К и К

Письмо в День рождения

...ты все просишь рассказать о том, как вы родились.
я тяну, тяну - трудно возвращаться в то время – момент моего оборвавшегося детства.

Обрыв ленты безмятежности случается на кадре, в котором черный пыльный папин ботинок стремительно приближается к маминому животу - предыдущем кадре она падает на траву от папиного толчка.

В этот день мы едем всей семьей – втроем – на экскурсию из Ростова в Домбай на автобусе.
 мне семь лет.

... гуляем по заповеднику – папа весел, мама нарядна, я останавливаюсь и рассматриваю за железными прутьями ограды косматых черных яков, пробую осмыслить это странное слово «як» - слишком маленькое для таких горбатых громад - вдруг оборачиваюсь и вижу…

… черный папин ботинок движется к маминому...

успеваю подумать что там, в животе спят два ребенка, и не знают, что пинок вот-вот разбудит их. Напугает. Ударит.

Кто-то закрывает мне глаза рукой, но я вижу, как подбегают люди, оттаскивают папу, помогают подняться маме.
"дура ревнивая" - бормочет папа, вырывая руку, и закуривая, - "убью нахрен"

Ночью возвращаемся на автобусе домой, я не сплю - смотрю на огни в темноте и думаю слово «огонёчки»
Огонёчки. Огонёчки.
 потому что думать о ботинке, бьющем в живот с зреющими в нем детьми, нельзя, нельзя, а больше мне не думается ни о чем, потому – «огонёчки».

Наутро папа исчезает куда-то. Я тревожусь, но только об одном – чтобы он не появился снова.
______________________

Жара, и мы с мамой идем на реку. Мама купается в пижамке – голубые такие штанишки короткими шортами и свободная кофточка. Кофточка, намокнув, облепляет тугой арбуз живота, вывернутый пупок топорщит мокрую ткань.
«Там - ребенки», - думаю про «арбуз».

Август – арбузы повсюду: полосатые астраханские - розовые внутри, с пестро-коричневыми грубыми семечками, и темнозеленые - с алой мякотью и маленькими, черного лака, семечками – арбузы сорта «Огонёк».
«Огонёчки» - всякий раз перекрываю я видение черного ботинка, - «огонёчки».

Август, и меня ждут два события: в сентябре – первого! - я иду в первый класс, а в октябре должны родиться близнецы. Хотя некоторые врачи говорят, что ребенок в животе один, но мама думает что два.

У маленькой мамы две больших вещи: живот и длинная толстая русая коса. Маме тяжело носить и то, и другое.

...в тот вечер августа я ищу ее по квартире, зову «Ма-а-ам!», открываю дверь из освещенной прихожей в темную комнату. Желтый квадрат света на полу словно подставка для фигурки мамы на коленях - такое положение называется «молиться», мне стыдно, что помешала, и лохматая «змея» косы на маминой спине кажется сердитой.

Вы с братом рождаетесь двадцать шестого августа, презрев сроки, пощадив маму, или почему-то еще, не знаю.

... меня приводят к двери палаты, где лежит мама.
Вижу, какое уставшее у нее лицо.
Вспоминаю всякие разговоры-сомнения о том, сколько детей в животе – один или двое.
«Один?» - молча спрашиваю я маму, оттопырив от кулачка указательный палец.
«Двое» - отвечает молча же мама, чуть приподняв кисть с отогнутыми указательным и средним.

Киваю в ответ, она слабо улыбается -нас двое взрослых в этой семье - так ощущаю - и у нас родилось двое малышей.

«Семимесячные», - шелестит слово, задевая мне щеку всякий раз.

«Кило-семьсот-и-кило-девятьсот» - запоминаю ваш с братом вес, ведь соседи будут спрашивать, а я - большая, должна знать.

Вес очень мал, и вас отвозят в больницу «Институт акушерства и педиатрии» - я выучиваю сложное и непонятное это название - помещают в кювезы – «под колпак» - говорит мама – для выхаживания.

