Носитель 2 часть

Гангстер Эдичка Акула

 Впервые узнаю о преступнике с устрашающим прозвищем уже на второй день в тюрьме. Началось все с того, что мне дали бумажку, свернутую в трубочку и запаянную в целлофан. Это, сказали, малява. То есть письмо от некого Эдички, по прозвищу Акула.
- А кто он? – спросил я.
- О-о-о! Серьезный человек. За спецкоридором смотрит. А там только те, у кого мокруха на мокрухе. Меньше десятки ни у кого нет срока.
 Я сразу попытался вспомнить своих друзей-«мокрушников». И что? И оказывается, не знаю ни одного маньяка! Нет, ну если только кто-нибудь из друзей юности выбился в, так называемые, «серьезные люди»… Впрочем, у меня никогда не было друзей с именем Эдичка. Так, гадая, кто мне пишет, вскрыл маляву. И уже вот-вот, как прочел бы, однако помешало, что принесли ужин. Открылась кормушка. Почти все, прихватив железные шленки, спешили к ней.
Пока баландер, черпая половником кашу из железного бочка, наполнял чужие шленки, я искал свою посуду. Никак не вспоминалось, где мог вчера ее оставить.
 И вот вспомнил. Нашел. Но что толку, если кормушка уже закрылась? Я опоздал. Вечно у меня так: всюду опаздываю и опаздываю. Похоже, я был единственным, кто остался без ужина. Словом, дегустацию баланды предстояло отложить на потом. То есть аж до завтрака.
 Серега спросил, почему я не ем, как все? Что ж, пришлось объяснить.
-Внимательней, Витек. Ты как-никак в тюрьме... Да ты не парься… Сейчас уладим.
И тут он ударил ногой по двери, крикнув: «Старшой! Подойди к девять шесть!» В камере стало тихо. Все ожидали: что же будет? В коридоре слышались шаги. То был надзиратель, который, подойдя к нашей камере, спросил: зачем звали? Счастье требовал баландера на пару слов.
Я стоял за спиной Сереги, когда открылась кормушка. В маленьком окошке появилось лицо баландера. Веселые глаза и крючковатый нос.
- Что случилось? Что не так? - волнуясь, спросил баландер таким тоном, словно не ожидал чего-либо хорошего.
- Тебе, быку, сколько раз говорили, чтобы прежде, чем уйти спрашивал: все ли взяли хавку? – грубо начал Серега, - Или тебе по ***?!
А баландер, растерявшись, не подобрал более-менее внятных слов.
- В последний раз напоминаю. Привыкли мужиков объедать. Не вымораживай, чтобы в ебло плеснули нагретым маслом. А то один так не слушал и своего добился…
В его голосе блеснули властные нотки, каких вчера не наблюдалось. А когда он повернулся лицом ко мне и всем остальным, то было можно разглядеть его глаза, колючие и маленькие.
А сечку я взял. Быстро, по-волчьи съел. Потом вспомнил о маляве. Достал ее из кармана. И вот буквы замелькали-запрыгали перед глазами. Сейчас и не вспомню содержание так, чтобы слово в слово. Но смысл не забыть... В начале письма Эдичка представился моим земляком, который якобы обо мне наслышан. При этом не уточнял, от кого именно. Но главное, что наслышан с плохой стороны. Будто за мной есть какой-то грешок. И вот какой именно – тоже не уточнял. Однако он, Эдичка не станет выдавать тайну. Взамен требовал сигареты «Парламент». А также сало копченое. И, дескать, от другого ( не копченого) у него печень болит. Ну, заодно и бритвенный станок «Жилет», благодаря которому, как он, этот Эдичка считал, его кожа станет нежной, что попка младенца. Но это еще не все. Он, Эдичка требовал и вещи. И не абы какие! А исключительно фирменные. Сойдет что-нибудь и от Гуччи. А то он, Эдичка, если верить написанному, уже заебался в полосатой робе копытить! И в противном случае, то есть случае неповиновения, он, Эдичка обещал приштырить меня на первой же привратке. Ему, дескать, терять не ***! У него срок тридцатка. Статья сто пятая, часть десятая. И якобы крест воровской наколот на всю спину. А лагерных пидеров он, Эдичка за всю жизнь переебал больше, чем баб.
Естественно, изучив маляву, я удивился. Но за собой не знал какой-либо вины, чтобы соглашаться с шантажом. Хоть еще и не понимал, что в тюрьме хорошо, что плохо. Зато сердцем чувствовал свою правоту. Да и конкретно я в чем-либо не обвинялся. Да и, кроме того, Эдичка вполне мог обознаться.
 А, осматриваясь по сторонам, я ловил на себе взгляды сокамерников. За мной наблюдали. Отчего показалось, будто содержание письма уже знают все. Прочли без моего ведома. А потом снова запечатали. Делов-то...
Серега, иногда покусывая кончик ручки, что-то писал за столом. Один раз помог, подумал я, значит и еще поможет... Поэтому и сказал ему, что мне пишет некто Эдичка Акула. Серега, отвлекаясь от своих дел, взял в руки мое письмо. Взял настолько бережно, словно то была колода карт или пятикубовый шприц. Прочел.
- Соболезную, - он отложил письмо на край стола, - Жаль, конечно, что у тебя так вышло.
От его слов я взволновался как-то страшно и мятежно. И хуже всего: мне было неясно сути происходящего.
- Что жаль?
-А я смотрю: малый здравый, - продолжал Серега, точно бы и не слышал вопроса, - Первое впечатление было хорошим... Жаль, конечно, что у тебя так вышло. Эдичка любит юных мальчиков...
Сердце стучало. Я раздражался.
-Что жаль?! – спросил его настойчивей и громче.
Мне стало безразлично, если услышат другие. Пусть знают! Мне нечего скрывать! Я не сомневался, что я прав. Хотя еще и не понимал, в чем именно прав. И было нельзя не заметить, как накануне моего разговора с Серегой в камере шумели. А теперь - тишина, которую режут только два голоса, мой и Серегин.
- Очень жаль, - повторял он, будто задумавшись о чем-то своем, - Прямо-таки, как в той песне… «Был пацан... И нет пацана...»
Нет, зря он говорил, словно я уже помер.
- Объясни в чем дело?!!
 Чувствовалось, как внутреннее напряжение от каждого его неопределенного слова только разрасталось. Напрягала неясность ситуации. Я пожалел, что обратился за советом именно к нему. Но выбирать не приходилось. С кем-либо еще успел обмолвиться не больше, чем несколькими фразами. Некогда было. Все-таки не прошли и сутки моего заключения в бутырских стенах.
- Наверно, это какая-то ошибка.
-Ты хочешь сказать, что Эдичка попутал берега? Эдичка серьезный человек. Он не может ошибаться. Ты уверен, что у тебя все ровно по жизни?
-Уверен! Давай отпишем этому... Как его там? – волнуясь, я забыл имя того, кто прислал письмо. Но, тем не менее, вспомнил: - Эдику.
- Эдичке!!! – поправил Серега, щелкнув пальцем так, словно отныне у него имелся на меня компромат, - Смотри, не скажи так нигде больше. Это может привести к несчастному случаю... Он терпеть не может, когда его так называют.
- У меня все ровно по жизни, - уверенней сказал я, заметив, как он почему-то не спешит отписывать, либо звонить, - Эдичка ошибается.
- А вывезешь базарок, если отпишем ему? Эдичка не может ошибаться. Эдичка был главарем Орехово-Диснейлендовской группировки.
Что это еще за Орехово-Диснейлендовская группировка, подумал я?
 Но тут все и прояснилось. Возле Сереги заметил исписанный лист, которым он был занят до того, как отвлек я. Бросилось в глаза, что и на этом листе, и в письме Эдички, почерки одинаковые. После чего, конечно, заподозрил, будто меня всего лишь разыгрывают. Да и станет ли «серьезный человек, главарь, вымогать бритвенный станок, благодаря которому его кожа будет нежной, как попка младенца? Что за бред? И вдруг на лице Сереги, дотоле суровом, появилась улыбка. Он, похоже, видел, что я раскусил обман. И вот, неожиданно покраснев, залился смехом. Долгим, громким и, кажется, добрым. Следом же, точно по команде, засмеялись и отовсюду.
- Ну и придумал же ты, Серега! – хвалили.
- Орехово-Диснейлендовская группировка! Это ж надо сочинить! Туда еще не хватало Эдичку Микки Мауса пихануть!
-Мы пошутили! – улыбаясь, сказал мне Серега, - Никакого Эдички Акулы не существует. Просто нам было нечего делать… Ты ведь не злишься?
Я ощутил радостный подъем. Ведь все закончилось весело и мирно. И оказывается, меня не приштырят на первой же привратке, как обещалось в маляве. И мы еще поживем-увидим.

