Призраки Оперы 11-12

Глава XI

Мэг влетела в оформленную в светло-голубых тонах и обставленную изящной ореховой мебелью – прощальный подарок Александра де Невалье Франсуазе – гостиную словно маленький ураган. Девушки так увлеклись разговорами о мужчинах, что едва не позабыли о назначенной на три часа репетиции. Балерина распахнула дверь в свою комнату, но на пороге ее остановил строгий голос матери:
– Мэг? Где ты ходишь? Поди сюда немедленно.
От неожиданности девушка вздрогнула, она была уверена, что та, как обычно, уже на сцене.
– Я была у Кристины, – извиняющимся тоном откликнулась она.
Заглянув, в открытую дверь, Мэг удивилась еще больше.
Мадам Жири в темно-коричневом дорожном платье сидела перед трюмо и укладывала волосы. На кровати лежали вытащенные из шкафа вещи, на полу стоял чемодан. Беспорядок, царивший в «золотой» комнате, которой позавидовал бы и будуар великосветской дамы, настолько не сочетался с утонченным изяществом обстановки и так не соответствовал педантичному характеру матери, что Мэг не на шутку встревожилась.
Пересекая комнату, она машинально поправила маленькую атласную подушечку на софе и нерешительно остановилась в двух шагах от туалетного столика:
– Мама, что случилось?
– Собери вещи на несколько дней, через два часа мы уезжаем, – не оборачиваясь, распорядилась Франсуаза.
– Куда?
Мэг окончательно растерялась.
– Скончалась твоя бабушка Жири, – Франсуаза жестом указала на лежащий на туалетном столике вскрытый почтовый конверт, – мы едем в Дижон.
– А Кристина тоже поедет?
– С чего ты взяла? Дирекция ее не отпустит: завтра спектакль.

