Носитель 4 часть

Я – злостный нарушитель

 Свой календарь я нацарапал на стене гвоздем, который вынул из доски полов. Каждым вечером, после ужина перечеркивал крестиком прошедший день - теперь мертвый. И, делая это, мне приходилось испытывать двоякое чувство: оно и хорошо, что до освобождения осталось на сутки меньше, но, с иной стороны, очередной день потерян в изоляторе. Бездарно, бесследно потерян. Тогда, как держать здесь не имели права. Нет статьи, которая бы запрещала вичинфицированному отказаться от работ. Тоже самое относится к побегушникам - это я про Тыреткина... Вот почему наши отрядники придумывали нарушения, каких мы в действительности не совершали. Ведь бывает, что с проверкой заезжает прокурор. И он может просмотреть ведомость, где указывается список тех, кто был и ныне есть в изоляторе. А также – когда и за что посажен. И наши подписи отсутствовали. Хотя, вероятно, отрядники расписывались вместо нас. Почему бы и нет? Что им стоит? Отрядники награждали наиболее большим сроком из пятнадцати суток, какие мы называли «петлей». И по истечению них возвращались. Хотя ведь и знали, что откажемся расписываться. Бывало, впрочем, мы предлагали услугу за услугу. Подпись - в обмен на сигареты, либо водку, либо прогулку по лагерю. Разве много? Но у тех одно на уме: Лунев не разрешит. А всякое действие согласуется с ним. Что ж, значит, не судьба расписаться. После чего отрядники кошмарили-запугивали. Дескать, будете в изоляторе до тех пор, пока не подпишите. А мы и не сомневались. Вполне возможно, если отказников и нарушителей, кто трижды бывал в изоляторе, переправляли на общий режим. Перед этим, конечно, осудив.
 Суд, как слышал, недалеко от зоны, в каком-то соседнем поселке. Там и признавали, согласно письменному заключению, если быть точным, «злостными нарушителями». И только потом перевозили на общий режим, который в глубинке воронежской области, городке Борисоглебск. Зеки почему-то называют эту зону Бомбеем. Слышал, будто там лучше: «черный флаг», игра не ограничена, за пустяки в изолятор не сажают. А если и попал – ничего страшного. Там изолятор - своего рода курорт. Есть мобильник и наркотики. Иногда подкупленные мусора приводят смазливого «петуха» с женским именем... А про еду, чифир, сигареты и говорить нечего. Расходы оплачивает общак. Доходит до того, как многие стремятся ( а кто не стремится тот просто завидует и дрочит!) попасть в изолятор. Делов-то. Умышленно что-нибудь «накосячил» и «упакован»...
И когда нам было суждено уехать перелешенских номеров в солнечный «Бомбей» - решать черт знает кому. То ли Луневу. То ли хозяину, какого ни разу не видел. И не я такой один. Тут кого не спроси – скажут: не встречали. Знали лишь фамилию – Барышников. Хм… «Нарисовался» бы, что ли, для приличия. Странно. Очень даже странно. Отчего предположил: что, если хозяин-призрак числится исключительно документально? Этакий бумажный человечик. Зато одно бесспорно: был настоящий Лунев и его мелкая душонка.
До чего удивился и обрадовался, когда однажды меня, Серегу и Тыреткина, повезли на суд. Был ясный день. Добрый апрельский день. Мы ехали в пустом «пазике». Грело приподнятое настроение, которое вскоре оправдалось: на суде признают «злостными нарушителями». И теперь оставалось выжить до переезда. Обычно ожидание тянулось не дольше недели. В общем, как решит наш тур-оператор, так и будет… Впрочем, я не знал: успею ли в новый лагерь, если сидеть осталось всего-то пару недель. Это время необыкновенно тем, что с каждым пропущенным днем воображение становилось требовательным и властным. Чаще, все чаще представлялось, как отмечу освобождение... И пивная фея Люся Фунтикова не за горами: р-р-р! Вдобавок еще Серега, расспрашивал о планах на будущее.
 -Не знаю, - я пожимал плечами, - Можно бы на досуге в институт поступить. Во ВГИК, например. Я кино люблю …
- Ну, ты нас-то не забывай. Имей в виду, что наш «экипаж» всегда согласен на главную роль. А Тыреткину сама судьба велела сняться в «Восставшем из ада». Дешевый актер. На грим не надо тратится.
Тыреткин, услышав, какое ему пророчили карьерное восхождение, нахмурился. Зубами, наверно, скрипнул.
- Не шкуруй, Тыреткин. Я ведь в хорошем смысле слова. И ты очень даже симпатичный.
- Честно? - оживился Слава. И пригладил рукой волосы, точно собираясь на свидание, - Знаешь, мне этого еще никто не говорил… Ты серьезно?
- Конечно, серьезно... Твои ноги от ушей уже давно будоражат меня! И был бы ты девчонкой, я бы на тебе женился!.. – сладким голосом проговорил Серега, при этом хитро улыбаясь.
- Да ну тебя! – махнул рукой разочарованный Тыреткин и отвернулся.
- Тыреткин, ради тебя я готов бросить всех своих принцесс!
Слава, вероятно, уже выучил, что с Серегой шутки плохи. Вот и отмалчивался, притворяясь, что не слышит его.
-А ты чем займешься после освобождения? – я спросил Серегу.
- Погоди ты! Я вообще не жду, что в этой жизни меня выпустят!.. Но… Но, конечно. хочется верить в лучшее. Это придает сил, чтобы продолжать… Хочу поехать с дочкой на море. Она еще совсем маленькая. Несколько месяцев. И если я освобожусь, подрастет. Нужно бы помочь ей… Телки любят хорошо одеваться… А пока… Нет, главное, отсюда выбраться. А там все будет хорошо. Я верю в это.
 Он говорил тихо и счастливо. И в его глазах плескалась надежда. Не потому ли в моем сердце потеплело?..
- А давай вместе поедем, - предложил я.
-На тачке?
-Ну да.
-А у тебя права есть?
