Поэт

Залюбовалась я руками своими белыми, грешно залюбовалась. Линия матового мрамора ровная – как не залюбоваться?
Но долго ли им быть такими? В доме моем нет зеркал, и я так редко вижу себя: красива ли я? Не знаю…
Но руки красивы, и ноги легки, и голос словно колокольчик… Залюбовалась я руками своими и подумала: как жаль, что пока я свежа, никто не может любоваться мною, никому я не принадлежу. Уходит моя нежность, зачем я цвела?.. Для кого?..
Но мысли эти грешные, и случилось то, что случилось. Так все это и началось.
Теплый ветер вольно дует по светлым просторным переулкам близ Маяковской, сметая песок по чистым улицам и играя с сухими листьями.
А он, черный человек, сидит в выдохе от меня. Горят глаза его.
Задворки старого знаменитого дома. Здесь дьявол правил бал одну ночь, и теперь готы с Патриарших устраивают тризны, вспоминая об этом времени, и лежат на лестницах, взявшись за руки, чтобы хоть так… Почувствовать настоящую жизнь… Ведь есть же все-таки настоящая жизнь.
Здесь прекрасная танцовщица, не побоявшаяся спуститься в Россию из своих райских кущ, встретила черта в образе херувима, и оба – кончили плохо, но – уже потом, не здесь.
Отсюда шла дева убить погубившего нашу страну, но была сожжена – и забыта. И человечки в телевизионных коробках спрашивают у юных отроков: «Знаете, кем была тетя?», но отроки не знают, да и сами человечки позабудут ее через полчаса. А она… Она была.
Мы сидим на железных садовых качелях, оказавшись здесь благодаря странному переплетению судьбы. А вот матрасы все та же судьба с качелей убрала, и железяки сиденья больно впиваются мне в кожу. Но я уже почти привыкла. Я всегда сижу здесь, мерно покачиваясь, перед работой. Мой черный человек, сидящий рядом, вдруг смотрит на меня в тоске и стыдливо говорит: «Да, впрочем… Ты уже привыкла… Страшно сказать: «Привыкла ко мне». И он воровато пьет водку из горла, я вижу, как весело она плещется в бутылке. Я никогда не видела такого раньше: так спокойно, хладнокровно, из горла и без всякого отвращения, без лишней эмоции на лице. Иногда он говорит, что ему противно пить при мне, но я-то знаю: мало что может его смутить. Хотя, кто знает, может быть, я к нему слишком жестока. Но я точно вижу: он не рисуется, как все мои друзья, не гордится своей «маленькой привычкой», как иногда касательно него мы это в шутку называем. Но надо отметить, что он никогда не пьянеет – а ведь больше всего на свете я боюсь пьяных – нет, он всегда ровен, не хамит и если и пугает меня, то только своей холодной уверенностью в близком Аде и точным знанием своей смерти: этому я не верю, смерти нет.
Я не люблю театр. У меня хорошее воображение, и все я могу представлять себе сама – декораций и костюмов для этого не требуется. А таких спектаклей, о которых пишут в книгах, чтобы поверить, будто происходящее на сцене правда – я не видела. И театральная манера говорить – слишком наигранно. Разве в реальной жизни люди так уж часто кричат? То есть, кричат, конечно, но вовсе не по тем поводам, по которым надрывно верещат марионетки-актеры.
Он занимался в театральной студии. Он читает стихи. Он никогда не кричит, но даже шепот его громок и отчетлив. В обычной же беседе он заикается. Он рассказал, что в детстве его посадили в темную комнату с куклами, а куклы – это мертвые дети. С тех пор не так-то просто оптимистично трещать без умолку. Но когда он читает стихи, заикания нет, и отчетливо каждое слово, и прекрасно каждое его движение. Я всегда представляю себе картины, описанные в его стихах. Когда не получается, я так и говорю ему:
- Я не вижу! Что ты имел в виду?
 - Правда? Не видишь? А это очень просто. Ты сойди с ума. Ты смотришь на вещи банально. Быть нормальным очень скучно. А ты всего лишь сойди с ума и увидишь все таким, каким видел я, когда писал. Сойди с ума!
Он совсем рядом. Но мне надо уходить, меня ждут. «Подожди, ровно через минуту ты вернешься к своим делам».
Пусть ждут. И правда, быть нормальным так скучно. А здесь, сейчас происходит что-то настоящее. Я забываю, что у него на рубашке дырки и пятна с занимательнейшими историями своего появления, что от него пахнет водкой и что он часто просит небольшие суммы взаймы, разумеется, никогда не возвращая. Сейчас не существует ничего, кроме его чарующего голоса. Сейчас он прекрасен.
Он протягивает мне увядшую розу, найденную здесь случайно: на этот печальный декадентский символ он и позвал меня полюбоваться. И я поднимаю с колен руки, чтобы взять ее, но он резко отскакивает.
- Нет, я не дарю девушкам мертвецов! Любой сорванный цветок – будущий мертвец, как можно дарить его любимой? Разве что кактусы в горшке… Когда я смотрю на девушку: протягивают букет – «Ой, это мне? Как мило!» – дура!
