Високосный год

Високосный год
повесть

Исходя из того, что воображение писателя есть отображение существующей реальности, мой дорогой читатель смело может считать всю эту историю правдивой от ее начала до самого конца.
***
Анна долго лежала без сна. Мысли бессвязно проносились в ее голове, путались, потом вдруг стали куда-то разбегаться, освобождая длинный коридор сновидению. Легкие струи серебристого света превращались в расплывчатые тени, которые постепенно сгущались и обретали четкие контуры.
Ей снилась Волга, искрящаяся и живая, пятнистая от тени множества деревьев, многоликая и прекрасная. Она текла то юной прозрачной мелью, то вдруг оборачивалась мощным бунтующим потоком, увлекающим в свои мутные воды тонны замшевого песка и скрюченных веток.

***

Анна открыла глаза за пять минут до монотонного сигнала будильника. Сквозь неплотно сдвинутые шторы в комнату проник первый ответственный за радость утреннего пробуждения лучик. В доме было тихо. Она умылась, надела легкие широкие шорты, цветастую майку, привычным движением собрала золотистые волосы в тугой пучок на затылке, чуть приоткрыв дверь, заглянула в детскую. Моника и Михаэль спали.
Анна спустилась вниз, взяла на ходу плетеную корзинку и вышла на улицу. Вот уже почти год каждое ее утро начиналось с визита в булочную, где она покупала свежее молоко и горячие, только что испеченные булочки для детей. Особенно они любили бредзн, мягкие бублики причудливой формы, конопатые от крупной соли, являющиеся одним из предметов гордости колоритной баварской кухни.
Утро было самой спокойной частью дня Анны, когда она была предоставлена самой себе. В это время Вернер уже уходил на работу, а детки раньше одиннадцати в постель отправлялись довольно редко и поэтому любили поспать поутру. Из-за излишней мягкости Ане никак не удавалось приучить ребят к более строгому режиму вставаний-засыпаний. Кроме того, ей казалось совершенно недопустимым совершать хотя бы настолько малое насилие над волей малышей, которые не так давно потеряли мать. Детки, впрочем, довольно быстро освоили игру на тонких струнах ее податливой души и, проще говоря, плотно сели на голову.
Все остальное время Анны безраздельно принадлежало этим курносым кудрявым малышам. Она не могла даже предположить, когда решилась на эту работу, сколько титанических усилий, физических и душевных, от нее потребуется. Поначалу она по часу проводила в ванной, тщетно пытаясь почистить зубы Михаэля, спрятанные за плотно сжатыми губами. С еще большим трудом ей удавалось облачать его вертлявое тельце в одежду. С Моникой же, упорно бойкотировавшей свою новую няню, к полнейшему отчаянию Анны, контакта не получалось вовсе.
Для Ани, в принципе, являлось сложным абсолютно все, что было связано с детьми. Родных братьев и сестер у нее не было, а все двоюродные были старше ее. Вернер, конечно же, ожидавший от нее большего умения в обращении с детьми, к чести своей, особого недовольства по этому поводу не выказывал. Хотя весьма вероятно, что ему просто не хотелось возобновлять эту мучительно долгую канитель, связанную с поиском новой опер медхен*. Правда, он с присущим немногим немцам деликатным юмором слегка подтрунивал над тем, как ловко она его провела. По его словам, Аня была единственной претенденткой, сообразившей приложить к резюме фотографию со
* няня (нем)

столь выигрышным, почти библейским сюжетом. Она же в смущении призналась, что это был первый и единственный раз, когда ей довелось держать на руках младенца, который, кстати, имел к ней весьма отдаленное отношение, а именно – был сыном ее соседки.
Но фотография действительно получилась удачной. Белокурая нимфа с лучистыми фиалковыми глазами бережно прижимала к себе младенца. Очевидно, что Анна обладала некоторым артистическим даром, хотя, возможно, в это короткое мгновение камере действительно удалось уловить тонкие вибрации ее теплой души. Этот быстрый щелчок фотоаппарата многое изменил в ее жизни.
Вернер позвонил ей домой в Тверь и приятным, вежливым голосом сообщил, что будет рад видеть Анну в качестве няни своих детей, немного рассказал о Монике и Михаэле и просил приехать, по возможности, незамедлительно. Добрую половину его слов Аня не поняла, отчасти из-за недостаточного знания языка, отчасти от волнения. Тем не менее, впечатление о новой работе у нее сложилось положительное, даже слегка идиллическое. И она согласилась.
На слабые протесты матери, напуганной киносюжетами о злобных маньяках и плотоядных извращенцах, Аня терпеливо, но твердо возражала. «Мамуль, Вернер – врач, – говорила она, – серьезный и солидный человек, наверняка, пребывающий в жуткой депрессии из-за потери любимой жены. Ему и его детям нужна помощь, и, заметь, не бесплатная! И потом, я усовершенствую свой немецкий, и, кто знает, впоследствии устроюсь, например, в представительство «Мерседес» в России. Ты пойми, живой язык – нечто иное, чем то, что преподавали нам в университете». Радужные перспективы удачного трудоустройства дочери немного успокаивали Тамару Алексеевну и даже как-то вдохновляли. Сама она прожила весьма непростую жизнь, одна, без мужа растила Аню, зарабатывая на хлеб насущный учительницей начальных классов, и всячески желала для дочери более сытой доли.
Об отце своем Анна знала немного, да и то, по большей части, из рассказов бабушки Дуни, матери Тамары Алексеевны. Чернобровый красавец инженер, попавший в Тверь по распределению из Украины, покорил неискушенное сердце юной Тамары, практически, при первой же встрече. О том, что Лев в некоторой степени несвободен, она узнала только после приезда его жены, габаритной грудастой тетки, которая ко всему была весьма по-боевому настроена. Почуяв неладное, тетка стремительно десантировалась в Тверь. Безжалостной рукой сгребла она напуганного Льва в охапку и утащила обратно на Украину, положив тем самым конец недолгому бабьему счастью Тамары. Разговоров о Левушке Тамара Алексеевна всячески избегала, продолжая при этом трепетно хранить его немногочисленные фотографии.
Гораздо сложнее Ане удавалось отражать кавалерийские наскоки бабушки Дуни. «Тамара, – рыдала та, – куда ж ты глядишь, дурында? Кака така Германья? Аль тебе мало того, что они с Колькой сотворили? – продолжала она причитать, смачно сморкаясь в цветастый носовой платок и тыча сухонькой рукой в контуженого деда, который, насупившись, сосредоточенно поглощал бутерброд с колбасой. – Господи Иисусе! Что людям-то скажу: родная внучка врагу в прислужницы отдалась? Срам - то какой! Сталина на вас нет!» – вопила она и свирепо, как ей казалось, буравила Аню глазами. «Помру ведь, Анька, - перейдя на угрожающий шепот, отчаянно выдвигала Дуня все более веские аргументы. А ты, вражина, и похоронить меня не приедешь из Неметчины своей!». И, видя, что шантаж не возымел на внучку должного действия, несчастная старуха решилась на последний выпад и пустила в ход тяжелую артиллерию: «Ох, не пущу, Анька! Год-то високосный грядеть!» – торжествующе заявила она, на всякий случай, загораживая тщедушным тельцем дверной проем.
Был еще один человек, которому мысль о скором отъезде Анны внушала холодный ужас. Все более хмурым и молчаливым становился он с каждым днем, приближающим эту дату. Он больше не пропадал с друзьями в бильярдной, охладел к учебе и даже забросил любимую «качалку». Сергей был младше ее на год. Он не умел произносить длинные мудреные фразы и лирические излияния, но от всего его большого крепкого тела, добрых карих глаз веяло теплом и заботой. Теперь он был очень грустен, ее Сережа. И Анна отлично понимала, что повод для его грусти немалый: вряд ли время и расстояние благотворно скажутся на и без того небольшом огоньке в ее сердце.
