачу свое кресло за столом, подошел к двери и, закрыв ее, облокотился спиной о косяк.
– Итак?..
– Не могу сообщить вам ничего утешительного, месье Лебер. Вам следовало бы обратиться за медицинской помощью намного раньше. При таких врожденных патологиях и пороках развития костной системы тяжело страдает весь организм, особенно сердце. Вы имеете представление об анатомии человека?
Врач вытащил из саквояжа несколько листов и с сомнением посмотрел на находящиеся на столе письменные принадлежности.
– Да, об анатомии имею. Как художник, не как медик. Но в вопросах физиологии я не силен. Можете воспользоваться моими пером и чернилами, доктор Дарве.
– Благодарю. Ваш старший брат… Я правильно понимаю? – Эрик кивнул. – Ваш старший брат нуждается в серьезном лечении. Я удивляюсь, как он до сих пор обходился без профессиональной помощи.
– Дени находится на моем попечении два года. Это долгая семейная история, доктор. Мне было очень нелегко уговорить его показаться врачу.
Эрик сочинял на ходу. Не мог же он рассказать постороннему человеку правду о Духе Оперы, которого обнаружил два года назад в подвалах Гранд Опера в состоянии далеком от того, что принято считать человеческим обличием.
Дарве истолковал туманное замечание Лебера по-своему.
– Я вас понимаю, в этих так называемых богоугодных заведениях отвратительно заботятся о людях. Неудивительно, что ваш брат относится к посторонним и, особенно к врачам, с подозрением, – вздохнул Дарве. – Я выпишу несколько сердечных препаратов и оставлю инструкцию, как их принимать. Вы читаете по-латыни?
– Конечно.
Дарве подумал, что скромную квартиру, куда его пригласили, Лебер снимает для свалившегося на его голову умственно отсталого и хронически больного во всех отношениях брата. Сам попечитель (вероятно, опекун) производил, несмотря на изуродованное лицо, впечатление человека небедного, образованного и уверенного в себе. Его светло-серый полушерстяной английский костюм свидетельствовал не только о хорошем вкусе, но и о хороших деньгах. Однако, что за несчастье выпало в свое время на долю родителей: два сына и оба – уроды! Хотя младшему, можно сказать, повезло гораздо больше. Во всяком случае, его фигура явно не страдала пороками развития: прямая осанка, широкие плечи, узкие бедра.
– Тем лучше. В любом случае необходимо поддерживать его сердце. Но я не уверен, что боли, на которые он жалуется, ревматической этиологии. Их характер и локализация заставляют предположить…
– Простите, доктор, – Эрик интонацией привлек внимание врача, тот оторвал взгляд от рецепта и посмотрел на собеседника.
Лебер выразительно кивнул в сторону двери, его тонкий слух уловил еле различимый скрип половицы в коридоре.
– Могу я зайти завтра к вам? Меня беспокоит… головная боль.
Врач без труда понял его намеки и иносказания.
– В первой половине дня, месье Лебер?
– Лучше во второй, если возможно.
С утра у Эрика были назначены лекции в политехнической школе, а затем – конкурсная комиссия по очередному проекту.
– Тогда в четыре часа буду вас ждать. Вот, пожалуйста, – Дарве оставил на столе рецепт и рекомендации.
– Благодарю за визит, доктор, – Лебер достал бумажник из тисненой кожи, отсчитал деньги и протянул их врачу вместе с визитной карточкой. – Я провожу вас.
Дарве с полминуты изучал прямоугольный кусочек картона, дорогого с позолоченной каймой и напечатанным на нем лаконичным текстом: «Луи Лебер. Архитектор, профессор Высшей политехнической школы». Затем спрятал деньги и визитку в карман.
– Можно идти, Дени уже в спальне, – уверенно сказал Эрик.
Он открыл дверь и проводил доктора к выходу.