-Есть, - обманул я.
-А категория? Б?
-Нет, три икса. В наперстки выиграл.
-Хе-хе… Ты, наверно, хотел сказать: три креста…
Мы шутили и еще не подозревали, что Лунев не отпустит с миром.
 А дело было так...
В изоляторе долго пустовала крайняя камера. И однажды в нее кого-то посадили. Мы поняли это, услышав незнакомый голос и хлопанье дверью. Чуть позже окликнули. И удивительно: никто не отозвался. Но ведь там был человек. Почему же тогда отмалчивался? Поначалу не знали, что думать. Но, в конце концов, пришли к выводу, будто поблизости прячется какой-нибудь маньяк-педофил-серийник-герой криминальных хроник. Интересно на что он рассчитывал? Отсидеться тихой сопой? Так, что ли?
 Во время вечерней проверки узнаем, кто он. Около двери каждой камеры висит список ее заключенных. И на вечерней проверке удачно совпало, что мы раздевались возле камеры с незнакомцем. И вот один сокамерник, увидев список, буркнул: «Петух». И, дескать, знает того. В лагере встречались. Теперь ситуация прояснилась...
-Командир, никаких там изменений не намечается? - Серега, раздеваясь, заговорил с Зимой, генералом в кавычках, - Когда увезут - неизвестно?
- Скоро вам будет не до этого! - уверял Зима, который был весел и пьян, - Я слышал, что года через три-четыре в изоляторах установят телевизоры.
-Да я столько не проживу, - грустно-грустно сказал Серега.
- Значит в следующей жизни.
-Нет уж. В следующей жизни я буду брелками по пять рублей торговать.
Ясное дело: шутит. Но, видимо, в этой шутке имелась и доля, печальная доля правды...
Вернувшись в камеру, недолго обсуждали заключенного за стенкой. О нем говорили, как о молчаливом, боязливом «петухе».
- Да главное человеком быть, - считал Серега, - Я вот знал одного...
И тут он рассказал про своего друга. У того был срок пятнадцать лет за тяжелые преступления: убийства, грабежи, вымогательства, разбои. Он жил блатным. Сидел в бараке с братвой. Но потом ознакомился с бестселлером Библия и крестился в лагерной церкви. А после случилось то, чему и не всякий поверил. Так, чтобы сразу поверил. Он «чифернул» из одной кружки с отделенными. Хотя те предупредили о том, кто они. А он им свое: все люди равны. Но если «поласкаешься» из одной посуды с отделенными, значит отныне и сам такой же. Таковы понятия, действующие в неволе и за ее пределами… То есть вовсе не обязательно использовать задницу не по назначению, чтобы обозвали «петухом». И верующего отделили. Жить пришлось в другом бараке: для отделенных - отдельный барак. Также, как в тюрьме – камера - «петушатник». И жить – по новым, для него новым правилам. Ведь отделенному относительно прочих нельзя много чего. Например, здороваться за руку, пользоваться одной посудой, дотрагиваться до стола. И проч. И проч.
- А ты что думаешь о том поступке? – спросил я.
-По большому счету... он прав... Люди равны... Но... Эти самые люди придумали свои убеждения, которые, по сути, приносят... только неприятности...
Серега отвечал с трудом. Редко, когда с ним случалось подобное.
На следующий день мы узнали замысел гражданин Лунева. Ведь пришел этап. Новые люди. И среди них нашлись отказники. Кое-кого из них по приказу Лунева посадили в камеру с тем отделенным. Очевидно, гражданин знал: согласно «понятиям» камера, где изначально находится отделенный, хотя бы один-одинешеник, уже считается «петушатником». И всякий, попав в нее, неизбежно будет отделен. Даже если не пользовался одной посудой с сокамерниками. Хватит и того, что переночевал. Судя по всему, Лунев рассчитывал проучить отказников, ломая им не ребра, а судьбу.
Тогда Серега стукнул кулаком по двери и позвал надзирателей. И когда те пришли, он высказался против того, чтобы отказников сажали вместе с отделенными. Объяснил причину… Но те лишь бессильно развели руками. Ведь приказ Лунева. Прекословить не вправе – по званию не дано.
Вскоре появился и Лунев.
- Где же это написано, кого и куда сажать?- сказал он, выслушав Серегу, - Я не знаю про такой закон.
- Это неписанный закон арестантской жизни. И ты знаешь, о чем мы говорим.
- Ну и что если знаю? А меня, быть может, не интересуют ваши правила. Я уверен в одном: все люди равны. И на уступки я не пойду.
-Никто и не спорит. Да! Равны. Но и мы, находясь здесь, вынуждены жить по другим правилам. И никто не говорит о каких-либо уступках. Можно ведь найти золотую середину, чтобы всем было без напряга. И потом…
- Я подумаю над этим, - прервал Лунев и спешно вышел.
А подумал он плохо. Ведь новый отказник останется в той же камере. Зато отделенного перевели в нашу. Я почему-то и представлял себе человека за стенкой таким, каким тот и оказался на самом деле. Низкий. Худой. Лысый. По годам мне годится в отцы. Но главное – взгляд. Затравленно-усталый взгляд. А еще заметил на его лице фиолетовый синяк. Вероятно, били…
Он спросил, где бы ему присесть. Серега показал на угол.
Отделенный помалкивал весь оставшийся вечер. Дважды мы пробовали с ним пообщаться. Вначале я спросил, откуда у него синяк?
-Упал, - вот и поговорили.
А во второй раз интересовался Тыреткин. Как, дескать, получилось, что отделили.
-По беспределу... Мусора в «петушатник» кинули.
-И что? – удивился Серега, - Почему ты не нагнал «петухов». Сделал бы хату «людской».
- Не хотелось кого-либо резать, а то и убивать, на старость лет, - он имел в виду, что без крови там не обошлось бы.
- Не понимаю: зачем мусорам вообще понадобилось тебя в «петушатник» кидать?
-Совпало так. Своровал не там. У полковника одного... Тот, наверно, и позвонил в СИЗО...