 Так или иначе, день отъезда наступил. Аня, Сергей и Тамара на зеленой Сережиной «девятке» двинулись в Москву, в Домодедово. Почти всю дорогу в салоне царило дружное молчание, лишь изредка прерываемое возгласами Тамары Алексеевны то по поводу забытых в дорогу пирожков с капустой, то теплых махровых носков, то баночки меда.
В течение трех часов Анна сидела, вжавшись в комфортное кресло лайнера. Это был ее первый полет на самолете. И теперь, когда она осталась совершенно одна, ей впервые стало по-настоящему страшно. Она дивилась собственной смелости и решительности, с которыми так легко согласилась на эту работу. На соседних креслах без умолку трещали две немки. Вернее, говорила одна из них, рыжая толстушка, а другая, блондинка с длинным крючковатым носом и сочувственно вытянутым лицом, почти всю дорогу понимающе кивала.
Наконец лайнер, слегка качнувшись, стал заходить на посадку. Аня приникла к крохотному иллюминатору: внизу расстилались аккуратные лоскутки зеленой и ярко-желтой земли, пересеченные ровными полосками автомобильных дорог. Безукоризненную геометрию разбавляли несколько озер причудливой амебообразной формы. Еще через четверть часа шасси нервно забили по серой посадочной полосе, и девушка облегченно вздохнула.
Первые кошмарики начались уже в аэропорту. Вернер, как оказалось, являлся живым опровержением мифа о пресловутой немецкой пунктуальности, и Анна прождала мучительных сорок минут, прежде чем он, держа на руках Михаэля и волоча за собой Монику, наконец появился. Друг друга они узнали сразу. Коренастый, невысокого роста, одетый в потертые джинсы и зеленоватого цвета футболку, Вернер казался моложе своих тридцати семи. Волнистые русые волосы, зеленые с некоторым прищуром глаза, прямой, правда, широковатый нос, неглубокая ямочка на подбородке – по своим внешним данным Вернер относился к тому типу мужчин, которым женщины чаще говорят «да», чем «нет».
 Вернер крепко пожал Анне руку и стал пространно извиняться за опоздание. Маленький Михаэль тем временем внимательно изучал свою новую опер огромными голубыми, совсем недетскими глазами. А пятилетняя Моника, не удостоив ее и толикой внимания, деловито направилась к киоску с мороженым, затем вернулась и потащила отца за собой.
Первые несколько дней в новом чересчур большом доме показались Ане самыми трудными в ее жизни. Моника целыми днями занималась своими детскими делами, избегая даже случайного контакта с няней. Девочка подолгу сидела одна в своей просторной, заваленной огромным количеством игрушек комнате, тщательно выводя в разноцветных тетрадках жирные каракули и изводя несчастную Анну молчаливым протестом.
Трехлетний малыш Михаэль не говорил ни слова, кроме «мама» и «папа». Третьим словом в его жизни стало – «Анна». Характер у мальчика оказался более покладистым, чем у сестры, и он очень быстро привязался к своей няне. Он хвостиком семенил за ней упитанными ножками. Ему нравилось прикасаться к ней, играть с ее светлыми волосами. Девушка по-настоящему испугалась, когда он, обнимая ее маленькими пухлыми ручонками, стал называть «мамой». Аня боялась той теплой волны, которая поднималась из самых глубин ее души, когда крошка смотрел на нее широко распахнутыми доверчивыми глазами. И она ласково и терпеливо объясняла ему, что она не мама, а няня, а мама – вот эта красивая кареглазая блондинка, безмятежно улыбающаяся им с портрета.
В это время Анна как никогда нуждалась в совете и дружеской поддержке, но мама и Сережа были очень далеко, а недолгие телефонные разговоры не могли заменить и толики живого общения. Широченная фрау Фюрметц, которая убиралась в доме ежедневно, являла собой, скорее, набор бесперебойной бытовой техники и едва ли могла выступить в роли собеседника, тем более – советчицы.
Ее сходство с Фрекен Бок было просто поразительным. Еще более его подчеркивал горячо любимый ею жирный кот Камамбер, больше похожий на отъевшуюся крысу. Он беспрестанно бил мощной лапой по холодильнику, исторгая устрашающее «мау». Она же без устали с ним сюсюкалась и постоянно таскала за собой, объясняя своему работодателю, что, если она оставит Камамбера дома одного, то «его нежное кошачье сердце может не выдержать и разорваться от тоски и одиночества». Наступление этого трагического факта означало бы, естественно, и ее, Фрекен Бок, неминуемую кончину.
Вернера, казалось, ничуть не беспокоит то, как Ане удается управляться с детьми. Конечно, он давал ей кое-какие советы, но, как правило, технического плана. Например, как включить кофеварку или не пережарить тосты. Вскоре Анна поняла, что он просто-напросто сам ничего не смыслит в воспитании. Видимо, эта ноша всегда была на плечах его жены. Он, конечно же, любил их, старался о них заботиться, однако не относился к числу тех отцов, которые водят своих отпрысков в походы, играют им на гитаре или ведут с ними душеспасительные беседы.
Аня поделилась с Вернером тревожными мыслями о Монике, рассказав, что та все больше и больше замыкается в себе - видимо, очень грустит и скучает по матери. И тогда Вернер принял единственно правильное в этой ситуации решение – поехать всем вместе на отдых к морю. Эта поездка должна была как-то развеять детей, а главное – сблизить их с няней. У матери Вернера был небольшой ухоженный домик на греческом острове Пелопонес в живописном прибрежном городке Каламата. Туда-то они и отправились.
Греческая земля мгновенно покорила Анну своей щедрой красотой и гостеприимством. Домик Траути – так звали мать Вернера – казался ослепительно белым на фоне сплошь покрытых оливковыми деревьями пологих склонов гор. К нему вела узкая извилистая дорожка. Во дворе, несмотря на близость моря, имелся роскошный бассейн, вокруг него – несколько пластиковых шезлонгов и столиков. По всему периметру второго этажа проходила деревянная терраса, украшенная множеством цветов.
 Траути оказалась энергичной немецкой старушкой, сухонькой, но весьма жизнеспособной. На вид ей было где-то под восемьдесят, но безукоризненной выправкой она могла бы дать фору любому воину бундесвера. Походка ее была пружинистой, даже немного детской. Траути была безмерно рада гостям. После смерти мужа, по поводу лечения астмы которого она, собственно, и переехала на побережье, ей приходилось коротать свои дни в полном одиночестве.
Она все еще водила свой старенький «фольксваген», и, кроме того, лихо крутила педали велосипеда, по всей видимости, ее ровесника. «Старушка-ребенок» прозвала ее про себя Анна. Впрочем, она уже начинала привыкать к моложавым спортивного вида немецким старушкам, всегда аккуратно причесанным, одетым в светлую, а иногда и яркую одежду, не устающим беспрестанно восхищаться и радоваться жизни. Она вспоминала свою бабушку в застиранном бесцветном платьице, синем платочке и неизменных шерстяных чулках, наличие которых практически не зависело от погоды.
Этот отдых оказался лучшим в жизни Анны. До этого ей приходилось отдыхать лишь на богатом чурчхелой и цветастыми купальниками Черноморском побережье. Она наслаждалась каждой минутой пребывания в этой удивительной стране: завтраком на террасе с видом на море, совместными с детьми, Траути и Вернером шумными купаниями, вечерними прогулками по Параллелии с непременным посещением одного из прибрежных ресторанчиков и поеданием огромного количества обитателей морского дна, доселе известных ей только из зоологии. К тому же отношения внутри их маленького общества несколько потеплели и стали постепенно налаживаться. Моника больше не вырывала ладонь, когда Аня брала ее за руку, и даже позволяла заплетать себе косички, что раньше являлось исключительной привилегией ее матери. Маленький Михаэль тоже как-то повеселел, и даже вечно изнуренный работой Вернер выглядел теперь свежо и бодро.
