Синий попугай

 Ночью мне снилось, как я разбиваю свой компьютер вдребезги.
- Вдребезги? – шумел темной бородою Оливер Дио, мой приемный внук.
- Вдребезги! – зло скрежетала я, крепче сжимая металлическую рукоятку молотка, которым когда-то в древности орудовала мама, приготовляя куски свинины для отбивных.
- Вдребезги? – спросил незнакомый голос в трубке (и когда успел зазвонить телефон?)
- Вребезги! – звонко отрапортовала я, нанося сокрушительный удар по монитору, светящемуся фиолетовому лицу империалистической вражины.
- Вдгебезги!.. – картаво выдохнул за прутьями клетки синий попугай и покосил глазом в сторону блюдца. Там сидела прилетевшая утренним рейсом муха и ждала своей участи. Жизнь на оккупированной территории отнюдь не казалась ей вечной.

 Утром позвонил начальник.
- Можешь на работу не приезжать.
- В стране объявили праздник? – ехидно спросила я.
- Нет. Дороги занесло. Посмотри в окно. – Он повесил трубку.
 Я выглянула в окно. Там, где вчера зеленела трава, было сплошное белое поле. На деревьях, как обезьяны на лианах, раскачивались белоснежные шапки. Домов почти не было видно. Где-то за каналом виднелся кусок промышленной трубы, но и он незаметно уходил в небо, будто таял в нем, подобно мороженому.
- Поликлиника… - пронеслось в голове.
- Кто кгайний к огтопеду? – поймал ускользнувшую было мысль попугай.
- Кеша, поди в зад! – я набросила на клетку свою черную трикотажную майку.
 На дворе был май, двадцать второе число.

 Я всегда мечтала, чтоб нас занесло.
 Мне часто снилось, что просыпаешься в школу – а из подъезда не выйти. Снегом приперло дверь, и ее не открыть.
 И вот по радио объявляют, голосом диктора Левитана:
- Дети, вам повезло. Видите, сколько снегу намело. Так что дверь в парадном не открывается. Сидите, дети, дома. Школы сегодня не будет. Кстати, ее тоже занесло…
 И я беру маленькую пластмассовую лопатку (откуда она у меня?), спускаюсь по лестнице на первый этаж, а там уже взрослые дверь с петель сняли.
 И вот мы начинаем прокапывать туннель в снегу. В человеческий рост, даже выше. И все копают маленькими лопатками (откуда они у них, ведь в подъезде, кроме меня, ни одного маленького ребенка?). И никто не толкается локтями. Всем хватает места, и света хватает.
 Очень похоже на то, как однажды ели торт на мамином дне рождения. Мне положили большой кусок на блюдце, боком, чтоб удобнее было есть. В желтой бисквитной горе белели две толстые прослойки крема.
 И я начала с этого крема, подбирая его с краю ложечкой, а потом углубляясь все дальше, и скоро образовалась ложбинка, а потом пещера, потому что доставать снизу, со стороны блюдца, казалось вкуснее, а верх еще оставался цел, и иллюзия, что этот кусок торта никогда не закончится, была реальностью.
 Впрочем, детство тоже казалось вечным. Нескончаемым, как этот туннель в снежном покрове, который никогда, ни в одном сне, так и не был пройден до конца.

 Снег растаял через неделю. Удивительно, как он продержался при температуре почти плюс пятнадцать выше нуля столько времени.
 Даже нельзя сказать, что он таял. Потому что результатом таяния должна быть вода. А ее не было. Не было ни грязи, ни луж. Но снежный покров становился все тоньше и тоньше. Он будто высыхал на солнце.
 Оливер Дио говорит, что снег может улетать по снежинке опять в небо. Но мы ничего не видим, поскольку это происходит ночью. А мы ночью спим. Потому что мы люди. И потому что утром рано вставать в школу.

 На работу я вышла в среду, через два дня после того как позвонил начальник.
На этот раз я опоздала на сорок три минуты.
 …Первым делом я включаю компьютер и смотрю личную почту. За два дня, как правило, приходит восемь – десять писем.
 На этот раз меньше. Два от Леона (он издатель), и еще три из синагоги (они приглашают меня на праздник молока, на тренинг делового общения, и просто помолиться в хорошей компании). Молоко я ненавижу. Тренинги провожу сама. А хорошие компании мне вообще неинтересны.
 Как всегда, в жизни не хватает одного. Мне - того, КТО не пишет.
- Интересно, изменилось бы что-нибудь, если бы я стала приезжать на работу вовремя? – подумала я вслух.
- Да, - ответил начальник. – Я бы перестал опасаться, что ты скоро станешь опаздывать на два часа, а потом на три. А потом вдруг исчезнешь, как снег в мае.
- Не исчезну, а растворюсь в небе.
- Дура. Кто тебе там зарплату платить будет, в небе?
- Пгопадешь дагом… - буркнул синий попугай.
 Я схватила первую попавшуюся бумажку и нарисовала карандашом виселицу. Рядом попугая. Печатными буквами начертала: ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!!!
 Скотчем приклеила листок на стенку. Не говори, что не заметил!

