14. Дженни в реанимации. Сны о том, где не был

Дженни, с которой мы уговорились встретиться у меня за чашкой хорошего английского чая, не пришла. Вместо Дженни позвонил кто-то незнакомый и на плохом немецком объяснил, что звонит по ее поручению.

- Говорите по-английски, - сказала я.

Дженни была в больнице. Три дня назад ее увезли туда знакомые, зашедшие к ней в гости. Они обнаружили Дженни в пугающе плохом для обычного гриппа состоянии и без лишних раздумий привезли в приемный покой клиники. После экстренного обследования врач заявил, что она тяжело больна, и поместил ее в сердечное отделение. У Дженни было вирусное воспаление сердечной мышцы. «Или что-то в этом роде,» сказал извиняющимся тоном собеседник. Он не очень разбирался ни в медицине, ни в немецком языке, на котором с ним разговаривал врач.

Я поехала в клинику. Служащий в фойе объяснил мне подробно, как найти Дженни. Для этого пришлось выйти на улицу и обойти несколько больничных зданий. Было холодно. Вечерний ветер задувал в рукава и за ворот. Я поднялась по ступеням сердечного отделения, прошла через холл и вошла в лифт. На третьем этаже я вышла, оказавшись на голой лестничной площадке, обернулась к металлической, застекленной молочно-матовым стеклом двери и содрогнулась: Дженни лежала в реанимации. Я оглядела с недоверием дверь и сравнила ее номер с тем, что мне написали в фойе на бумажке. Да, это была дверь в реанимацию. Я потянула дверь на себя. Заперто. Судя по табличке, посетители в реанимацию допускались, «кроме детей до 15 лет», и я постучала нерешительно. Дверь тут же щелкнула замком, я открыла ее с трудом и, придерживая, чтобы она не хлопнула, вошла в длинный коридор. Санитарка, которая, очевидно, и отперла дверь, укладывала постельное белье в шкаф и не обернулась ко мне. Я открыла дверь в палату, где, судя по выписанной мне бумажке, лежала Дженни, и испугалась снова: в палате никого не было. Пройдя наугад на свет, падающий из какой-то широко раскрытой двери, я обнаружила комнату, сплошь заставленную компьютерной техникой. За техникой наблюдали две молодые женщины в голубых халатах. Весело улыбаясь, они указали пальцем на соседнюю комнату:

- Ее перевели в другую палату.

Постучав, я вошла. На кроватях-каталках лежали две больные. Одна из них была слишком стара, чтобы быть Дженни. Я подошла к другой. Узнать ее было почти невозможно. Дженни, которую я видела последний раз две недели назад, исчезла, истончилась в серую тень самой себя, почти в призрак.

- Они сказали, что это очень плохо, - прошептала Дженни, задыхаясь. – Они сказали, что если бы это был инфаркт, это было бы не так страшно. А это они не могут лечить. Но они сказали, оно пройдет, наверное, само.

И она посмотрела на меня своими серыми глазами. Глаза были прежние.

- Не разрешают мне совсем вставать, - пожаловалась она еле слышно. – Это очень неприятно.

- Это ерунда, - сказала я. – Главное, выздороветь.

Она согласилась молча. В больнице ее одели в фирменную голубую сорочку, красивую, но странно смотревшуюся на Дженни. Дженни не любила голубой цвет на себе. Я никогда не видела ее в синей или голубой кофте.

- Принести тебе что-нибудь? – спросила я.

- Спасибо, мне уже принесут завтра ночную сорочку, я попросила.

- Сказали тебе, сколько тебе еще лежать?

- Не меньше двух недель. Если все будет хорошо.

Оно и сейчас было – лучше некуда.

Я вышла на улицу. Уже стемнело, зажглись фонари. Дожидаясь трамвая в ярко освещенном аквариуме стеклянной остановки, я села на скамью. Начал капать дождь. Руки озябли, я спрятала их в рукава. Рельсы, постепенно намокая под мелким дождем, заблестели в свете фонарей, поползли двумя неоновыми змеями в темноту городских джунглей. Где-то там, куда они ползли, выплыл из-за горизонта желтый глаз, качнулся, разворачиваясь ко мне, мигнул и начал медленно приближаться. Шел трамвай.

 ***
Мне приснилась река. Было темно, не то утренне, не то вечерне. Я стояла на балконе и с высоты третьего этажа смотрела на пустую освещенную улицу, выходящую к реке с темным лесистым берегом на той стороне. Пара запоздалых, а может, ранних прохожих пробежали внизу, заглядывая в окна. Теряющийся в темноте ландшафт был мне знаком. Эта мной никогда не виданная река снилась мне постоянно. Иной раз там был день и было лето, я подходила к берегу. Иной раз это была ночь, я была в лодке, вода была покрыта цветочной пыльцой, как пеплом, круги от весла серебрились в свете полной луны, слабо видимые в темноте камыши покачивались на волне. Судя по пеплу на воде, что-то сгорело. Пепел дымился. Ах, нет, вспоминала я, это цветочная пыльца и туман над водой, и просыпалась.

Сегодня там было тепло. Теплый ветер веял от реки. Не нужно было заносить настурции внутрь, подумала я удивленно. Как тепло для апреля... Какой чудесный ветер... На этой реке можно было оставаться вечно и смотреть на нее с высоты темного балкона, угадывая за спиной свой дом.