С ним у Ани сложились весьма приятельские, добрые отношения. Он вел себя с опер непринужденно и предельно просто, всем своим видом демонстрируя, что они равные.
Co стороны все они выглядели как дружное счастливое семейство. Вернер рассказывал Ане о своем детстве, о работе, о многочисленных странах, которые он посетил. Рассказывал многое, но, как впоследствии выяснилось, весьма избирательно. Он часто говорил о прошлой семейной жизни, о погибшей жене, но в голосе его при этом не было боли или отчаяния, казалось, он раз и навсегда решил идти вперед, что бы ни случилось.
Он поведал Ане историю его с Ангеликой романа, который завязался еще в школе, продолжился в мединституте, куда она поступила вслед за ним, и вполне закономерно перерос в зрелые радости семейной жизни. Они много путешествовали. Затем родились Моника и Михаэль. Их семья долгие годы являла собой образец истинно немецкого счастья: хорошая работа, хорошая машина, хороший дом.
Все разрушилось в один миг. Случилось это в апреле, всего за четыре месяца до приезда Ани. В общем-то, она бы и не приехала, если бы не произошла эта страшная трагедия. В тот роковой день Ангелика собирала Монику и Михаэля на детский праздник – день рождения детсадовской подружки Моники. Кроме того, Хельга, мама именинницы, была лучшей подругой Ангелики. Облачив маленького Михаэля в пёстрого шута, Ангелика принялась одевать Монику в роскошный наряд принцессы. Моника, обычно послушная и покладистая, вдруг закатила жуткую истерику и наотрез отказалась от поездки. Ангелика долго уговаривала ее, пока не нашла, наконец, нужный аргумент – пообещала отвезти в цирк на следующие выходные. В золотисто-розовых кружевах и рюшах Моника действительно походила на маленькую принцессу. Сама же Ангелика надела элегантное шелковое серо-голубое платье чуть пониже колен. Вот в этих роскошных нарядах все трое и попали в аварию, когда, возвращаясь с детского праздника, Ангелика, обычно виртуозно водившая автомобиль, не справилась с управлением. То ли она отвлеклась на детей, сидевших сзади в детских креслицах, то ли была какая-то неисправность в самой машине – эту тайну она унесла с собой, скончавшись еще до приезда «скорой», которую вызвала проезжавшая мимо пожилая пара итальянцев.
Михаэль отделался несколькими царапинами, зато Моника, платье которой было практически полностью залито кровью, долгих десять дней пролежала в коме. Все это время тело Ангелики не хоронили. Она будто ждала свою маленькую принцессу. Но на одиннадцатый день принцесса очнулась и Ангелика навеки упокоилась на фамильном кладбище.
Однако тут начался другой, не менее жуткий, по словам Вернера, период в его жизни. Родители Ангелики, которые все время после трагедии жили в его доме, с пролетарской простотой решили навсегда там поселиться. Надо полагать, из благих намерений помочь Вернеру вести хозяйство и присматривать за детьми. Последний, однако, категорически этому воспротивился, и тогда началась долгая изнурительная тяжба за право воспитывать детей. Закон, конечно же, оказался на стороне Вернера, который с тех пор запретил старикам всяческое общение с внуками.
Когда он говорил о родителях Ангелики, злоба искажала его обычно спокойное благообразное лицо, черты как будто бы становились резче, и Аня видела его с совершенно новой далеко неприглядной стороны. Вернер, чувствуя ее осуждение, пространно оправдывался, рассказывая, как отравляли эти «ужасные старики» его семейную жизнь еще при жене. У Анны сложилось собственное мнение обо всей этой ситуации, но об этом она предпочла умолчать, справедливо полагая, что данные человеческие хитросплетения находятся за пределами ее компетенции.
Через две недели они вернулись в Мюнхен. Теперь Ане приходилось гораздо легче, Моника из вражеского стана перешла в союзницы и даже впустила няню в святая святых – позволила играть с ней в кукольный замок.
Аня поступила на курсы немецкого (в программу опер медхен входило обязательное обучение немецкому языку за счет работодателя). На этих самых курсах она и обрела своих первых в Германии друзей. Почти все они прибыли сюда из стран бывшего СНГ. Двое из них – рослая блондинка Наталья из Белоруссии и вечно сонная Вика из Эстонии – тоже были опер. Наталья работала в семье деловой немки-адвокатессы, которая, казалось, жила лишь жизнью своих клиентов, а двое малышей, неизвестно как появившихся на свет при таком плотном графике, были полностью на попечении новой няни. Трое мальчиков-подростков, являющиеся воспитанниками малахольной Вики, периодически устраивали шумные драки, которые никто из ее предшественниц долго не выдерживал. Каждый раз она бесцветным голосом рассказывала все новые эпизоды из жизни своих подопечных, походившие более на криминальную хронику.
По той же программе в страну приехал жгучий красавец Валентин, который стал нянем двух шестилетних мальчиков–близнецов. Он живописал в лицах смешные истории, как поначалу не мог различить их, и одному из них доставалась двойная чистка зубов, а другому – двойная порция витаминов. Валентин прибыл сюда из родины графа Дракулы, но, в отличие от своего именитого земляка, являлся универсальным энергетическим донором и щедро одаривал всю женскую половину группы неисчерпаемым мужским обаянием.
Еще двое слушателей приехали в Германию на ПМЖ. Это была еврейская пара среднего возраста, эмигрировавшая из Ташкента по программе реабилитационной помощи евреям, перед которыми немецкое государство широко распахнуло двери, дабы скомпенсировать нечеловеческую жестокость, когда-то подвергнувшую этот многострадальный, но удивительно талантливый и жизнелюбивый народ массовому уничтожению. То ли сентиментальные немецкие чиновники чувствовали себя ответственными за действия своих предшественников, то ли Германия изо всех сил пыталась вернуть себе доброе имя демократического государства, во всяком случае, эта страна, предпочитающая сегодня называть Гитлера австрияком, интенсивно застраивалась синагогами, причем исключительно за счет казенного финансирования, демонстрируя резкий переход из одной крайности в другую, как это, впрочем, часто бывает в большой политике.
Евгений и Татьяна являли собой классическую еврейскую чету: оба смуглые, с волнистыми волосами, с характерным живым огоньком в глазах. Они были предельно вежливы, но поначалу держались как-то особняком.
Высокая, косая сажень в плечах Ханни была родом из Боснии. Она приехала в Германию вслед за своим новым, четвертым по счету мужем, который имел здесь неплохой заработок. Она отличалась веселым нравом, любила громко посмеяться, обнажая серые, почти лошадиные зубы, без остановки смолила одну за другой и ругалась как фельдфебель. Она пыталась общаться с девушками на русском, но понять друг друга им удавалось с превеликим трудом, примерно после десяти «не разумею».
Гена и Акация приехали из Воронежа. История их приезда в эту страну была самой оригинальной. Как-то, пребывая на отдыхе в Турции, Генка, прогуливавшийся перед сном по роскошному парку, прилегающему к территории отеля, оказался невольным свидетелем неудачной попытки изнасилования. Вернее, неудачной она стала благодаря Генкиному разряду по боксу. Спасенная им фрау весьма кстати оказалась богатой дамой. Наглеть Генка не стал, но от приглашения в Германию для себя и своей девушки не отказался. Теперь их целью была удачная сдача ДСЖ (обязательного экзамена по немецкому), после чего они смело могли наслаждаться бесплатным обучением в любом вузе страны.
Нельзя сказать, что курсы оказались удачными по части обучения немецкому языку, зато они с лихвой скомпенсировали недостаток общения на русском. К тому же преподаватель – габаритный малый лет тридцати, в сравнении с которым меркли рубенсовские красавицы, выбрал эту профессию, казалось, исключительно из вредительских побуждений, дабы отомстить славянам за провал плана «Барбаросса».