 
 
Я остаюсь без мягкого знака

 Потом был суд.
 Я ожидал судью в клетке. Рядом, однако за решеткой, сидел какой-то незнакомый парень. Заглянув через его плечо, увидел, как он чего-то рисует. На первый взгляд в тетрадном листе грязно ползали неумелые детские каракули. Но чем дольше всматривался, тем более и более убеждался, что на листе изображена стая рогато-хвостатых чертей.
 Художник повернулся ко мне своим прыщавым смазливым лицом. Наверно, мы с ним ровесники. И было непонятно, какими судьбами он здесь. Ошибся дверью, что ли. Как бы не так…
- Давай рассказывай, - деловито, будто начальник, велел мне, - Какие у тебя отмазы?
- Что?.. – растерялся я.
-Смягчающие обстоятельства есть?
-А тебе какое до этого дело?
- Я твой адвокат.
- Сам придумал? Или кто подсказал?
-Да ты не гони! Сейчас все разрулим. Я много чего могу, - он говорил, словно являлся самим Господом Богом. А то и выше!.. Амбиции, как видно, не по годам.
-Я из тюрьмы только что и то не разговариваю так...
-Давай выкладывай быстрей… Пока время есть.
- Да не буду я ничего говорить! Отвернись и не напрягай!
- Зря сразу так... отталкиваешь меня. Ты еще не знаешь, на что я способен. Меня на юрфаке многому учили.
- А чертиков тебя там же учили рисовать?
Мой адвокат промолчал и отвернулся. И мне стало досадно, что в помощь дали такого... дьяволюгу.
Когда пришла судья, я так заволновался, что вспотели ладони. Вдобавок не понимал всего сказанного ею, а также прокурором. В воздухе искрилась уйма для меня непонятных юридических терминов. И я не мог думать о чем-либо другом, кроме как о свободе. Неудивительно, что совсем забыл слова, какие накануне приготовил для своей защиты. Да, мне было, что сказать!.. Однако, ей богу, забыл. В общем, не вовремя судья спросила: не желаю ли предоставить слово своему адвокату. «Этот дьяволюга», подумал я, «мне только срок заработает». Поэтому начал сам. Только все получалось не так, как оно хотелось. Мой язык никогда не был настолько скованным. Да и мысли выскочили из головы, словно люди с тонущего корабля.
 Тем не менее, как-никак, а, защищая себя, говорил. Что, дескать, не приношу какой-либо опасности для общества. Вред нанес только себе. Да и то - своему здоровью. И что в случае, если буду осужден, меня переправят из тюрьмы в лагерь. Тогда, как морозы нынче достигали до минус тридцати. А теплых вещей я не имею... Значит очень и очень вероятно, что заболею воспалением легких. Для вичинфицированного – это равносильно смерти. Ну а смертная казнь будет слишком жестоким наказанием при моей-то статье.
 Так я говорил. И с каждым произнесенным словом сильнее верил, что вот-вот освобожусь. А те ранее приготовленные аргументы воскресали в памяти...
- Вы всей камерой эту речь готовили?! – оборвала судья.
 Я внимательно посмотрел на ее лицо, которое совсем не выражало каких-либо чувств. Даже показалось, будто она и не человек, а машина. Такая же, как гильтиона. Бездушная, бездушная...
Через полчаса я был приговорен к шести месяцам лишения свободы. И точно бы некая черная волна затушила пламя надежды во мне. Хотелось, протестуя, говорить и говорить. Только слушать было некому. Ведь я – никто. Я человек без денег, без связей, без путевого адвоката. Я вне системы. А, стало быть, никто! На взгляд большинства карьеристов - всего лишь кусок мяса с паспортом. Тот, на ком сделаешь видимость борьбы с преступностью. Тот, за счет кого продвинешься по службе. Немного, зато можно. И плевать, если я сдохну. Плевать. Я же – никто.
Полгода – вот приговор. Грустно, однако тут часто говорят, как сроком называют лишь то, что заканчивается на мягкий знак... И все прочее – пустяковые пустяковины. Считай, будто мимо проезжал. А, значит, нужно ли мне грустить? Ну сел – и что? Куда деваться – и это переживем!

 
Звонок

Все переживем. Даже Новый год, когда дозвонился домой, в Воронеж. Трубку поднял отец, чей голос развеселил сердце.
- Але! Пап! – громко воскликнул я.
Серега одернул, показав жест: прислонил палец к губам. Дескать, тише. Так что далее продолжил полушепотом:
- Это я, пап! Как твои дела?
- Нормально, - донеслось по телефонной линии, - А ты где?
-Я это... Поздравляю с праздником. Желаю всего самого...
- И я тебе желаю… А куда ты пропал? Я обыскался... В институте сказали, что ты отчислен.
- Пап, я пока в Москве. Как приеду, все расскажу. Ты это… извини, что… так вышло…
-А как вышло-то?
-Ну… одни беды от меня, - я говорил скороговоркой, стараясь уложится в минуту. Все-таки междугородний звонок, - Пап, ты для меня самый близкий человек. Я тебя люблю. И поэтому скоро вернусь.
-А ты где?
Но это было последним, что услышу, выключая мобильник, на экране которого высветилось время разговора – сорок восемь секунд.
- Говори еще! – настаивал Серега, - Звони!
- Там разговор дорогой. Минута рублей по двадцать, - я все-таки вернул телефон.
- На счет «воздуха» не парься. Звони!
- Нет… Он опять спросит, где я…
Хотя перезвонить стоило. Было интересно, как там поживает отец: здоров ли? чем-занят? что нового? Перезвонить, стало быть, нужно и необходимо. Но почему же тогда не сделал того? На то была причина: стало чересчур не по себе. Тоска по дому, что ли. Оно и понятно: еще один звонок и будет только хуже. Поэтому лег на свою койку. Накрылся с головой одеялом в надежде уснуть. А Новый год – к дьяволу! Чему радуются люди? Чему – что очередной год бесследно вычеркнут из жизни?
Главное, казалось, сделано. То есть убедился, что отец жив. И мы еще, дай-то бог, увидимся. И пусть не сердится, что я многое скрывал от него: болезнь, отчисление, бродяжничество, тюрьму и самое худшее – одиночество. Скрывал и не огорчал, потому как люблю.
 

Тюрьма, старуха!