Слово «кювезы» тревожит меня, напоминая слово «арбузы». «Огонёчки», - вызываю в памяти заслон образа, - «огонёчки».

Откуда-то повляется папа. Выглядит взволнованным и виноватым. Стараюсь не смотреть на него, не смотреть...

Мама в больнице, папе поручают пойти в ЗАГС – «что за закс», - думаю я – и записать имена детей: Кирилл и Ксения.

Ксения - так зовут мамину маму - надо же, я и не знала, думала ее зовут «Б а б у ш к а к с е н я».
А Кирилл – просто красивое имя.

Маме хочется, чтобы ваши имена начинались на одну букву.

«Наверное», - думаю я, - «ей хочется, чтобы им было одинаково хорошо».

Не получается одинаково хорошо. Получается по-разному плохо:

Ты – Ксения - рождаешься с большим, чем у брата, весом, но идешь второй, и акушерка, не ожидавшая ничего, кроме последа, роняет тебя на поддон – родовая травма.

Кирилл всё никак не начинает дышать сам, плохо набирает вес, а ты вроде бы хорошо справляешься с задачей выжить, но тут счет снова выравнивается:

когда вас – голубоватой бледности Кирилла и розовенькую тебя – везут домой, обложив грелками с горячей водой, то один из резиновых горячих пузырей вдруг лопается, и горячая вода заливает тебе ножку. Ожог.

Очень сильный, ведь вода горяча, ножка мала, кожа тонка.
Ожог под коленкой – накладывают шину, иначе кожа будет сминаться, а не заживать.

Смотрю на спящую после перевязки и укола крошечную девочку в кроватке и думаю: «Кукла-младенец, и кто-то играет с ней в больничку – забинтовал ножку».

__________________________________________

ожог долго не заживает.

Перевязки, присыпки… Потом, наконец, сформировался рубец – словно кто-то жестоко защелкнул кожу широкоротым капканом сзади - от щиколотки до середины бедра.

Длинный грубый шрам рос вместе с тобой. Правая нога никак не поспевала вырасти на ту же длину, что левая.

Левая ножка замечательно стройна - хорошего рисунка мускулы, тонкая щиколотка.
А вид правой – с грубым веревочным крестом шрама, жадно сожравшим кожу и часть мышц – заставляет меня отводить взгляд

Тот черный ботинок, наверное, попал бы тебе по ножке...
Эти векторы несостоявшихся ударов все равно каким-то подло неотменимым образом достигают меченой точки, даже если задавший вектор раскаялся и пожалел.

Я хотя бы могу уклоняться от того воспоминания – «огонёчки, огонёчки», «кто-то играет в больничку» - а тебе приходится терпеть боль, и быть той, кем играют «в больничку».

***
Мама, пожелавшая наречь еле выживающих вас красивыми редкими именами, именами на одну букву

мама, желавшая вам равности благословений

мама, враставшая коленями в пол: «Господи, оставь мне моих детей! Буду служить Тебе всю жизнь, только оставь в живых моих детей»

мама не могла тогда знать, что синеглазый ангелок Кириллушка,
умиравший в младенчестве по нескольку раз на дню,
в четырнадцать уколется о героиновую иглу,
шагнет в мир, куда не долетает удар черным ботинком,
и присягнет на верность стране вечных грёз,
оплачивая свое гражданство в ней стремительно ветшающей плотью и бредящей кровью.

А и знала бы – разве б отпустила? Мать – всегда слишком мать, чтобы думать об отвлеченном благе для младенца.
«Я сама для него – благо!» - так вопит всё ее существо, и есть ли голоса, что пробьются сквозь такой шум…
_____________________________________________________



Любимая книга в Библии - Книга Экклезиаста. У раввинов она называется «Книга Коэлет».
 
Одна фраза оттуда впечаталсь в меня сразу: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения».

Помню, прочитала эти слова и уяснила для себя: «если бы мне сказали: выбирай – ты хочешь рождаться или нет», - я бы сказала: «нет».

