Где зимуют чайки

Под утро дом кашлял. Дом был блочный, с хорошей слышимостью. Подобно лаю деревенских собак, в звучании простуженного дома наблюдался необъяснимый порядок и периодичность, словно бы их определял незримый дирижёр. По его указке в тишине вдруг раздавалось визгливое старческое покашливание, ему вторил в той же тональности кашель ребёнка, затем трещал бадейный баритон, и вот уже здание грохало на все лады, наполненное десятками кашлей, оханьем, треском, скрипом пружин. И вдруг - снова утихало, чтобы через определённый интервал повториться в той же последовательности.
Александр Сергеевич Савостин давным-давно начинал службу в новом микрорайоне и кончал в новом, только на другом краю города. Отделение милиции занимало три квартиры на первом этаже. Он слушал кашель и рисовал на листе писчей бумаги кораблик с длинной заводской трубой. Он любил рисовать кораблики.
- Начальник, выпускай, в норме я, - позвал из камеры дядька, привезённый ночью.
"В норме, в форме", - машинально повторил капитан Савостин, затушевывая трубу.
Несмотря на открытую форточку, в дежурке стояла духота, от туалета несло хлоркой. Савостин вытер носовым платком узкий, выдающийся лоб, потную лысину с редким сивым пушком. Доканчивал он дежурство один, отпустив помощника, сержанта Боброва, встречать тёщу, прибывающую ранним утром из Гродно.
Часы показывали семь минут восьмого. Стало светать. Желток пыльной, тусклой лампочки, которую давно собирались заменить на более яркую, отражался в пыльных стёклах единственного окна, взятого снаружи арматурной решёткой. За окном проглядывал сизый заснеженный двор, штабель горбыля, бетономешалка, контейнеры с помоями.
Это было последнее дежурство - в субботу намечались торжественные проводы капитана на заслуженный отдых. Савостин поставил на палубу круглого человечка с огуречной головой и стал думать о садовом участке. Теперь можно посвятить ему всё свободное время и трудиться там не по выходным, не в отпусках, а когда хочешь. Савостин планировал, что этой же весной выроет в подвале погреб, в огороде - яму для компоста, покроет шифером крышу пристройки и уборной. Выросший в деревне, он умел плотничать, копать, малярить, любил землю.
Отложив шариковую ручку, он мечтательно откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу. Под поднявшейся брючиной заметил дырку в носке. "Закажу, чтоб жена или невестка подарили мне к субботе десять пар носков. На всю остальную жизнь...". Он погадал - что поднесут ему сотрудники, набросал над высокой трубой нечто похожее на самовар, достал из кармана составленный женой список продуктов, которые нужно купить на базаре. "Картошка - 8 кг. Редька - 2 шт. Хрен - 2 палки. Огурцы солёные - 1 кг. Капуста кислая...".
- Начальник, выпускай. Я в норме!
"Рано ещё, посиди до пересменки", - решил Савостин.
Рассвет брал своё. Небо посветлело, дом прекратил кашель, резко и ясно обозначились предметы двора, у бачков и контейнера копошились голуби, вороны, грязные рябые чайки. Они базарили, ругались; кто посильней - отбирал крохи у слабого. Чайки гортанно и картаво кричали громче всех. "Интересно - где они, черти, зимуют", - озадачился Савостин. О том, что голуби, вороны, воробьи не улетают на юг, он знал с детства. Чайки в их деревне не водились.
Александр Сергеевич подкрутил завод ручных часов - тянется последнее дежурство. Скорей бы желанный конец... Он пририсовал к самовару чайку и подумал о том, что всю жизнь торопил время. Оно и так летело слишком быстро, а он, быть может, как все люди, только и делал, что торопил малые и большие события. Скорей бы дали комнату, лычку, звёздочку, отпуск; скорей бы кончилось неприятное; скорей бы явилось хорошее; скорей бы, скорей бы. Даже теперь, когда жизнь идёт под гору - скорей бы одно, другое, пятое, десятое...
Бессвязно вспоминая прошлое, он плутал по лабиринту памяти и почему-то вспомнил первый день службы, который виделся в подробностях...
В первое дежурство постового Савостина микрорайон придавило таким душным, сырым туманом, что казалось: солнце в это утро не поднялось или на него нашло затмение. И, повинуясь сумеречному состоянию природы, люди двигались на работу молча, погружённые в себя, будто всем снился ночью один и тот же тяжёлый сон. Они обходили мутные лужи, строительные завалы, шли гуськом по брошенным в грязь дощечкам. Силуэты их растворялись в осязаемо тяжёлом, парном воздухе, все звуки были вязкие, глухие, машины двигались медленно, словно на ощупь, фары и фонари светились матово, как сквозь кальку.