Грустная история. Безысходностью потянуло. Больше мы вопросов не задавали. А он молчал. Что ж, не хочет говорить – и не надо. Не больно-то и нужно. Тут и своего горя хватает.
На утренней проверке я сразу заподозрил неладное. На то имелся повод – присутствие Лунева. Его глаза были сужена как-то по злому. Рот плотно сжат. И мне не припоминалось, чтобы когда-либо прежде он посещал утреннюю проверку. Нет, это было явно неспроста.
- А кто тебя ударил? – спросил Лунев отделенного, когда заметил синяк. И кивнул в нашу сторону, - Это, что ль, зверье?!
Отделенный, опустив голову и глядя в пол, молчал.
- Этот?! – настойчивей спросил Лунев, показывая пальцем на Серегу, - Я спрашиваю: этот?!
Отделенный молчал.
- Ты не бойся. Мы тебе в другую камеру пересадим. Тебя больше никто не тронет, - смягчил тон Лунев, - В твоих же интересах сказать. У тебя УДО скоро. Не забывай... Ну, так что?.. Этот?
И что вы думаете? Отделенный тихо сказал, что, дескать, Лунев угадал. Синяк по вине избившего Сереги. Это он ночью избил. Удивило, что, обвиняя, то есть, ложно обвиняя, тот даже не посмотрел на кого показывал ДПНК…
Все мы сразу заволновались, зашумели. Беспредел все-таки. А Серега заговорил, когда все более-менее унялись:
 - Лихо, командир, придумал. Но кое-что не досмотрел... «Петух» вчера к нам заехал. А синяк-то у него фиолетовый. Недельной, как минимум, давности... Значит, били не вчера. И не я бил.
Лунев подошел к нему вплотную и полушепотом произнес:
- А у него на лбу не написано, какой давности побои. Главное, что они есть. Мы сейчас о них запишем. И за это ты получишь добавку.
-На раскрутку, значит?.. Ну, давай, раз начал! Земля круглая. И не жди, что я тебе забуду это.
-Хм… Во как! Угрожаешь?.. Ты, Сережа, смотрю, ничего не боишься!
-А с чего бы мне вообще боятся?! Сгорел сарай, гори и хата!
 И Серега тут не первый, кто угрожал Луневу. Некоторые, освободившись, сдерживали слово. И я воистину приветствую этих неуловимых мстителей! Это благодаря ним Луневу не понаслышке известно, как правильно пользоваться больничной уткой. И каково оно, если у тебя сломано все, что только ломается. Ну что ж... Так ему и надо! Но особенно, как поговаривали, ему доставалось от местных, деревенских, перелешенских разъебаев. Дело в том, что мужское население сельпо Перелешино делится на два вида. Первые, кто работал, либо работает надзирателем в зоне. И другие, кто был по другую сторону решетки в этой же зоне. И, освободившись, остались здесь, обзавелись семьями, стали поднимать целину. Зачем, спрашивается? Многим после заключения и ехать-то некуда. Обыкновенная судьба зека. И, конечно, такому человеку, ой, как охота поквитаться за потерянные годы. Однако он терпит, терпит, достойно терпит. Но вот, выпив самогона от бабушки N, бедолага срывается. И, отыскав первого попавшегося надзирателя, начинает мстить. Чаще всех, говорят, попадало Луневу. Ну так ему и надо! А про таких, как обманувший «петух», и говорить-то – что? Эти освобождаются либо в хлебовозках, либо в багажнике – мусора тайно вывозят. И чаще ночью. Иначе встретят же возле зоны. И начнется нарушение закона и симметрии лица. И все это я к чему рассказываю? А то, что после Серегиных слов Лунев, очевидно, призадумался. И оставалось ждать насколько.
А отделенного ни то, что не перевели в другую камеру, а сразу выпустили в лагерь. Нужно ли сомневаться, насколько все подстроено?..
У всех был тревожный и усталый вид. У Сереги – и подавно. В камере стало тихо, будто перед казнью.
- Меня еще вчера чуйка напрягала, что все этим закончится! - Серега говорил гневно и встревожено, - И что тут, бля, подыхать!
-Ну, может, много не добавят, - кое-кто пытался подбодрить.
-Какая разница, сколько добавят?! Даже если немного, то потом раскрутят за следующего. И так бесконечно… Я их, случаев таких, столько видел!.. Мне тут, похоже, сидеть и за Ивана, и за Толяна, и за Петю Карамяна! Пожизненно, бля!.. А тут еще СПИД.
-Серег, погоди! – попытался вытащить из болота отчаянья я, однако, полубоясь, будто он и на мои слова среагирует отрицательно, - Ну СПИД! И что?! Сифилис тоже когда-то был неизлечим… Понимаешь, что я имею в виду?.. Может, и нам повезет…
-Повезет?! – нахмурился он, - Ты, малой, ничего не понял…
- С чего ты взял?..
- А с того... Мне теперь только лекарств не хватало... Это сколько ж с ними еще придется мучиться?.. Сколько нести свой крест?.. – теперь он заговорил спокойно, без эмоций. Казалось, будто и вовсе не о себе говорил, - У меня отнято все… Но вот последнего забирать не нужно... Смерть - единственное, что теперь осталось.
И мне было знакомо его чувство, когда окружен тьмой безысходности. И когда вся надежда на избавляющую смерть…
Случившаяся несправедливость рвала сердце. И судьба Сереги мне оказалась не безразлична. Пусть и были в нем недостатки. Но покажите того, кто без них. На мой взгляд, (а, быть может, только и только на мой!) он - человек необыкновенный и необычный. Я понял: нужно спасать! Но одного желания мало, если не знаешь, чем помочь. Зато мною овладело непреодолимое желание бежать отсюда вместе с ним, как можно быстрей и дальше. Хорошо бы, если туда, где море сонное, спокойное, гладкое, а небо чистое, что глаза младенца. И где все без напряга. Там и быть, пока не поймают, не вернут, не изуродуют наказанием. И улизнуть было возможно. Например, разбить стену, за которой свобода. Но вот проблема: нечем бить. Да и громкое это дело… Еще можно бы сделать подкоп: разобрать деревянный покой и рыть, рыть, рыть… Однако времени в обрез. До утра не успеть. Стало быть, отсюда никуда не денешься. Недаром, Серега называет это место подводной лодкой… Но и думать о чем-либо другом я не мог.