* * *

Еще в начале весны Дени начал жаловаться на донимающие его боли в пояснице и суставах, Эрик посоветовал ему несколько общеизвестных средств, но облегчения они не принесли. Кроме того, Лебер заметил, что Дени начинает задыхаться после подъема по лестнице, часто покрывается холодным потом и быстро утомляется. Необходимость показать его врачу стала совершенно очевидной. И, как всегда, добиться согласия упрямца стоило Эрику долгих часов убеждения и неимоверного терпения.
Съемная квартирка на улице Скриба произвела на Дени странное воздействие: мысль о том, что Эрик может жить где-то еще, кроме подземелья Гранд Опера, казалось, расстроила его. Хотя он прекрасно знал, что Лебер достаточно часто отсутствует в своем подземном «замке» по несколько дней. Впрочем, в последнее время Дух Оперы стал как никогда раньше капризен и по-детски ревнив. Дени все больше сердился на Эрика за то внимание, которое маэстро уделял своей ученице. И сколько Эрик не пытался убедить его, что старается в интересах Оперы, переломить замеченную им неприязнь обитателя подвалов к юному дарованию, не удавалось.
Лебера начинал пугать недобрый огонек в глубине его глаз и участившиеся приступы мрачного настроения. В углу своего логова Дени построил целую пирамиду из крысиных черепов и порой часами любовался на этот сомнительный шедевр символизма. Периодами же он впадал в детскую ребячливость, утомительную и грустно выглядящую со стороны. Именно этот его запал Эрик решил перенаправить в сторону Карлотты: дурачится, так хоть с пользой. Тем не менее, общее, как физическое, так и душевное состояние Дени все больше беспокоило Лебера.
Приватная беседа с доктором Дарве не прибавила оптимизма. Организм Дени выработал свои ресурсы, он слишком долго боролся за жизнь в нечеловеческих условиях сырости, холода и недоедания. Через месяц стало понятно, что предварительный диагноз врача, по-видимому, оправдывается. И к лету Эрик начал колоть Дени выписанный доктором морфин.