Развиднелось к девяти, когда кончалось "пиковое время" и когда молодой постовой, дав круг по своему участку, свернул на улицу, одна сторона которой была уже застроена, а другая представляла пустырь с видом на залив и лесной порт.
Впрочем, и хорошо, что день тогда выдался неясный: Савостин, впервые заступив на охрану общественного порядка, стеснялся людей. До этого он несколько раз патрулировал с наставником - старшиной Шиловым. С ним чувствовал себя смелее, а один - стеснялся. Новенькая яркая фуражка была ему чуть-чуть великовата, новые сапоги, наоборот - жали, и Савостину казалось, что все прохожие обращают на него особенное внимание.
В первое дежурство он избегал людных улиц, и более всего его устраивала та, с видом на пустырь, на далёкие портальные краны и узкое лезвие залива. С неба, набитого тучами, вскоре посыпалась снежная крупа, она стучала по новенькой шинели и козырьку, словно мелкий рис. Похолодало. Постовой хотел поднять воротник - не полагалось. Юноша  в лыжном костюме  трусил вдоль пустыря, и замёрзшему Савостину захотелось тоже рвануть по холодку, но этого тем более не полагалось. Закурил, хотя, если строго по инструкции - курить постовому на улице тоже не полагалось.
Так он ходил кругами, пока не ощутил голод. Со старшиной Шиловым они обедали в столовой на втором этаже торгового центра. Один же Савостин постеснялся, при форме, обедать в столовой. Пришлось купить у лотошника пару пирожков с повидлом и наспех съесть их в безлюдном сквере.
 И опять направился к пустырю. Тогда у него возникла тоскливая мысль, что работа, быть может, долгое время будет состоять из хождения по улицам. До армии, живя в деревне, он с малых лет имел привычку к физическому труду. И в армии - попал в строительную часть, копал землю, долбил камень-бут, плотничал. А тут - ходи, смотри, торопи часы. И так до тех пор, пока кто-нибудь не нарушит общественный порядок. А если не нарушит? Никто не нарушит сегодня, завтра, через месяц... Впрочем, случаи применить власть возникали и в тот первый день.
Когда Савостин проходил мимо районной сберкассы, высокий мужчина с толстым портфелем швырнул на тротуар окурок. Молодой постовой набрался духу и попросил поднять. Но, наверно, попросил не тем тоном - мужчина даже не обернулся.
Потом, в узком переулке, повстречал старушку с овчаркой. Остановил. Напомнил, что без намордника выгуливать собак воспрещается, хотел взыскать штраф. Но старушенция оказалась такой бесстрашной и дерзкой, что сказала: "Тебе самому намордник надеть надо...". Савостин опешил тогда, покраснел и не нашёлся, как поступить.
Под конец смены он заметил на пустыре, как из остановившейся легковой машины вылез гражданин с чемоданом в руке и направился к кустам свалки, а вышел оттуда без чемодана. Постовой запомнил номер машины, заподозрив неладное, и когда легковая укатила, полез в кусты. В старом, обшарпанном чемодане лежали грязные тряпки, осколки зеркала, ватные затычки...
"Эх, подвиги, подвиги. Милиция - трудная, рядовая служба" - хмыкнул носом Савостин и невзначай скосил глаза на грудь, на полоску медальных колодок.
- Начальник, выпускай! Я в норме! - прервал воспоминания крик из камеры.
Александр Сергеевич шумно вздохнул, скомкал изрисованный листок, бросил его в ведро и взял ключи.
Доставленный ночью и верно был в норме - совсем протрезвел.
- Покурить бы, начальник...Уши опухли, рот-пароход!
- Вот и хорошо. Здоровье беречь надо.
- Береги, не береги - одна марцефаль...
Александр Сергеевич оглядел мятое, вконец выношенное пальтишко, нечистый свалявшийся шарф, небритое, ничуть не виноватое лицо дядьки.
Опытным глазом определил, что тот, конечно, нигде не работает, ошивается у пивных ларьков и квитанцию на штраф выписывать бесполезно: не получишь ни копейки. Он достал из сейфа замусоленную кепчонку задержанного, в которой лежали: рыжий, худой ремень, паспорт, пустой бумажник и пустая авоська. Всё это добро вернул, попросил расписаться в получении.