Но нас никто, никто не спрашивает…

...у дальних знакомых сын семи лет, в инвалидной колясочке. Перенес несколько операций на кистях рук – чтобы как-то мог ими владеть, по-крупному что-то исправить – невозможно. Мальчик даже сидит плоховато.
О нем заботятся: делают массажи, возят в специальный детский сад, приглашают учителей на дом, даже как-то раз наскребли с помощью друзей денег на обследование заграницей.

Я все время думала, что у ребенка ДЦП.
Молча восхищалась терпением и смирением родителей, самоотверженностью дедушки и бабушки, что с ребенком помогают всегда-всегда.

Восхищусь так мысленно, и тут же суеверно отвожу думки в сторону: «не дай Бог, не накликать, только бы в моей семье не случилось такого…»

Однажды спросила себя какого "такого" - иногда стоит, преодолевая невыносимость, назвать страхи по имени, рассмотреть их мерзкие паучьи сочленения.

Когда я решилась, наконец, вникнуть в эту историю, то не пришлось даже никого ни о чем расспрашивать – отец мальчика неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, нет никакого ДЦП у ребенка. То есть не было никакой травмы при родах, обрекшей ребенка на инвалидное кресло.
Был отказ рождаться. Еще во чреве.

- Ты же не знаешь эту историю, да? – спросил меня отец мальчика – умница и красавец с печальными глазами разного цвета: один коричневый, другой голубой.
- Детей в животе у Милы было двое. И все шло нормально, но на двадцать четвертой неделе один неожиданно умер – так выяснилось позже. Много позже. Прошло время, прежде чем выяснилась причина дурных анализов. Врачи сказали, что второй ребенок уже сильно … травмирован смертью первого и не выживет. Предложили прерывание беременности. Мила чуть с ума не сошла. Кричала «не отдам!»
- Ну, вызвали ей роды – она категорически отказывалась от кесарева сечения – «сама рожу!». Родился Митя. Шестимесячный. Травленый смертью того, другого, не дышащий... Оживили. Поселили его в камеру в реанимации, на следующие шесть месяцев. Мила твердила: «Я верю, Господь не оставит невинного ребенка без помощи».

- Понимаешь, это был первый ребенок, мы не знали, как бывает с обычными детьми, как они себя ведут, как растут, насколько быстро меняются и перестают быть беспомощными.
Митя первый год постоянно умирал – мы только и делали, что проходили цикл скорая-больница-дом. Потом он перестал так сильно болеть, и мы радовались. Конечно, мы полюбили его – маленький беспомощный, хорошенький. Да и все к нему располагались.
- Время шло, Митя рос, тяжелел. Все труднее было его поднимать на руки. Я разыскивал и покупал разные приспособы для детей-инвалидов: коляску, стульчик с фиксаторами щиколоток и коленок…

- Знаешь, он очень умный мальчик. Только очень нервный. Ему тяжело, конечно…

Мы проговорили еще пару часов. То есть он говорил, я слушала, изо всех сил стараясь, чтобы мой мысленный вопль «Зачем?!» не просочился сквозь взгляд.

Родители маленького мученика уже года три на грани развода. В попытке сохранить семью родили два года назад дочку. Здоровая девочка, веселая, милая.
Но дети – мальчик в креслице и девочка-попрыгунчик – все больше времени гостят на даче у бабушки с дедушкой. Ибо мама тонет в депрессии, а когда всплывает – цепляется за религию – лихорадочно перечисляет список чудес Спасителя – блестит глазами, твердя, что вот скоро туда впишут имя Мити под номером….

… Иногда мы встречаемся с этими знакомыми в доме бабушки и дедушки Мити.
Родители мальчика по-прежнему не живут вместе, хоть и не разводятся – видимо, всё непросто разрубать в этой жизни, и люди всегда предпочитают длить, длить сушествующее, словно в самой непрерываемости есть нечто утешительное, и неважно даже, что это непрерываемость страдания.