* * *

Лефевр взял со стола и озадаченно покрутил, рассматривая, элегантную черную трость с серебряной ручкой в форме шара. Рядом с тростью лежало письмо, запечатанное до боли знакомой печатью в виде черепа. Эдмон положил трость обратно и не без внутреннего содрогания вскрыл конверт: что-то еще потребует от него напоследок негласный хозяин Оперы? И что означает палка? побои? После задушенных крыс и обугленных стульев он уже не знал, чего ожидать от этого непредсказуемого существа.
«Дорогой господин Лефевр! В знак моего глубочайшего расположения и на память о нашем сотрудничестве позвольте преподнести Вам этот скромный подарок. Мне искренне жаль, что Вы покидаете Оперу…»
Со вздохом облегчения Эдмон опустился в кресло. Вот уж чего он не ожидал: каждая строчка письма была пронизана теплом и легкой грустью, словно он получил послание от лучшего друга! Складывалось впечатление, что Призрак прекрасно понимает желание директора оставить хлопотную должность, так, как будто сам был бы не прочь последовать его соблазнительному примеру. Почти за два года сотрудничества Лефевр так и не смог составить для себя сколь-нибудь определенного представления о консультанте. Он не был человеком суеверным и не поверил в сказку о привидении. В самом деле, чьим призраком мог быть… Призрак? Духом почившего музыканта (композитора, дирижера)? Но откуда ему взяться в новом здании театра? Это как-то совсем уж нелогично, даже если допустить само существование привидений. Заблудшей душой погибшего при строительстве Оперы рабочего или жертвы коммунаров, нашедшей свой печальный конец в одном из превращенных в казематы подвалов? Для случайного человека Призрак Оперы слишком хорошо разбирался и в музыке и в театральных делах в целом. А двести сорок тысяч франков в год совершенно ни к чему любому бесплотному существу какого бы то ни было происхождения.
Таинственный обитатель старой Оперы, по-видимому, переселившийся вместе со всей театральной труппой, несомненно, был человеком. Вероятно, не совсем психически нормальным, но интеллектуально развитым и широко эрудированным. Может быть, он эпилептик? Или шизофреник? Лефевр иногда читал статьи о новейших достижениях в различных областях науки и искусства, просматривал солидные журналы, но в тонкостях современной психиатрии не слишком разбирался. Порой в письмах Призрака проскальзывали горькая самоирония и жесткий сарказм, что заставляло думать о нем, как о личности трагической. Эдмон давно перестал воспринимать его как мошенника или шантажиста; что угнетало директора, так это, мягко говоря, тиранический тип правления – именно правления, а не управления – Оперой.
Ему одному было понятно, что дни безраздельного господства на сцене итальянской дивы сочтены. Просто раньше у Призрака не было подходящей кандидатуры для достойной замены, а теперь она появилась. Негласный хозяин действовал умно: сначала он приказал включить Кристину Дае во второй состав солистов и назначал ее на роли третьего плана. Но после состоявшейся две недели назад премьеры «Кармен», в которой девушка сыграла Микаэлу, а Карлотта вовсе оказалась не у дел – недаром маэстро Райер долго сопротивлялся постановке оперы, где главная партия отдана меццо-сопрано, – никаких сомнений относительно планов Призрака у Лефевра не оставалось. Мадемуазель Дае, безусловно, обладала неплохим голосом, гораздо более пластичным и сильным, чем голоса Саньон и Карва. Эдмон лишь надеялся, что точки над «и» Призрак Оперы начнет расставлять уже после его ухода: очень не хотелось присутствовать при том светопреставлении, которое учинит примадонна.
И все же не Призрак и не Карлотта определили его окончательное решение отказаться от сомнительного руководства Оперой. Основной причиной стали так и не сложившиеся отношения с Франсуазой Жири. Она сводила Эдмона с ума, не прилагая к тому никаких видимых усилий. Его всю жизнь тянуло к сильным, независимым женщинам, натурам ярким и цельным и в то же время он панически боялся попасть в зависимость к одной из них, что при его мягком и уступчивом характере было неизбежно. С годами проблема становилось все более трудноразрешимой: надо было жениться в молодости, когда на многие вещи смотрится гораздо проще. Одни лишь амурные отношения Франсуазу не устраивали, а Эдмон не нашел в себе достаточно мужества, чтобы сделать мадам Жири предложение.
О том, что его отставка официально принята, в Опере еще никто не знал, а Призрак уже приготовил прощальный подарок. Похоже, у привидения были неплохие связи в Министерстве общественного образования и изящных искусств. Предположение доказывал тот факт, что в письме упоминались имена новых администраторов театра: Призрак просил Лефевра оказать ему любезность и передать господам Андрэ и Фирмену инструкцию с общими положениями о сотрудничестве.

* * *

Известие об отставке директора добавило Эрику головной боли. Как человек он вполне понимал ситуацию и мог даже посочувствовать бывшему администратору, но уход Лефевра из Оперы грозил создать Леберу множество новых проблем. Уламывать двоих гораздо тяжелее, нежели одного, к тому же придется снова доказывать, что с Призраком Оперы необходимо считаться. Доказывать как? Мистификации и фокусы набили профессору политехнической школы такую оскомину, что он не мог думать о них без внутреннего содрогания. Тем не менее, начатое следовало закончить: он взялся устраивать карьеру своей ученицы, было бы непорядочно, пообещав помощь и поддержку, вдруг отступиться от своих слов. Старание и талант заслуживали награды и признания.
Эрик чувствовал, что начинает запутываться в своей сумасшедшей жизни, затягивающейся в чудовищный гордиев узел. Медленно умирающий у него на глазах Дени, неожиданно возникшие в связи со сменой руководства Гранд Опера перипетии и, наконец, Кристина…