* * *

Со свекровью Франсуаза познакомилась лишь на похоронах Клода. Что и говорить, не самый удачный момент для любого знакомства. Даже не зная, что последние полгода сын и его жена жили отдельно, Маргарита Жири с одного взгляда прониклась к невестке чувством стойкой неприязни. Женщина почувствовала, что молодая красивая балерина вовсе не убита горем. Похоронив мужа, она будет жить дальше и радоваться жизни, тогда как для вдовы преподавателя классических языков дижонской гимназии вместе со смертью сына мир утратил все краски, запахи и звуки.
Франсуаза не пыталась рассказать свекрови, каким кошмаром стали последние два года ее жизни рядом с «ангелочком Клодом». Что толку «клеветать» на гениального мальчика, окончившего свою беспутную жизнь в одном из притонов на улице Сен-Дени от передозировки опия? Какими словами она могла бы описать историю чудовищного превращения нежного и пылкого влюбленного, вдохновенного поэта, часами читавшего стихи невесте, в вечно пьяного злобного монстра, приходящего домой на едва держащих погрузневшее тело ногах лишь для того, чтобы устроить скандал или, в лучшем случае, упасть на кровать и храпеть до полудня? Бывшая солистка балета в полной мере прочувствовала, что такое счастливая жизнь с непризнанным гением. О, да, она его любила, любила до самозабвения. Старалась поддержать и обнадежить, терпела бесконечные пирушки с собратьями по перу, прощала проведенные вне дома ночи, вместе с младшей дочерью соседа-зеленщика Жерардой брала шитье на дом. Франсуаза не выдержала, когда к вину прибавился опий.
Холодные темно-серые волны под мрачным, затянутым тучами осенним небом казались плотными и тягучими, они обещали покой и забвение. В сгущающихся сумерках редкие прохожие спешили миновать мост и скрыться от пронзающих порывов сырого, изо всех сил старающегося сорвать с них головные уборы ветра за домами близлежащих улиц. Крупные капли начинающегося дождя тяжело застучали по мосту, заставляя горожан еще больше ускорить шаг. Никому не было дела до судорожно вцепившейся в кованую ограду Аустерлица растрепанной молодой женщины в поношенном, очевидно домашнем синем в крупную клетку платье без верхней одежды и шляпы. В эти страшные минуты Франсуаза была одна посреди огромного безразличного города: только она и манящие воды Сены. Она не чувствовала ни леденящего руки холода металла, ни пробирающего до костей ветра, ни боли от прошедшихся по голове и скулам кулаков Клода. Разве что-то могло сравниться с бушующим ураганом багрового пламени, выжегшим черную дыру там, где еще недавно мучилась и страдала ее любящая душа?
Оставив плачущую Мэг вместе с кошельком кое-как собранных тайком от мужа денег на попечение испуганной Жерарде, Франсуаза выбежала из дома с единственным желанием: уйти как можно дальше от этого ужасного места, места, где сегодня умерла ее любовь. Ноги несли ее сами, в раскалывающейся от боли голове не возникало ни единой мысли, пока она не оказалась посередине Аустерлицкого моста. Решение пришло внезапно и неотвратимо.
– Что вы делаете, мадемуазель!
Крепкие мужские руки обхватили Франсуазу за талию и рывком стащили с перил, где балерина простояла около минуты, привычно сохраняя равновесие и все еще не решаясь сделать последний шаг. Она развернулась и попыталась вырваться, их лица почти соприкоснулись. В тусклом свете горящего на козлах кареты фонаря он узнал ее:
– Франсуаза! Франсуаза Рено, – потрясенно сказал барон де Невалье. – Боже мой, что с вами?
Произнесенное им имя вырвало ее из состояния глубокого помрачения, женщина перестала сопротивляться. Несколько секунд она с изумлением смотрела на экипаж, приближения которого не услышала, и на своего словно небом посланного спасителя. Рыдания сотрясли ее тело, ноги стали ватными:
– Идемте же, – не позволяя ей упасть, Александр довел Франсуазу до кареты и помог забраться внутрь. – На улицу Лекурб, – садясь, бросил он кучеру.
Барон отвез бывшую балерину в квартиру, которую держал для встреч с друзьями и не только подальше от семейного очага. К большому сожалению не только Франсуазы, но и самого Александра, к моменту их драматической встречи на Аустерлицком мосту де Невалье уже два года был женат.
Годы спустя Франсуаза так и не смогла решить для себя, была ли любовь к Клоду Жири счастьем или трагедией ее жизни. Несмотря на всё, что она вынесла в замужестве, и даже на реально существовавшую – Александр признался, что был в свое время готов жениться на мадемуазель Рено – и навсегда утерянную возможность стать баронессой де Невалье, она сохранила память о прекрасном, неповторимом чувстве. Человек, которого похоронили на кладбище Монпарнас, не имел никакого отношения к ее возлюбленному, о покойном вдова не пролила ни слезинки.
Попытки почти открыто обвинившей ее в смерти Клода Маргариты Жири вмешаться в дальнейшую свою и Мэг жизнь Франсуаза пресекла со всей допустимой резкостью. В течение четырнадцати лет их общение носило сугубо эпистолярный характер: бабушка Жири поздравляла внучку с днем рождения, Франсуаза, а потом Мэг, в свою очередь, слали поздравительные письма к Рождеству и на именины мадам Марго.
Известие о ее кончине не вызвало у Франсуазы никаких особенных эмоций: как единственным оставшимся родственникам им с Мэг просто предстояло исполнить свой христианский долг.