Было удивительным, как провидению удалось собрать этих совершенно не похожих друг на друга людей с разными судьбами и целями в одно тесное сообщество. Все они абсолютно отличались друг от друга, но что-то очень важное и очень общее сближало их и делало практически родственниками. Что-то, что дает счастливо вырвавшемуся из рваной, разутой родины в сытую западную жизнь человеку ощущение полного поражения и придает его взгляду тусклый цвет безысходности.
 Двухмесячные курсы, ко всеобщему сожалению, завершились, но время от времени вся честная компания собиралась и предпринимала совместные походы. Опер редко удавалось вырваться от своих подопечных, но все же раз в месяц она тоже присоединялась к маленькому землячеству.
Чаще всего компания отправлялась на Тигернзей – живописное озеро в часе езды от Мюнхена. Это был один из самых красивых уголков Германии. Немцы по праву гордились им и заверяли, что вода в озере пригодна для питья. Наиболее богатые из них имели здесь коттеджи, выстроенные в стиле незатейливой баварской архитектуры,– небольшие двухэтажные строения, выкрашенные в пастельные тона, с яркой, обычно красной или зеленой черепицей. Узкие окна обрамляли темно-коричневые, а иногда и черные деревянные ставни, традиционно украшенные геранью. Здесь не наблюдалось архитектурного размаха и сшибающей с ног роскоши. Немецкие богачи, видимо, не разделяли стремления русских собратьев к воспроизведению Эрмитажа, зато практически каждый дом был окружен оригинальным тщательно ухоженным садом с яркой ровно постриженной травой, причудливыми низкорослыми деревьями и необыкновенными по своей красоте и разнообразию цветами. Казалось, каждый немец в душе – заядлый садовод.
Нечто совершенно удивительное собой являло небо – лазурное небо Баварии, слегка затянутое пушистое негой облаков. Такого неба Анна не видела прежде нигде. Оно было таким ласковым. И еще очень юным.
Вся компания весело располагалась на травке у озера. Представители некогда нерушимого Союза шутили, смеялись, шумно плескались в теплой воде, подогретые первоклассным немецким пивом, распевали песни. Тихий и молчаливый на первый взгляд Евгений неожиданно оказался душой компании и травил бесконечные анекдоты, провоцируя взрывы дружного хохота, которые заставляли сдержанных и обычно занятых только собственными делами немцев с любопытством пялиться в их сторону. Казалось, постепенно дух веселья передавался и им.
Баварцы являли собой нечто среднее между немцами и итальянцами. Они были не так скучны и немногословны, как северные немцы, но итальянской веселости и непосредственности в них тоже не было. Свои нечастые вечеринки они называли «партиями». Вечеринками, в общепринятом понимании этого слова, назвать их было бы весьма сложно. Обычно они проходили в форме фуршета. Немцы, держа в руках по литровой кружке пива, сгруппировавшись по двое или трое, беседовали друг с другом вполголоса. Громкая задорная музыка, сопровождающая вечеринку, танцев почему-то не провоцировала. Пили много, хмелели, становились чуточку веселее, но выяснять степень взаимного уважения в голову никому не приходило.
Для Анны многое оставалось непонятным в немецком менталитете. В частности, тяга немцев гулять по располагающемуся в одном из самых престижных районов Мюнхена кладбищу с живописным названием «Лесное». А наименование прилегающей к нему улицы – Вольфредхов(в переводе на русский «ул.Леснокладбищенская») – поистине могло бы стать сюжетом для очередной интермедии Задорнова. На курсирующем по этой улице автобусе светилась та же гордая надпись. Надо сказать, немцы очень буднично относились к смерти, без страха и благоговения, деловито присматривая себе комфортное местечко заранее, словом, как-то не по-русски.
Мужественно преодолев суеверный ужас, Аня с Наташей все же разок заглянули на это кладбище. Вдвоем было все-таки не так жутко.
Там они встретили много гуляющих парочек. Почти все могилы были украшены живыми цветами, на многих из них горели свечи. Самым популярным изображением на памятниках была дюреровская «Мольба» – руки, сложенные в молитве. Девушки, к своему облегчению, ничего страшного в этом необычном для прогулок месте не обнаружили. Напротив, здесь веяло покоем и умиротворением. Кладбище, скорее, походило на огромный очень зеленый парк.
В середине ноября намечался день рождения Моники. Было решено отметить его в одной уютной детской кафешке и пригласить ее детсадовских друзей (Моника снова стала посещать детский садик, что безусловно пошло ей на пользу, она несколько утратила преждевременную взрослость и немного повеселела).
Праздник удался на славу. Поздравить Монику, наряженную русалочкой, пришла орава «принцесс», «лисичек», «белочек» и «рыцарей». Малыш Михаэль был облачен индейцем. Приглашенная из детского театра девушка оказалась очень талантливым аниматором и опьяненные задорными играми и огромным количеством сладкого малыши бесились до одури. К семи часам явились пунктуальные родители и растащили участников веселого сборища по домам. Вернер заехал в кафе с работы, забрал Анну и детей, и они отправились домой. Настроение у всей компании было просто замечательное, дети галдели всю дорогу. Подъезжая к дому, Аня заметила припаркованную машину. Немногочисленных приятелей и коллег Вернера она уже знала, но это был совершенно незнакомый ей «мерседес».
У машины стояла женщина, вернее, не стояла, а переминалась с ноги на ногу и постоянно вертела головой. Поначалу Анна решила, что это Траути – мать Вернера, которая, однако, уже поздравила внучку по телефону и ничего о своем приезде не сообщила. Но когда они подъехали поближе, Аня увидела незнакомую пожилую даму.
При виде детей, выходящих из авто, дама будто остолбенела, и Анна содрогнулась от ее полного мольбы и слез взгляда. Вернер вышел из машины, крепко взял дочь и сына за руки и быстрым шагом прошел через калитку, не удостоив женщину и поворотом головы. Казалось, он никого не видит, лишь неестественно прямая спина выдавала степень его напряжения. Женщина двинулась было к калитке, затем вдруг остановилась и голосом, полным отчаяния позвала: «Моника! Моника! Михаэль!». Дети не обернулись, и тогда она горько заплакала. Слезы потоком лились по морщинистым щекам. Она как-то сразу обмякла, ссутулилась. Из машины при помощи нелегких телодвижений выбрался рослый старик. Лицо его выражало неимоверное страдание. Очень медленной и неуверенной походкой двухлетнего ребенка он подошел к женщине, обнял ее сзади за плечи, и они вдвоем направились к машине. Все это время Анна стояла как завороженная, и только звук отъезжающего авто вывел ее из оцепенения. Кажется, она поняла, кем приходится Монике и Михаэлю эта пожилая пара.
Прошла неделя. Вернер и словом не обмолвился о произошедшем. Аня также молчала, но в воздухе витало напряжение. Визит двух стариков как-то странно отразился на их отношениях. Обычно вежливый и уравновешенный Вернер был слегка раздражен.
Шло время. Несчастные старики не выходили у Ани из головы, и однажды она совершила поступок, дерзости которого впоследствии сама удивлялась: отыскала в справочнике телефон Хоффманов (родителей Ангелики) и позвонила. Бешеный стук ее сердца заглушал мерные гудки телефона. Трубку поднял мужчина, впрочем, о принадлежности его к обозначенному полу Аня догадалась не сразу. Говорил он тонким писклявым голосом человека, перенесшего радикальную операцию на органах репродуктивной системы. Аня представилась и попросила к телефону кого-то из Хоффманов, на что мужчина, назвавшийся Рихардом, отреагировал весьма своеобразно. «Вы звоните по поручению Вернера? – спросил он. И услышав отрицательный ответ, жестко произнес. – В таком случае, милочка, я требую, чтобы вы прекратили совать нос не в свои дела и занялись прямыми обязанностями. 0ставьте попытку завязать интригу. От нас вы не получите ни цента». Аня была настолько ошарашена внезапной отповедью, что даже не сумела что-то возразить. «Я, собственно…» – начала было она, но малый резко шарахнул трубкой. «Так мне и надо, не просят - не лезь», - печально сказала себе Анна. Настроение было отвратительным, щеки пылали.