 Отчаянье было: да еще какое! Но я во время спохватился. И однажды вытравил из своего сердца то ощущение тягостного бессилия. И пусть, вытравливая, как говорится, волком выл. Но иначе и невозможно оценить жизнь. И пусть выл, зато не сломался. Смотрел жизни в глаза. Ждал очередных испытаний. Они ведь, с одной стороны, бывают полезны. Неприятности, к примеру, подобны тренировке со штангой. Справился с одним весом, значит готов к новому - потяжелей. Без этого никак: тело станет слабым, не красивым, не пригодным к борьбе. О да, мысли такого рода еще не раз приведут меня в оптимистичный восторг.
Иногда я чувствовал себя свободным, вопреки тому, что был заперт. Свобода – она внутри. Воспоминаний о ней не отнять. И вот, закрывая глаза, я вижу… Вижу…. Вижу… Вижу… Смутно вижу себя пацаном: мне лет семь. Мы с отцом едем на машине. Мимо мелькают деревья, люди, дома и высокий забор с колючей проволокой. Я спрашиваю, что там? Отец, как-то нехотя, отвечает, будто за этим забором живут люди, которые стоят в углу за плохое поведение. И если я тоже буду плохо себя вести, то попаду к ним. И вот годы, месяцы, дни незаметно промелькнули, словно числа в крутящейся рулетке. Я вырос и… оказался наказанным вместе с другими.
Но разве я жалуюсь? Вовсе нет. Судьба есть судьба. Из сложностей тоже можно извлечь положительное. Я, например, познакомился с разными и различными людьми. ВИЧ-камера тем и особенна, что объединяет всех, кто неизлечимо болен. Бок о бок серийник-убийца с пожизненным сроком и воришка алюминия, однако со сроком условным. В одном месте взяточник-прокурор, и харкающий кровью туберкулезник, который непременно заразит всех нас, но мусорам на это плевать. Вообще-то для тех, кто здоров, иные правила. Ментов сажают в камеру, где лишь ментоны. Чахоточных – в корпус туберкулезников. Ну и так далее… Зато в камере девяноста шесть, что в Америке: каких только не встретишь переселенцев.
Вот они – их образы воскресают в моей памяти один за одним…
Я знал того, кто спал двадцать три часа в день. Потому и прозвали бандерлогом. Спит в свое удовольствие, а что происходит кругом безразлично.
 Я хорошо знал человека, который, уколовшись винтом (такая разновидность наркотика), воображал, будто против него замышляют заговор. А проводами от телевизора вот-вот начнут пытать. На его взгляд, электричеством пытать. Стоило приблизится к нему хоть на метр, как он, сжав кулаки и оскалив желтые зубы, яростно, точно готовясь убить, кричал: «Не подходи! А то всеку так, что деснами будешь улыбаться». Я вот знал одного каскадера, который не прислушался - рискнул. И, действительно, пару зубов уронил сразу...
 Прежде я думал, много думал, будто хуже моего, вроде как, и некуда. Самое, казалось, дно. Ан нет! Не один я такой «особенный». Есть и похлеще. Вон!..
Я соболезную тому, который не дослужил в армии. Хоть и был он вертухаем в зоне - с автоматом стоял на вышке. Заодно и приторговывал анашей среди своих же. Потому и срок получил бо-льшо-ой - аж девять лет. Менты, повторяю, сидят в камерах со своими. Но у вичевых – иначе. Если болен, значит сюда. Разобьют голову в клочья – ну что поделаешь?.. Но этого паренька никто не тронул. Помню, он поставил на стол свою кружку – большую, керамическую. Мамка подарила. А один взял ее в руки: «Сделаешь, братве подгон?» Но его сразу же перебили, сказав, что человеку ждать девять лет. «Тогда не надо. Оно и грех что-либо у него брать», - передумал тот, которому понравилась кружка. Да, здесь понимают: с таким сроком и такой болезнью еще доживи до освобождения!
 Не повезло и другому. Его перевели сюда из здоровой камеры, потому что врач сообщил о диагнозе. А он немного погоревал и, в конце концов, смирившись, укололся вичевым шприцом. А потом еще. И еще. И еще. И еще. А через неделю врач вернулся с новостью, что диагноз оказался ошибочным. Но было уже поздно…
Я знал Олега из Татарстана. Он покинул камеру после того, как проигрался в карты. Расплатиться было нечем. А за долги тут, объявив «фуфлыжником», бьют, бьют, долго бьют. И Олег покинул камеру так. На утренней проверке все мы выходим в коридор. Ждем, пока осмотрят камеру. Затем – возвращаемся. И однажды Олег вместо того, чтобы, как все вернутся в камеру, остался в коридоре… А примерно через час мусора, «разнюхав» все «нычки», отшмонали четыре телефона. Без помощи татарина тут явно и однозначно не обошлось...
Я благодарен человеку, повидавшему катале, который отучил меня играть в карты. И пусть суровый урок изрядно попортил нервы. Но я был сам виноват. Началось с того, что не давал ему покоя с просьбой научить хитростям игры. Он едва проснется, а тут я: «Ну что, дружок? В картишки будем?» Он только, присев за стол, начнет есть, как помешаю я: «Ну что? Сыграем? Или… хе-хе… опять боишься?» Да, я порой бываю очень даже ядовитым. Тот багровел от злости. И однажды, согласившись, сказал так: «Давай на сигареты… По штучке». Что ж… У меня была пачка сигарет, которой на днях угостил Счастье. Так что принял условия. И мы сыграли. И я продул девять раз подряд. После чего остепенился. Протянул ему девять сигарет. А тот отказался: потом, дескать, отдашь. Оно не к спеху. Сроков нет. Ведь как не крути, а девять тысяч сигарет я сейчас не найду. Девять тысяч! «…по штучке». – Вспомнилось мне. Мгновенно разозлившись, я предъявил, что он обманул, поступил не честно. Ладно, со своим ровесником. Я же по возрасту годился ему в сыновья. К тому же я - первоход. Не то, что он с четвертой ходкой. А потому его поступок нельзя считать порядочным. А он – что он? Выслушав, почти закричал, будто ему нечего от меня не нужно. Никаких сигарет. Просто я уже достал с картишками. И что это будет мне полезным уроком. С тех пор я не сомневаюсь в правильности поговорки: в картишках нет братишек.
Я тронут историей Сергея, по прозвищу Счастье. Мать сожгла все его вещи и выгнала из дома, узнав, что сын вичинфицирован. А он не винит. Понимает: она волновалась не столько за себя, сколько за дочерей, его сестер. Однако со дня, как покинул дом, он никого из своей семьи не видел. Уже много лет, как не видел. И даже не созванивался. Живы ли, здоровы ли – не знает.
 Своим углом Серега не располагал. Значит, оставалось к друзьям - по домам, по варочным. Доза за дозой. Остро нужны деньги. И поэтому он здесь.
 Но была в повести его жизни и доля любви. Нет, Счастье не рассказывал о ней. Но, как и остальные, я невольно слышал разговоры по телефону. И сложно бы не услышать, если сидим в одной камере. Так вот, она оказалась не из тех, что сорви и выкинь. Нет, нет, то студентка МГУ, факультета журналистики. Однако Серега разговаривал с ней отнюдь не о науках. Все звонки сводились к одному – просьбе сделать передачку. И покупать чего-либо не требуется. Хватит и дела посредника. То есть забрать у его друзей-знакомых сумку с продуктами и принести сюда, в Бутырку. Оно и дураку, и даже Баскову, понятно, что передачку от приличной, с виду приличной девушки будут шмонать не так кропотливо-дотошливо, как гостинцы Серегиных приятелей. У них лица сами по себе необыкновенные. Стеклянные глаза, например. Хотя и без того все передачки для ВИЧ-камеры проверяют усиленно. Не то, что у других. Надо ли объяснять почему так?.. Однажды и до нее дошло ( если не приползло…), зачем она понадобилась. И что спрятано там, в передачках. Потому и отказалась приезжать в тюрьму. Серега такому повороту, надо думать, не обрадовался. Почесал затылок. Прошелся по камере. И вот до чего додумался: предупредил одного, что если она позвонит, то ей нужно объяснить, будто его, Сережи, клеевого парня, больше нет. Он, дескать, где-нибудь далеко. Например, в мире ином. Взял да сиганул с окна. «Гонишь, что ли?» - сказали ему, вертя пальцем у виска, - «Какое окно, если мы в тюрьме?» И Серега опять почесал затылок. И опять прошелся по камере. И опять додумался: скажите, будто вскрыл вены. И, теряя сознание, произносил ее имя. Лишь ее. И теперь переведен в санчасть. И неизвестно: выживет ли. Что скажешь - красиво придумано. Ей так и передали, когда позвонила. Она, говорят, заплакала. Всю ночь названивала с интервалом в два-три, может, пять боксерских раундов. Под утро, когда уже слышалось, как развозят баланду, он взял трубку. И рассказал, что был на волоске… Но воспоминания о ней придали сил, чтобы жить дальше.
А Серега добился своего - переубедил. И на другой она привезла передачку. И все бы ничего, да случился казус: родила прямо в тюрьме. Но об этом Серега узнал вечером, когда дозвонился к ней домой и поговорил с родителями. Домой – потому, что мобильник подруги, как и у моей Насти, не работал. А передачка так и не пришла. «Не вовремя упаковали», - решил Серега, - «И жаль, что ребенок в тюрьме родился. Примета плохая».
 И это был его ребенок. И неизвестно: вичинфицирован или нет. Что до нее, то заражена несомненно.
 Серегу никто не поздравил с рождением ребенка. Наоборот, его были готовы, если не убить, то заметно покалечить. Проблема в том, что на потерянную передачку скидывалось полкамеры. Следовательно, наркотики, спрятанные в ней, принадлежали не только Сереге. Но вскоре проблема решилась: передачка все-таки пришла…
 А вот еще - один московский мажор уговаривал по телефону мать, чтобы та купила наркотиков, спрятала в передачке и принесла сюда. «Мама, у меня ломка! Я скоро отъеду!» - обманывал он, - «Мама, меня тут выебут, если ты не загонишь груз. Вон! Уже с надроченным стоят!.. Маа-а-а-а-а-а-а-а-аама!!!»
Я знал смену, продающую спирт, который лучше пить после, как съел кусочек масла. Иначе горло сожжешь.
Мне известно, что пятый московский централ называют «Кошкиным домом». Там женщины. Некоторые бутырские «гангстеры» переписывались с ними. Маляву передают в автозеке. Ведь нередко мужчины и женщины едут на суд вместе. Я тоже переписывался с одной... «жучкой». Она, если верить написанному мне, раком не встанет, в рот не возьмет… Это по жизни неприемлемо…
 А как я внимательно рассматривал лицо каждого новенького, словно в надежде увидеть кого-то знакомого. Но таких не было, за исключением одного. Пусть он и не человек, а всего лишь котенок. Это его видел в свой первый тюремный день, когда шла перекличка. Котенок иногда посещал нашу камеру, проникая сюда по вентиляционной трубе. Мы, зеки всегда радовались ему. Купали. Подкармливали. Однако, кроме пайкового хлеба, зверек ничего не ел. Даже колбасу. А еще он был непоседа. Не успеешь уследить, как бегает по камере: туда-сюда, туда-сюда…
Что еще? Есть в моей памяти и другого рода наблюдения. Знаю, например, тюремную традицию для тех, у кого нет прозвища. Тот, подойдя к окну, кричит на весь корпус: «Тюрьма, старуха! Подгони кликуху. И не мастевую, а путевую». После услышишь уйму предложений - разных прозвищ. Из них и выбирай. Позорных кличек не бывает. Есть даже вор в законе с погонялом Хозяйка…
Я знаю и еще одну традицию. Тому, кто освобождается нужно дать увесистого пинка, чтобы не возвращался.
Вдобавок знаю, что из одного нашего окна видно красную кирпичную стену соседнего здания. Зато из второго - Новослободскую улицу с ее огнями и многоэтажками. Сюда рекомендую не смотреть. На волю потянет.
Я, к примеру, знаю, как пронести сюда наркотики. Нет, конфеты - давно известно. Сегодня надежно и актуально внутри незаметно разрезанного лука, либо морковки, либо чего-нибудь еще. И тут будьте внимательней. А то кое-кто принес в тюрьму килограмм морковки, в котором одна большая и чистая тогда, как все остальные – мелкие, испачканные землей. Так и «запалился». Так и отшмонали. Так и грелся потом в соседней камере…
А знаете ли вы, что представляет собой тайник, известный, как воровской карман? Я вот, к слову, наслышан. Это есть самая надежная «нычка», которая и заключается в полной жопе…
Кроме того, знаю, что здесь находят применение каждой и всякой вещи. Даже, казалось, безделице. Потому и гуляет поговорка: в тюрьме и *** веревка.
 Зато о прекрасной половине человечества отзываются так: «****а ломает круче МВД!»
Я знаю, что вичинфицированным тут не удаляют зубы. Тогда, как всем другим – милости просим: ***к! и улыбайся деснами!
А сколько случаев, на взгляд простого обывателя, противоречивых, необъяснимых. Судите сами. В углу камеры хранились иконы и свечки. Как-то надзирателям захотелось отнять их. Дескать, место занимает. И что вы думаете? Все мы, рискуя здоровьем, а то и жизнью, закрыли собой проход в камеру - иконы не отдали. Но читайте дальше. Одновременно в другом углу камеры можно увидеть, как беспорядочно, точно мусор, валяются одинаковые и пыльные Библии. У большинства страницы слипшиеся, ни разу не открытые. Странно, вроде бы. Странно ведь? А как задумаешься, так и поймешь, что все, по сути, справедливо. Мы-то понимаем: Библия используется как пропаганда смирения. А для вичинфицированных смирение здесь неприемлемо. Мы ведь – болевая точка начальника тюрьмы. В случае какого-либо беспредела с его стороны, можем дружно вскрыть вены. И тем самым привлечем внимание врачей, журналистов и всевозможных комиссий по правам человека. Обычно это заканчивается увольнением начальства тюрьмы.
Я считаю справедливой воровскую идею. Более известную, как «понятия». Это согласно ним человека судят не по национальности, либо образу жизни, а только, только и только по его поступкам.
Я был удивлен, узнав, что у вора в законе, какого еще называют жуликом, не должно быть семьи, роскошной жизни, больших денег. То есть слабого места, которое словно камень на шее в воде, когда попадешь сюда. В том числе удел жулика рассудить людей, если то потребуется. Каждый может написать ему письмо, просить совета. И как жулик скажет, так и должно быть. Мнение не подлежит обсуждению. Оно – закон. За пререкание, за действие вразрез объявят «****иной». То есть изгоем в этом мире. Кроме того, я узнал, что жулик никогда не покончит жизнь самоубийством. Это на его взгляд легкий, неприемлемый, позорный путь. Ибо человек должен бороться до конца дней своих.
 Серега признался, что в юности было дело – стремился стать жуликом. Мечтал. Не сомневался в себе. На «малолетке» и вовсе, однажды выйдя на проверку, прилюдно сжег свою робу в знак протеста режиму. Но то было в детстве: до знакомства с наркотиками…
Сколько раз я пускался в воспоминания о своей прошлой жизни. Таким воспоминаниям, которые придавали сил, чтобы жить дальше. Сколько раз мне снились цветные сны о свободе, отчего просыпался с мокрыми глазами. И сколько раз слышал, что у зека есть лишь один-единственный праздник - день освобождения.