 …Бургомистр позвонил поздно вечером. Сообщил, что закончил картинку с Казанским собором и продал ее какому-то греку за 250 у.е.
- Сколько ты Казанских соборов за свою жизнь нарисовал? – поинтересовалась я.
- Штук двести. А может, и больше…
- На хрена им столько?
- Не знаю. Покупают…
 Я представила Бургомистра через двадцать лет. Рисующим восемьсот сорок девятый по счету Казанский собор. Те же 30х40. Те же точные мазки. И те же 250 у.е. Или 350, если у.е. свалится.
- А тебе не скучно?
- Что, рисовать собор? Он ведь разный. В разное время дня и в разное время года. Как и все что вокруг.
 Бургомистр замолчал. Он никогда не произносил больше четырех фраз подряд.
 Я подумала: гений… гении - они все такие.
 И хорошо, что Леон придумал ему кличку Бургомистр. Сказал однажды:
- Никогда не называй его Художником, если… если не хочешь сглазить. Иначе продаст талант ни за грош. Тем же буржуям продаст. Или сам продастся. И будешь ты его видеть только по телевизору. С немецкой женой под ручку и тремя немецкими детьми в коляске. Бургомистра такого…

 Я не хотела, чтоб у художника была немецкая жена. Или американская, что еще ужасней. Я представляла, как она кормит его копчеными сосисками (если немецкая). Или гамбургерами из “Макдональдса” (если американская). Или говорит, что всю его сегодняшнюю зарплату (350 у.е. за написанный по памяти Казанский собор, 30х40, х.м.) она потратила на оплату счетов. И что завтра нужно оплатить счетов в два раза больше, поэтому придется ему написать еще и Исаакий, и тоже по памяти).
 Господи, отрави ее несвежими консервами… А его оставь. И верни в Россию…
За два года ни одного письма…
 
 Каждый рабочий день начинается с того, что я смотрю почту в компьютере. Три – четыре письма за сутки. Одно – обязательно от Леона. Он спрашивает, когда же я что-нибудь да напишу. Одно обязательно от синагоги. Не дождетесь… ни фига я отсюда не уеду.
- Хген – хген ком. Адгес невегный… - трендит попугай в клетке.
 Я вспоминаю, что забыла рисунок на работе. Сволочь пернатая…

- Тебе звонили, - говорит начальник, когда я появляюсь там на следующий день.
 На этот раз всего на двадцать четыре минуты позже чем надо. Это не криминал.
- Просили передать, что вечером лекция. Некий Герберт, из Германии. В восемь начало.
 В девять с чем-то я вламываюсь в комнату, где уже сидят друг у друга на головах человек шестьдесят, а тут еще я. Где-то с краю находится полквадратных метра ковра, и я втискиваюсь между спинами и ногами, и если ноги под себя и не шевелиться, то даже не очень страшно.
 Герберт сидит у противоположной стены и что-то говорит по-немецки. Если бы не переводчик, все бы давно ушли. Зато было бы больше места.
- …и вот вы приходите в магазин, и видите чудесного синего попугая в клетке (Герберт выпучивает глаза). И у него такие блестящие перья, и хохолок (жестикулирует выразительно)… и он так чудесно разговаривает… да, по-русски, конечно! (в ответ на вопрос спереди)… и вам так хочется его купить… и вы покупаете, и несете клетку домой… и так радуетесь… да, он такой умный, и у него столько достоинств… и вы за него так дорого заплатили… (аудитория ржет)
 Я думаю: Герберт загнул… он так и будет рассказывать сказки? Вместо того чтобы научить чему-то серьезному и важному (кстати, лекция о партнерстве и любви)… Ноги затекли. Жарко. Через десять минут сидеть уже невыносимо… да черт с ней, с этой любовью…
 Почему-то никто не уходит.
- … и вот проходит месяц, - продолжает Герберт, - и вы опять приходите в магазин, и вдруг видите красного(!) попугая в клетке. Он - великолепный! Гораздо лучше синего! У него такие умные блестящие глазки… и крылья… и хвост… и говорит он не только по-русски, но и по-французски… И тогда вы думаете: не поспешил ли я с синим попугаем? Не так уж много у него достоинств… недостатков больше… и он так надоел со своими русскими фразами… глупая птица… То ли дело красный попугай!…
 Приоткрывается дверь. Показывается крепко сбитое тело Бургомистра. Он с трудом протискивается сквозь узкую щель. Перешагивает через пару-тройку голов, ног и рук, и, втиснувшись между потными телами, оседает прямо перед моим носом.
 На спине его красной футболки нарисован безобразный синий попугай. Такой, каких рисуют в жутких американских мультиках.

 …В декабре Бургомистр уехал в Грецию. Участвовать в выставке российских художников в Салониках.
 Через три дня прислал письмо по электронке (интересно, когда это он научился включать компьютер?). Написал, что ему меня не хватает. Это была последняя из четырех положенных фраз.
 Вместе с его письмом пришло еще три. От Леона. От синагоги. И то, которое я так ждала и которое никак не приходило.
 В нем было поздравление с Новым годом. И два фото: под руку с американской женой - у Музея современного искусства в Нью-Йорке, и второе – с двумя детьми в коляске (двойняшки!), у себя дома, под цветущим балконом, в пригороде Вашингтона.
 Я удивилась – декабрь, а они там все чуть ли не в шортах. И цветущий балкон. Безумная страна…

 Начальник встретил меня дружелюбно.
- Ты исправляешься. Всего на три минуты опоздала. Видишь как полезно отправлять своих мужиков куда подальше… Что Бургомистр? Когда вернется? Или продался буржуям окончательно и навсегда?..
 Я сделала вид, что не расслышала последних слов. Дурак, что ты понимаешь в высоком искусстве?..
 На стене по-прежнему белел мой карандашный рисунок с надписью.
 Печальная птица, лишь отдаленно напоминающая попугая, сидела у виселицы и ждала своего часа.
 Я взяла синий маркер и раскрасила птицу с головы до хвоста.
Она стала похожа вообще невесть на что.
 И тогда я большими буквами написала поперек листа: ПОПУГАЙ, ТЫ ПГОЩЕН.