Уже на следующий день, делясь с Наташкой своими переживаниями, девушка совершенно под другим углом взглянула на ситуацию. Что-то не сходилось. Не сходилось огромное желание стариков общаться с детьми и сухое равнодушие Рихарда, который не потрудился даже справиться об их здоровье. От Вернера Аня знала, что Рихард –старший брат Ангелики. Личность его Вернер описал в самых неприглядных красках. И, кажется, на этот раз Анна была абсолютно с ним солидарна.
Наташка, как могла, утешила подругу, определив, что голова у той забита «не тем, чем надо». «Ты зачем сюда приехала?! – воскликнула она. – Чтобы копаться в чужих проблемах? Ты попусту теряешь драгоценное время! Да с твоей внешностью знаешь, какой покос можно собрать!»– возмущалась Наталья, имея в виду матримониальные цели. Сама она давно была готова к прыжку и отличалась неистовым рвением к удачному замужеству. «Ну, взять хотя бы твоего Вернера!– продолжала девушка, но, встретившись с хмурым взглядом Ани тут же ретировалась. – Что ж, твоя взяла, выходи за своего бедного студента. Любовь – это главное! Ну, а то, что ты десять лет в одной паре сапог проходишь – так это ничего, всего лишь небольшие побочные эффекты».
Сама Наташка была родом из очень простой семьи. Вернее, семьи, как таковой, в общем-то, и не было. Отца она отродясь не видела, мать же всю жизнь ходила за «поросями», а в свободное от «поросей» время нещадно хлестала водку. Дорогу себе девушка пробивала самостоятельно при помощи своих неженских мозгов. Иногда Ане казалось, что подруга начисто лишена эмоций. Но, несмотря на кажущуюся циничность Наташки, Анна чувствовала, что в истинной своей сущности та была очень добрым и отзывчивым существом, просто жизнь не располагала ее к излишним сантиментам.
Наталья деловито сообщила Ане о первых предпринятых ею шагах к маршу господина Мендельсона. Оказалось, что она вступила в популярнейший немецкий клуб «Фаст дейтинг», в казну которого ежемесячно вносила кровные пятнадцать евро, за что ее жизнь раз в месяц озаряли клубные партии.
Во время вечеринки участники имели возможность пятиминутного общения с каждым из двадцати возможных партнеров. Когда законные пять минут истекали, об этом извещал звук колокольчика и пары менялись. В конце этого «веселого» мероприятия раздавался список с именами претендентов или претенденток, в котором понравившихся персонажей отмечали звездочкой. Остальное же было делом техники. То ли немцы ощущали острый дефицит времени, то ли были начисто лишены романтичности и хоть какого-то воображения – так или иначе, подобный вид знакомств пользовался здесь невероятным успехом. «В общем, я плачу за каждого немчика по семьдесят пять центов», – шутила Наташка. Пока ей не особенно везло: немцы попадались или старые, или прыщавые. Замуж Наташке, конечно же, хотелось, но о генофонде нации она тоже не забывала.
Наталья щедро предложила подруге также вступить в этот замечательный клуб. «Ну, давай же, немчиков хватит на всех!» – благородно сказала она. Консервативная Аня вежливо поблагодарила подругу за проявленную заботу, но все же отказалась.
В начале июня Вернер сообщил опер, что собирается на конгресс в Канаду и попросил ее не забывать все это время оставлять дверь своей комнаты открытой. Монике все еще снились кошмары, она просыпалась, плача, бежала к отцу и только после его утешений засыпала, крепко к нему прижавшись. Утром она рассказывала свои жуткие сны: то ее пожирали лисы, то она плутала в огромной темной пещере. Аня самозабвенно сочиняла, что лисы снятся к хорошим подаркам, а если приснилась пещера, значит, скоро все снова отправятся на отдых к морю. Девочка удовлетворенно кивала и успокаивалась.
Сразу после отъезда Вернера атмосфера в доме как будто бы стала легче и прозрачнее.
Тем утром дети шумно резвились во дворе в резиновом надувном бассейне. Аня, сидя рядом на скамейке, с улыбкой наблюдала за ними. Вдруг она услышала шум подъезжающего авто. Анна повернула голову и увидела уже знакомую ей пожилую даму, которая открыла калитку и направилась к ним по узкой выстланной цветными камешками дорожке. Девушка машинально привстала. Дама протянула ей руку и представилась именем, которое не было для Ани новым.
Рита Хоффман была рослой женщиной крепкого сложения с короткими, аккуратно уложенными в гладкое каре седыми волосами, среди которых еще встречались светло-русые пряди, упорно не желающие признавать свое поражение перед временем. Взгляд больших зеленых глаз с опущенными наружными уголками светился неуемной жизненной энергией и удивительно не соответствовал многочисленным морщинам на ее крупном лице. От Вернера Анна знала, что Рите семьдесят, но от всего облика этой женщины исходила такая мощная энергетика, что, казалось, она способна воспитать не только внуков, но и правнуков. Была в ее движениях и какая-то излишняя суетливость, плохо гармонировавшая со статью и почтенным возрастом. Казалось, ей просто необходимо совершать определенное количество телодвижений в минуту. Фрау Хоффман была одета в легкие светлые капри и оранжевую футболку. В руках она держала того же цвета трикотажную кофту, скорее из необходимости чем-то занять свои крепкие, совершенно нестарческие руки.
Извинившись перед Аней, Рита размашистым шагом направилась к детям, которые, сидя на резиновом бортике бассейна, болтали ногами в воде. Услышав голоса, они обернулись и уставились на бабушку. Рита подошла ближе и попыталась обнять их мокрые тельца. Кофта соскользнула на землю. Малыш Михаэль особенно не сопротивлялся, зато Моника резко вывернула плечико. «Папа сказал, что ты – злая старая ведьма», – вдруг объявила она. Женщина нервно засмеялась и ласково потормошила ее мокрые локоны. «С тех пор, как твоя мама улетела на небо, деточка, папа не всегда понимает, что говорит», – глухо произнесла Рита.
Затем она обернулась к застывшей Ане и спросила, сколько времени Вернер пробудет в Оттаве. Та, слегка удивленная ее осведомленностью, ответила, что три недели. «Я узнала о конгрессе от Хельги, подруги моей дочери. Она работает в одной клинике с Вернером», – пояснила Рита. Анна сразу же поняла, о ком идет речь. Именно от нее возвращались Ангелика с детьми тем роковым вечером.
«С тех пор, как случилось это несчастье,– продолжала Рита, глядя куда-то в пространство перед собой,– Вернер очень изменился, вернее вряд ли, конечно, изменился, скорее, перестал скрывать свое истинное лицо… Мы с отцом всегда были против этого брака». Женщина вдруг замолчала и Аня подумала, что та плачет. Но через несколько минут Рита произнесла: «Знаете, когда я впервые увидела Вернера, по мне как будто прошел электрический разряд, мощный и неприятный. Ангелика же была без памяти влюблена и ничего не хотела слышать.
Она была очень красивой и слишком доверчивой, моя бедная девочка. В шестнадцать лет она сбежала с ним в Америку, прожила там почти два года, работала опер. Мы с отцом долго с ней не разговаривали, вернее, Герхард втайне от меня говорил иногда с дочерью по телефону. А потом они вернулись и стали изучать медицину, а еще через пару лет поженились.