Столыпинский вагон

Разбудила какая-то возня. Что, впрочем, уже стало привычным. Тут редко, когда проснешься в тишине.
- Витек спит? - то был Серегин голос.
-Не знаю, - ответил ему тот, которого зовут Максимом, - Может, разбудить? Ехать же скоро.
Открыв глаза, я спросил Серегу, куда нужно ехать? И с чего бы вдруг?
- На этап нас, - объяснил он, закуривая сигарету.
- Нас?.. Это кого?
- Тебя и меня.
 Нет, я, конечно, ожидал, что уеду отсюда. Рано или поздно, но уеду. Тюрьме, понятное дело, не выгодно кормить осужденного. Но я почему-то рассчитывал, что пробуду здесь еще чуть-чуть. Ну хотя бы неделю другую.
Я встал с койки. Заправил ее. Вспомнил, как до подсидки никогда не делал этого. А тут начал. Просто мне хватило пары упреков, чтобы исправится. В тюрьме с пренебрежением относятся к неряхам. Хотя у благополучного обывателя зачастую иное мнение... Потом я умылся. Побрился. Чифернул. И ощутил тревогу. Ведь предстоял переезд. Смена, скажем так, места жительства. И будет новое. Возможно, хуже. Да и как ехать с моим маленьким здоровьем, если на улице морозы?
Серега поторапливал. Но я вместо того, чтобы собираться в дорогу, бездельничая, смотрел телевизор. Просто собирать нечего. Ни вещей. Ни еды. Несколько сокамерников, заметив это, подарили мне разные шмотки. Свитер, майки, джинсы. «Оденем, что директора», - говорили. Я благодарил, охотно примеряя вещи и доброту. А еще дали баул, в который и положил подарки. А из общака получил несколько упаковок чая и пару блоков сигарет. Теперь можно бы ехать.
Я прощался с сокамерниками.
- Оставь свой номер, - сказал тому, которого все называют Каторгой, - По воле встретимся.
-К тому времени, когда я освобожусь, ты уже забудешь, кто такой Олег Каторга.
Совсем запамятовал про его страшный срок: двадцать лет лишения свободы. И мое предложение в одной стороны выглядело, как злая шутка. Поэтому, как-то виновато кашлянув, добавил, что забылся. А ему желаю скорейшего освобождения. Амнистии какой-нибудь.
 Рядом со мной, прощаясь, собралось несколько человек. За кружкой с чифиром мне, молчащему, говорили разное…
- Ты, малой, считай, как на волю. По УДО нагонят.
- Главное, чтобы УДО не через рога.
-Малой не из таких.
- Он и до лагеря *** доедет. Отпустят...
-Да если и доедет, оно только на пользу пойдет
-Там акулин много...
- А где их сейчас мало?.. Зато в лагере осмотрится. Глядишь, и у самого зубки появятся.
- Да уж, малой, это тебе не в институте учиться... Это школа жизни.
- А, по-моему, человеку полезно посидеть года два-три… Не больше. Когда ничего нового не узнаешь. И все приедается. Надоедает. И только обозлишься.
К нам присоединился Серега, которого словно подменили. Теперь голос сокамерника стал груб и хрипл. Движения торопливы и нервны. Он что-то говорил, однако слова были непонятны. Похоже, его укололи.
 Я слишком привязался к этому громаде-городу. И какой-то сладко-тихой грустью овеяны мои воспоминания о нем. Пусть и говорят, будто он… и его жители... И пусть всякое говорят. А мне он нравится. Хоть и принес уйму трудностей, которые, однако ж, моментально забываются при одной только мысли о Насте. Трудности, если думаешь о ней, какие-то маленькие, игрушечные, будто и с высоты птичьего полета. Я до сих пор любил ее. Хотя, вроде, прошло немало времени со дня разлуки. Да, именно немало. Когда ты молод, то даже несколько месяцев воспринимаются, как нечто большое. Быть молодым здорово. Я понимаю это сейчас, когда в моей пишущей руке играет молодая кровь.
 Не станем заострять внимание на дальнейшем: последующей прогулке по пустым коридорам тюрьмы и ожидание в людной прокуренной привратке. Ничего особенного, за исключением, как пришлось нести на себе Серегу. Он был в полусознание и не в силах идти сам. Плюс ко всему я еще нес свой и его баулы. Такой вот, словом, бодибилдинг! Несколько раз надзиратели спрашивали, что случилось с Серегой. Я же, обманывая, говорил, будто он не выспался и простудился. Температура, наверно. Те лишь хитро улыбались. Догадались, похоже, в чем дело. И, несмотря на все это, я считал, что мне очень даже повезло со спутником.
До вокзала везли в автозеке. В нем теснились, что на концерте какой-нибудь суперзвезды. Конвой почему-то запрещал курить. Но мы, тем не менее, курили, прятая огоньки сигарет в руках, как мотыльков.
И вот - Павелецкий вокзал. Выпрыгнув из воронка, мы, заключенные, бежали к поезду маленькую дистанцию длиной с вагон. Можно бы, впрочем, и не спешить. Но по бокам – конвой с ротвейлерами. Собаки лаяли, скалили клыки, так и норовили укусить. Благо их удерживали на поводке.
 А холодный ветер дул переменчиво то с одного бока, то с другого, то в спину. А то колючая волна била в лицо.
Торопясь, я поскользнулся. Упал. Лежа на снегу, видел, как меня обгоняли. И – о, ужас! - в каких-то сантиметрах от моего лица, лязгнув, щелкнула челюсть собаки. Чуть было не укусила. Сердце боязливо зашумело. Я спешно поднялся, захватив с собой горсть приятно-холодного снега. И побежал дальше – к поезду. А конвой, матерясь, торопил. Собаки лаяли, скалили клыки, так и норовили укусить.
А столыпинский вагон, куда я попал ни чем не отличался от обычного поезда. Нет, ну разве что в купе отсутствует стол. И вместо дверей есть решетка. В одно такое купе нас и утрамбовали. Народу много. Не меньше, чем две футбольных команды. Мы напоминали шпроты, упакованные бок о бок. От тесноты чувствовалась вонь чей-то заношенной одежды, потных тел, скверного запаха изо рта. К тому же, осматриваясь, заметил, что мы с Серегой единственные, кто тут русские. Кругом только кавказцы. Воздух наполняла полурусская-полутарабарская речь. Прямо-таки, будто попал в чужое государство. Южное, южное. Но поезд, однако, тронулся. И застучали двигающиеся колеса поезда. И было неизвестно, куда едем.
 Впервые остановились в Кашире. Из чего стало ясно, что движемся на юг. Очевидно, в Воронеж. В Кашире заключенных прибавилось, но уже в соседнем купе. Наше-то, повторяю, забито до отказа – некуда. О том, чтобы прилечь и думать нечего. А ведь впереди целая дорога...
 В полутемном купе закипел разговор, из которого узнаю разное. Оказывается люди, с какими сидел бок о бок, собраны с трех московских централов: Бутырки, Матросской тишины, Красной Пресни. Все осуждены либо за грабеж, либо за кражу. Приехали в Москву, чтобы сорвать куш. А затем вернуться домой навеселе и с деньгами. И теперь я вместе с теми, кто с вернутся добровольно не успел.
А какое тут настроение? Чеченцы, например, злы за то, что им дают максимальные сроки, по причине национальности... Зато дагестанцы, наоборот, рады возвращению домой. По приезду в лагерь, как они уверены, сразу отпустят. Скостить месяц возможно за тысячу рублей. Вдобавок - могут и выпустить на свободу. Временно и за деньги, разумеется. Правда, если не вернешься в нужный час или попадешь в отдел, то покрывать не станут, - объявят беглецом… Я же им завидовал и одновременно думал, что борьба с кавказкой преступностью сегодня похожа на убийство земляного червя: сколько не отрубил, а все равно отрастет столько же, если не больше. Ну да ладно. Бог с ней, с преступностью. Я слышал и кое-что веселей...
В Матросскую тишину, к примеру, однажды заехал трансвестит. Об этом рассказывалось особенно жарко и с кавказским акцентом («слюшай!»). Что ж, теперь и я перескажу… То обыкновенный трансвестит (в наше время это уже стало обыкновенным). Даже с сиськами. Из вещей у него было... и женское белье. Оказывается, вся его (ее) беда, а может и счастье, заключалось в том, что он (она) не успел (а) поменять паспорт... Трансвестит был ( а ) нарасхват... Аж до того, что полхаты за него ( нее) передрались. И даже с других камер приходили, чтобы подраться и не только…
Открою еще тайну: перейти в другую камеру в той же Матроске стоит полторы тысячи рублей. Хочешь на время, хочешь и там оставайся. Вот и попадали к трансвеститу кому не лень и кому по деньгам. И сосал ( а ) трансвестит отнюдь не чупа-чупс...
 Так мы и ехали, переговариваясь. А когда захотелось есть, то чеченец-магометанин Джахар угостил всех салом. Серега, съев кусок, напомнил ему про Аллаха. Тот, улыбаясь, сказал:
- Аллах под крышей не увидит.
Поев, я уснул. Наверно, не без влияния соседушек привиделся и соответствующий сон… Пустыня. Знойная, безлюдная, с солнцем. Я почему-то уверен, что это не безызвестные Каракумы. Мне жарко. Пустыня ведь. И я уверен, что скоро умру от жажды и одиночества. И оазиса не обрету. В общем, плохой сон.
Проснулся от слепящего солнца, но уже настоящего и зимнего. Яркий диск колол острыми пучками игл даже сквозь смежные веки. Необратимо проплывали мимо и исчезали деревья, столбы, домишки у самых рельсов. Стучали колеса поезда. А в купе было скучно и молчаливо. Не то, что вчера. Дорога утомляла.
Бывало, казалось, что конца пути и не будет. И что движемся на восток. Туда. Далеко. В сторону Колымы. Так я и ехал. О том и мечтал…
 И еще не догадывался, что до конечной остановки полдня езды. И после захода солнца обрадуюсь родным воронежским улицам…
Я – отказник
 