 И тут Серега, посматривая то на меня, то на белый потолок, тихо заговорил как бы сам с собой. Дескать, если вскрыть вены, есть шанс переехать отсюда в больницу. Мало того, кровь вичинфициированных пахнет скандалом. Подобные темы привлекают и журналистов, и не только… Поэтому Лунев передумает. Повторяю, Серега говорил как бы сам с собой. Но я-то понимал, что его слова обращены ко мне. И согласился на рискованное дело. Пообещал вскрыться вместе с ним. И не спрашивал, сколько нужно резать вен, если не сухожилий, чтобы увезли в больницу. Одно и так ясно: будет сложно и больно.
К тому же нашлось, чем вскрыться – несколько бритвенных лезвий. Еще давно спрятали их под доски полов. И это на всякий случай. Но вот случай, похоже, и выпал.
Затею вынужденно отложили на завтра. Для нашего замысла не имелось ни сил, ни, главное, врачей, которые должны спасти. Ведь было воскресенье, выходной день, когда хоть помирай – не придут. А вот завтра...
Сокамерники, все до одного, смотрели на нас как-то непонимающе-изумленно. Хотя, что взять-то с них, покорных, жалких, равнодушных ко всему обывателей? Этим не понять. И я презирал, нет, даже ненавидел их. Просят прощение у всех подряд и неизвестно за что. Плывут только по течению. Смирились со своей участью. За лучшую долю не борются. Молят своего бога, чтобы не стало хуже. А я отказываюсь. Не хочу так. Очевидно, и верно отец с детства говорил мне, что с таким характером умру не своей смертью. Ну и пусть. Это даже к лучшему…
За решетчатым окном громыхнуло. Камера слегка осветилась светом грозы. Было очевидно, что над нами тучи и скоро начнется дождь.
Но кривить сердцем не буду. Вообще-то я тайком сомневался. На сердце накатывало нечто тревожное. Появляющиеся мысли, запугивали, отталкивали от замысла. Во мне вдруг заговорил какой-то жесткий критический голос. Дескать, парень, одумайся. Будет больно, очень больно. Это тебе не колбасу резать. А мойка ржавая. Только и жди гангрену и ампутацию… Да и какие тут врачи! Эти-то вряд ли помогут. Усатый наверняка и крови боится. Как бы в обморок не упал. Да и какой дурак прикоснется к человеку, что испачкан ядовитой кровью?! И нечего будет винить за бездействие. Тут лишь бы самому не стать диетчиком... Да и, в конце концов, о какой помощи можно говорить, если некоторые даже боялись, прощаясь, жать твою руку?! Но затем во мне взбунтовалось другое «я», дерзкое и неустрашимое. Дескать, они – врачи! Значит, обязаны спасти. И спасут. И я уеду отсюда вместе с настоящим другом. А если умру, стало быть, суждено. Так, решил я, даже лучше. Уйду из жизни не подобно матери: бессильным, затравленным, усталым. И лишаясь жизни, я по большому счету ничего не лишаюсь. Мое существование – это сплошная цепь потерь. И с годами уроны убийственней и убийственней. Я словно бы проваливаюсь в некую черную бездну. И не за что зацепиться. И вряд ли выкарабкаюсь. И чем дальше, тем безнадежней. О некотором своем прошлом умалчиваю… А еще жаль, что вот погибну и никто не заметит моего исчезновения. А тот, кто и обратит внимание, лишь втайне, а может и прилюдно, порадуется: пока не я! И потом мое тело, ядовитое, смердящее, гниющее тело прокормит земляных червей. Но это будет потом. А, впрочем, не все ли равно, что будет потом?!
Мой пульс дрожал и рвался.
И, богом клянусь, я бы вскрылся.

 Поломанный праздник

 Лунев, очевидно, догадывался о нашем замысле. Иначе с чего бы вдруг на следующее утро двоим, мне и Тыреткину приказали выйти из камеры насовсем? Как выяснилось, вот-вот поедим на общий режим. Через тюрьму, правда. Но все равно. И автозек ждет. Я недоумевал: что ж это такое в самом-то деле? Едва успел подружится с человеком, как нужно расставаться. Да еще, оставляя его в беде.
 Я как-то потеряно смотрел на Серегу. После подъема его беспокоил сухой и колкий кашель. А на щеках выступил румянец. Очевидно, началась чахотка. И теперь глаза друга были, что угли.
- Ты езжай, - велел он, - Тут уже ничего не сделаешь… За меня не беспокойся. Справлюсь. И похуже бывало... А там, глядишь, созвонимся. Ну, или, на края, отпишу.
 Тут я спохватился, что у него нет моего домашнего телефона и адреса. Поэтому продиктовал и то, и другое. Серега записал на стене зубной пастой. Надзиратель хотел запретить. Но потом, махнув рукой, разрешил. Дескать, пиши, коли такое дело – разлука.
-Домой не заходи в тюремных вещах. Плохая примета. Сожги их. Я вот не сжег… И, возможно, поэтому здесь.
-Серег, надеюсь, что мы еще увидимся… - признался я.
-Конечно, увидимся! – он улыбнулся. Было видно, что через силу, улыбнулся, - Мы еще по воле столько наломаем дров! Вот увидишь!
 Серега сказал это, хотя надежда еле сверкнула в его глазах. Некоторое время он молчал. А, прощаясь, крепко пожал мою руку и засмеялся. Его смех показался каким-то необыкновенно сильным. Пусть и немного безумным, однако сильным, если так можно сказать про смех.
На том мы и расстались.