Мы постепенно смирились, стали всячески им помогать, хотя Вернера раздражала любая наша помощь, кроме материальной. В то время я держала небольшой магазинчик модной одежды и беспрестанно баловала его дорогими шмотками. Этим как раз он был весьма доволен. А дальше родилась Моника, затем – Михаэль, и все в нашей жизни совершенно изменилось. Мы с отцом были так счастливы! Эти детки для нас с Герхардом – единственное и самое дорогое, что оставила наша Ангелика». – И тут она повернулась к Анне и заплакала. "Деточка,– говорила она сквозь слезы, ты должна нам помочь. Я-то еще крепкая, но сколько осталось Герхарду – одному богу известно. Нам необходимо хоть изредка видеть внуков». Она взяла холодную руку Ани в свои шершавые ладони и с мольбой посмотрела ей в глаза. Девушка коротко кивнула.
"Опа"* и "ома"** – так теперь она называла этих стариков – наведывались каждый день, вплоть до самого приезда Вернера. Они подолгу играли с детьми, беседовали с Анной, иногда все вместе предпринимали вылазки в детский парк. Аня, дети и ома весело визжали, кружась на карусели, причем Рита, казалось, была наиболее энергичной из всей этой компании. Опа же, сидя на скамейке, довольный, наблюдал за ними поверх газеты.
 Анна не знала, почему этот старый, едва передвигающийся джентльмен внушал ей такую огромную симпатию и нежность. Он имел одновременно горделивый и беспомощный вид и относился к той породе людей, которым возраст лишь придает определенный шарм, не всегда присущий неискушенной молодости. Высокий лоб, густая шапка седых вечно топорщащихся волос, породистый, несколько крупноватый нос, ямочка на подбородке и удивительно чистый и ясный взгляд – его черты несли на себе печать ненарочитой мужественности и тевтонского аристократизма. * дедушка (нем) ** бабушка (нем)

В прошлом он был инженер и имел несколько научных трудов, а теперь, находясь давно уже не у дел, писал книгу – историю своей семьи. Начиналась она с тех времен, когда они с ома встретились, а когда завершится – знал только бог. "Я пишу ее для них,– говорил он Анне, указывая на резвящихся Монику и Михаэля. – Каждый нормальный человек должен знать, кто он и откуда". Ане чрезвычайно нравилось общество старика, хотя не все его глубокомысленные изречения были ей понятны – отчасти от того, что он слегка шепелявил, отчасти из-за излишней их закрученности, и, пока Рита бегала с детьми по палаткам с мороженым, девушка с удовольствием составляла ему компанию.
Излюбленной темой опа оказалась вторая мировая, отчего Аня, которую не раз перед поездкой соотечественники остерегали заводить разговоры о провале «блицкриг», дабы не испытывать на прочность гостеприимство немцев, чувствовала себя несколько напряженно.
Герхарда же, напротив, казалось, ничуть не смущала этническая принадлежность собеседницы, и он подолгу философствовал о войне, в которой, как выяснилось, принимал самое непосредственное участие.
Однажды он даже притащил из дома огромный альбом с фотографиями разрушенного американской авиацией Мюнхена. "А чего еще вы могли ожидать? Тоже мне, невинные жертвы иностранной агрессии!"– вырвалось у Ани, оба дедушки которой героически сражались против "коричневой чумы". Дед со стороны отца погиб под Смоленском двадцати трех лет отроду, а дедушка Коля – отец ее матери вернулся с фронта с тяжелой контузией и всю свою жизнь мучался сильнейшей головной болью.
Ежегодно девятого мая он надевал свой единственный выходной пиджак со старомодными ватными подплечниками, тяжелый от орденов и медалей, и отправлялся в сквер на встречу с однополчанами, которых с каждым разом становилось все меньше. Старые волгари подолгу сидели в маленькой летней кафешке, пили водку, распевали "Катюшу" и плакали.
Аня рассказала об этом Герхарду, на что тот, слегка похлопав себя по левой ноге, с серьезным лицом заметил: «Наверное, это один из них прострелил мне коленную чашечку» .
Дальше Герхард пускался в пространные рассуждения о личности Гитлера, Сталина, о пресловутом «еврейском вопросе», рассказывая, что сегодня в Германии чиновник может с легкостью потерять работу, если будет уличен в предвзятом отношении к евреям, и что любая не вполне корректно сформулированная фраза относительно лиц данной национальности грозит политическому деятелю, явившемуся ее автором, полнейшим крахом карьеры. По ноткам раздражения, то и дело проскальзывающим в голосе опа, Анна сделала вывод, что того не слишком устраивает существующее положение вещей.
 Свои долгие рассуждения бывший доблестный ас люфтваффе завершал неизменной фразой: «Наши народы не воевали, воевали там, наверху,– и он многозначительно поднимал палец. – Все мы были лишь жертвами агрессивной политики этих людей».
Несмотря на всю симпатию Ани к этому пожилому господину, она все же с некоторой неприязнью разглядывала во время этих бесед его продолговатый арийский череп.
Но затем в ее памяти всплывали печальные факты национальной истории, богатой, к примеру, многочисленными заблуждениями родного пролетариата, завершившимися практически полным истреблением лучших представителей генофонда России. «При том фанатизме и легковерии, с которым русский народ подхватывает любую более или менее удачно преподнесенную идею, – с горечью рассуждала она, – мы всегда справимся с демографическим взрывом без посторонней помощи».
Другую, не менее значимую часть воспоминаний Герхарда составляли истории его амурных похождений, каждая из которых была достойна пера Мопассана. Анну забавлял этот старый немощный донжуан, давно ушедший из любовного спорта на «тренерскую работу», и теперь, как он сам над собой подшучивал, не представляющий для женщин никакой опасности. Аню он находил весьма привлекательной и от души советовал ей времени даром не терять, то бишь охмурить достойного немца, на что та терпеливо ему объясняла, что там, на родине у нее есть молодой человек, которого она не собирается бросать. Опечаленный опа только молча разводил руками: он уже успел искренне привязаться к девушке и хотел, чтобы она осталась в фатерлянде.
Временами Аня корила себя за то, что очень редко звонит этому самому молодому человеку, и с ужасом отмечала, что все реже и реже думает о нем. Порой ей даже казалось, что она была бы искренне рада, встреть Сережа другую, более достойную его верной любви девушку. Все же Анна честно пыталась гнать от себя предательские мысли и раз в неделю исправно набирала его номер.
Матери она звонила гораздо чаще, зная, что, если не даст о себе знать более трех дней, у подъезда их старенькой "хрущевки" будет дежурить очередная "неотложка". «Анька, вертайся взад, – постоянно пыталась встрять в разговор бабушка Дуня, висевшая на параллельном проводе, и, игнорируя ответные фразы внучки, жутким голосом, от которого кровь стыла в жилах, вещала: – Помни, год-то високосный!»
 Тамара Алексеевна почти смирилась с длительным отсутствием дочери и теперь безмерно ею гордилась. "Моя-то в Германии работает!» – с важным видом объявляла она на всех перекрестках. Аня старалась сообщать матери только приятные факты из своей жизни, описывая, как добр к ней Вернер, какие замечательные у него дети, как вкусно готовит фрау Фюрметц и как здорово совершенствуется здесь ее немецкий. Тамара Алексеевна по-детски радовалась каждому ее слову, подолгу пересказывая услышанное соседкам, не преминув, однако, слегка приукрасить информацию.
Шло время. Неминуемо приближался приезд Вернера. Анна со страшным волнением ожидала наступления рокового дня. Чувствовала она себя практически преступницей, которую вполне могли с позором выдворить из страны: в Германии очень жестко расправляются с произволом. Когда Вернер ежевечерне справлялся по телефону о здоровье детей и о том, как те провели день, голос ее предательски дрожал. К счастью, Вернер то ли не замечал этого, то ли не придавал данному факту особого значения.