Дальнейшие несколько дней неотличимы друг от друга, словно карты в тасуемой колоде. Они скучно утонули в воронежской тюрьме, где почему-то ( ну, почему?) заперли в камере-одиночке. И поначалу думал, будто ко мне кого-нибудь подселят.
 Я с интересом осматривал новое место. Ничего особенного. Серый потолок. Три пустые койки – выбирай любую. Разбитое, как моя судьба, окно. Отчего буду уязвимым для пронизывающего ветра. Нельзя было не заметить и пары деревянных тумбочек, в которых десяток буханок хлеба. Просроченных: черствых, покрытых плесенью и разрезанных на три части. Стало быть, до меня здесь жило трое невольных. Что еще? За четверо суток я выкурил все сигареты. И перешел на ночной образ жизни. Днем просыпался только во время раздачи баланды. Утро здесь обыкновенно начиналось с запаха костлявой ухи, которая к тому же и на обед, и на ужин. В общем, тут было нечем заняться. Совершенно нечем.
 Зато на пятый день, тревожно-холодным утром мне повезло. Я оказался в числе тех, кого, закрыв в автозеке, перевозили до зоны, что в каком-то поселке Перелешино. Дорога, говорили, займет примерно километров пятьдесят. В автозеке воняло бензином, отчего, казалось, чиркни спичкой - взорвемся к тому дедушке.
 Убивая сигарету за сигаретой, я чувствовал, как жалят ожидания очередных неприятностей. Но это ощущение мгновенно сгорело, когда знакомый голос крикнул мое имя. И то был Серегин голос. Оглядевшись туда-сюда, заметил его, улыбающегося, в конце воронка. Ну и встреча же! Я-то уже было представлял, как он слушает стук поездных колес. И южное побережье Ледовитого океана все ближе и ближе... Но ошибся. К моей радости ошибся. Цепляя сидевших, пробрался к нему. Сел рядом. Поздоровался. Серега рассказал о своем пребывание в переполненной людьми и клопами воронежской камере для вичинфицированных. А вот почему я сидел в одиночке, которая даже без клопов, он не знал.
- Куда едем – не в курсе? – спросил его, видя пар, идущий из моего рта.
- Вынужден огорчить... Местяк красный, что пожарная машина. Намного хуже Бутырки... Грева нет... Общак не собирается. Кумовки стучат. Мусора крутят за всю ***ню. Лагерем рулят «козы».
Что ж, оказывается, мое дурное предчувствие не обманывало. Отчего стало не по себе. Чувство, словно бы, выйдя из темницы с мечтою о солнце, наткнулся на гнетуще-низкие тучи.
- В лагере никому не доверяй, - продолжал Серега, но уже сменив тон на другой, какой-то наставнический, - Не болтай лишнего. Там и у стен есть уши. В карты не играй. Не давай обещаний. Оскорбления не хавай. Бей, если чувствуешь, что прав.
- А если мусора бить станут?
В своем голосе я распознал долю испуга. Мысленно выругал себя за то, что позволил хлопотливому чувству прорваться наружу.
- Тогда говори, что вичевой. Кусай губы. Плюй в пол. Пугай, что можешь и в ебло. Жить все хотят... Остепенятся. А вообще не блатуй. Сто шестую подписывай. Мужику тут ничего стремного.
Тут вынужден сделать отступленьеце. Прежде Серега рассказывал о сто шестой статье, которую предлагают подписать всем прибывшим в зону. Согласно ней обязуешься, работая, нести пользу колонии: подметать, убирать снег, поднимать целину и прочее. От сто шестой отказываются блатные. Те, кто не живет работой, либо бизнесом. Удел блатного - воровать, грабить, кидать. Таков неписанный воровской закон.
Остаток пути Серега молчал. А мне, заметив, что он занят, стало неудобно о чем-либо спрашивать. В руках моего спутника была фотография с изображением девушки, у которой мечтательный взгляд и ямочки на щеках. На мой взгляд, красивая. Очевидно, это та самая студентка и мать его ребенка…
Автозек остановился. Приехали. Дверь открылась. И все, прихватив баулы, устремились к выходу, к свету. Я вылез следом за Серегой.
 Тут, замерзая, наткнулся на множество людей в пятнистом камуфляже - надзиратели.
- Живей двигаем из воронка! – командуя, торопили некоторые из них, - Кто последний, того ебут!
Услышав это, я растерялся. И было непонятно: шутят или же - всерьез...
А зеки выпрыгивали с воронка, неуклюже торопясь. Прямо-таки, что из горящего дома. Я стоял возле Сереги. А ему, судя по спокойному виду, здесь, видимо, что дома. Смотришь на него и заражаешься некой спасительной, подобной второму дыханию, силой. Все-таки хорошо, что мы встретились.
Всех нас, прибывших, вели в карантин. Зеки, оставляя следы на хрустящем снегу, поговаривали, будто там проживем неделю. Затем распределят по баракам, по отрядам. Я не отставал от Сереги. Боялся потерять. Теперь он стал каким-то близким. Без него, казалось, пропаду, не выживу.
И вот - карантин. Двухэтажное кирпичное здание. Внутри него Серегу остановил какой-то офицер лет сорока.
- Смотрю, вернулся, голубчик, - ухмылялся он. Так выяснилось, что Серега прежде бывал здесь…
- Я тебе, гражданин Лунев, не голубчик, - теперь я узнал и фамилию офицера. Чуть позже мне станет известна и его должность – ДПНК (дежурный помощник начальника колонии).
- О! Да у тебя, смотрю, и зубки целы!.. Ну, ничего... Мы это исправим... В прошлый раз не удалось, а в этот...
  Я не смогу дослушать, потому что в следующую минуту меня и других прибывших завели в соседнюю комнату. Здесь – большие окна, много коек и тепло. Надзиратели, почему-то оставив без присмотра, ушли. Чем и воспользовался, выглянув в коридор, где по-прежнему оставался Серега. Я видел мерзкую картину: надзиратели, разбирая его баул, делили вещи. Примеряли. А Серега молча бездействовал. А как еще быть? Драться? Да им этого и надо. Только повод дай...
 К тому же было слышно, как Лунев разговаривал с Серегой.
- Работать опять не будем?
- Нет.
-А почему?
-Живу согласно своим убеждениям.
- Ну, тогда в изолятор.
 Теперь я знал, где искать Серегу, если что…
 Оставалось и самому определиться: куда мне. И лишь от тебя, парень, подумал я, зависит, кем станешь. И как себя поведешь.
- Жив ли еще блатной мир? - громко спросил Лунев, входя к нам, прибывшим, - Отказники есть?
- Да! Есть! – немного с гордостью сказал лысый парень, что стоял слева от меня.
-Блатной, наверно?
- Придерживаюсь.
- Блатной, значит?
- Ну, блатной...
-Ну, будешь в жопу заводной! - ужалил Лунев, потирая пальцем свои гитлеровские усики.
 Тот не нашелся, как отреагировать. Было непонятно: шутит Лунев или же - всерьез... Отказника спешно вывели двое надзирателей. И было интересно – куда и зачем вывели. Уж не бить ли? Уж не…
- Мне тоже не хочется в лагерь, - отказался я.
- А у тебя, дитя заката, какие проблемы? – Лунев скользнул по мне быстрым испытывающим взглядом, - Блатной, наверно?
- Нет, - ответил, зная ответ для этих, - Мужиком живу.
- Мужик... В жопу вжик.
И было непонятно: шутит или же - всерьез...
Через пару минут Лунев привел меня в просторную комнату, которая сплошь отуманена сигаретным дымом, оживленна разговорчивыми надзирателями. Внимание всех сошлось на мне. Некоторое время длилось молчание. Я, желая хоть как-то нарушить пугающую тишину, кашлянул. И не буду таить: меня душил испуг. Сердце колотилось так, что дрожали ноги. И казалось: конец тебе. Будто сейчас забьют насмерть. И мне представилось, как потом отец приедет сюда за телом, мертвым телом, моим телом, которое когда-то там… и где-то там… несло ( хотя, может, правильней сказать - тащило?..) жизнь. И когда приедет, ему объяснят, что я оказывал сопротивление и пустился в побег. Потому и…
- Чо в лагерь не хочешь? Работать западло? Или чо? - спросил надзиратель со стрижкой «под ноль».
- По личным убеждениям, - проговорил запинаясь. Увы, не так четко и горячо, как хотелось.
- Отказников мы сажаем в камеру с «петухами», - ехидно намекнул на проблемы другой с опухшим, наверно, сломанным носом.
И было непонятно: шутит или же - всерьез...
Но я улыбнулся и пошутил:
- Ну, сажайте. Хоть будет кого поебать.
Все хохотнули. Одному краснолицему Луневу, видимо, было не до смеха. Естественно. Он ведь привел сюда, чтобы напугать и перевоспитать.
- Понты до первых ****юлей! - махнул рукой Лунев.
-В армии был, ****юк? – закуривая, спросил тот, который с опухшим, похоже, сломанным носом.
-Вьетнам знаешь? – я расщедрился на шутки. Почему бы и нет, если шутилось и юмор одобряли?
-Какого ж ты года выпуска, раз и туда успел?
-Да столько не живут, командир.
 Но опять влез багровеющий Лунев:
- Да ты тело вообще уже охуело!.. Ты у меня сейчас так посмеешься!..
От его слов стало как-то темно и сложно. После разговор с ним продолжался уже в другой комнате и наедине. Я сидел за столом. Передо мной лежал лист, изучив содержание которого, понял: вот она! Это и есть сто шестая статья. Та самая… От меня требовалась подпись. «Ни за что!" - сверкнуло в голове. И я отказался.
- Значит, ты рассчитываешь, что проплывешь безработным. Так? Все работают, а ты отдыхаешь. Курорт, бля! Так?
- Я имею право не работать.
- И это еще почему?
- У меня СПИД.
-..!
-Нет, серьезно. Можете и мое дело посмотреть…
-Ну, понятно… Оно все наркоманы работать не любят… Вы же вредители и паразиты!..
 Меня вновь приняли за того, кем я не являюсь в действительности.
- С этой причиной здесь работают. Поэтому подписывай.
Я тяжело вздохнул, точно перед неприятным, однако ж, необходимым делом. И отказался подписывать. Лунев не сдавался. Настаивая, подвинул лист и ручку ближе ко мне. А я - что? Отодвинул. Он же опять - ко мне. Начиналось длинное и, очевидно, нескончаемое передвижение. Оно раздражало. Я недоумевал, почему он напрягает именно меня. Нечем, что ли, заняться? Был ведь и еще отказник.
В конце концов, я порвал лист и переломил напополам ручку. И что было после?! А было плохо. Я тотчас ощутил удар по левой щеке. В глазах с ослепительной силой вспыхнули красные и желтые круги. Следом пропустил несколько ударов по лицу и упал на пол. Закрывшись руками, ничего не видел, не слышал, не осознавал, кроме одной только жгучей боли в глазу и вкуса крови во рту.
Лунев перестал бить только после того, как я выплюнул свой красный яд на пол. Серегин совет подействовал… И когда я поднялся на ноги, то ДПНК велел переписывать багаж. По его словам, вещи конфисковались на время, пока буду в изоляторе. И взять с собой разрешалось лишь зубную щетку, пасту и мыло.
Отделался подбитым глазом и разбитой губой. Ерунда. Заживет. Могло быть и хуже...
И я опасался, что ДПНК передумает. Поэтому, торопясь, составил список вещей. И, забрав его вместе сумкой, Лунев куда-то ушел.
 И вот остался один. Стоял лицом к стене. Руки держал за спиной. Ждал, когда поведут в изолятор. Минуты растянулись в года. Зато настроение посветлело. Во мне приумножалось сладостное ощущение, что я одиночка. Сильный и несгибаемый. Кому небо по плечо. Я не сомневался в себе и своем решении. Меня не сложно понять. Как, работая, приносить пользу колонии, а значит и государству, если это государство ломает жизнь, по сути, ни за что, ни про что?!.. Но есть и вторая причина отказа: не хотелось расставаться с Серегой…
Штрафной изолятор и его обитатели
 
