Ностальгия или вечный двигатель. повесть

Готовится к изданию моя книга «Долгое возвращение».
В неё войдут рассказы «Звёздные ночи Кульдура», «Нежданная встреча», повести «Долгое возвращение», «Поезда в никуда» и «Ностальгия или вечный двигатель». Над последней я заканчиваю работы и предлагаю её на суд читателей Интернетпортала.
 Анатолий филатов
 


– Ты, Африканыч, трактор береги, потому как он твой кормилец, – говорил Архип, вытаскивая из кабинки Беларуся короткие удилища. – Это я уберу, а то ещё зацепишься – задницу порвёшь.
– Да я осторожно, – отвечал Африканыч – веснушчатый паренёк неделю на¬зад окончивший сельское училище.
– Видел я, как ты осторожно. Вон на сво-
ём мопеде всех деревенских кур подавил.
– Да ни всех, а двух у тётки Дорки.
Африканыч сверкнул узкими полосками карих глаз, мол, знай наших и, приот¬крыв боковую крышку трактора, потрогал карбюратор, потом приставил ло¬пухом висевшее ухо к теплу медленно остывающей машины.
– Двигатель не барахлит? – спросил он и отник от трактора, требовательно бро¬сил взгляд на старого механизатора.
– Да ты чё, Африканыч, али не на этом коне зачёты сдавал!? Да тут у меня, зна¬ешь какой двигатель? Вечный – во! А ты спрашиваешь. И кто только тебя Аф¬риканычем нарёк?! Тоже мне, кумекаешь на африканский лад.
- Детдомовский я, - смутился Африканыч.
- Знаю, что детдомовский, что мать… да какая она мать, если подбросила тебя. Тьфу, а не мать…
Архип достал из-за сиденья полотняную сумку, в которой брал в поле прови¬зию, протянул её смутившемуся пареньку, потребовал:
– Ведро с тряпкой подай, там, у заднего колеса стоит.
– Архип Васильевич, я сам помою. И двигатель протру – наш вечный двигатель.
– Ещё и тебе достанется. Я это проверю, когда из города вернусь. А счас моё дело рабочее место прибрать.




Африканыч спорить не стал. Он подал Архипу старое помятое ведро с висев¬шей через край ветошью; и сам оставаться без дела не пожелал. Отошел с ды¬шащего (как ему казалось) парным молоком вспаханного поля к дороге, оты¬скал старую ржавую скобу и, вернувшись, принялся счищать с огромных зад¬них колёс налипшую грязь. Потом замер в задумчивости и сказал:
- Болезлой была мать, но хорошей.
Ему вспомнилось, как мать принесла из школы, где работала уборщицей ог¬ромную карту и повесила её на пустой деревянной стене избы. Карта была раз¬ноцветной, но кроме неё, за что мог бы зацепиться мальчишеский взгляд, в избе ничего не имелось. Трёхлетний мальчишка любил ползать возле стены и рассматривать это цветное полотно. Когда мальчонка оказался в детдоме, здесь излюбленным предметом стала такая же карта, размером поменьше, ви¬севшая у стеллажа.
- Ну, как зовут-то тебя? – спросила белобрысая нянечка. И хотела поднять его на руки. – Жил-то где, помнишь?
Мальчик, не задумываясь ткнул худеньким пальчиком на карту в огромное пятно Африки.
- Так ты Африканыч? – усмехнулась воспитательница и прижала к себе худенькие плечики мальчика.
С тех пор и стал он Африкаенычем, так и в паспорте прописано…
Где-то в конце поля, которое наклонно уходило к бледно-синему рукаву неширокой речки, слышалось мычание – там по жёлтому, ещё не вспаханному ковру брели коровы, звеня колокольчиками, взлаивала собака пастуха, а сам пастух, сидя на пегом мерине, постреливал кнутом, не ради того, чтобы кучно собрать стадо, оно и так, шло плотным гуртом; стрелял кнутовищем, видимо, для собственного удовольствия. Ещё Архип слышал радостные возгласы рыба¬ков – это, понимал он, на берег вытащен очередной карась или щука.