Из рассказов Риты Аня много нового узнала о нем. Особенно ее покоробила одна неприглядная история, связанная с предыдущей опер, девушкой из Чехии. Звали девушку Макетой. Со слов ома, выдающимися внешними данными она не отличалась, зато была достаточно активной и после смерти Ангелики довольно энергично взялась за Вернера.
Рита поведала, как первые дни после гибели дочери они с Герхардом жили в ее доме, желая быть поближе ко всему, чего она касалась. Они смотрели за Михаэлем, ездили в больницу к Монике, пытались как-то утешить Вернера. В последнем, впрочем, они не были одиноки: данную миссию самоотверженно попыталась взять на себя Макета, окружив «безутешного вдовца» чрезмерной заботой. Тот, однако, на это особенно не реагировал.
Однажды ночью Риту разбудил громкий плач Михаэля. Она быстро поднялась и пошла к нему. Мальчик стоял на пороге комнаты своих родителей в желтой со зверушками пижаме и заливался слезами. Этой ночью он тихонько выскользнул из объятий спящей бабушки и поднялся в родительскую спальню, где на месте своей мамы рядом с Вернером обнаружил Макету.
Рита, конечно же, закатила грандиозный скандал и с треском вышвырнула распутницу вон. С тех пор отношения стариков с зятем были окончательно испорчены. Именно его они винили в том, что мальчик никак не мог заговорить. Фрау Хоффман упорно пыталась отвоевать в суде право воспитывать детей, но немецкая фемида решительно встала на сторону отца.
Рита поведала Ане и о другой судебной тяжбе с Вернером. Был у Герхарда закадычный друг Клаус, который отличался веселым и добрым нравом, а по тому, как, описывая его, ома закатывала глаза, Анна догадалась, что был он ко всему чертовски хорош собой. Так вот, этот самый Клаус во вторую мировую, самоотверженно сражаясь за фюрера, надолго оказался в плену в Сибири. Там он страстно полюбил одну русскую женщину, которую впоследствии, сбежав из лагеря, прихватил с собой в Германию. Звали женщину Катей. Жили они долго, счастливо, много путешествовали по миру, а в последние годы – и по России, но детей не нажили. Несколько лет назад, катаясь на лыжах в Альпах, Катя погибла. Клаус пережил ее на два года.
Так как наследников у него не было, свой огромный дом стоимостью примерно два миллиона евро он завещал Ангелике, которую любил как родную дочь. Однако судьбе было угодно, чтобы Клаус пережил свою наследницу на один месяц. Услышав от Хоффманов о недостойном поведении ее мужа, он тут же переписал тестамент на Риту. Вернер узнал о данном факте лишь после смерти Клауса и пришел в страшную ярость, с которой впоследствии попытался отстоять свои "законные" права в суде и, вполне естественно, проиграл. Попытка доказать недееспособность Клауса на момент составления повторного завещания не удалась. Зато Вернер успел наложить лапу на часть денег Хоффманов, которые те в свое время, дабы не переплачивать налоги, перевели на счет дочери. Сумма эта значительно превышала понятие Ани о больших деньгах.
Рассказ Риты поверг девушку в настоящий шок. Анна и представить не могла, что Вернер, являвшийся, ко всему прочему, представителем благороднейшей профессии, способен на подобные аферы. Ей по-настоящему стало страшно, да так, что хотелось все бросить и бежать. И еще она чувствовала обиду, острую обиду за женщину, которую никогда не знала и которой уже не было на свете.
Отношения между Анной и стариками становились все более родственными, будто они 6ыли вместе всю жизнь.
Дети впервые за долгое время обрели настоящую семью. Из уст малыша Михаэля стали сыпаться перлы. Казалось, он наконец отпустил свою внутренний предохранитель и теперь мог говорить целыми предложениями. Счастью стариков не было предела. Особенно Аню умилял смех опа, его негромкое радостное кряхтение.
Рихард крайне редко присоединялся к их веселому обществу, и то по настоятельной просьбе ома. Казалось, он вообще избегает всяких контактов, так как глубоко сконцентрирован на собственной персоне. Его холеное, избалованное фитнесом и сбалансированным питанием тело удивительно не соответствовало писклявому дисканту. Внешне он ужасно походил на альбиноса.
Когда Рита представила их с Аней друг другу, Рихард не протянул девушке свою огромную розовую пятерню и даже не потрудился соврать, что ему приятно, а просто коротко кивнул. Ане, впрочем, было абсолютно все равно. Она хорошо помнила неприятный телефонный разговор, о котором они оба предпочли умолчать.
Михаэль и Моника тоже игнорировали дядю, тот, однако, и не пытался что-то изменить в их к себе отношении.
 Когда Рихард наконец покидал их общество, Аня испытывала огромное облегчение, а опа посылал сыну вслед несколько коротких неодобрительных фраз, констатирующих никчемность его, Рихарда, существования. Ома же, провожая чадо печальным взглядом, горько сетовала на судьбу, так жестоко обошедшуюся с ее мальчиком. В результате между стариками неизменно разгорался спор, во время которого они просто переставали замечать кого-либо вокруг. Слегка отдышавшись после очередной битвы, возмущенная ома потихоньку жаловалась Ане на жестокосердного Герхарда, который нисколько не пытается вникнуть в тонкую психологию сына.
Анна навряд ли могла бы разделить ее скорбь по данному поводу, но из вежливости слушала внимательно.
Как-то даже ома, тяжело вздыхая, поведала ей историю, погубившую нежную душу «мальчика». История, впрочем, была банальна и стара как мир: когда Рихарду было восемнадцать, его бросила девушка, и с тех пор большую часть своих поступков тот объяснял тяжелой душевной травмой, хотя сытая физиономия Рихарда и понятие "душевная травма" не слишком-то и сочетались. "Представляешь,– охая, рассказывала Рита, – из-за этой девки он забросил университет, и с трудоустройством у него никак не ладится. Мы, само собой, помогаем ему, чем можем: квартиру купили, машину, но я бы, конечно, хотела для него лучшей доли. Он ведь так умен и талантлив! Но хуже всего то, – продолжала она, – что Рихард наотрез отказывается жениться, а ему ведь скоро тридцать девять, да и мы не вечные. Кто-то ведь должен заботиться о нем! "Услышав об этом, Анна со злорадством подумала, что целибат* – должно быть, единственно верное в жизни Рихарда решение.
Вернер вернулся без объявления войны, на день раньше предполагаемого срока. Вечером накануне его приезда к Ане заглянула Наташка. Ее адвокатесса отправила своих отпрысков с бабушкой и дедушкой на побережье Адриатики, и Наташка целых три недели обладала безграничной свободой. Временем она распорядилась весьма рационально, составив плотный график свиданий с немцами, жаждущими ее руки. Одним из претендентов на комиссарское тело Натальи оказался весьма удачливый «заправщик», опрометчиво нареченный родителями Зигфридом.** Четыре автозаправочные станции, находящиеся в полной его собственности, явились для Наташки решающим аргументом, и теперь новоиспеченная Брунгильда пребывала в предсвадебном магазинно - ресторанном периоде. К тому же колченогий Зигфрид к ее великой радости оказался нескупым малым и с купеческим размахом кидал тонны бензина, конвертированные в евро, к роскошным ногам любимой.
Наталья была одета в только что купленные в дорогом магазине марковые шмотки, каждая из которых по отдельности смотрелась бы
* обет безбрачия
**красавец рыцарь, герой немецкого эпоса

вполне привлекательно. Но, видимо, обильное смешение цветов и стилей соответствовало понятию Наташки об истинной роскоши, по крайней мере, чувствовала себя она в них просто королевой. Зигфриду уже стукнуло сорок семь, но, в сравнении с остальными ее кавалерами, был он практически юношей: не очень лысый, не очень страшный – в общем, завидный жених.
Вечер оказался для двух подруг слишком коротким, и, уложив детей спать, они продолжили откровенничать в Аниной комнате, где и забылись под утро крепким богатырским сном.