…Семилетний Митя с трудом поднимает большую для его тельца голову, с трудом выговаривает «Привет!». Тяжело и раздраженно смотрит на взрослых в комнате, на сестру.
- Отвези меня назад, к компьютеру, я буду играть у себя в комнате, - приказывает отцу. Да, именно приказывает, освоил такой тон.

«За что ж ребенку эта жизнь, а?», - мне тоскливо, муторно и хочется встряхнуть хоронящуюся в куширях депрессии Милу и спросить: «Ну, зачем ты его тогда заставила жить эту жизнь, зачем?! Зачем решила за него, ведь он не хотел!»

Иногда я зло думаю о священной борьбе за права нерожденных детей – борьба против абортов, ну да – ну да…
А у детей, что не желают рождаться – есть ли у них права?

 Никому и никогда нельзя задавать такие вопросы. Это часть судьбы? Наверное. Когда-нибудь я узнаю ответ. Когда-нибудь.

Когда «Книга Коэлет» распадется на элементы, составившей ее мудрости.

___________________________________________________________


А тогда, тридцать пять лет назад, вас привозят и укладывают в кроватку.
Смотрю на маму и замечаю, что у нее больше нет косы – большой, тяжелой.
И нет живота.
Того живота, куда метил пыльный черный ботинок.

Две тяжелых вещи – живот и косу – мама обменяла на мальчика и девочку - бремена меняют лишь формы, никуда не деваясь.

Папа вновь маячит рядом, и мне тревожно, беспокойно и смурно.
Папа играет в кормильца: дети так слабы еще, что не могут сосать молоко из бутылочек и кормление идет через зонд - мама берет каждого на руки по очереди, а папа, просунув тонкий красный шнур ему в пищевод, шприцем без иголки вводит молочную смесь в зонд.

Ты хорошо себя ведешь во время кормления, ты вообще спокойная, а Кирилл мог срыгнуть еду тут же, едва папа вытаскивает зонд.
И приходится все проделывать вновь.
Кирилл так и растет худеньким, а шприц - много лет спустя – делается для него таким же привычным атрибутом, как и в младенчестве…

Когда вы уже можете сосать молоко из бутылки, папа начинает время от времени исчезать и возвращаться очень пьяным.
Однажды он выходит из квартиры зимним, очень морозным вечером, оставив меня в гостиной у телевизора, вы спите в родительской комнате. Дверь в нее закрыта, я засыпаю.
Мама возвращается откуда-то, когда комната, где вы спите, успевает сильно выхолонуть – папа забыл закрыть окно после проветривания.

У вас случается двустороннее воспаление легких. У маленьких недоношенных детей, едва-едва оклемавшихся – пневмония.
Папа тогда исчез надолго, и я часто бегаю в дежурную аптеку за кислородной подушкой – Кирилл ближе к ночи начинает задыхаться, синея личиком.

«Быстро!» - кричит мама, - «беги в аптеку!»

...бегу сквозь темноту, хватая взглядом светящиеся окошки домов. «Огонёчки!» -проносится в голове, - «огонёчки».

Коляска у вас двухместная – этакий громоздкий уродец, синий в черную клетку.
В ней нет ничего праздничного, волнительно-умилительного – никаких рюшечек-завесочек, красивых колокольчиков. Широкобедрый унылый экипаж.

Вы по-разному называете предметы, учась говорить - при виде яблока Кирилл тянет руку и выхныкивает: «ать-кать-ко» - «яблочко», видимо - ты не тянешь руку, а прихрамывая ковыляешь, берешься пухлыми пальцами за глянцевый бок яблока и баском заявляешь: «бакая!»

Так странно, когда два одинаково маленьких ребенка – единоутробных – одновременно живут разную жизнь…
То, что все мы обреченно разные, лучше всего можно увидеть, наблюдая за двойняшками. Если одинаковые такие разные, то что говорить об остальных нас.

***

И ты всегда была терпеливей брата, и мне кажется, я догадываюсь почему.

Он явился в этот мир первым из вас двоих. Решился, видимо, выбраться из капсулы живота, пока та была еще цела.
«Мало ли снаружи черных демонов, притворяющихся ботинком», - наверное, подумал, - «пора покидать этот ненадежный шар и осваиваться».