 
Перед тем, как завести в изолятор, меня переодели. Вольную одежду, кроме трусов и носков, отобрали. Взамен получил черную робу – штаны и рубаху. А также рваную телогрейку без пуговиц.
Изолятор – узкий коридор с ярко-фиолетовыми стенами. Еще на кафельном полу заметил красные пятна. Вряд ли томатный сок. Кого-нибудь, видимо, в чем-то переубеждали. Не Серегу ли?.. Не того ли отказника, что «придерживается»?..
 В изоляторе я насчитал пять камер. А на одной двери прочел надпись белым мелом: «ДРОВА». Сюда и завели.
 И повезло: тут встретил трое незнакомцев и, главное, Серегу. Я рассказал, что со мной случилось с момента, как разошелся с ним ...
 После Бутырки это место кажется скучным, сонным, пугающим. Волглый свет. Полы деревянные. Две железные лавочки. Я не сразу понял, что это столы для еды. Наверно, такие же маленькие были у сказочных гномов. К стенам крепились нары. В нос бил запах болотной воды. Взамен неба - низкий потолок. Опять потолок.
Подобно другим я постелил на пол фуфайку - на нее и сел. Пол ведь холодный, а задница не казенная. Серега, зевая, говорил, что ему сто шестую не предлагали. А сразу сюда. Естественно, подумал я, знают ведь, что он - акулина проплывшая, повидавшая. Значит, предлагать сто шестую, не говоря об активе, так это лишь зря тратить время. А вот у меня иной случай. Я – молодой. И к тому же первоход. Я – пока что акуленок. Но только пока...
В ближайшее время познакомился с сокамерниками. Олегом, Андреем, Славой. Первые двое мои ровесники. В изолятор посадили за мелкие нарушения. Олега потому, что курил, как объяснили, направляя сюда, в неположенном месте. Оказывается для курения в зоне отведена всего-то одна беседка. И куда больше пятерых, что в лифт, не влезет. Да уж. А как быть остальным? Не курить – терпеть? Одна будка. Покуришь в метре от нее – и в изолятор на десять суток. У Андрея еще смешней - ругался матом, что здесь тоже не положено. Послушав их, я решил: может, и к лучшему, раз меня сразу изолировали от менее изолированных. Мне тут, по сути, самое место. Все равно, учитывая неоправданно жесткие правила, я бы не прожил в лагере и дня...
 У Славы история серьезней и печальней. По возрасту он годится мне в отцы. Выглядит далеко не оптимистично… Едва увидев его внешность, я сразу догадался, что он очень азартный человек: либо любитель подраться, либо любитель открывать зубами бутылки. Ведь этих самых зубов у него не было. Вдобавок и пальцы без ногтей. Седые волосы ежиком. Рыжая борода. А ходит хромая. И еще беглец. Хоть с виду и не скажешь. Дело в том, что Слава прежде жил в глубинке области. Пьянствовал, говоря штампом, до мозга костей. А попался на краже аллюминия. За что его поначалу и спрятали в местном КПЗ. А там менты регулярно пьяные, настолько пьяные, что забывают порой закрыть двери камер. Неудивительно, что Слава, захотев похмелится, сбежал. Пропьянствовал неделю. И попался, покупая очередную бутылку. На «точке» уже поджидали...
 Вернули в КПЗ. И все бы, казалось, ничего. Жди себе тихо-смирно суда. Глядишь – отпустят. Но у Славы началась белая горячка. «Вначале я увидел голубой экран. А потом из стен вылезали черти», - активно жестикулируя, рассказывал он, - «А я на измене!» Дальше он помнил обрывками: как боялся, как колотил по запертой двери. А вот зачем вылил «парашу» на ментов – этого не знал. Разумеется, то вышло боком. Избитым боком. Ну и не только... Теперь, например, его левая нога сгибается с трудом. Зубов не хватает, чтобы жевать пищу. Про орехи и думать нечего. Ногти на руках и ногах вначале пожелтели, а потом и вовсе выпали. Вдобавок он был награжден приговором размером с год. И приехал сюда как побегушник. В его деле об этом написано. А беглецов колония поселения согласно закону принимать не имеет права. Зачем, спрашивается, вообще привезли?.. Слава, отсидев в изоляторе пятьдесят дней, сам того не понимал. Пятьдесят дней. Не мало, да? А почему, думаете, столько?.. Это хозяин лагеря постарался. Звонил, наверно, кому нужно. И на днях выяснил, что Славу как побегушника необходимо гнать на общий режим. А суд, оказывается, вынес не верный приговор. В общем, не повезло Славе.
 Еще выяснилось, что тут кормят худо-бедно, но трижды в день. «Это заебись, - повеселел Серега, потирая руки, - тюрьма тюрьмой, а обед по расписанию». Отбой – с десяти до шести. Проверка дважды в день: утром и вечером. Проверяют, заставляя раздеваться до гола. Так ищут запрещенные предметы....
- Найдут, - задрожал Слава, - голову отобьют. Им только повод дай.
- А что, - заинтересовался я, - считается запрещенным предметом?
-О! Их много... Сигареты, зажигалки, спички, карты, шнурки...
 Перечень продолжался долго. Я недоумевал: чего же в них настолько опасного, что их запрещают?..
 Так и болтали до начала проверки, когда всех вывели в коридор. У стены, точно перед расстрелом, мы раздевались до трусов. Вещи отдавали надзирателям. Те щупали-осматривали, лазили по карманам. И проверенную робу кидали на пол спешно и небрежно, словно бы использованную туалетную бумагу в унитаз. Обувь обыскивали, заглядывая внутрь и сгибая подошву. Носки заставляли выворачивать наизнанку. И все это происходило, пока один надзиратель шумно осматривал пустую камеру. Да, ничего, казалось, не утаишь. Под конец обыска велели, приспустив трусы до колен, присесть. Это на случай, если что-то спрятано в заветном воровском кармане. Охранники, ошибаясь, думали, будто так что-либо скрытое выскочит, точно пробка из-под шампанского.
 Серега остался последним, кого не обыскали. Слишком медленно раздевался.
- Командир! А что ищем-то? – он притворялся дурачком, снимая носки, - Ты скажи! А то, может, я и сам отдам.
- Скоро тебе будет не до смеха, Счастье! – пригрозил обыскивающий его надзиратель.
- Откуда ж ты мое погоняло знаешь?
- Наслышан.
-А ты никому не верь, командир. Дай лучше закурить. А там, глядишь, и сработаемся.
- В ближайшие дней двести забудь о куреве.
-Двести!!! – воскликнул Серега, нахмурив брови, - Звучит, как двести лет! Это ж, прям, как никогда! Двести дней!.. Ая-я-яй! Двести дней... Ну и ну... Нет, я столько не проживу.
- Хорош ****ить. Давай раздевайся.
- А что толку меня шмонать? - Серега снимал робу не торопясь, - Я - дело прошлого, честный гражданин. Наколки только-только стер. Бутылки сдал. Закодировался. Пришли бы хоть на часик пораньше...
 Кажется, благодаря Сереге, никто не остался без хорошего настроения. Даже хмурый надзиратель, заслышавший о нем от кого-то там и когда-то там, и о чем-то там слегка улыбнулся.
 Но вот Серега разделся до трусов. И всем стало не до смеха. Нет, шрамы и татуировка «бардака» с обнаженной красоткой, картами, пауком на левом плече тут не причем. Как, впрочем, и вытатуированная надпись на левой ноге: «Хозяин, притормози. Мы заебались копытить». Беда в другом: его тело было сплошь оккупировано фиолетовыми пятнами и нагноениями. И этим Серега напоминал разлагающегося мертвеца. Бр-р-р-р. Напоминал… мою мать… Поэтому, чувствуя тошноту, я отвернулся.
- Не бойтесь, - успокоил он, заметив кругом молчание и удивление, - Это всего лишь СПИД.
Мне сразу вспомнилось, как в Бутырке всякий вторник считался банным днем. В этот день жителей камеры девяноста шесть водили в подвал – там душ. А вот Серега никогда не ходил туда. Вместо того нагревал в ведре воду. Закрывался в ванной ширмой. И купался.
 Нет, лучше бы не видел раздетого Серегу. Вспомнилось, что моя жизнь тоже скоропортящаяся. И я невольно представил себя со стороны. А именно, как будто после сколько-то лет и меня накроет тень смерти. А это гораздо хуже самой смерти… А от мысли, что из игры под названием «жизнь», еще никто не выходил живым теперь было и не легче, и не проще. Появилось ощущение, будто бы связан. И одновременно казалось, будто если развяжут, то станет еще невыносимей.
 После проверки старался ни о чем ни думать. Вечер умер молчаливо, скучно, натянуто. А ужин окончательно испортил настроение. Дали сечку в железных шленках. И есть-то нечего: каких-то пять ложек. Я справился с едой быстро, по-волчьи. Другие тоже торопились. И не только потому, что проголодались. Просто на еду отводится минут пять, по истечению которых возвращаются надзиратели и баландер, чтобы забрать посуду. Им без разницы: успел поесть или нет.
 В десять вечера был - отбой. Мы опускали нары. Прежде они крепились к стене с помощью штыря. И его наконец-то вынули снаружи, со стороны коридора. Потом по очереди и по одному выходили из камер до склада, где получали подушку, плед, матрас. Но это выдается лишь до утра.
Перед сном я хотел почистить зубы. Но, открыв кран, раздумал. Запах болота вызывал тошноту. Смог только умыться по пояс. Хоть так. А другие не торопились спать. Олег мечтал вслух о том, как бы угодить на строгий режим. Там, мол, спокойней. Андрей чистил зубы. Серега расстилал постель и приговаривал:
- Места чур занимать согласно купленным билетам!
 Он лег возле стенки. Слава возмутился. И ему бы, дескать, так не плохо. И будто вчера здесь спал он.
- А ты положи табличку, на которой будет написано большими яркими желтыми буквами, где твой местяк, а где – не твой! – наглел Серега.
 Я спешно лег рядом с ним. Отчего Слава разозлился и на меня. Ведь там, где я, еще позавчера был он. Значит, занято его место. И нужно бы уступить.
- А ты в рупор объяви, где твое логово, а где не твое! – не растерялся я.
Так Слава профукал и второе место.
- Понаехали молодые, - ворчал он.
-Ну, и малой!, - хохотал Серега, - Лихо, смотрю, местяк пригрел... Маленький, а уже акуленок.
- Совсем охуели молодые! – был недоволен Слава.
-Ты так говоришь, будто вчера сотню разбил – Серега имел в виду вековой юбилей.
- Мне сорок, - признался Слава.
- А как, говоришь, твоя фамилия?
- Чья? Моя?.. Тыреткин… Это дворянская фамилия, которая...
- Еще раз! Как там тебя?
- Тыреткин.
- Ты иле те?
-Ты-рет-ки... – начал разъяснять по слогам Слава.
-Тыкни собачку в срачку! - оборвал Серега и хохотнул. Следом и я, и остальные.
- Да ну тебя, дурака! – одному человеку с дворянской фамилией было не весело. Оно и понятно...
Я знал, что все это сказано Серегой не всерьез. У него такой юмор. Своеобразный юмор.
 - А у тебя, акуленок, какая фамилия? - Серега сменил жертву, которой теперь довелось быть мне.
 - Я же говорил тебе... – ответил неопределенно.
 - А я забыл. Напомни, пожалуйста.
 - Ни за что! Мне в прошлый раз Эдички хватило. Твои шутки до седены на голове доведут.
 - Ну, хватит тебе. Говори. А то пресс-хату устрою.
 - Зачем тебе?
 - Нужно. Трудно, что ли, сказать?
 - Ну... Не Скорлупинкин...
 - Хе-хе... И все-таки...
 - Ты еще спроси, как меня зовут после трех месяцев, как сидим бок о бок.
 - А как тебя зовут?
 - Ну, не Вениамин Валерьянович.
 -Хе-хе… Ну ладно… Я спать… Меня чур не будить… В случае пожара выносить первым.
Замолчав, Серега еще долго лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок. О чем-то, наверно, думал. А я ворочался на жестких нарах. И все кругом чужое, непривычное. Засыпал при мысли, что жить здесь как-никак, но можно. Некоторым, слышал, бывает и хуже.

