Любит - не любит

...И она полетела.
Вначале она, как всегда, приподнялась на носочках и оторвалась от пола всего на пару сантиметров.
Никаких крыльев у нее не было и в помине, но она любила в полете расправлять руки, подражая крыльям неведомой ночной птицы. Полупрозрачная ночнушка лишь усиливала это сходство. Так же она сделала и в этот раз, и, медленно облетев комнату, выпорхнула через раскрытую балконную дверь навстречу тишине и ночной прохладе...
Я проснулся оттого, что мне стало неуютно и сразу же понял: она опять улетела. Я давно уже знал об этой ее способности - летать по ночам, и никогда не препятствовал этим маленьким сверхъестественным путешествиям над озером и ближайшим лесом. Да и что бы я мог сделать? Ведь она нуждалась в полете, как в еде, воздухе, моем внимании к ней. Без всего этого она бы высохла, подобно забытому розовому кусту. И от этого нельзя было отмахнуться, как от очередного похода в магазин или просмотра ординарного телевизионного шоу.
Когда это случилось в первый и второй раз, я еще спрашивал:
-Куда ты сегодня летала? - но она отвечала мне:
-Ты думаешь, для меня это что-нибудь значит? Я не Куда летала, я просто Летала.
Не по тому, что остался в постели один, я ощутил, что она улетела, и не по гулявшему по дому сквозняку, но по тому, как особенно молчали вокруг вещи. Все вещи в доме, мимо которых она проходила или к чему прикасалась, обретали жизнь и становились более рельефными, радостными и красивыми. Шкаф мнил себя гордым пузатым швейцаром, готовым распахнуть двери и тотчас подать любое платье по приказу хозяйки. Фарфоровые статуэтки за стеклом грациозно изгибались перед ней в забытых затейливых реверансах. Старенький диван, когда она садилась на него, приникал к ней, как большой мягкий пес, тихо поскрипывая пружинами. Петуния звенела с подоконника своими розовыми колокольчиками, едва завидев ее, и даже холодильник переставал рычать рядом с ней, но лишь тихонько мурлыкал, так что хотелось погладить его за ушком.
А когда она улетала, все вещи замирали, как им и было положено. Холодильник затихал, шкаф стоял в темноте коридора мрачной тенью, фарфор и стекло тускло и холодно поблескивали в неверном ночном свете. Диван - как диван.
Да и я сам чувствовал ее необыкновенность, и проникался ощущением спокойствия, уюта и тепла не только, когда она была рядом, но и при одной мысли о ней. О моей ненаглядной.
... - Не бойся! Главное, не бойся! - много раз говорила мне она, пытаясь научить меня летать.
Я и старался не бояться, пытался отрешиться от привычных представлений и изученных в школьные годы основных положений физики. Но даже ее пример не позволял мне полностью освободиться от заложенного глубоко в подсознании утверждения, что человек не летает. Однажды она убедила меня, что я уже лечу, когда я завис в сантиметре от пола на каких то пару секунд, но едва моя милая наставница отпустила мою руку, как я вновь очутился на полу.
И она продолжала свои ночные полеты в одиночку, а я ждал ее в комнате, или выходил на балкон, или на берег озера, черное зеркало которого не было потревожено ни единым всплеском, ни рябью в эти ночные или предутренние часы. Днем она не летала, чтобы не привлекать к себе внимание посторонних, - я был единственным свидетелем этого чуда и свято хранил нашу тайну. Много раз она спускалась в мои объятия прямо с неба, или налетала на меня горячим вихрем, сбивая с ног и заливаясь звонким смехом. Глаза ее, и так пронзительные, в такие минуты горели тем особенным светом, который только и можно увидеть в глубине высокогорного озера, в тот миг, когда там зарождается вулкан, - столько в них было неподдельного счастья, человеческой страсти и ведьмовской силы.
- Я - ведьма, - говорила она, - ты меня не боишься?
- Ты -Чародейка, - отвечал я, - и я люблю тебя.
Лишь однажды она вернулась домой пешком и, со слезами на глазах, прижалась ко мне, не в силах сказать что-либо.
- Что случилось, дорогая? Тебя кто-нибудь обидел? Успокойся, милая моя. Я с тобой, я люблю тебя, слышишь, не плачь.
Она плакала так по-детски, так непосредственно, как и делала вообще все, и была своя необъяснимая прелесть даже в ее заплаканом личике. Но после моих слов она разрыдалась еще больше.
