тополя

 Тополя

 Много лет назад на нашей улице, кривобоко тянущейся к самым горам, в маленьком желтом домике жили старики Агафоновы. Какими я их помню? Дед, ему было лет под девяносто, даже летом ходил в стеганых штанах, шаркая по дворику валенками и тряся на ходу бесцветной бородкой. Добирался он до своих любимых грядок и копался там, в земле, что-то сажал, пропалывал. Бабка Агафониха, вся серенькая от платка до длиннющей юбки, тоже была неприметным и безобидным существом, если не считать ее смешной не любви к нашему резиновому мячу, который иногда перелетал через забор в их картошку. Еще довольно-таки шустрая для своих лет, она, завидев упавший в огород мяч, спешила вытянуть его из густой ботвы, чтоб, спрятав в фартук, утащить к себе в сени. Но чаще всего мы опережали ее, перепрыгнув через забор и обратно, и тогда она ругала нас и махала вслед сухим кулачком. Играть нам нравилось около их двора, где было место поровнее; и обычно, выручив свой потертый мяч, мы снова затевали «круговую лапту», невзирая на бабкино ворчание.
 Агафоновы не были одиноки: через улицу от них проживал в большом добротном доме их сын, тоже уже пожилой дядя Федот. Он, а иногда его сыновья приходили проведать стариков, помочь в поливке огорода. В общем, жили Агафоновы без великих забот, скотины не имели, хлопотали с грядками, грелись на завалинке.
 Первым умер дед, умер так же незаметно, как и жил в последние годы. В темном дворике набилось с десяток старушонок, попричитала овдовевшая бабка, прижимая к лицу скомканный платок, и осталась одна. В то лето, наверно, не все из соседей заметили, что в огороде Агафоновых потянулись к солнцу тонкие хворостинки, натыканные дедом вдоль канавки, по которой весной бежала талая вода. Года через полтора не стало и Агафонихи. Сгорбленный, обитый желтоватыми дощечками домик, опустел. Дядька Федот все так же ходил присматривать за ним и за огородом. Потом там по переменке стали жить квартиранты.
 Незаметно подрастали ребятишки, некогда гонявшие по улице пыльный мяч. И постепенно стали заявлять о себе небольшие тополечки в огороде Агафоновых. С годами из подростков они вытянулись в высокие стройные деревья. Весной их серебристая кора «гудела» от проснувшихся соков, ветки покрывались пупырышками почек, и листочки, как птенцы, проклевывались на свет. Горько-медовые их ладошки разворачивались и приветливо касались друг друга. В мае тополя уже стояли в густо-зеленых кронах, закинув ветви друг другу на плечи. В теплые летние вечера, когда луна поливала их широкие листья светом, а ветер шаловливо лопотал ими, казалось, не деревья, а родные братья разговаривают о чем-то задушевном… Возвращаясь с молодежных посиделок на бревне или с книжкой от подруги, я обязательно присаживался на скамейку против дома Агафоновых. В такие минуты, когда расстаешься с промчавшимся днем, было особенно хорошо сидеть одному в синеватом сумраке, смотреть на луну, что нежилась в серых волнах облаков, слушать приятно-тревожную песню кузнечиков и вздохи больших тополей.
 После школы, я уехал в другой город учиться. Домой приезжал редко, по праздникам. Когда с ночного поезда шел по спящей улице, останавливался размять пальцы от тяжелой сумки все у той же скамейки. В доме Агафоновых после разных постояльцев поселился внук почившего старика – Гришка с толстой бездетной женой. Соседи нового хозяина реже видели его с лопатой в огороде, нежели с бутылкой в кармане. По непонятным соображениям Гришка на покосившемся столбе возле двора повесил огромный прожектор, который ночью видно было издалека. Мощная стена света отодвигала тополя в глубь огорода, топила их в темноте. Но я, подходя ко двору Агафоновых, всегда слушал знакомые деревья, знал, что они еще не спят, и приветствуют меня ропотом листвы. Именно здесь я особенно радостно осознавал, что уже почти дома, среди родных.
 Однажды я возвращался домой прохладной осенней ночью. Долго тащился с тяжелым портфелем по бесконечным развилкам к своей затерявшейся в горах улице. Уже стояли холодные дни, когда вот-вот объявится первый снег и успокоит своей первозданной чистотой людей, раздраженных осенней грязью. Встречный ветер заставлял склонять голову и по очереди прятать в карманы озябшие руки. Очертания домов едва угадывались на фоне плотного черного неба. Остановившись, как всегда, передохнуть у низенькой скамейки, за полосой прожекторного света в огороде Агафоновых, я почувствовал, а потом и разглядел страшную пустоту. Забыв поставить сумку, я стоял и не мог оторвать напряженных глаз от этой пустоты: там не было знакомого дыхания, там не было жизни!
 - Зачем? Зачем их срубили?! – не понятно кому задавал я тогда этот вопрос.
 Утром я вновь пришел к опустевшему двору. Два уцелевших тополя стояли в разных концах огорода, как на разных полюсах. И связывала их крепкая бельевая веревка. Безжалостный ветер срывал с деревьев последние дрожащие листья. И долго не оставляло меня какое-то чувство обманутости и обиды.
 Пролетели молодые годы, как желтые листья, унесенные ветром. Давно я уже не спрашиваю себя: зачем срубили? – и так ясно: на дрова. Большим хозяйственником внук деда Агафонова не был, не стремился окультурить свой огород и срубил те тополя из-за того, что, вовремя не запася дровами.
 Долго не давал мне покоя другой вопрос: зачем дедушка сажал деревья? Почему в последнее лето своей жизни слабыми стариковскими руками торопился посадить эти тополя? Видимо, он просто укреплял канавку от размыва. А ему это было очень важно? Старческая прихоть или жизненная мудрость руководила им? А не предвидел ли он какую-то большую пользу для тех, кто после него увидит крохотные хворостинки взрослыми деревьями? А может быть, он догадывался, что они пригодятся внуку – хотя бы на дрова? Зачем было сажать так много веточек? Боялся – не все выживут? Знал, что вырубить всегда легче, чем вырастить? А может быть, только к концу своей жизни старик понял, что никогда не поздно посадить дерево…
 Как бы там ни было, верно одно – до последнего часа должен думать человек, какой он оставит след на земле.