Вещей, какие описывали, сажая в изолятор, мне не вернули. Незнакомый парень в спортивном костюме представился завхозом. Сказал, что он заведует вещевым складом. Огорчил, будто ему ничего не поступало. От меня – ничего. Затем попросил кое-где расписаться. Мол, я не имею каких-либо претензий. Но претензии имелись. И не только к нему… Поэтому отказался расписываться. Вообще-то за все время заключения мною не было оставлено ни одной росписи.
Ехали в полупустом автозеке. Всю дорогу я курил одну за другой. Стало тоскливо от мысли, что не узнаю, каково будет Сереге дальше. И хуже всего: не смогу поддержать поступком. Ясное дело, Лунев неспроста оставил его окончательно беспомощным. Наверняка и в одиночке закроют. Так проще покалечить и уничтожить. Ведь единица – это почти что ноль…
Однако, немного поразмыслив, спохватился, что очень даже могу помочь Сереге. Все еще могу, если, освободившись, обойду всевозможные комиссии по правам человека. Я не представлял, какие, правда, именно. И существуют ли такие комиссии? Но, впрочем, долго ли узнать? Вдобавок я рассчитывал написать письмо в какую-нибудь газету. Вначале – местную. Но дальше – больше… Может хоть так, да смогу помочь Сереге. Может.
В открытый люк наверху я видел голубое небо, в котором осталась полоса от пролетевшего самолета. И как мне было не завидовать тем пассажирам? Они-то летели, куда сердцу угодно. А я - что? Вынужден ехать, куда не хочу. И опять дегустировать баланду. Фу!
И вот приехали – СИЗО. Я вылизал так медленно, что оказался последним. И как же удивлюсь, когда, выпрыгнув, не обнаружил кругом ни души. И даже мусорской душенки… Уж на что Тыреткин медлителен, да и тот пропал! В общем, иди, куда хочешь. А пойти есть куда. Тут просторный двор и несколько зданий. И я решил добровольно сдаться, зайдя в ближайшее. Но что толку, если дверь оказалась запертой? Но вот вдалеке послышался крик: «Одного забыли!» Посмотрев в сторону, откуда донесся голос, увидел человека в камуфляже. Тот махал мне рукой. Дескать, иди-ка сюда. Направляясь к нему, ожидал, будто сейчас за медлительность, начнут бить. В колонии, откуда приколесил, так и сделали бы. Однако здесь вместо мордобоя надзиратель всего лишь спросил:
-Сам дойдешь?
-А куда?
-Вверх по лестнице. Потом направо. Чуть прямо. Ну и налево. А там увидишь Петровича. Понял?
- Понял, - ответил, не уточняя, как распознать некого Петровича.
Кому скажи, что без присмотра разгуливал по тюрьме – ведь не поверят же. Но так, ей богу, и случилось. А Петровича нашел быстро…
Впереди ожидало одиночество. То есть вновь камера-одиночка. В этот раз выяснилась причина моей изоляции – тюремные врачи объяснили. Виноват потерянный лист. Отчего и к здоровым нельзя, и… Раз так, значит, лист вырвали до приезда в лагерь. Но зачем? Для меня это и посей день загадка.
Обстановка в камере-одиночке ничем не отличалась от предыдущей. За исключением только, что не разбито окно. Но это, впрочем, легко поправимо… А в тумбочке нельзя найти заплесневелого хлеба. Зато было другое изменение, которое не сразу замечу. Это кровопийцы. Впервые проснулся здесь от неприятного ощущения, как по мне что-то ползает. Сразу подумал: насекомые. Открыл глаза. Осмотрелся. И что же - точно! клопы! Я вскочил с койки. Спешно отряхнулся от них, словно от снега попавшего за шиворот.
Но это было только начало. Весь остаток срока кувыркался с ними бок о бок в камере-одиночке. С Люсей Фунтиковой (о, мяу, мяу!) даже так не кувыркался… Каждый раз, просыпаясь, встречал ползающих по мне клопов. Они искусали до неузнаваемости. Лицо опухло и покрылось красными пятнами. Вероятно, началась аллергия. Врачам оказалось нечем помочь. Лекарствами, по их словам, тюрьма не располагала. Зато были Библии. Много Библий.
 Я настолько стал не похож на себя, что пару раз надзиратели принимали за другого. Будто я – это не я. И настоящий сбежал. Ну не идиотизм? Осталось пересидеть несколько дней и вдруг (!) сбежал.
 Оценивая пережитое взаперти, я то и дело сталкивался с вопросом: зачем у меня своровали свободу? И каков результат? Да, отныне мне стало известно, как угнать, как проникнуть, как отнять, как обмануть, как подделать. И прочее, и прочее… В общем, перевоспитали, как и «положено». И мне было интересно, насколько смогу применить свежие знания, если, предположим, проголодаюсь, а купить поесть будет не на что?.. Нет, кто-то, наверно, зарекнется про совесть, про гуманизм, про что-нибудь еще. Но о каком человеколюбие может идти речь, если люди наносят тебе только зло? «Любите врагов ваших», - часто вспоминал я. И во мне не было сил, чтобы прощать и любить. И нечего меня усмирять напоминаниями о высшем, единственно-праведном суде, с которого еще никто не возвращался. Я не верю в него: сотворивший людей не имеет право судить и осуждать их. Это равносильно, что создатель атомной бомбы возмутиться злоупотреблению его «детища» в ходе войны. Ученый ( на то он и ученый!) знал, чем все обернется...
 С горем пополам дожил до своего единственного праздника - дня освобождения. А начался он с того, что сфотографировали для справки об освобождение. Какую еще называют «волчьим билетом». Ее и выдали при освобождении. И все. И этого было мало. Я спросил о других предметах, которые изъяли во время задержания. Где они: мобильник? паспорт? студенческий билет? серебряный крестик? На что человек с погонами развел руками. И сказал, будто все это нигде не записано. А, стало быть, не существует.
На проходной не выпускали, по причине, будто в деле фотография другого преступника. То есть не моя. Неудивительно, учитывая, что я до неузнаваемости покусан клопами. Вдобавок за полгода ни разу не стригся. Отчего заметно оброс. Как никогда, кстати сказать, оброс.