Белый потолок

На другой день меня временно освободили, чтобы отвести в санчасть. Стало тревожно. И если я понадобился, по причине болезни, то почему Серега остался взаперти?
Вели через весь лагерь: мимо заборов с проволокой, вышек, двухэтажных бараков, деревьев и обитателей зоны. И все, кто временно зеки, что-нибудь, но делали. Одни убирали лопатами снег, другие носили ведра, лопаты, мешки. И, казалось, не люди - машины. Этакие детали большого механизма. И я внутри него. А зеки сверлили меня взглядами. Очевидно, привлекала внимание роба и незнакомое лицо.
Санчасть – невзрачное двухэтажное здание. Когда я вошел туда в сопровождение надзирателя, все сидевшие на скамейках, спешно встали. Приветствовали, словно школьники учителя, появившегося в классе. Да, тут дисциплина, смею предположить, как в армии. Предположить – потому, что кирзовые сапоги, зеленая форма и ремень со звездочкой мне не знакомы. В армию не попал (Вьетнам не считается!). И вряд ли попаду. Нет, ну если только в случае каких-нибудь – хе-хе, - звездных войн…
Те, кто с изолятора здесь, похоже, приравниваются к льготникам, ветеранам какие-нибудь. Ведь в кабинет, просторный и светлый, я попал вне очереди. Здесь было трое врачей. Все женщины. Две в годах. Зато третья – молодая, стройная, с фотогенным лицом. Ах-а-ах! При виде ее внешности у меня затвердели соски. Ну и не только соски…
Я слегка улыбнулся. Даже как-то, наверно, виновато улыбнулся. На столе заметил карточку с моей фамилией и синим штампом «ВИЧ».
- Это правда? - без предисловий спросила молодая, взяв мое дело в руки.
Терпеть не могу обсуждение своей болезни. Так что ограничился полуответом-полувопросом:
- Там же есть результаты анализов?
-В том-то и вся проблема... Анализов нет.
- А куда же они делись?
- Пропали. Там, где должны быть вписаны результаты, лист вырван.
Открыв карточку, она показала бумажные клочки на скобах. Лист, действительно, вырван. Однако, интересно кем?
- У нас все только с ваших слов.
- Ну, знаете ли... Оно и я эту карточку вижу впервые.
Во мне вдруг поднялось смутное беспокойство. Казалось, будто врачи замышляют что-то плохое. Иначе бы, зачем красть лист? Так ведь? И я призадумался: кому могла выгодна потеря листа? В первую очередь заподозрил врачей. На то есть причины: в случае если умру от СПИДа, то незнание о моей болезни, облегчит ответственность. Их ответственность.
- Выходит, что вы, в самом деле, заражены? – продолжала докторша.
Я кивнул и подумал: «А то сама не знаешь?!..»
Затем она спросила, где и когда мне стало известно, что я заражен. И это не являлось моей тайной. Поэтому сказал: Москва, больница на Соколиной горе, среди вичевых известная, как просто «соколинка».
- Зато мы слышали, что иногда тюремные «петухи» симулируют СПИДом, чтобы тут не трогали... - послышалось колючее и ехидное за спиной.
Я обернулся. Меня приняли за того, кем, в действительности, не являюсь. Опять обознались. Захотелось что-нибудь разбить. Например, окно. Но вместо этого лишь посмотрел на ту «слышавшую» так, будто бы она утверждала нечто невероятное. А потому ей самое место в психушке. И совсем не в качестве доктора.
- Вы к чему это сказали?
- Но ведь СПИДом болеют наркоманы и педерасты.
- Вы меня под сомнение, что ли, ставите?.. – я окончательно рассвирепел, - СПИДом может заболеть каждый. И долгое время о том не подозревать. И вы... Вы тоже... можете.
-Нет! Как раз я-то и не могу!
Ее, как сразу понял, не переубедишь. Да и нужно ли это? Пусть думает, что хочет. Не до нее вообще-то, когда есть кое-что важней. Например, требования, которые и выдвинул. Во-первых, мы с Серегой не должны работать. На это доктора в один голос сказали, что Серегу нечего трогать. У него особый случай. Он уже тут бывал. И натворил много лишнего. Подстрекал, к примеру, людей на бунт. Вот и останется здесь надолго. И все это было сказано с угрозой граничащей с обещанием. Словно Серега не только останется под их потолком до конца срока. Но и хуже: даже больше положенного... Выслушав, я заговорил о втором требование: более-менее нормальном питание. И вкратце, точно бы официанту, перечислил, чего желаю. В меню даже попали глазированные сырки - моя слабость…
- Вы с ума сошли! Это не больница! Это изоляторе! И поэтому должны страдать!
-Да никому я ничего не должен!
- Нет, вы должны государству, потому что нанесли ему вред.
- Это чем же?! Тем, что покурил травку за углом?!
- Вы должны нести наказание. Так положено.
Ее спокойно-уверенный тон приводил в ярость. Так что и окно бить расхотелось...
- Знаете что?.. А вы ведь все равно принесете, что я требую.
-Зря вы так уверены. Мы и не таких видели.
- Тогда с этого дня я падаю на голодовку!
- Падайте, если хотите, только смотрите не разбейтесь...
 Я начал голодать, когда вернулся в камеру. И когда принесли обед. Мы, выстроившись цепочкой, передавали слегка полные алюминиевые шленки и кружки от окошка к столику. И если в Бутырке случалось, что еду давали хотя бы теплую, то здесь она была холодной. Словно бы и вчерашней, а то и поза-поза... Только плесени не хватает. Но как бы я не убеждал себя в этом, а чувство нестерпимого голода не пропало. Даже наоборот… Я даже уверял себя, будто в сечке водятся земляные черви. И тоже не помогло: мысли по-прежнему сводились к одному - пожрать. Тем не менее, свою пайку не брал.
 Я сидел в сторонке от сокамерников, чтобы не разжигать аппетит. Терпел. Меня выручил Серега: отдал половину своей пайки. Поблагодарив, я взялся за еду. На первое оказался суп: водица с парой макоронин. На второе - ложка сечки. Был еще кусочек хлеба, тонкий, почти, что бумажный лист. Зато мокрый чай почему-то с привкусом терпких духов. Тыреткин объяснил причину. Туда, дескать, добавляют какие-то химикаты, не то бром, не что-то другое, но, в общем, потом от этого развивается импотенция. Сказав это, Тыреткин мечтательно вздохнул. И похвалился, что когда он поедет на общий режим, то жена ему сделает передачку. В ней будет и чай. «Нури», например.
-Сказал бы ты так на общем режиме… Так и прозвали бы - Нурик, - не сомневался Серега, - Да, да, Нурик… Так и прозвали бы… А что?.. Звучит!.. Эй, Нурик, давай-ка сюда свой чаек. Я его выпью, если ты боишься разочаровать жену...
-Ты заебал уже…
-Да я тебя и голым вообще-то не видел!
-Я в смысле, что ты заебал прикалываться. Все-таки я старше тебя. Понимаешь?
-Кто старше?!
-Я!
-Да ты еще в ****е кис, когда я огурчики грыз!
Так они и ругались. И было видно: Сереге нравилось.
Я пообедал, однако чувство гнетущего голода осталось живо. Как и все, постелили на пол фуфайку. Не спать же на холодном деревянном полу.
 Я попытался уснуть. Хоть так, но уйти от проблем. А еще лучше - увидеть хороший сон. А здесь всякий цветной сон, где ты свободен, уже хороший.
Но спать мне не дали. Открылась дверь. То был надзиратель с недовольным лицом. И мы, поднявшись, встали лицом к стене. А руки держали за спиной. Так, говорят, положено. Тыреткин ( он же теперь и Нурик) докладывал:
- В камере три пять человек.
- Это кто сказал?! – нахмурился надзиратель.
- Я...
-Кто – я?! Фамилия есть?
-Тыреткин.
-Давай-ка, Тыреткин, еще раз. Под конец назови свою фамилию... Ну что по камере дежурный такой-то... И так далее…
- Ладно, - согласился сокамерник и, кашлянув, попробовал исправиться: - В камере три пять душ. Долаживал смотрящий Тыреткин.
Серега, точно бы подавившись, сдержал смех рукой.