* * *

День выдался сумбурный. За пять минут до репетиции в Опере появился Рауль, они едва успели перемолвиться парой слов. Вечером виконт был занят, поэтому пригласил Кристину на прогулку завтра днем. Им было о чем вспомнить, поговорить. Внезапный отъезд Мэг и мадам Жири внес свою лепту в суету и общую бестолковость событий. Кристине пришлось уйти с репетиции раньше, чтобы успеть переодеться и проводить их на вокзал. Вместе с Кристиной поехала мадемуазель Жерарда.
Отношения, связывающие великолепную руководительницу балетной труппы и невзрачную костюмершу, у многих вызывали недоумение. Их трудно было назвать подругами, настолько они казались противоположны во всем: властность и уступчивость, гордость и граничащая с самоуничижением скромность, почти королевское достоинство и полная неспособность постоять за себя. Многие слышали, что именно Франсуаза с помощью де Невалье в свое время устроила Жерарду в театр и очевидно покровительствовала ей. Но самым удивительным было то, о чем в Опере знала, пожалуй, только Мэг: Жерарда была едва ли не единственным человеком, способным оказывать влияние на строгую и часто нетерпимую к чужим слабостям мадам Жири. Несмотря на то, что юная балерина нередко посмеивалась над костюмершей, к Жерарде она питала самые нежные чувства. Еще в детстве, когда Мэг случалось напроказничать, она всегда искала защиты у добродушной дочери зеленщика. Порой одно лишь произнесенное мягким голосом Жерарды с непередаваемой интонацией мольбы и еле уловимого укора слово «Франсуаза!» спасало шалунью от наказания. В сердце старой девы нашлось местечко и для Кристины.
– Ну, вот, поехали, – Жерарда вздохнула. – И нам пора.
Они вышли из здания вокзала и сели в наемный экипаж. Копыта мерно застучали по мостовой, за окнами поплыли дома, прохожие и зажигающиеся в ранних осенних сумерках фонари.
– Не грусти, Кристина, – как всегда, заботясь больше о других, чем о себе, попыталась утешить явно расстроенную девушку костюмерша. – Они скоро вернутся, ты и не заметишь, как пролетит время. С твоими-то успехами, только знай, как поклонникам глазки строить.
– Мадмуазель Жерарда! – в карете было почти темно, поэтому появившийся на щеках юной солистки румянец заметить было невозможно, но ее выдал взволнованный и смущенный тон восклицания.
– Ну, ну! Это же обычное дело. Кто не обратит внимания на такую красавицу? Только держись с ними строго, мужчины все одинаковы, – беззлобно подначила Кристину Жерарда. – Вот взять хоть виконта. Такой весь из себя улыбающийся, как будто простой. А глаза холодные.
– Что вы, вам показалось! Я давно знаю Рауля, – горячо возразила Кристина. – Мы с детства знакомы, только давно не виделись.
– Вот оно как, – удивилась Жерарда. – Может быть, может быть. А все-таки человека видно по глазам.
Невольно в памяти Кристины всплыл недавний разговор с подругой.
– А Призрака? – неожиданно для самой себя спросила она.
– Какого призрака? – не поняла костюмерша.
– Ну… Призрака Оперы, – смутилась Кристина. – Вы ведь его встречали.
– Это тебе Мэг рассказала? Ох, болтушка! Ты знаешь, Франсуаза… мадам Жири, – поправилась Жерарда, – не любит, когда говорят о нем.
– Расскажите, мадемуазель Жерарда. Обещаю, я ничего не скажу даже Мэг.
– А что рассказывать-то?
– Он… Призрак… человек, да?
– Да уж не выходец с того света, можешь мне поверить.
Карета накренилась на повороте, Кристина испуганно вцепилась в край сидения, мадемуазель Жерарда каким-то загадочным образом умудрилась сохранить равновесие. Повернув, экипаж выпрямился и плавно покатил дальше.
– А как вы его встретили? Мэг ничего мне толком не объяснила.
– Это я по глупости своей пошла в подвал Мили искать, – вздохнула о пропавшей кошке костюмерша. – Она у меня, почитай, восемь лет прожила, еще в старой Опере я ее подобрала малюсенькую. Да ты ее помнишь…
Девушка кивнула.
– Нет ее и нет, день, два… На третий взяла я фонарь и пошла.
– Одна? – удивилась Кристина.
– Так вот ума-то нет, не хотела никому быть в тягость.