К утреннему кофе я решила зажечь свечку. Встала я рано, в комнате был полумрак, свет включать не хотелось. Я открыла буфет и, раздвигая и переставляя посуду, поискала в глубине какой-нибудь подсвечник. Стеклянный разноцветный шар обнаружился в углу. Я вытащила его через головы винных бокалов и обдула от пыли. Его-то я и забыла совсем. Сделан он был бесхитростно: на прозрачное стекло наклеены рядами цветные стеклышки. Промежутки между ними заполнили темно-серой глиной, что скрепило мозаику и заровняло острые стеклянные края. На дно сосуда ставилась свечка, и в слабом свете ее тонкого пламени сосуд оживал. Наполняясь изнутри неровным, шевелящимся светом, мозаика начинала играть синим, красным, зеленым и желто-медовым цветом. Я поискала спички и зажгла свечу. Запахло огнем, камином. Не тем огромным камином богатого дома, мой друг, а бедной печью бревенчатого пятистенка, полной сухих березовых дров с разгорающейся с треском щепой, с сизым дымом, уходящим в камин – в трубу.

Кофе был хорош. Я отставила чашку, глядя на игру света в цветных стеклышках. Зачем снятся места, где ты никогда не был и которых не найти, даже если искать всю жизнь? Если сны – пережевывание того, что видел, что пережил, то откуда берутся эти миры, где ты никогда не был?

- Это свидетельство того, что мир устроен не так, как хочется человеку, - сказала Аннушка. – Или, вот, - она ткнула пальцем в светильник, - это зачем? Зачем человек делает все время то, чего нет? Зачем это бесконечное стремление разукрасить, переделать, придумать и солгать? Или цветы... Ты дикие тюльпаны видела? А теперь на эти, в вазе, посмотри. Эти человек вывел из диких. Какова разница! А зачем?

Я не нашла в первый момент, что сказать. Аннушка отхлебнула кофе.

- Хороший кофе, - сказала она.

- По-твоему, мир, в котором мы живем, это чужой мир? Поэтому мы все время пытаемся изменить его под себя? А как же « человек – дитя природы»? Естественно появился, так откуда таким печалям взяться? Выходит, по-твоему, не естественно появился? А откуда тогда взялся? Создан Богом по особому плану и до сих пор надзираем, чтобы все шло, как надо? А что же тогда человек ищет, разве плох был план?

Аннушка пожала плечами:

- Разве сама не видишь? – она снова ткнула пальцем в светильник.

- Я знаю, что ты имеешь в виду, - сказала я, отмахиваясь от нее. – Что мы живем в мире, который не выбирали. Что Отец небесный сделал все по-своему, для себя, а не для нас. А как же тогда вся эта изначальная красота мира, все эти водопады и дикие цветы? Для кого это все? Не для нас ли и не как свидетельство ли любви к нам?

- А как же все эти наводнения и ураганы? – передразнила меня Аннушка. – Не для нас ли и не от чистой любви ли к нам?

- Ну, что наводнения, - ответила я раздраженно. – Смотреть надо было, где строить. И вообще, человек самовольно перекроил природу. То дамбы построил, то поселился так низко, как не надо было, то вырубил леса. Оттуда и наводнения.

- Это ты сейчас все ерунду говоришь, - заметила Аннушка спокойно. – Все хорошее Богу приписывать, все плохое – человеку, это я уже знаю. От Бэкки твоей. Ее спросить, так люди болеют, потому что от Бога отвернулись и зло творят. Как только обернутся в истинную-то веру и моральными станут, так и осчастливятся вечным здоровьем. А катастрофы случаются, потому что люди не по справедливости живут, вот и вызывают праведный гнев на свою голову. Это я уже слыхала. Я тогда ехала из Челябинска в Павлодар, и ехали со мной в одном купе две цыганки и старик-азербайджанец. Цыганки были вежливые, к старику почтительные. Помогли ему постель застелить, расспрашивали, как теперь там, в Нагорном Карабахе, дела. Старик жаловался на армян, которые «жить не дают». Цыганки сочувствовали и заметили рассудительно: «И ведь наказал Бог армян землетрясением, и все равно не уймутся никак!» Так-то оно, милочка. Если цветочки полевые - от Бога, то и землетрясение в Спитаке тоже было от Бога. Помнишь ты это землетрясение?

- Ты богохульствуешь! Землетрясения... Мир так устроен!

- Кем? – спросила Аннушка почти зло. – Не Богом? А кем тогда? Если он всемогущий, то Спитак был от него. Если не всемогущий, то какой тогда и, главное, на что он тогда нужен?

- Ты злая, Аннушка, - сказала я, расстроившись. – Я с тобой спорить не могу, но ты точно не права. Не может быть, чтобы ты была права. Я еще подумаю и отвечу тебе когда-нибудь. А сейчас ты злая!

- Я не злая, - усмехнулась Аннушка, приходя в свое обычное расположение духа. – Я просто права.

Она усмехнулась снова, теперь как-то болезненно. Оставив пустую чашку из-под кофе, она исчезла, как будто ее и не было. Я стерла с лица ее болезненную усмешку, приклеившуюся ко мне.