- Какой смотрящий?! - закричал надзиратель, - Какие души?! Какая хата?! Жиган, бля! Ты – дежурный по камере!
Я недоумевал, отчего он так разнервничался по пустякам? Злость некуда деть? Неужели жена дома обломала?.. Или что?
Тыреткин повторил доклад. Теперь, как нужно, как положено. Затем надзиратель сказал, что я, Виктор… опять должен выйти.
 В этот раз привели в кабинет Лунева.
- Ты, правда, болеешь СПИДом? – без предисловий, как и та докторша, спросил он.
Я кивнул.
- Счетчик пошел.
-Он и без того у каждого идет.
- Но если ты посидишь месяца четыре в сыром изоляторе, твой счетчик затикает еще быстрей, - он говорил тихо и вкрадчиво, - Тебе это нужно? Не лучше ли жить в лагере? Там небо. Кормят лучше. Во многом свободней…
- И, действительно, там лучше... И, кажется, я уже готов туда, - раздумчиво согласился я.
Вскрою, образно говоря, карты: в лагерь мне не хотелось. Но иное дело, если пожить там день-два. Можно бы вдоволь поесть сладостей, чифернуть, покурить. После сделать что-нибудь такое-эдакое, дерзкое, вопреки уставу. А потом в изолятор. Кого-кого, а меня этим уже нечего пугать.
- Хорошо. Мы выпустим тебя. Нужно только подписать сто шестую. И вымыть полы в коридоре изолятора.
 Нет, это был далеко не выход. Не вопрос, если помыть полы в камере. Здесь-то ничего постыдного. Убираешь же для себя. Оно и жулики подчас моют полы в камере. А вот полы изоляторов, как и в кабинетах мусоров, моют лишь отделенные. Так заведено. Поэтому стоит ли мне соглашаться? Ведь потом зеки спросят: почему «петушиную» работу делаешь? И, дескать, раз взялся, то и продолжай, однако людям здороваться руку впредь не тяни… И сказать им, будто не знал – исключено. Упрекнут: почему не интересовался? Безразлично, как здесь живут?
Да и мыть полы, когда за стеной отказники и когда только что был вместе с ними – не по мне. Да и в лагере потом житья не дадут. Скажут: сломался. И будут правы. А ведь не прошло и дня моего заключения в изоляторе.
- Нет, тогда я не хочу подниматься в лагерь.
- Подниматься? – переспросил Лунев и насмешливо добавил: - Ну, смотри, дальше не опускайся... Не пойдешь, значит?
-Не пойду.
-А если я тебе скажу другую новость?
-Какую?
 И вот новость: ко мне, если верить Луневу, приехал отец. И теперь ждет встречи. И мне разрешат увидеться. Да и полы уже мыть не обязательно. Так, чтобы начисто мыть. Достаточно провести тряпкой раз и свободен. Всего-то раз. Но по большому счету ничего не менялось. Хоть раз, хоть два, но ведь мыл. К тому же не исключено, что Лунев обманывал. И откуда отцу знать про мой новый приют, если я ничего не говорил?
 Короче, от предложения Лунева я наотрез отказался.
Когда вернулся в камеру, то рассказал обо всем сокамерникам.
- А твой батек на машине двигается? - выслушав, спросил Тыреткин.
Я ответил, что да. И он показал рукой на маленькое окошко, величиной с ладонь. Отсюда виден кусочек неба. И за ним, по словам Тыреткина, воля. Причем, с видом на автостоянку...
До окошка добрался, схватившись рукой за решетку и оперившись ногой о нары. В самом деле, отсюда видно машины и людей в вольной одежде. Осматриваясь, обнаружил тачку отца, а рядом и его. Каковы же были моя радость и моя тревога!..
Отца осыпало снегом, который тут же под ногами превращался в грязь.
- Что там? – спрашивали сокамерники.
- Вижу его.
-Ну, так зови!
Но я, чувствуя растущую, стремительно растущую тревогу, молчал. Если он сейчас подойдет сюда, подумалось мне, то будет неприятный разговор. И уйма вопросов. Сколько знаю отца, он всегда за что-нибудь попрекает. Вдобавок считает, будто у меня нет цели в жизни. А потому неизбежно пропаду. И незачем сердиться на его замечания. Я не карьерист, не материалист. Значит, по меркам толпы, без цели. И то пепельное будущее, которое он мне пророчил, настойчиво сбывалось.
- Зови же! – торопили сокамерники в один голос.
 И я позвал. Отец, не понимая, откуда мой голос, суетливо огляделся вокруг. И вот - заметил. Быстрым шагом, почти бегом, приблизился к окошку. То есть ко мне. Слегка улыбнулся. Похоже, что через силу улыбнулся. Оно и понятно…
Мы быстро разговорились...
- Откуда, - спрашиваю, - ты узнал, где я?
-Долго рассказывать… Ты когда звонил на Новый год, номер определился. Я потом перезвонил. Там сказали, что ты на каком-то этапе. Ну я и спросил, куда вообще дозвонился. Сказали, что в Бутырку… Правда, что ты здесь за наркотики?
- Случайно вышло. Позже расскажу. Мне три месюка осталось.
-А в изолятор – за что? Я не могу тебя увидеть, потому что ты в изоляторе... Не положено, говорят, - в голосе отца искрилась серьезность. И это напрягало, - Ну так за что в изоляторе?
- Давай потом...
Было чертовски не охота пересказывать, что да как. Тем более, нас слышали.
-Ну, в двух словах, - по-прежнему настаивал отец.
- Не сошелся характером с администрацией.
-Дурной у тебя характер.
-Ну какой есть...
Я ожидал, что разговор затянется узлом своего постоянного завершения. А именно пророчеством, как буду спасаться от холода под мостом, накрываясь картонными коробками, вместе с прочими бомжами. А если не это, так что-нибудь другое, однако обязательно похожее на это…
И чтобы уйти от обсуждения моей порванной судьбы, я спросил, как поживает друг детства. Мой отец знаком с его отцом – должен бы знать. Но, спрашивая о друге, я чувствовал в своем голосе раздражение.
- Учится, - ответил отец, - Уже на третьем курсе. Он в отличие от тебя не пропадет. У него есть специальность.
 Я попытался еще раз сменить тему разговора, спросив, что нового дома.
- Ничего хорошего. Помогать некому.
 В общем, оказалось невозможно за что-либо интересоваться. Все непременно сведется к тому, что я пропащий неудачник. И было жаль потерянный разговор, какой, не смотря на долгую разлуку, не вязался. Мы говорили совсем не то, что требовалось. Может, и к лучшему, что появился надзиратель, который запретил отцу стоять под окном изолятора. Дескать, не положено. И это их «не положено» было уже по горло.
 Так что, махнув мне рукой, отец направился к машине. Ему больше ничего не оставалось. Сел в машину. Хлопнул дверцей. Круто развернулся. Уехал. Я провожал его взглядом.
- Да, малыш, не справедливо ты сюда попал, - грустно-грустно сказал мне Серега, когда я спустился вниз, - Я-то ладно. Кое-что уже отжил и посмотрел. А ты еще и двадцать лет не видел… Лучшие годы… Тебе сейчас бы на каруселях кататься и разглядывать, каково цвета лифчики у девок!..
В ближайшее время я не знал, куда деться от нахлынувшего потока чувств. Всяких чувств. Но особенно - от нежданно-негаданно восставшей совести. И я не представлял, куда направить свой взгляд. Все кругом отравляло настроение: лица сожителей, скрипучий пол, зеленые стены, шаги надзирателя в коридоре. Абсолютно все. И мне хотелось однажды, хотя бы однажды вернутся с работы домой, где увижу любимую жену Настю. Я хотел поужинать досыта. Я хотел озорных смеющихся детей, похожих на меня и похожих на Настю. Детей, которым бы рассказал о своих печалях и радостях. Я хотел дарить людям подарки по праздникам и в будни. Я хотел смотреть по телевизору футбол – как какие-нибудь папуасы пинают мячик туда-сюда. Я хотел кричать: «Ура!» Я хотел увидеть весну. Я хотел обыкновенной человеческой жизни. Но ее у меня отняли. Люди отняли.
 Я засмотрелся на белый потолок, до которого, впрочем, как и до моих грез, не дотянутся – высоко. С недавних пор высоко.