 Выпустили после того, как увидели мои особые приметы. Одна из них, например, шрам на левом запястье…
Оказавшись за воротами тюрьмы, я облегченно вздохнул. Дурманяще пахло весной. Слегка закружилась голова, словно глотнул вина. Был светлый день. Яркий и чистый.
Странно, но отчего-то первую минуту на свободе было не радостно. Сердце болело по мелочам. О том, что выглядел неважно. Рваные кроссовки. Заношенные грязные вещи. А лицо... Нет, разозлился на себя, что за чертовщина?! Я же свободен! И ничего, что карманы пустые. Значит, домой – пешком. Но я справлюсь. Бывало и хуже, когда и вовсе не знал, куда податься. От такой мысли сердце сладко замерло.
Идти не пришлось. Меня окликнул отец. Я увидел его через дорогу внутри машины. Поспешил к нему.
 Вот сел в машину. Он улыбнулся мне как-то через силу. Встретил молчанием. Поэтому, может, и заговорил первым. Начал с того, что отказался ехать домой.
- Тебе нужно переодеться. Одежда тюрьмой пахнет.
-Только не домой! – я не уточнял, как пахнет тюрьма, - Поехали куда-нибудь. Неважно – куда… Просто… По городу.
Катаясь на машине, я довольствовался, разглядывая все то знакомое, обыкновенное, простое - слегка подзабытый Воронеж. И одновременно горевал, что расстался с Серегой. В сердце, короче, словно расцветал колюче-сладкий бутон…
Отец спрашивал: рад ли освобождению. Я растеряно пожимал плечами.
 Домой приехали, когда уже сгущались сумерки.
 Вещи, как и советовал Серега, оставил на пороге. Домой проник в одних трусах. Искупался. Оделся. Объелся непривычной еды. Вернулся к вещам на пороге. Отнес их в наш сад. Кинул на землю вшивые шмотки. Облил бензином из канистры. Чиркнул спичкой – и гори оно все! До холодного пепла. Пусть не сохранится того, что могло бы потом зацепить плохие воспоминания. Пусть.
 Дома делать нечего. С отцом разговор не складывался. Он настойчиво требовал ( я так диету даже не требовал! ) объяснение. А именно, чем я намерен заниматься дальше? Куда пойду работать? Буду ли учится? Когда восстановлю паспорт? Меня раздражал его тон. Таким обычно разговаривают с маленькими детьми. Хотя нет. Возможно, меня раздражало, что не знал ответа на его вопросы. Но ответить хотелось. Только вот что? Я, ей богу, не знал. Потому, наверное, и настроение испортилось вконец.
 Я закрылся в своей комнате. И что делать – не представлял. Пойти к давним друзьям? Прогуляться по городу? Нет, ничего не хотелось.
И тут вспоминалась Настя. Потянуло к ней. Осенила мысль: поеду, скорей поеду-ка в Москву! А что? Ночь в пути и в столице. А там…
Часы показывали девять с чем-то. Значит, еще можно успеть на вокзал. Так и решил: или сейчас, или никогда. Я попросил у отца денег. Пару тысяч рублей. Он дал с просьбой излишне не напиваться. А то, как бы не зашумел обратно. Впопыхах забыв предупредить, куда уезжаю, выбежал из дома. Отец не знал про Настю. Как и многое прочее не знал…
В благодушно-расслабленном настроение доехал до вокзала. Опасаясь, что все билеты раскуплены, поехал на такси. Я наделся занять любимое место у окна. Надеялся, да опоздал. Оказалось, что билеты до Москвы уже распроданы. Но я не отчаивался. Дождался последнего автобуса. Люди с билетами (не то, что я!) садились в него. А между тем, я попросил водителя взять меня с собой. За отдельную плату, конечно. И не беда, что мест нет. Я постою-потерплю. Мне не привыкать. Но водитель как-то задумчиво-разочарованно развел руками: увы, не в силах помочь. И вскоре автобус, растворившись в ночной темноте, уехал. Без меня уехал.
Некоторое время бродил возле вокзала. Наткнулся на место, где несколько месяцев назад перебегал из столыпина в автозек. Но отчего-то все то недавно происшедшее показалось просто-напросто сном.
Когда вернулся домой, отец удивился, почему я приехал не утром, как он ожидал. И почему трезвый. И без следов помады на щеке. Чего мне скрывать? Сказал ему, как есть. Ну что был на вокзале. Хотел уехать в Москву. Девушку проведать. Отец затею не одобрил. Заворчал. Что, мол, дел полно. И огород пора бы вскопать. И забор поставить. И крыша протекает. Список долог и скучен. Аж зевать захотелось. Еле сдержался, чтобы не обидеть отца. Но его все-таки понимал. Боится, будто не скоро вернусь. Если вообще вернусь… А помочь, действительно, некому. Но и меня не переубедить: поеду завтра и точка. Видя, какой я упертый, он уступил. Мало того, предложил доехать с его двоюродным братом. Тому будто бы завтра в Москву по каким-то делам. И я согласился. На машине, ясное дело, во многом лучше.
 

Идущий и смеющийся в ночи ( вместо эпилога )

 Надежда стала подобна солнечному зайчику, который слепит глаза. Однако ж, солнца долго не встречал. И все-таки искал его. Пусть и в тоске, но искал. Верил: счастье будет – чем темнее ночь, тем скорее рассвет. Нужно только дождаться. Терпение, терпение и еще раз терпение.
И я ждал. И получал разочарование за разочарованием. Отчего все более убеждался, что солнце есть. Несомненно, есть. Но светит и греет оно не для меня. И я не представлял, что делать. Смириться? Жить дальше, пусть и в темноте, непроглядной, что хоть глаза коли? Или же оборвать свой срок в одно мгновение?..
 Настя - все, что у меня осталось. К ней и приехал в Москву.