* * *

Редко встречающиеся рабочие бросали в ее сторону недоуменные взгляды, но вопросов не задавали, не пытались остановить. Ни в ближнем, ни во втором подвале Мили она не обнаружила. Чем дальше заходила Жерарда, тем гуще казалась ей окружающая темень. С каждым поворотом, с каждой лестницей становилось все холоднее, случайное прикосновение к влажным стенам вызывало невольную дрожь во всем теле. Время от времени она звала кошку, ей отвечало жутковатое эхо. Уже около получаса она не слышала ни человеческих голосов, ни шагов, ни каких-либо иных звуков, свидетельствующих о том, что неподалеку находятся люди. Только противный писк и цокот крысиных коготков. Жерарда изо всех сил старалась отогнать вдруг подступивший к самому горлу страх. Ее поиски были совершенно бессмысленны. И что это она вздумала искать кошку в необъятном подземелье Оперы? Будто затмение какое нашло. Повернув обратно, костюмерша долго плутала в практически неосвещаемых коридорах, натыкалась на какие-то лестницы, поднималась по ним, но попадала в такие же необитаемые тоннели. С ужасом она поняла, что окончательно заблудилась. Жерарда присела на ступеньку очередной, неизвестно куда ведущей лестницы. Ноги гудели, она не привыкла так долго ходить. Холода она уже не чувствовала, наоборот, от волнения и непривычных физических усилий ей стало жарко. В горле пересохло. Женщина прекрасно понимала, что искать ее никто не будет: сама же отправилась в подвал, никого не предупредив. Если только кто-нибудь из видевших ее рабочих вспомнит и скажет. Да кто же их станет спрашивать? Положение было совершенно отчаянное. Вдруг ей показалось, что далеко справа она видит размытое световое пятно. Жерарда была близорука и некоторое время не могла разобрать, приближается к ней слабый источник света или же удаляется от нее. Она вскочила на ноги и побежала за меркнущим огоньком. Кто-то очень быстро двигался впереди, женщина поняла, что не сможет догнать этого человека:
– Помогите! Пожалуйста, помогите! – отчаянный крик разнесся далеко во все стороны, эхо подхватило его и, играя, рассыпало дробью о каменные стены.
Пятно света остановилось, вскоре Жерарда вздохнула с облегчением: человек очевидно повернул в ее сторону. Она стояла на месте, отчего-то не решаясь вернуться к лестнице, у которой оставила свой фонарь. Когда ее слабые глаза смогли различить приближающуюся высокую фигуру с факелом, она, наконец, удивилась тому, что не слышит звука шагов. Мужчина двигался бесшумно как… Призрак! По-настоящему испугаться Жерарда не успела – Призрак Оперы был уже совсем рядом и вопреки своему обыкновению заговорил с ней:
– Как вы оказались здесь, мадам?
У него был приятный голос и скорее удивленный, нежели враждебный тон. От неожиданности – ни один человек, встречавший в Опере Призрака, не мог похвастаться дружеской беседой со знаменитым привидением – Жерарда ответила чистую правду:
– Я искала свою кошку, месье…
– Что? – казалось, он был искренне поражен. – Крайне неразумно, мадам… простите, мадемуазель Жерарда, спускаться сюда в одиночку. Здесь водятся крысы и легко заблудиться. Идемте, я покажу вам дорогу.
Если Призрак и был удивлен появлением в его подземных владениях неосторожной костюмерши, то ее изумление превзошло все мыслимые пределы. Он знал ее, знал ее имя! И почему только вечно пьяный дурень Буке рассказывает о Призраке всякие ужасы? Безносый череп скелета, леденящий душу взгляд светлых, почти неразличимых глаз, тонкие бескровные губы, длинные костлявые пальцы… Ерунда какая. Все было совсем не так. Она увидела четкий чеканный профиль, понимающий и немного ироничный взгляд светящихся умом зеленых глаз, чуть изогнутые в загадочной, но не злобной усмешке красиво очерченные губы, холеные руки музыканта с крупными и в то же время изящными кистями. Что бы ни скрывала белая полумаска, таинственный облик этого человека (именно человека, а никакого не привидения!) вызывал смешанное с благоговейным трепетом мучительное любопытство. Следуя за любезным – всю дорогу он соизмерял свой быстрый шаг с ее возможностями и подавал руку в опасных местах – проводником, Жерарда и думать забыла о страхе. Уж чего ей бояться в ее-то возрасте, кроме голодной смерти во мраке полного крыс подвала!
– Теперь вы пойдете по этому коридору прямо, никуда не сворачивая. Он приведет вас в ближний подвал, где хранят декорации и реквизит спектаклей последнего сезона.
– Вы так добры, месье… Как я могу вас отблагодарить? – Жерарда сама не очень понимала, что такое она говорит Призраку Оперы, но сказать обычное «спасибо» тому, кто спас ее никчемную жизнь, казалось недостаточным.
– Обещайте мне больше не гулять по подвалам, мадемуазель, – сказал он серьезным тоном, но в глазах плясали лукавые искорки веселья, – и не рассказывайте о нашей встрече слишком много. Прощайте!
– Не буду, – точно маленькая девочка пообещала уже немолодая женщина. – Прощайте!
Призрак чуть заметно кивнул, повернулся и прежней стремительной походкой двинулся прочь от застывшей на месте костюмерши.