- Мне пора.
- Еще минуту. Еще одно стихотворение. В сентябре все кончится. Я часто думаю, что есть столько замечательных людей, с которыми я не пообщаюсь. Есть некоторые спортсмены, певцы, литераторы, известные, которых я и так бы никогда не встретил. Но сейчас я особенно остро чувствую, что – никогда. А жаль. Я думаю, нашлось бы о чем поговорить. Когда придет время моей смерти…
Но тут меня громко зовут и требуют, чтобы я немедленно шла. Мне жутко стыдно бросать человека в такой момент, когда он заговорил о глубоко личном, раскрылся, но что ж поделаешь. Если я не пойду – будет скандал, а скандалов никто, в том числе и он, не любит. И я ухожу с раскаянием и сожалением. Но – в смерть я не верю. И мне почти не страшно.
Впрочем, творческие личности эгоистичны. Ведь творец должен постоянно прислушиваться к себе, к своим ощущениям, к своим внутренним открытиям. Которые можно легко не услышать и растерять – но тогда грош тебе цена. Надо уметь слушать и чувствовать себя, чтобы точно суметь передать необходимое в слове, в звуке, в линии. Даже если ты прислушиваешься и присматриваешься к чему-то внешнему, пытаясь для дальнейшей передачи постичь его суть, ты напрягаешь свои каналы восприятия, а это заставляет сосредотачиваться на них – и отключаться от всего лишнего.
Однажды я рассказала ему, какие эмоции я испытываю от пения. Ведь пение – это правильное глубокое дыхание, насыщение кислородом, все знают, что от этого даже может закружиться голова. И вот, рассказывала я, когда удается добиться правильного звука, будто столп света проходит через все твое тело…
- Прекрати немедленно! Ты еще скажи, что ты во все это веришь!
Я захлопнулась, как чемодан, оставив весь свой багаж при себе. Я испытывала чувство обиды целых четыре минуты. Я, значит, выслушиваю все его сентенции об Аде и каждую принимаю за откровение, а он не верит в мои душевные порывы. Тьфу!
Но обижаться на творческую личность – совершенно бесполезное занятие. Кто этого не знает? Если гений не предал, не убил и не украл – все простится ему, ибо все искупают его муки творчества. А однажды его побили за стихи, сломали нос. Долго лечился, долго заживало лицо. Но что ж поделаешь, такова судьба творческого человека… Впрочем, за что били, толком он так никогда и не рассказал, краткой формулировки «За стихи» нам должно было хватать.
Но вот я иду поздним вечером по таинственному Тверскому бульвару. С двух сторон огни магазинов, а здесь тьма и только слегка подсвеченные фонарями зеленые кроны деревьев. Морось, готовая превратится в дождь, летит с неба, овевая мое лицо. Я поднимаю голову, я ловлю морось глазами, я ловлю ее своими румяными щеками, и она оседает на кожу, незаслуженная ласка природы.
На скамьях в сени дерев сидят девы. Они целуют друг друга и говорят тихие вечерние разговоры. Им хорошо.
Вот идут, обнимаясь, две красавицы, ленивы ласковые лунные лица. Смотрю в отражение луны на их ликах и понимаю, насколько я здесь чужая.
Залюбовалась я своими белыми руками, грешно залюбовалась. Но никому они не достанутся. Я дарю свою молодость мертвым мужчинам. Я отдаю гладкую кожу и золото волос мертвым поэтам, и не коснутся моей красоты рука и тепло живого человека. Они, творившие в прошлом веке, пользуются плотью и кровью моей, и тельце мечется по Тверскому бульвару среди решительных и страстных дев с горящими глазами. И тонкие ножки увязают в грязи, вымешанной под дождем сотнями ботинок.
И в голове звучат строки: «И истекал…Стекла оскал… На скулы скал… И не искал… От ласк устал…» Я не помню этих стихов слово в слово, но это его голос, голос черного человека…
Мы снова сидим во дворе заколдованного дома на больших садовых качелях, и я рассказываю ему, как в моей голове зазвучали его стихи. Он слушает на удивление внимательно:
- Правда? Все так и было? Знаешь, значит, мои стихи действительно хорошие, раз именно эти слова приходят в голову как эмоция от увиденного.
- Конечно, хорошие! А ты разве сомневался?
- Нет, но – веришь – мне всегда приятно это слышать.
- Напиши мне это стихотворение! Пожалуйста! Если ты его только прочтешь – я снова забуду. А мне бы хотелось, чтобы оно у меня осталось.
- Ну, хорошо, хорошо. Но только не влюбись в эти стихи. А то – там недалеко перенести чувства и на автора.
- Автор уверяет, что ему сорок с копейками дней жить осталось.
- Ну за сорок с копейками дней мно-о-ого можно чего успеть.
И он улыбается мне, черный человек с глубоко посаженными глазами, красивым профилем, размашистыми артистическими движениями.
Теплый ветер вольно дует по светлым просторным переулкам близ Маяковской, сметая песок по чистым улицам и играя с сухими листьями. Скоро сентябрь.