Папин вальс

 

- А чтоб ты сдох, иуда!
- Бог тебя накажет!.. – бурлили, гневались, вздыхали тетушки, говоря о моем отце.
Но никакие проклятия его, похоже, не доставали. Может потому, что был он тогда слишком далеко.
И тетушкин еврейский бог тоже не очень-то старался отомстить. К тому же, папа был закоренелый хохол. Красавец с густой шевелюрой, зачесанной назад, в молодости. Тот же красавец, но уже с выразительной блестящей лысиной посередине головы, улыбающийся и высокий, в сорок пять.
Папка…

Есть фотография. Я и папа. Снимок сделан в фотосалоне. Черно-белый, конечно. Размером с открытку. Десять на двенадцать.
Мне семь лет, я в школьной форме, в белом фартуке с оборками. Волосы забраны назад, схвачены лентой. Сзади, как огромный мотылек – белый бант, так хорошо подходящий к моим темным волосам и открытому высокому лбу.
Я улыбаюсь. Потому что позирую настоящему фотографу. И потому что не улыбаться просто нет причин.
Папа рядом. Тоже улыбается. Нет, даже смеется, но смеется только глазами. Так смеяться могут только отцы. Мамы – нет. Отцы должны уметь смеяться глазами. Это чисто мужская привычка и чисто мужское умение. Я и сейчас уверена в этом.
Мой папка…

Однокурсницы маме завидовали – надо же, какого парня отхватила! Оба они учились в областном меде. Она на детского врача, педиатра. А он – на акушера-гинеколога. Она была патологическая отличница, ни одной четверки, почти всю жизнь. Он – заядлый троечник и прогульщик.
Она писала за него курсовые, натаскивала к экзаменам
Мама стала вполне хорошим педиатром. Отец – лучшим акушером-гинекологом города. О нем говорили, что у него золотые руки. Женщины молились на него как на бога. Он действительно творил чудеса. Спас десятки, если не сотни жизней. К нам домой с завидной регулярностью приходили знакомые и незнакомые тетеньки и дяденьки, с цветами и коробками конфет. В кладовке у папы был маленький коньячный склад. Благодарность – дело святое, говорил он.

На фотографии - я и папа. Ровно половина нашего тогда счастливого семейства.
И – особая его половина. Мы с отцом почти уравнены в правах. У него право главы семьи и единственного мужчины. У меня право младшей дочери - быть любимой больше, чем старшая.

…Папа достает мою маленькую карточку из внутреннего кармана пиджака. Она у него там все время. Он показывает ее друзьям и знакомым при каждом удобном случае. Вот…Дочь. Младшая. Да, очень похожа… копия папы. Любимица.
Он еще не знает, что я отблагодарю его той же любовью. Такой же сильной и безудержной. Но через много лет.
Когда однажды внезапно проснусь рано, от непривычного света в комнате, что случается от выпавшего за ночь первого снега, и, едва соскользнув с кровати, не умываясь-не причесываясь, забыв об утреннем чае, брошусь стучать по клавиатуре. О нем, и только о нем. Все что хотелось написать раньше. Все что невозможно не написать сейчас.
Папка…

- Я куплю тебе белый рояль, когда вырастешь, - обещал отец.
С его легкой руки, благодаря его желанию, прежде всего, я стала учиться музыке. Меня приняли в музыкальную школу прямо посреди учебного года, сразу в первый класс, минуя подготовительный. Поступила я к хорошей и доброй учительнице, которая впоследствии оказалась еще и нашей дальней родственницей. Ее я обожала всю жизнь. Она была не только талантливым педагогом, но и красавицей, с копной рыжих волос, умным открытым лицом, большими выразительными глазами.
Когда однажды мне в руки попала заграничная открытка с «Венерой» Джорджоне, меня вдруг осенило: это же моя учительница! только волосы распущены и светлее чуть-чуть.