– Маэстро! Вы здесь?
Ответа не было. Кристина только что добралась до своей комнаты, куда постаралась скрыться как можно быстрее после неприятной встречи с Карлоттой и ее желчных замечаний.
– Роза…
Девушка обнаружила на туалетном столике красную розу, повязанную тонкой атласной черной ленточкой. Несколько секунд она колебалась, отчего-то не решаясь взять цветок в руки. Пышные букеты почитателей театрального искусства остались в гримерной Клотильды Грануар: «Кармен» – звездный час меццо-сопрано. Кристина осторожно, чтобы не уколоться, взяла розу и поднесла к лицу. Цветок источал тонкий аромат, ненавязчивый и приятный, он был неподражаемо скромен и изящен, разительно отличаясь от громоздких корзин с оранжерейными лилиями, орхидеями, астрами и теми же розами почти чудовищных размеров, какими обычно бывают заставлены уборные примадонн. Тайный поклонник? Неужели…
– Маэстро! – снова позвала она, подняв голову.
– Кристина. Ты прекрасно справилась.
– Я могла бы лучше…
– Я знаю. Пока не время, – мягко перебил Голос.
– Не смею спорить, учитель.
– Ты еще не готова, морально не готова вступить в борьбу с сеньорой Гуардичелли. Она раздавит тебя. Понадобится много мужества, чтобы отстоять свои права. Ты понимаешь?
– Да. Что бы я без вас делала, Ангел Музыки? – чему-то улыбнулась Кристина и вдруг решилась сказать то, что давно вертелось у нее на языке:
– Я не понимаю, где вы скрываетесь и почему, маэстро. Неужели я никогда не увижу вас?
В ее тоне ясно слышались надежда и волнение.
– Кристина, – Голос чуть заметно дрогнул. – Кристина, я не могу сейчас объяснить. Когда-нибудь ты увидишь меня. Хорошо? Пока оставим эту тему… Ты устала.
– Вы рассердились?
Сердце девушки застучало учащенно и невозможно громко, казалось, он должен был услышать эти гулкие удары…
– Нет, конечно, нет. Спокойной ночи, Кристина. Я хотел лишь поздравить тебя с премьерой. Занятие проведем завтра в три.

* * *

Тогда он поспешил закончить разговор, но позабыть о нем было невозможно. Девочка выросла, достигла возраста романтических мечтаний, и сказка об Ангеле перестала удовлетворять ее повзрослевший ум. Кем она себе его вообразила? Героем романа мадам Жорж Санд? А себя представляет в роли Консуэло? Впору было схватиться за голову.
К чему эта томительная щемящая нежность в груди, вдруг возникающая при звуке ее голоса? Этот подступающий к горлу комок при воспоминании о ее наивной просьбе? Эта неудержимая улыбка, трогающая губы, когда он видит издалека ее изящную хрупкую фигурку? Должно быть он, в конце концов, все же повредился рассудком…


Глава VIII

Слабо мерцающая бликами гладь озера еле заметно всколыхнулась, из-под воды медленно, с торжественным величием начал подниматься большой, около полутора метров в диаметре многоярусный канделябр. Как только очередной ряд «свечей» соприкасался с воздухом, вспыхивало пламя. Следом за первым светильником на поверхности появились огни второго, затем третьего, четвертого «волшебных фонарей». Пещера озарилась фантастическим отражающимся в воде, дробящимся о ее поверхность и разбрызгивающимся по каменным сводам подземелья светом.
– Неплохо, – прокомментировал контрольное испытание своего изобретения Эрик.
Как истинный эстет он еще некоторое время полюбовался феерическим зрелищем, потом отключил подачу газа и опустил канделябры на дно.
Собственно говоря, он пока не имел ни малейшего представления о том, где можно было бы применить это диковинное освещение на практике. Разве что построить для какого-нибудь сумасшедшего миллионера пещеру в духе «Тысячи и одной ночи». Но помешанного на восточной экзотике толстосума пока среди потенциальных клиентов не наблюдалось. Более того, буквально два дня назад он отказался взяться за не то чтобы слишком интересный, но вполне выгодный проект частного особняка. Строить дом для будущего мужа Женевьевы, а, следовательно, и для нее? Вот уж увольте. В Париже достаточно архитекторов, и свет не сошелся клином на «дорогом Луи». Эрик до сих пор не без усилия подавлял внутреннюю дрожь возмущения и неприязни, вспоминая случайную встречу в кафе «Вольтер».