Я радовался погоде, какая выдалась подстать настроению. Тепло. Сухо. Небо синело. А люди теснились, суетились, двигались. Родственник высадил меня возле станции метро. Прощаясь, я поблагодарил за то, что подвез. Дальше - ему по своим делам. Ну а мне...
Солнце слепило глаза. Естественно. Ведь я отвык от дневного света за время изоляции. Мне бы очки. Но их под рукой не имелось. Ничего, подумал, привыкну. Впереди лето. Еще поживем.
 Возле метро я остановился. Замер. Из музыкального киоска донеслась знакомая песня. Моя любимая песня. Сколько раз напевал ее про себя в беспросветные дни. Это и веселило, и обнадеживало. А сколько раз хотел купить диск с песней. Хотел, да не решался. Вот куплю – и что? Наслушаюсь – надоест. И ничегошеньки у меня в итоге не останется. А так будет хоть, что вспомнить.
 Дослушав песню, спустился в метро. Сел в вагон. «Осторожно», - послышался голос из динамика, - «Двери закрываются. Следующая станция…»
 Вышел на «Дмитровской». До общаги отсюда недолго идти. Я шел, вспоминая Настю. И дрожь нетерпения охватила меня. Скорей бы увидеть… Скорей!.. Но возле общаги запутался-заплутал в сомнениях: идти или нет. За полгода разлуки могло немало изменится. И далеко не в мою пользу. Очевидно, теперь живет с кем-нибудь новым. И бог его знает, как поступлю в таком случае…
 И еще. А что если она заразилась по моей вине? Что тогда? Хм… В общем, имелись все шансы, чтобы мы расстались лет этак… навсегда. Нет, лишь бы не это. Ведь кроме нее, у меня по большому счету никого и нет. Она одна-единственная, кто понимает. Только она радует. Только и только она…
Я сомневался. Но лучше сделать, а потом жалеть, нежели сожалеть, что не сделал. И поэтому, глубоко вздохнув, я вошел в общагу. На проходной встретил знакомого охранника в камуфляже. Он не пустил меня. Дескать, ректор, пусть и давно, однако сказал, чтобы и кроссовка моего тут не было. И как бы я не уговаривал пропустить, хоть на пару минут, охранник оставался равнодушным. Чувствуя легкое отчаянье, уже хотел пробежать. Да, нагло, однако иного выхода, точнее прохода, не имелось. Но я раздумал. Будь помоложе - еще куда не шло. А так…
- Меня уволят, если пропущу, - опасался охранник.
-Ну, и что? Ну, уволят! Ты здесь до генерала, что ли, хочешь дослужится?
-Конечно, хочу. Кто ж, не хочет? Тоже скажешь! – повеселел он.
-А в чем проблема? Давай я сразу тебя буду называть: мой генерал.
На его лице появилась улыбка, что весьма обнадеживало. И поэтому я, тоже улыбаясь, продолжал:
- Мой генерал, пропусти. Вижу ведь: есть в тебе людская жилка... А я пива куплю. Будешь?
-Только не крепкое.
-А какое?
-Ну… На твой вкус.
В киоске, что недалеко, купил пиво. Принес ему. После чего охранник пропустил. На пятый, нужный мне этаж я поднялся на лифте. Какого-либо ремонта в общаге не наблюдалось. Все по-старому. Было удивительно безлюдно. Прямо-таки, что тогда, в мою последнюю ночь здесь. Возле комнаты Насти остановился. Перевел дыхание.
 Дальнейшее помнится, словно бы в замедленном кино. Вот стучу в дверь. Открывает Настя. Вопрошающий взгляд. Дескать, какими судьбами? Растерянно улыбается. Понимаю: не ожидала увидеть. В следующее мгновение мы обнимаемся. О, до чего знакомое прикосновение! Ко мне возвращается убеждение, что мир прекрасен. Нет! Теперь он даже кажется еще прекрасней и ярче. Я еле сдерживаюсь, чтобы не ущипнуть себя. До того все походит на сон. Но что-то не так - интуитивно чувствую... И, действительно: я замечаю на ее руке обручальное кольцо. Меня, словно бьет током. Значит… Да, парень, значит опоздал. Что ж, видно, опять не повезло. Э-эх, судьба-злодейка! Еле сдерживаюсь, чтобы не закричать от обиды.
Она стоит вплотную ко мне.
-Почему? – спрашиваю, - Ну почему?
 Только, пожалуйста, не молчи. Говори! Ну же! Говори, что ждала меня. Прошел месяц, два, три – меня нет и нет. И что думать? Конечно, будто я бросил. А то и нашел другую. Впрочем, наверняка и побоялся ответственности за то, что, вероятно, заразил. Подсудное дело, кстати. Э-э-эх, ты! Тюрьмой угрожаешь. А меня нечего ею пугать. Я там уже бывал. Но об этом ты еще не знаешь. И пока, на твой взгляд, я трус. Вот, значит, оно как. Ну ладно. Говори дальше. Не держи в себе накопившееся зло, если не в силах его нести. Я возьму и заберу. Мне не привыкать. Хотя об этом ты тоже не знаешь. Но все равно говори. Что, например, твой муж - москвич. И работает програмисстом. Зарабатывает нормально. Не то, что некоторые. Я понимаю - намек. Этакий камешек в мой сорняковый, неурожайный садик. И все-таки говори дальше, как будто бы родители скоро купят ему квартиру. Туда вы и переедите. Ну что ж, я только рад за тебя. Ей богу, рад. Я заметил: тебе хочется выговорится. Ну так продолжай! Пока я здесь, пока живой. Говори, как он был единственным, кто навестил, когда заболела. И когда, скучая, не знала, с кем разделить одиночество. И как плакала от счастья в больнице, узнав, что не заражена. И потому будешь жить. И нам, стало быть, не по пути. Ведь ты боишься меня. Ну что? Все сказала? Нет! Тебе еще хочется знать, где я пропадал полгода. Эх! Знала бы ты. Но! Я не спешу отвечать. Смотрю в твои глаза. В них, словно и страх, и злость, и сострадание. Но я не желаю отвечать. Ни за что! Во мне вдруг выросло непреодолимое желание бежать отсюда, как можно быстрей и дальше, как тогда в изоляторе…
 Нет, не уйдет из сердца и памяти все, что случилось потом. Вот… Я убегаю, не прощаясь. Спешно спускаюсь по лестнице. Выбираюсь на улицу. Продолжаю бежать. Кого-то грубо цепляю плечом. Однако не останавливаюсь. Не оборачиваюсь. Не извиняюсь. Так ему и надо! Нечего по улицам шелистить! И внутри у меня, - да, да! - словно в пустой бочке из-под бензина… И я бегу. Падаю. Поднимаюсь. Снова бегу. Сворачиваю в новые и новые московские закоулки. Я уже не в силах остановится. Несколько раз едва не попадаю под машину, перебегая дорогу, где нет светофора. Задыхаюсь. Не хватает воздуха… Иду пешком. Отчего только хуже. Нечто ядовитое стремительно, подобно огню сжигает меня изнутри. И вновь накрывает мрак безысходности.