…Папа лежит на диване в гостиной. В его руках ни книги, ни привычной газеты. Я сижу за пианино и играю вчера сочиненный мною Вальс. Не просто выдуманный, придуманный на ходу, а сочиненный и записанный на нотной бумаге, как полагается, для правой и левой руки, в скрипичном и басовом ключе. В Ми-бемоль-мажоре, со средней частью и репризой. Произведение занимает всего полстранички, всего шестнадцать тактов, но не в этом дело. Мне самой-то восемь или девять лет.
Папа просит повторить еще и еще раз. Я опять играю. Потом он говорит мне: - Назови его «Папин Вальс», раз уж он мне так нравится.
Я согласна. Тут же добавляю перед написанным ранее заголовком, с большой буквы, письменными косыми буквами, слово «Папин». Получается как надо, но теперь оба слова начинаются с большой буквы. Ну и пусть.

… Он так и не купил мне белый рояль. Ни когда я закончила музыкальную школу и потом музыкальное училище с отличием. Ни когда получила заслуженный красный диплом об окончании консерватории.
О белом рояле я не вспоминала. Вернее, я не ждала его. Даже тогда, в свои девять лет, я понимала, что эти папины слова – не обещание купить. Это нечто другое. Что-то более важное для жизни.
Сейчас в моей квартире то же старенькое пианино «Украина». Его я возила за собой по всей необъятной стране – с Украины в Сибирь, из Сибири в Питер… Я и не могла его нигде оставить. Оно было – из детства.. Единственное что осталось от детства.
Безукоризненный звук. Мягкий домашний тембр.
- Пап.., сыграть тебе «Папин Вальс» еще?.. это уже третий раз…

Рояль в моей питерской квартире все же появился. Черный. Огромный. Девятнадцатого века. Старый немецкий рояль. Занял половину другой комнаты. Вписался быстро и естественно. Возник же благодаря счастливому стечению обстоятельств.
Друг моих близких приятелей прилетел на неделю из Израиля, и вдруг ему в голову пришла мысль, что рояль, который с неизвестно какого времени стоит в его питерской квартире, хорошо бы отдать. В руки, которые и будут на нем играть. Друзья срочно позвонили мне:
- Тебе нужен рояль? – Конечно нужен, - не задумываясь ответила я. – Тогда приезжай и забирай!
Теперь я знаю, что это был не просто подарок. Это и был тот мой белый рояль, обещанный отцом. Безусловно, это он. Узнать не составляет труда.

Я играю на старом немецком рояле любимые Вальсы Шопена – Ре-бемоль-мажорный первый, си-минорный и до-диез-минорный… А вот «Папин Вальс» уже не помню. Пыталась вспомнить долгие годы. Нет, не помню… И ноты не сохранились. Остались многочисленные написанные позднее опусы – пьесы и этюды, сонаты, даже фортепианный концерт. Лишь «Папин Вальс» не сохранился. Исчез. Будто растворился в пространстве.
Время от времени я перерываю груды книг и нот – в шкафу, на шкафу, на полках и стеллажах, даже на полу возле рояля, где с неизбежной регулярностью вырастает очередная гора нотных сборников и всяческих бумаг. Пересматриваю тетрадь за тетрадью, лист за листом. Ради одного-единственного нотного листка. Я все равно его найду. Или вспомню мелодию.
Раз-два-три.. Раз-два-три..
Папка-а-а-а-а!..

… - А чтоб ты сдох, иуда!.. – посылали моему отцу проклятия тетушки. Через километры. Сотни, десятки сотен километров.
Похоже, эти проклятия тоже терялись и исчезали где-то в мировом пространстве. Потому что папа в это время счастливо жил со своей новой, молодой женой в небольшом районном городке и вовсе не собирался умирать. У него рос сын. И он по-прежнему был медицинским «светилом», с золотыми руками и небывалой работоспособностью. Но уже в новом для него городе.

Он умер, когда ему уже было за восемьдесят. В две тысячи первом. А из своей районной больницы ушел всего за несколько лет до этого. И то только тогда, когда уже совсем не мог работать, из-за здоровья.
А вот мама умерла на двадцать три года раньше.
Мои многочисленные еврейские тетушки говорили тогда, что он сократил ей жизнь.
Я, всегда любившая маму спокойной и ровной любовью, их доводов не понимала.
Их еврейская логика была мне недоступна.
Они ждали, когда я вырасту и поумнею.
Я выросла и не поумнела.
- Папка! Давай я сыграю тебе твой «Папин Вальс»! Еще один-единственный разочек! Всего шестнадцать тактов… раз-два-три…