* * *

– Я слышал, Моро был рад тебя видеть, – сделав глоток терпкого с глубоким горчащим привкусом кофе, сказал Равель.
– Если он вообще бывает рад кого-то видеть, – чуть криво усмехнулся уголком рта Эрик. – В этом году он не выставлялся в Салоне. Не думаю, что соберется и в следующем.
Они сидели за столиком у окна и обменивались последними литературно-художественными сплетнями – обычная тема для «Вольтера», – рассеянно поглядывая, как резкие порывы осеннего ветра взметают над мостовой и швыряют в прохожих охапки желтых почти невесомых листьев. Эрик уже просмотрел текст первого акта «Дон Жуана», ради обсуждения которого и была назначена встреча, и, попросив Рене кое-что изменить, вернул его поэту. Покидать уютное помещение не хотелось, встречались либреттист и новоявленный композитор не часто, сегодня же у обоих было то настроение, когда тянет просто так поговорить с приятным собеседником. В три часа пополудни народу в кафе было еще немного, так что им никто не мешал и не пытался присоединиться к разговору, как это часто бывает в местах, где собираются близко или не очень близко знакомые люди искусства.
– И над чем он работает? – поинтересовался без особой надежды на ответ Рене.
Поэт откинулся на спинку стула, характерным жестом поправил роскошный русый чуб и достал из кармана трубку. Равель и Лебер были ровесниками, их знакомство состоялось еще в годы учебы и, хотя оно не превратилось в тесную дружбу, они довольно часто пересекались, находя общение взаимно приятным.
– Как я понял по эскизам, после «Саломеи» Моро вновь решил вернуться к античным мифам. Его воображением владеют эллинские красавицы. Полотен он, как ты понимаешь, мне не показывал…
– О! Что-то нам предъявит мэтр! Надеюсь, не свою мамочку. А зачем ты к нему ходил, Луи?
У кафе остановился экипаж, хлопнув дверцей, высадил пассажиров и отъехал.
– Хотел украсть пару идей, – пошутил Эрик. – Он знает, что я не принимаю участия в выставках, у меня сугубо частный интерес…
Рене с удивлением заметил, что прервавший фразу на середине Лебер устремил в пространство за спиной поэта странный, неподвижный и в то же время пронзительный взгляд.
– Луи?
Эрик посмотрел на собеседника, выражение его глаз уже изменилось, в них нельзя было прочесть ничего, кроме обычной легкой заинтересованности разговором:
– … его эзотеризм с привкусом вечно-женственного порока вдохновляет меня.
Равель понял, что изначально Лебер хотел сказать что-то совершенно иное, поскольку в этот момент буквально над ухом поэта нежный как серебряный колокольчик голос воскликнул:
– Ах, господа, какая приятная встреча!
Мужчины мгновенно оказались на ногах, дабы приветствовать очаровательную мадемуазель де Кавиль и ее спутника. После церемонии представления все четверо заняли места за столиком.
– Луи, вас так давно не было видно. Вы снова ездили за границу? Отчего вы не бываете у кузины и на вечерах?
Вопросы посыпались на Эрика словно жемчужины с порванной нитки ожерелья. Женевьева улыбалась, блистая белоснежными зубками, и щебетала без умолку, направив к немалому удивлению Равеля и представленного ею в качестве жениха господина де Муля все внимание на Лебера.
– Женевьева, я не могу ответить на все ваши вопросы одновременно. Да, я уезжал и сейчас у меня много работы.
Эрик стоически выдержал первый натиск и попытался перевести разговор на общих знакомых. Но сбить девушку с заданного курса было невозможно. Отпустив пару небрежных замечаний в адрес упомянутых Лебером лиц, она опять вернулась к его персоне.
– Право же, мы не виделись больше двух лет, а вы не хотите ничего о себе рассказать. Что вы сейчас строите? Франсуа, – наконец, она вспомнила о сидящем с понурым видом де Муле, – месье Лебер прекрасный архитектор. Вы говорили, что хотите перестроить дом. Уверяю вас, это большая удача, что мы сегодня встретились!
– Да, действительно?
Выражение полной ошеломленности на его лице кое-как уступило место практическому интересу. Франсуа де Муль уже привык к обширным знакомствам Женевьевы в среде парнасцев, ее литературные связи его не удивляли. Но проявленный невестой энтузиазм при встрече с человеком столь странной и отталкивающей внешности оказался для него неожиданностью.
– Это так, но сейчас я больше занимаюсь наукой, – Лебер достал и протянул визитную карточку аристократу. – Боюсь, я не смогу быть вам полезен.
Едва де Муль успел прочесть несколько напечатанных на визитке слов, Женевьева перехватила ее, скользнула взглядом по строчке и удивленно посмотрела на Эрика.
– Вот как, господин профессор? – она сделала ударение на последнем слове. – Дорогой Луи, каждый раз вы поражаете меня. Но, может быть, вы все же подумаете? Франсуа, вы также хотели построить новый дом в Рамбуйе? Что-нибудь в итальянском стиле, это так романтично.
– Да, конечно, – кивнул де Муль, слово «профессор» производило на него неизгладимое впечатление, так как ассоциировалось в памяти с не завершенной учебой в Коллеж де Франс, кроме того, он просто был не в состоянии спорить с Женевьевой.
Рене, не вмешиваясь, с истинным наслаждением наблюдал любопытную сцену. Он не знал всех подробностей отношений Луи и Женевьевы, но то, что одно время они часто появлялись в обществе вместе, было ему известно. Мадемуазель де Кавиль относилась к тому разряду женщин, которые стараются любым путем добиться полного поклонения и подчинения попавшего в их сети мужчины. Если когда-то Лебер и оказался в этих сетях, то нынешние потуги Женевьевы с треском разбивались о его вежливую холодность. Равелю лишь оставалось догадываться, насколько бесит красавицу собственное бессилие, все проявления гнева были тщательно скрыты улыбками и веселостью тона. Только в глазах нет-нет, а мелькало выражение досады.
– Прошу прощения, месье. Я могу порекомендовать вам весьма компетентных коллег, – любезно предложил Лебер. – Дорогая Женевьева, я не возьмусь за новый проект: через три месяца я еду в Швейцарию.