Но он был слишком мал, и не оброс еще как следует кожей. И воздух мира ожег ему сердце и ум, как потом вода ожгла тебе ножку.

Он слишком слабым и неготовым принял первую болевую волну на себя – и это его «истратило».

Я помню, как мама однажды отправила вас в летний лагерь. Ты покладисто встроилась в лагерную жизнь, а Кирилл через неделю прислал письмо: на листке в клетку шариковой ручкой нарисовал фигурку, истекающую слезами, и приписал:«Пожалуйста, заберите меня отсюда. Этот плачущий человек - я».
___

Ты очень хорошо его чувствуешь, я знаю. Ты любишь его так, что даже твой муж исполнен сочувствия к Кириллу - худющему наркоману, лысому и беззубому.
Эта кровная связь меж вами – тайна навсегда.
а Кириллкина жизнь нынче пишет каждый день письма «Пожалуйста, заберите меня отсюда. Этот плачущий человек - я».
__________________________________________

Я часто думаю: как проходит боль?

Вот ты живешь, а вот она – боль - идет, идет, приближается и равняется с тобой.
Вдумайся, как странен этот момент у р а в н и в а н и я.

Ты отождествляешь себя с болью, в наивной попытке прикинуться однородным ей.

Но нет, ты обречен не просто притвориться равным ей, ты должен подставить ей сосуд-себя – тебе просто некуда деться, если боль поравнялась с тобой.

Она выльется в сосуд, приняв твою форму - вот теперь вы сравнялись на какой-то миг, но ей уже пора, ведь она идет, она всегда в пути, и вот уже проходит, проходит, дальше, дальше… А стенки сосуда-тебя еще какое-то время хранят пленку соприкосновения с болью.

А порой, жуткого момента уравнивания не происходит, ты избегаешь его чудом, думая, что действует магия кровавых мазков агнца на косяках двери.

А на самом деле, просто в тот момент, когда уравнивание может произойти и боль готова хлынуть в тебя, кто-то подставляет себя.
Это его кровь, сбегая из будущего, мазнула по пути раму двери вокруг твоего силуэта на светлой мишени.
__________________________________________________

Мама так хотела, чтобы ваши имена начинались на одну букву: Кирилл и Ксения.

Но тогда, тридцать пять лет назад, дородная регистраторша в городском ЗАГСе задрала жидкие брови и заявила: «Ксения? Такого имени нет! Есть прекрасное казачье имя Оксана! На Донской земле надо называть детей местными именами!»

И пухлой рукой вписала в зеленую книжечку Свидетельства о рождении: «Оксана».

Сука.

Реальность порыкивает и скалится по углам, порой, наглея, вгрызается в ногу.

Один терпит, другой мечется яростно. Один выживает и строит, возделывает, продлевается.
Другой вдыхает и выдыхает боль.

Вообще-то я хотела написать о том, что боль проходит, когда свежесрезанные стебли нервов откричат своё в жадный кислород, и подвянут.
Остатки запаха среза уносит ветром, и боль - охотница с трепетными ноздрями - уходит вослед ему.


и ты живешь дальше, растя на себе новые цветы на пахучих стеблях.


____________________________________________________

закончила письмо, перечитывать не стала.
Сложила листы пополам, просунула в приготовленный большой конверт.
Оторвала от клеевой полоски вощеную бумажку – нынешние конверты так устроены, что не нужно, как раньше, смачивать сладковатую липкую намазку, проводя по ней языком.
Написала адрес.
Отложила.

Кто я, разбирающаяся со своими страхами, на примере жизни других?

Кто я, чтобы задавать всякие вопросы о смысле существования другого человека?

Все мы – творения воль, неволь и своеволий других людей.

Бог сотворил себе подобных, мы творим себе подобных, почему у нас должно получаться лучше чем у Него…
и мы – как и Он – не в силах отказаться от того, что у нас получилось.