* * *
– В жизни у меня не было таких приключений. А вот поди ж ты. До сих пор не пойму, как со мной такое случилось…
Кристина зачарованно слушала немного нескладный, но подробный и не лишенный красочности рассказ костюмерши. Сомнения все больше овладевали ее душой: а было ли сном то, что при свете дня она с легкостью отнесла к области видений, навеваемых лукавым шутником Морфеем?
 Когда Жерарда закончила, они уже подъезжали к Опера Гарнье.


Глава XII

– Позволишь поинтересоваться, где ты была сегодня днем?
Спокойный голос маэстро с легким налетом обычной ироничности отчего-то смутил Кристину. Она только что переоделась после спектакля и чувствовала себя еще более уставшей и измученной, чем в день премьеры. Два дня она ждала и боялась появления Ангела Музыки. Ей так хотелось услышать и… увидеть его снова, убедиться в своих волнующих предположениях. И как некстати была эта неприятная слабость во всем теле…
– В саду Тюильри.
– Странная фантазия – любоваться обгоревшими руинами под дождем: погода не слишком хороша для романтических прогулок, – заметил Ангел. – Ты не простудилась? Мне не понравилось, как звучал на сцене твой голос, Кристина.
– Простите…
Маэстро был прав. Сегодня действительно дул резкий холодный ветер, и развалины дворца Тюильри выглядели как-то особенно мрачно и неуютно на фоне затянутого свинцовыми тучами неба и полуобнаженных деревьев сада. Плывущие по воде пруда желтые, пожухлые листья не красили пейзаж, а вызывали чувство неприятного озноба. Пустующие цветники, неработающий фонтан… Даже скульптуры на аллеях и по краю террасы казались печальными призраками ушедших времен. Они с Раулем едва успели углубиться в восточную часть парка, как начал накрапывать дождь. Сначала он был мелкий, но быстро набирал силу. До кареты, ожидавшей их на площади Согласия, они добежали, уже изрядно вымокнув. Не только романтическая прогулка, но и дружеская беседа не состоялись: пришлось срочно вернуться в Оперу. Затея с прогулкой оказалась на редкость неудачной, рассказывать о ней Ангелу было стыдно. К тому же Кристина боялась признаться, что горло у нее действительно першит: на этот счет маэстро был очень строг. «Певица должна беречь голос!» – эту аксиому он повторял ей почти два года.
– … мы были недолго и ушли до дождя, – краснея, солгала девушка.
– Право же, виконт де Шаньи мог придумать что-нибудь более изысканное или интеллектуальное, чем прогулка на холодном ноябрьском ветру, – не без легкого ехидства сказал Лебер.
Эрик решил ни в коем случае не проявлять признаков ревнивого недовольства. Немного насмешливой снисходительности, толика вежливого любопытства – все же друг детства любимой ученицы – и не более того.
Кристина смутилась еще больше. Он словно прочел ее мысли. Или незримо присутствовал там, в саду?
– Откуда вы знаете?.. – она осеклась и замолчала.
– О твоем друге детства Рауле? Ты сама мне рассказывала. Помнишь?
Как все же она была еще юна и наивна. Эрик вспомнил слова дяди Антуана: «Человека образованного, Луи, отличает не столько сумма приобретенных знаний, сколько способность восполнять их недостаток за счет привычки к систематизированному мышлению». Ему не нужно было следить за ними, чтобы представить с большой долей вероятности, как Кристина провела день.
– Да. Вы сердитесь?
– Я беспокоюсь. Твой верхний регистр был сегодня резок.
– Я расстроена отъездом Мэг и мадам Жири, маэстро. Мне неуютно здесь без них и… я как будто сама не своя, – попыталась придумать правдоподобное оправдание девушка. – И потом перед спектаклем я встретила за кулисами сеньору Гуардичелли.