Но уже ночь. Расползается свет фонарей. И я больше не верю в свою удачу. На девятнадцатом году жизни понял, что чудеса бывают только в сказках. А еще в Евангелие бывают.
 Двигаюсь вдоль дороги. Слева мелькают машины. Необоримо хочется прыгнуть под одну из них. Желательно под автобус, грузовик… И неважно, что по моей вине пострадает водитель.
 Во мне гнездится отвага перед смертью. И я безволен, точно под гипнозом. И уже не принадлежу себе. Словно некто управляет мной. Мое «я» - оно растаяло, расколото, размазано. Его больше нет. Я представляю себя в третьем лице. Будто и посторонний, совершенно посторонний человек сейчас умрет. И утро не будет. Для него не будет.
 Вот! Несколько стремительных шагов и я на середине дороги. Свет фар слепит глаза. Ничего не видно. Лишь свет. Повсюду свет. И только свет. Закрываю лицо руками. Слышу, как сигналят. Чувствую, что несколько машин пронеслось, наверно, в каких-то сантиметрах от меня. Еще мгновение и всему конец. И время иссякнет. И я освобожусь: там хотя бы нет места для надежды. Но! Я вдруг прихожу в себя. Словно трезвею. Словно очухиваюсь ото сна, одурь которого мигом слетает. Я успеваю, слава богу, вырваться с дороги. И все это - в несколько спрессованных в клубок мгновений.
 Дёшево отделался. Всего-то - временным испугом. Теперь нужно бы перевести дыхание. И присесть. Приземляюсь прямо на асфальт, что на обочине дороги. В голове пусто. В груди какой-то тягучий стон. Чувствую, как, обжигая лицо, текут слезы. Свет фонарей, прохожие, дорога с машинами – все расплывается перед глазами. За всю жизнь я не пробовал более горючих слез. И впервые плакал потому, что остался жив. Плакал от радости.
 Я твержу себе: расслабься, улыбнись, вдохни полной грудью. Все не так уж плохо, как ты вбил себе в голову. Разлука с Настей - даже к лучшему. Разве нужно вам быть вместе? Жить бок о бок долго, лет этак… до старости? Нужно ли? Подобные отношения неизбежно будут похожи на заношенную вещицу: полинявшую и с дырками. Разлука – просто-напросто очередное испытание. Пусть, стало быть, Настя, к черту иль с богом, живет без тебя. Несет свой крест. А ты – свой. В твоем существование были грустно-счастливые чувства, которые волнуют и ласкают, когда вспоминаешь... Говорят, это и называется любовью. Ну и?.. Тебе есть, что вспомнить. А большего и не надо. Оно, непременно оказавшись лишним, только все испортит. Счастье не бывает в достатке. Потому и вечный рай после смерти невозможен. Как, впрочем, и ад. Следовательно, остается лишь ценить жизнь, пока теплый. И неважно, что будет, когда станешь холодным.
 Во мне вдруг воскресает желание перемирия. Я прощаю всех, кому прежде так сладострастно желал отомстить за нанесенное зло. Прощаю и хочу, чтобы для меня тоже не сжимали кулаки, если чем-то обидел. Вот - мое раскаянье. Долгое время тревожился, что потом - когда-нибудь – на него решусь. Но теперь я спокоен: все-таки справился. И не потому ли отныне на сердце сладко и терпко, как перед смертью?..
 Жизнь - дьявольски скоротечна. И посвящать ее вражде и унынию – неразумно. Ведь не секрет, что пронести добро сквозь всю жизнь равносильно тому, что пройти со стаканом полным воды, стараясь не пролить и капли. Сложно. Особенно, если идешь по ножам или почти по цирковым, натянутым высоко-высоко канатам. Без подстраховки. Волей-неволей захочешь в сердцах разбить его, стакан этот, лишнюю обузу.
Но я смог. Не ожесточился сердцем, а, стало быть, - пронес. Изменилось ли что-нибудь после этого? Да! Я встаю на ноги. Крепко встаю. Светит какая-то бесноватая луна. Взволнованный ветер шевелит своим дыханием мои волосы. Стая облезлых, шакалообразных собак, что поблизости, смотрит на меня. Они тоже знают, каково это - выть. Я – свой. Не укусят.
И наперекор своему горькому жребию чувствую, как по моему лицу скользит улыбка. И - обойдусь без удачи. Оставим ее неуверенным в себе. Пусть надеются, молятся, ждут. И плевать, что тьма затопляет все. А свет - искусственный. Ну что ж - зато во мне настоящий!..
Я иду вперед решительно и быстро. Отныне - есть цель. Я намерен жить заново, с чистого листа. Поменять в себе все. Абсолютно все. Вплоть до фамилии. Кто знает! Может, справлюсь.
Я болезненно счастлив. Пульсирующее тепло разливается по моему телу: с ног до головы. И смеюсь, смеюсь, смеюсь… Так и должно быть. Ведь все живое и победоносное наполнено смехом.



Воронеж 2007