- А рюкзак?
- Какой ещё рюкзак?
- Вон, за сейфом...
Савостин глянул в опись, потом на сейф - там торчал бок выгоревшего, чем-то наполненного рюкзака. Он поднялся, ухватил за лямку и еле оторвал от пола.
- Гиря там, что ли?
- Зачем гиря. Мрамор, - проверяя пустой бумажник, ответил дядька.
- На кой тебе? - удивился Александр Сергеевич, развязав шнурок рюкзака.
- Мне он ни к чему.
- А кому же?
- Человеку одному, - дядька принялся вдевать ремень в брюки. - У нас в доме, в подвальном отсеке, мастерская одного скульптура. Он этот мрамор запросто покупает.
- Сколько ж даст за такой оковалок?
- На пузырь даст.
- Я бы гривенника не дал.
- Вам зачем. И мне - даром не возьму. А он молоточком постукает, как это смотрщик по буксе. Прислушается. Нет ли, значит, трещины. Если нет - на пузырь отшелестит....Покурить бы, начальник. Пошукай.
Александр Сергеевич полез в ящик, пошарил в бумагах, нашёл две папироски.
- Вот, бери свои камни,...то есть папиросы...
- Благодарим, начальник! - дядька оставил ремень, сел на лавку и с наслаждением затянулся. - Этот скульптор вообще, я вам скажу, забавный человек, рот-пароход. В шесть утра заявись в мастерскую - уже глину лепит. Или по листу грифелем водит. В полдень приди - обратно лепит или долбит. Поздно вечером - те же ватрушки. "Мне, - говорит, - милый друг, ночь, ночь делу мешает. Не дождусь - скорей бы утро, скорей бы в мастерскую". Он вообще-то никого не пускает. Ну, меня уважает... Забавный. Выходной - опять лепит, праздник - лепит. Глаза горят, меня не видит и не слышит, только сиди смирно...
- Может, свихнутый малость? - спросил Александр Сергеевич.
- Зачем. Хороший человек... Я говорю: "Всеволод Моисеевич, - его Всеволодом звать, - Всеволод Моисеевич, что бы вы сделали, если бы вот завтра, скажем, вам миллион дали? - "То же, что и сегодня", - отвечает. Это, выходит, обратно с утра до ночи в мастерской торчал... Ну, я бы в таком случае зажил кучеряво. Мотор приобрёл последней марки. Дачку. Угощал бы кого хочу. Потом - в Индию или в Африку прошвырнулся. Миллион! Думать надо! А вот вы бы, начальник, что в таком фарте сделали?
- Не знаю, не знаю. Глупости мелешь, - уклонился Александр Сергеевич и глянул в список жены: "Картошка - 3 кг. Хрен - 2 палки. Капуста кислая...". Он перевёл глаза на мрамор, мерцающий чистой белизной на сколе, попробовал представить дело, которому мешает ночь. Но представить не мог. Сам он любил копаться в огороде, сажать, обрезать клубничные усы, даже полоть. В это время он тоже забывал всё на свете и мог часами корпеть над грядками. Но разве это серьёзное дело? Отдых, удовольствие душе. Смутная догадка, что, может быть, существуют на свете серьёзные занятия, доставляющие удовольствие, мелькнула в уставшей от дежурства голове. Мелькнула и погасла.
- А где ты взял этот ремень?
- Какой ремень?
- То есть мрамор. Не стибрил?
- Зачем? На свалке навалом. Тащи, не ленись.
- Ну, ну...
Дядька наконец затянул брюки, натянул на голову кепчонку.
- Так мне идти? Или как?
- Топай, топай. Меру знай. Вон уж тоже седой да лысый, а всё меры не определил.
- Это меня, рот-пароход, от мешка качало. А они замели... Я возьму рюкзак?
- Давай.
Александр Сергеевич помог дядьке поднять тяжёлую ношу, направил руку в лямку.
В открытую форточку влетали звуки пробудившегося дома - музыка физзарядки, детский плач, шум воды. Птицы у помойки отскочили при виде прохожего и опять засеменили к отбросам.
- Постой, - обернулся Александр Сергеевич. Дядька ещё сопел, поудобней прилаживая лямки. - Где чайки зимуют, знаешь?
- Какие чайки?
- Вон кричат, черти.
- Здесь и зимуют.... Где ж ещё... Февраль на дворе.
Александр Сергеевич удивился, посмотрел в окно. На дворе действительно стояла зима.