Поводов для расстройства на самом деле оказалось достаточно. Рауль на спектакле не появился. Кристина не без оснований волновалась за друга: ведь, отвезя ее в Оперу, он, должно быть, еще не менее получаса добирался до дома в мокрой одежде. А разговор с истекающей желчью примадонной мог кого угодно вывести из равновесия.
– Дижон еще не край света, мой ангел. И ты не одна в Опере, ведь так? Я никому не дам тебя в обиду, в том числе сеньоре Гуардичелли. Понятно, это повлияло на твое исполнение. Карлотта сейчас не станет претендовать на роль Элизы, не в ее правилах «надевать платье с чужого плеча». Но как только речь зайдет о новой постановке, нас ждет нелегкая борьба. Твой голос должен быть в лучшей форме, понимаешь? И никакие переживания и личные невзгоды не должны влиять на него.
– Да, маэстро.
– Ты устала или мы можем немного порепетировать?
– Я.., – Кристина понимала, что сейчас ей лучше бы не напрягать связки, но желание узнать правду – было или не было – о таинственном путешествии в подземелье Оперы оказалось сильнее здравого смысла, – готова.
– Возьми накидку.
Пока девушка отошла за накидкой, Эрик быстро прикрутил освещение и открыл дверь. Обернувшись, Кристина увидела ожидающую ее в глубине золоченой рамы исчезнувшего зеркала высокую фигуру.

* * *

Спускаясь, они не пели, а разговаривали, как это часто случалось последнее время до или после репетиций. Как только Кристина зашла за зеркало, Эрик намеренно не дал ей опомниться и засмотреться по сторонам:
– Ты бывала в Тюильри прежде, весной или летом, когда фонтаны играют на ярком солнце, клумбы пестрят лилиями, бархатцами и георгинами, а аллеи утопают в зелени каштанов и грабов?
– Да, один раз, еще с папой, – кивнула девушка. – Было так чудесно, я даже не заметила этих страшных развалин. Почему они стоят столько лет в самом центре города?
– Видишь ли, никак не могут решить, имеет ли смысл вкладывать средства в реконструкцию дворца или же проще его разобрать. Его построили триста лет назад для королевы Екатерины Медичи во времена Карла IX и Генриха III, расширяли и достраивали при Генрихе IV и Короле-Солнце. Это часть нашей истории, жаль его терять. Но, если бы спросили меня, – Лебер чуть заметно улыбнулся – в действительности его мнение, в числе других ведущих парижских архитекторов, уже спрашивали ответственные господа из министерской комиссии по вопросу дворца Тюильри, – я бы сказал, что восстановлению творение Делорма не подлежит.
Кристина вновь заслушалась учителя. Не так давно они с Мэг прочли купленный в книжной лавке – тайком от мадам Жири – полный захватывающих приключений роман месье Дюма о прекрасной и безумной любви. Некоторые моменты заставили их краснеть, другие – вздыхать, а третьи – плакать навзрыд. Поэтому имена последних Валуа вызвали у девушки неподдельный интерес: слова Эрика упали на благодатную почву, возделанную великим популяризатором и мистификатором истории. Их беседа, состоящая из ее коротких вопросов и его длинных, увлекательных, иногда шутливых ответов, забредала в дебри веков и возвращалась к современному облику Парижа.
Это было странное ощущение – ее Ангел, ее всезнающий бестелесный Голос обрел зримые очертания: внимать ему, видя завораживающий блеск живых глаз и притаившуюся в уголках губ улыбку, которые прежде она лишь воображала, было удивительно приятно. Кристина позабыла о недомогании и едва ли обращала внимание на темноту, бесконечные ступени и разбегающихся при свете факела крыс. Казалось, она могла бы идти и идти куда-то, вот так разговаривая и смеясь, опираясь на его сильную надежную руку, час за часом, день за днем, всю свою жизнь.