* * *

Сегодня Лефевр, наконец, представил труппе новых директоров – Андрэ и Фирмена. С ними в Оперу явился некий молодой хлыщ, он чем-то неуловимо напомнил Леберу Франсуа де Муля. Внешнего сходства между ними не было: невысокий кареглазый брюнет де Муль, пожалуй, был на голову ниже этого блондина с длинными жирными волосами и выглядел гораздо менее самоуверенным. Возможно, так на де Муля влияла Женевьева, рядом с которой мужчины теряли не только покой, но и самостоятельность мысли. Но их «роднил» едва заметный налет аристократического высокомерия. Представленный в качестве «нового покровителя Оперы» виконт де Шаньи вызвал у Эрика лицевую судорогу, словно архитектор только что съел не менее половины лимона. Лебер хорошо знал людей подобного сорта: в большинстве своем это были невежественные дилетанты, нахватавшиеся обрывков передовых идей, знающие обо всем понемногу и на этом основании позволяющие себе с авторитетным видом вмешиваться в дела профессионалов, высказывая непререкаемым тоном самые дикие и нелепые суждения. Безусловно, и среди них бывали приятные исключения, такие, как бывший любовник Франсуазы Александр де Невалье, человек разносторонне образованный, тонкий музыкальный критик, остроумный обладатель легкого пера, автор известного сборника новелл «Обратная сторона зеркала». Эрик не был знаком с ним лично, но многое о нем слышал, читал его критические статьи и рассказы. Он неоднократно жалел, что де Невалье, чьи финансовые дела пошатнулись в связи с событиями 1871 года – барон потерял половину своего состояния на обвале курса ценных бумаг – отошел от активной деятельности и перестал оказывать заметное влияние на музыкальную жизнь Парижа.
Уже неделю Лебер находился не в лучшем расположении духа. Сначала его выбила из колеи встреча с бывшей возлюбленной, потом он вспылил из-за очередной по-детски жестокой выходки Дени.
– Что ты себе позволяешь?! – голос Эрика резонировал о каменные своды, заставляя Дени испуганно втягивать голову в сутулые плечи. – Хочешь оставить девушку заикой? Или сорвать ей голос? Я почти полтора года потратил на ее обучение, добился феноменального результата. А ты ведешь себя как избалованный ребенок! Зачем ты подсунул ужа в шляпную коробку Кристины?
– Я просто пошутил, Эрик, просто пошутил, – оправдывался Дени.
Но в его голосе Лебер не услышал и признаков искреннего раскаяния, а в глазах, которые Дух Оперы старательно пытался спрятать от покровителя, затаился недобрый огонек тайного торжества.
Позже Эрик клял себя за то, что грубо накричал на тяжело больного и не совсем вменяемого человека, к которому искренне привязался за эти годы. Но он действительно испугался за Кристину. К вящему его беспокойству, Дени это заметил и, вероятно, сделал собственные выводы. Лебер чувствовал, что вокруг него сжимается кольцо нелепых и необоримых обстоятельств, если бы он был суеверен, то посчитал бы последние события мистическим знаком судьбы. Но он лишь повторял про себя известную максиму античного атомиста: «Люди измыслили идол случая, чтобы пользоваться им как предлогом, прикрывающим собственную нерассудительность». Это позволяло сохранить относительную здравость ума, причин у происходящего было предостаточно, и Эрик их видел. Тем не менее, его не оставляло ощущение сумасшедшей езды в карете, запряженной сбесившимися лошадьми. Ожидаемое появление новых директоров и неожиданное – светского повесы, претендующего на вмешательство в дела театра, оказалось предпоследней каплей, наполнившей до краев чашу терпения Призрака Оперы. Последней же стала очередная истерика сеньоры Гуардичелли.
Причудливую руладу примадонны оборвал грохот падения задника, на мгновение на сцене и в оркестровой яме воцарилась тревожная тишина, тут же сменившаяся истошными воплями придавленной Карлотты. Крики и суета, последовавшие за инцидентом, демонстративный уход ничуть не пострадавшей, но крайне разъяренной дивы, растерянность директоров и неизбежно возникшее решение о замене Карлотты Кристиной Дае – все прошло словно по заранее приготовленному сценарию, хотя в данном случае Эрик, вопреки своему обыкновению, действовал спонтанно.
Вечера он ждал с тем же волнением, с каким впервые поднялся на кафедру в аудитории Политехнической школы. На этот раз Кристина должна будет продемонстрировать публике все, на что она способна.