Аня проснулась от скрипа половиц и ничего не понимающим спросонья взглядом уставилась на Вернера, застывшего у порога ее комнаты. Постепенно сознание вернулось к ней в полной мере, и тогда она перевела глаза на часы, которые с издевкой выставили цифру «10». Затем она снова глянула на Вернера и, увидев его приподнятые брови, съежилась, но тот, казалось, не замечает ее. Аня не сразу поняла, что смотрел он все это время на Наташку, мирно сопевшую рядом. Затем он коротко извинился и вышел.
Из того, как Вернер впоследствии тактично обходил в разговорах этот случай, Анна сделала единственный логично вытекающий из данной ситуации вывод, что он превратно истолковал их с Наташкой нежную привязанность друг к другу. По всей видимости, представление немцев о рамках женской дружбы было несколько иным.
Так или иначе, но держался он с Аней вполне дружелюбно, словно не было между ними никакого холодка до его отъезда.


***

Анна поставила корзинку с булочками на стол и включила кофеварку. Вдруг за спиной раздался бодрый голос Вернера: "Доброе утро!" Аня вздрогнула от неожиданности и обернулась: "Разве вы не на работе?" "Похоже, что нет, – ответил Вернер с улыбкой, поудобнее устраиваясь в кресле,– поэтому смело можете предложить мне кофе". Анна подала ему чашку с ароматным дымящимся напитком. "Дело в том,– продолжал Вернер, с наслаждением отпивая из чашки, – что мои поиски невесты с успехом завершились, и, кажется, я нашел то, что нужно для меня, для детей, для дома. Так что сегодня я еду за ней в Кельн". Аня знала, что Вернер – клиент элитного брачного агентства, куда незамедлительно вступил сразу после смерти Ангелики. Поистине, он не любил откладывать на завтра то, что мог сделать сегодня!
Через пару дней Вернер вернулся вместе с Габриэлой. Покатый ясный лоб, спокойный взгляд больших карих глаз, собранные в «улитку» шелковистые каштановые волосы – она напоминала Ане гетевскую Гретхен. У Анны, с немалым волнением ожидавшей эту встречу, отлегло от сердца. Габриэла казалась застенчивой, даже немного старомодной, но была в ней и какая-то детская непосредственность, которая и подкупила Аню. Михаэль и Моника, внимательно наблюдавшие за реакцией своей няни, вскоре тоже примирились с существованием Габи.
Габриэла относилась к тому стремительно исчезающему виду женщин, которые созданы для семьи и хозяйства и, более того, рады своему предназначению.
Она родилась восьмым ребенком в семье весьма известного в Германии архитектора и росла практически обделенная родительским вниманием, впрочем, как и остальные семеро. Архитектор сутками пропадал на работе, а его жена, мать Габи, тратила все свое время и деньги мужа на "творчество". Дело в том, что она писала картины и была абсолютно уверена в космической безграничности своего таланта. Между тем, картины не продавались и аккуратно складировались. Бесконечные выставки посещали лишь редкие гости, да и то из уважения к архитектору, но "художница" не унывала: за картинами последовали скульптуры, затем - мозаика, фотография и, наконец, мемуары. Словом, натура была многогранная.
Так и росла Габи – как трава, незаметно для всех, да и для себя. Она окончила педагогический факультет берлинского университета Гумбольдта и работала в детском приюте. Время шло, а рыцарь все не появлялся, и, когда желание прижимать к груди "кучерских ребятишек" стало непреодолимым, Габриэла обратилась в брачное агентство, где за знакомство с "элитным" женихом с нее затребовали десять тысяч евро. Так она и познакомилась с Вернером, которого вполне устроили ее покладистость и домовитость.
Надо сказать, что женитьба сказалась на последнем самым благотворным образом. Вакантное место наконец было занято, Вернер повеселел, слегка размяк и даже как-то подобрел. Вскоре Аня познакомила Габриэлу с четой Хоффманов, и Габи, применив всю природную мягкость и такт, смогла-таки убедить Вернера в необходимости общения детей с бабушкой и дедушкой. То ли ему надоело держать оборону, то ли злоба его наконец улеглась, – он сдался.
Старики с открытой душой приняли Габи, олицетворявшую в их глазах голубя мира, в свою компанию и будто пытались одарить ее частью своей великой родительской любви. Габи, которой всю жизнь не хватало этого совершенно необходимого каждому теплокровному существу чувства, ответила им с той же нежностью. Все трое были так беззащитны и уязвимы перед судьбой, что моментально притянулись, словно являлись звеньями одной цепи. И теперь вся честная компания, к огромному удовольствию детей, частенько предпринимала совместные вылазки. Они посещали парки, выставки, аттракционы, ходили по музеям и детским театрам, словом, крепко вросли друг в дружку, ощущая себя единой семьей.
Еще одной приятной для Ани неожиданностью явилась Наташкина свадьба, вернее, не сама свадьба, а жених. Немецкого «заправщика», как выяснилось, безжалостной рукой сменили на бедного русского студента, в которого Наташка без памяти влюбилась. "Василий - вот истинное богатство!– призналась она Ане. – А деньги я всегда заработаю. На что мне голова, руки и ноги? – продолжала она, энергично демонстрируя при этом полную функциональную активность названных частей тела. Анна с улыбкой наблюдала, как Наташка покровительственно обнимала избранника за хрупкие плечи. Василий же, который был раза в полтора миниатюрней своей невесты, просто не сводил с нее влюбленных, по-щенячьи преданных глаз, на которые беспрестанно спадала ковбойская шляпа с лихо загнутыми полями. Они смотрелись так искренне и органично, настолько светились радостью, что каждому, кто их видел, тоже хотелось прикоснуться к большому человеческому счастью с простым названием "Любовь".
Между тем, шло время, неминуемо приближая дату отъезда Анны домой. Контракт, заключенный на год, истек, и Аня, которая страшно соскучилась по родным, ответила отказом на предложение Вернера его продлить. Конечно же, это решение далось ей очень нелегко: она всей душой успела полюбить этот еще год назад совершенно чужой для нее мир. Опа недовольно кряхтел, ома откровенно заливалась слезами, Моника, капризно надув губки, настойчиво повторяла: "Не хочу, чтобы ты уезжала!", а малыш Михаэль, заподозривший из поведения окружающих что-то неладное, старался, на всякий случай, ни на минуту не упускать Аню из виду, и даже фрау Фюрметц, обычно скупая на слова и эмоции – в отношении людей, разумеется, – казалась немного опечаленной.
Сама Аня держалась до последнего и дала волю слезам только в самолете. "С вами все в порядке?"– услышала она участливый мужской голос...
Звали его Александром, и последующие три часа Анна просто не могла оторвать взор от огромных серых глаз, светившихся умом и добротой, и обезоруживающей мальчишеской улыбки. Александр этнически принадлежал к так называемым русским немцам. Семья его уехала из Союза еще с первой волной эмигрантов. Сам он преподавал в мюнхенском университете Людвига–Максимилиана интеркультурные коммуникации, практически новый и, с его слов, весьма интересный и нужный предмет. И когда он увлеченно делился с Аней тонкостями этих самых коммуникации, она поймала себя на мысли: « Как, наверное, здорово быть его студенткой.… И какой все же дивный этот високосный год!»
Молодые люди не заметили, как шасси мягко коснулись земли, и лайнер плавно покатил по дорожке.


Светало. Над Волгой медленно расстилался рассвет, занавешивая хрусталики едва мерцающих звезд дымчатым муаром. Легкий ветерок полькой заскользил по шелковистой кроне деревьев, тихим шепотом пронесся по зазеркаленной глади реки и замер, мерно покачиваясь в ее материнских объятиях.
Былинная и юная, могучая и нежная, молчаливо и настойчиво продолжала она свой великий путь, являя собой незыблемость существования настоящего прошлого и будущего в едином вечном мгновении.