* * *

Свеча медленно истаивала и оплывала. Наверное, уже целый час он смотрел, не отрывая взгляда, на дрожащий язычок пламени и прозрачные восковые «слезы». Читать при одной свече было трудно, а зажигать больше не хотелось. Книга бесполезным грузом лежала на коленях, умная и страшная книга, из тех, что он нередко с большим трудом выпрашивал у Эрика. Он так мечтал стать хотя бы немного похожим на своего покровителя, но, в основном, архитектор держал у себя литературу, которую было практически невозможно понять без длительной подготовки и обучения. И именно этот труд малоизвестного датского автора, изданный во Франции небольшим тиражом всего в триста экземпляров, Эрик никак не хотел давать Дени.
«Болезнь к смерти» Лебер приобрел почти случайно, как интеллектуальную редкость, однако идеи Кьеркегора в большинстве своем оказались чужды деятельной и не отличающейся религиозностью натуре профессора физики. Лишь некоторые положения, касающиеся проблем бытия внутреннего индивидуального Я, вызвали его интерес и приятие. Эрик пожалел, что принес книгу в подземелье: ее мрачное название настолько приковало воображение впечатлительного воспитанника приюта Сен-Мишель, что тот буквально извел Лебера бесконечными просьбами, капризами и лестью, только бы получить это сочинение в руки.
Почти позабытые основы христианской веры, когда-то преподанные Дени отцом Бенедиктом, воскресли в памяти обитателя подвалов, но книга так странно интерпретировала простые истины катехизиса, словно автор вел речь о совершенно иных вещах. Даже непонятые, они задевали некие глубинные струны души, болезненно и отчего-то сладко отзывались в измученном сердце изгоя: «Осмелиться по сути быть самим собой, осмелиться реализовать индивида – не того или другого, но именно этого, одинокого перед Богом, одинокого в огромности своего усилия и своей ответственности, – вот в чем состоит христианский героизм». За месяц Дени одолел не больше десяти страниц, но и этого было достаточно: загадочные рассуждения датского теолога, грозные, сочащиеся вселенской тоской и извечным ужасом фразы огненными письменами полыхали в сознании. Их было приятно повторять и переписывать в специально купленную тетрадь яркими красными чернилами: «… смерть обозначает также крайнее духовное страдание, тогда как само выздоровление означает вместе с тем смерть для мира».
Дени понимал, что умирает. Все чаще подступающая мучительная слабость и постоянная, лишь притупляемая лекарствами боль рождали то самое отчаяние, о котором писал мыслитель. Боже, за что? Его жизнь была кошмаром, наполненным одиночеством, мукой и предательством. И вот теперь, когда он почти поверил в существование божьего милосердия, обрел близкого человека, которым не мог не восхищаться, словно все демоны сговорились отнять у него заботу и внимание Эрика. Почему снова? Сейчас? Эрик все больше отдаляется от него. Он уже не принадлежит подземелью и ему, Дени. Разве это справедливо?
Всем существом Дух Оперы ощущал скрытое стремление покровителя вырваться из созданного ими уютного, безопасного мира, покинуть его навсегда. При мысли об этом горечь и страх подступали к самому горлу, глаза начинало щипать, а виски сдавливал стальной раскаленный обруч.
Дени резко встал, книга упала на пол, пламя испуганно дрогнуло и едва не потухло. Он опрометью бросился вон из своего логова: бежать, ползти, упасть на колени и умолять… Только бы Эрик не оставил его, не бросил умирать одного, не ушел к ней…
Плеск воды приветливо нашептывал свою неумолчную однообразную повесть о тишине и покое. Дени осмотрелся, лодки у берега не было: Эрик должен быть дома. Привычные манипуляции с сапогами с каждым разом становились все мучительнее. Эрик просил Дени как можно реже ходить через озеро и каждый день навещал его сам. Но какой, право, был смысл беречь это умирающее тело? Дени, стиснув зубы, вошел в воду. Он уже миновал узкую часть пещеры, когда мощные звуки органа, необычно резкие и диссонансные заполнили окружающее пространство, взметнулись ввысь отчаянным криком и тут же затопили сознание сметающим все преграды торжеством неземной гармонии. Дени замер, по телу прошла волна дрожи, а сердце заколотилось соборным колоколом: это была она – опера Эрика. Потрясающий гимн страсти и силы, нежности и отчаяния, скорби и безоглядной решимости срывал с души пелены и покровы, освобождал, раскрепощал, возносил на небеса и стремительно швырял в пропасть, чтобы поднять вновь в сияющую, запредельную высь. Дени мечтал однажды умереть под эти звуки, исчезнуть в творении гения, чтобы так, наконец-то, стать счастливым.
Он простоял на месте не менее пяти минут, прежде чем нашел в себе силы сделать следующий шаг. А музыка все лилась и лилась, притягивая и отторгая, увлекая безумным водоворотом чувств. Дени остановился у поднятой решетки, он почти задыхался. Нужно было отдышаться и подождать, чтобы глаза притерпелись к заливающему жилище композитора свету.
Поравнявшись с аркой «ворот», Дени с трудом удержался на ногах: ощущение было такое, как будто его с размаху ударили молотом в грудь. Эрик играл свою музыку для НЕЕ.