* * *

Окрыленный несомненным успехом своей воспитанницы Эрик словно на крыльях мчался по лестницам и тайным коридорам, спеша поздравить маленького Ангела – новорожденную звезду оперного небосклона Парижа. Летом, по настоянию Призрака Оперы, комната новой солистки второго состава была расширена за счет соседнего помещения, что не ускользнуло от внимания ревнивой примадонны. Но, в целом, решение Лефевра было вполне оправдано – постоянно живущим при Опере артистам администрация старалась обеспечить более пригодные для полноценного отдыха и работы условия, нежели ученикам консерватории и балетной школы. Так мадам Жири с дочерью занимали три соединенные между собой комнаты с отдельной ванной, что служило предметом неистребимой зависти для подружек малышки Мэг. Теперь и у Кристины появилось относительно комфортное жилье, в котором девушка всячески старалась создать атмосферу домашнего уюта, насколько она себе его представляла. Красные с золотым цветочным узором обои, несколько картин и литографий в рамах, зеркала и матовые стеклянные бра на стенах, немного мебели и милые безделушки на туалетном столике.
Остановившись за зеркалом, Эрик как обычно прислушался: успела ли Кристина добраться до своей комнаты, минуя толпу хлынувших за кулисы восхищенных театралов? Незнакомый молодой мужской голос за потайной дверью молол какую-то несусветную чушь о домовых и шоколаде. Удивленно-радостный возглас Кристины: «Рауль!», – заставил сердце Эрика мучительно сжаться и замереть. Секунда, три, пять… глухой удар вновь толкнул кровь по венам, она прилила к голове, стало невыносимо жарко, дыхание перехватило мучительной судорогой. Лебер, преодолевая невольное смущение и неприятное чувство собственной непорядочности, заглянул в комнату сквозь смотровое оконце. Опустившись на одно колено, перед Кристиной стоял виконт де Шаньи.