Бог есть

«Парус в шлюпку! Правый борт, весла на воду» - орет командир. Секунду назад порыв ветра срезал деревянную мачту, тонкая стрела на сломе до сих пор дрожит. Я схватился рукой за стальную вантину, и тяну парус с обломком мачты на себя. Трое пацанов с другого борта отчаянно бьют веслами по воде, пытаясь развернуть ял носом к волне. Два дня мы пережидали шторм на берегу, а вот теперь решили прорваться. И нарвались. Нам по тринадцать-четырнадцать лет. Теперь мы пытаемся вернуться туда, откуда только что мечтали вырваться – на поросший лесом мыс. Против нас встречный ветер и волна в человеческий рост. Тяжелые весла соскальзывают, бьются друг о друга, мы вымокли и мочимся прямо в штаны. Бросить весло нельзя. Горячая жидкость согревает бедро и стекает на банку. Наплевать – лишь бы выжить. Корма взлетает и опускается, нос налетает на многотонную волну, корпус дрожит от удара и нас обливает с затылка до пяток. Перед глазами уходящее в небо бурное море и искаженное криком лицо командира. «Иииии-раз! Ииииии-раз! Ииииии-раз!» Каждое усилие продвигает нас на сантиметры. Время остановилось. Я больше не оглядываюсь, лес за спиной все так же далеко. Ничего нет – ни слившихся с веслом ладоней, ни гулких ударов о корпус шлюпки, ни скрипа уключины, ни мурашек по спине. Есть только море и лицо командира. И одна мысль.

«Смотри, смотри! Комета». Я стою под юлиным окном. Бульдог Скифф шарится по кустам, иногда подбегая к подъезду и обнюхивая дверь. В эту дверь мне больше нельзя. Жарко, хотя почти ночь. Говорят, плохая примета. Кометка летела, хвостиком махнула, планетка упала и разбилась. Я готов. Ниже кометы, в свете фонаря струятся белые точки тополиного пуха. Почти как в январе, когда мы встретились. Юля смотрела на меня, и мир уплывал куда-то назад. Оставались только эти ждущие глаза, все ближе и ближе. «Какой ты скучный, почему ты не хочешь танцевать?» Я не знаю. Она хотела убежать от себя. А мы были слишком похожи, чтобы быть вместе. Мы точки тополиного пуха, попавшие на секунду в свет одного фонаря. Жарко. Из темноты слышен смех. Я упиваюсь своим одиночеством.

Я лежу в пыли на обочине. Виталик лежит в канаве. У Виталика нет лица. Лица на нем нет. Я не циник – это от шока. Еще три минуты назад нога Виталика дергалась, а сейчас все, лежит неподвижно. Все, что осталось от нашего москвича, валяется в чьем-то огороде, за забором. Капает дождь, я слизываю капли. Я даже не закрыл глаза, когда летел через лобовое и вырубился только здесь, на обочине. Подъехала скорая. Врач щупает руку Виталика и уходит к водиле четверки. Он сидит неподалеку, белые штаны стали красными. Предлагает врачам выпить, когда его грузят в газель. За мной придет следующая машина. Почему Виталик, почему не я? Нипочему.

«Мааааааа! Мааааааааа!» - уже час я ношу его на руках. В маленьком, таком маленьком тельце что-то не так. Он кричит не переставая. Жена готовит на кухне какой-то отвар. Богородица смотрит с бабкиной иконы печально. Она это видела не раз. Руки отнимаются, руки слились с маленьким тельцем. Мы вместе чувствуем эту боль, мы ничего не можем сделать. Мы одно целое. Мы бессильны. Он закрыл глаза и кричит, не понимая, где он и кто перед ним. Красный беззубый рот, красное вспотевшее лицо в каких-то белых точках. Это пройдет, это надо пе-ре-тер-петь. Это пройдет. Это пройдет.

«Доннн! Доннн!» - почему он звонит? Служба давно кончилась, панихида прошла. Мой сын не крестился, заходя в церковь. «Доннн! Доннн!» Мой сын не крестился, когда опускали гроб. А я зачем? Все равно. Все равно уже ничего не вернуть. «Тихий доннн» - я не пойду на поминки своей жены. Все делает ее мать, все сделает ее мать. Что дальше? Найти бабу – мало ли? Не сейчас, не сейчас, но все равно придется. Сын не поймет. Ему только тринадцать. Он не поймет, что я всегда любил, всегда любил ее, и всегда буду любить ее. «Доннн» - да когда же он заткнется!


Я иду к солнцу. «Скоты, какие скоты!» Я иду по главному проспекту. Я уволен. Почти, но заявление уже написано. Они еще пожалеют об этом. Щенки, из которых я сделал матерых псов. Эти щенки написали новому директору. Я почти не работаю! Старый бросил бы кляузу в корзину и уволил пару зачинщиков. Но старого нет, а у нового слишком много родственников, и слишком мало авторитета. Он показал свою силу. Пусть. Они еще пожалеют. Я иду к солнцу. Оно садится там, дальше, на площади. Я иду к солнцу. Дебильный символ. Рядом никого, никого. Я никуда не хочу уходить. Я иду к солнцу.


По потолку больничной палаты бежит трещина. По белому потолку больничной палаты бежит трещина. Когда я пройду ее взглядом до конца, я умру. Но взгляд почему-то срывается на середине. Мне еще делают какие-то уколы. Как будто бы в этом есть какой-то смысл. Я прожил тихую, счастливую жизнь, пора уходить. Мой взгляд все-таки вспарывает трещину. Она становится шире. Она наезжает на меня, как глаза юной девушки, как штормовое море, как «доннн» на чьих-то похоронах, как рот кричащего младенца. Зачем я придумал всех этих людей? Все равно никто меня не поймет, и никто мне не поверит. Да и никому это не нужно, кроме меня. Бог есть.