* * *

Может быть, зря он поддался на наивные просьбы неподготовленного ребенка? Кристина стояла справа от клавиатуры органа, Эрик боковым зрением замечал изменения в выражении ее лица: от почти испуганного удивления к глубокому потрясению и экстатическому восторгу. Девушка учащенно дышала, пальцы стиснутых рук нервно подрагивали, глаза светились благоговейным восхищением. Право же, он не ожидал настолько острой реакции, полагая, что впечатление, которое производит его музыка на первого слушателя – Дени – связано с особенностями образа жизни и специфической организацией психики Духа Оперы. В то же время Равель скорее был озадачен, чем восхищен новаторским экспериментом Лебера: «Должно быть, это гениально, Луи, но очень уж необычно, – не стал скрывать своих сомнений либреттист, – если нас освищут, я удивлен не буду». Эрик и сам понимал это. Тем более приятно было осознавать, что его ученица, его Кристина прониклась творением его мятущейся души, этим поиском новой выразительности на грани нарушения всех мыслимых законов создания музыкального произведения.
Композитор взял последний аккорд и застыл, вслушиваясь в тихий и нежный отзвук затерявшейся где-то под сводами пещеры финальной фразы исполненного отрывка. Наверное, музыка не должна завораживать своего творца, быть может, в этом есть нечто неправильное, как в нарциссическом самолюбовании, но Эрик всегда вкладывал в исполнение слишком много внутренней силы. Игра опустошала его, обычно это состояние длилось две-три минуты.
Подчиняясь неведомому порыву, Кристина шагнула к маэстро. Ее голова пылала, а сердце истекало щемящей нежностью. Из недр переполняющего душу восторга вдруг родилась отчаянная решимость: она должна, должна увидеть его и все узнать! Ее пальцы коснулись его лица, Эрик закрыл глаза. Мгновение и белая маска оказалась в руках маленькой любопытной Пандоры.