- Лю-юбишь, - протянула она сквозь слезы. - А знаешь, как тебя я люблю? Я ведь каждую черточку твою люблю, каждое прикосновение твое. Губы твои, запах. За руками твоими на край света побежала бы, позови только. Но ты же не меня во мне любишь. Придумал себе образ, он-то тебя знает и зовет. А я прислушиваюсь и не верю тебе. Ну кого ты во мне потерял? Меня разглядываешь, а ее видишь. Она тебя любит, а я - нет. Ну зачем природа уготовила мне это презренное тело? Зачем я нахожусь в его власти? Если бы оно не просило, так ты мне и не нужен был бы....
Слова вылетали резко и безжалостно, задевая мое сердце больше, нежели разум и приводили меня в легкое замешательство. Ведь я никогда не разделял ее на то, из чего или из кого она состоит. Я всегда воспринимал ее такой, какая она есть, со всеми ее прелестями и достоинствами, и любыми ее недостатками. Я бы никогда не смог сказать, за что я люблю ее, потому что я просто Люблю ее.
...Наверное, каждый мужчина мечтает быть первым у женщины. Я не был у нее первым. Но каждая женщина мечтает быть последней у мужчины, которого она любит, и она ясно дала мне это понять, сказав однажды, что закопает меня живьем, если я ей изменю...
- Родная моя, тебе показалось, ты просто чем-то расстроена.
- Ну да, я понимаю, я - ненормальная, я летаю по ночам, но я пока могу в себе разобраться. Знаешь, как это называется, когда у человека сознание раздваивается? - это шизофрения называется. Будто в нем двое живут, не догадываясь друг о друге. Может и у меня так?
- Допустим, ну и что?
- А то, шизофрения это, понял? - она сильно стукнула меня кулачком в грудь.
- Понял. Ну и ладно, ну и плюнь! Думай лучше о нас с тобой, мы - тоже два в одном.
- А если я понять хочу?
- Все ты поймешь, ты же у меня умничка, а я тебе помогу. Мы с тобой еще полетаем...
Я целовал ее мокрые от слез глаза и совершенно ясно представлял себе, какая буря разыгралась у нее внутри. Это было нелегко, выдерживать натиск такой бури, когда она искала выхода наружу. Но мне каждый раз становилось радостней оттого, что это странная энергия не копится, но выплескивается сразу же, а ей, при этом, всегда становилось спокойнее на душе.
- Полета-аем, - передразнила она меня. - А сегодня та, другая во мне, испугалась. Почему-то... Не знаю... Я не смогла..., - слова ее снова потонули в слезах.
- Только не сердись на нее. Подружись с ней. Научи ее летать. Вы же с ней неразлучны, одно целое, - я выпалил первое, что пришло мне в голову и отступать уже было некуда, - В конце концов, я люблю вас обеих или вас троих, или сколько там их в тебе живет? Они же все - это ты. И другие люди устроены так же, только они об этом не догадываются. А кто-то догадывается, но понять не хочет или не может, вот у тех шизофрения. Ты же чувствуешь и знаешь все свои "Я". Это же так здорово!
Она притихла. Время от времени раздавалось короткое всхлипывание, но она уже не плакала. Ее голова покоилась у меня на плече, а я гладил ее хрупкие плечи и спину, как всегда любил это делать, успокаивая и разогревая мою Чародейку одновременно.
В ту ночь мы так и не уснули. Мы долго лежали, обнявшись и без слов разговаривая друг с другом, а потом любили друг друга до рассвета, и она отдавалась мне, как только может отдаваться женщина любимому мужчине. И я чувствовал себя лучшим, чем прежде, и более сильным, и даже всемогущим.
А когда солнце выбросило из-за горизонта свои первые, робкие и нежаркие лучи, окрасив в розовый цвет редкие облака, мы с моей Чародейкой вышли на балкон, чтобы стать свидетелями зарождения нового дня.
Мы стояли с ней, взявшись за руки и тесно прижавшись друг к другу. На лице моей любимой не было и следа ночных слез. Напротив, оно сияло, ничуть не уступая солнцу в тепле и яркости. Я чувствовал себя счастливейшим из смертных.
Восходящее солнце разгоралось все ярче, первый утренний ветерок прошелся быстрой волной по траве, сбивая с нее на землю бисеринки росы и пробуждая дневных насекомых. Я даже не заметил тогда, что ноги наши не касались пола...