«И дёрнул меня чёрт, куда–то ехать»,– мысленно упрекнул он себя, прове¬ряя люфт баранки. « Вчера вон целое ведро свежей рыбы Акулине отдал. Са¬мому-то некогда с рыбой заниматься, чистить её. Вечером слышит в соседском дворе гвалт куриный. Глянул с крыльца через забор, несушки на потроха ры¬бьи скопом кинулись, друг дружку бьют крылом, уступить не желают. Аку¬лина стол во дворе накрывает, прищурилась на Архипа чёрными, как ворон, глазами под белесыми бровями, обхватила рукой упитанный подбородок и машет рукой, зовёт Архипа.
– Чего смотришь, рыбак? Наловил, так
иди вечерять, у меня и наливочка найдётся.
Зашёл Архип, присел на крепкий из дуба чурбак, обрызганный старой запёкшейся кровью; не один раз отсекал он здесь голову крылатой хохлатке по просьбе Акулины. Сама больно жалостливой слыла. Где, уж ей такое действо справить, когда широкий двор небольшой избы в три окна, как цирковая арена полнился и её дичью, и всякой ни весть как прибившейся. И всех кормила она, обихаживала, и разговор вела, будто те малые провинившиеся дети.
  А когда находился хозяин заблудшего к ней гусака или другой какой до¬машней живности, без всяких упрёков и каких либо требований отдавала про¬пажу. О чём может быть разговор, когда в одном небольшой деревеньке, давно заведено идти друг – дружке на помощь. Особенно ныне, когда лихая пора на дворе порушила всё коллективное, и уж соберётся ли оно в общее русло, чтоб сообща течь по жизненным просторам, того неведомо.
– Счас, погоди, – сказала она Архипу и выпроводила за калитку белогру¬дых гусей.




А когда присела супротив Архипа, оглядела всю себя синими, уже начав¬шими выцветать глазами, словно ища в себе крепь и ладность деревенской мо¬лодухи, вдруг против той потаенной мысли, согласилась, что к прошлому воз¬врата нет, есть старая вдова в застиранном до прозрачности сарафанчике. И что уж тут выглядывать и заманивать на огонёк мужской пол – разбитый кув¬шин не склеишь. ..
Кивнула в сторону высокого толстого тополя к которому приткнулся не¬большой стол. На нём уже стояла банка разливного вина и закуска. Архип под¬нялся с чурбана пересел за стол. Там же умостилась Акулина.
- Значится, носальгия заела? - спросила она Архипа, отмахивая от стакана с вином зло зудевших мух. – Но эти-то ладно – мухи. Им-то как без зудежа. А в тебе-то чё, носальгия зудит, из хаты родной вынает? Время-то на дворе не то время, когда хошь - в один конец света езжай. А хошь и в другой - дозволено. Али не слышишь, как люди изничтожают друг дружку. И по радио цельный день о том балаболят, и по телику. Вон намедни про Беслан сказывали. Сколь людей-то полегло, а? Али не слышал? И погибли-то дети малые, ни в чём не повинные. Эх, Архип, Архип, ни ко времени затеял ты плутовство.
- Да какое ж плутовство?! – обиделся мужик. – Я же родился в этом го¬роде, там и могилка матери. Считай три десятка лет, у моря не был. Как при¬кипел тут после армии, - при этих словах Архип приосанился, круто расправляя плечи. Ну не хочется ему выглядеть на все свои шестьдесят. Ведь кипит в нём то давнее, когда лихо заломив на бок чуб, легко завоёвывал авторитет у жен¬ского пола. У него и сейчас душа заполнена молодой энергией и где-то под¬спудно мнилось ему, что едет он вернуть то, - давно минувшее.
- Что ж теперь в норы лезть, коли стреляют, - продолжал оправдываться Архип, прикладываясь к стакану из зелёного стекла, наполненного наливкой. – Было время, и не стреляли, все одним миром жили. А коли эти, пузачи от вла¬сти, порушили мир из-за жадности неохватной, простой люд-то что - теперь сиди и посапывай?
Архип выпил и зло пристукнул кулаком по круглой столешнице неко¬гда им же собранного стола:
- На вилы бы этих государевых вершителей! И первым – Борьку – антихриста!
- Что ты! Что ты! Повертай - ка мысль. Али беду накликать жалуешь?
- Да они-то, эти пузачи, беду и накликали. – Не унимался Архип. - Кабы не они, и Беслана не было, и другого пламени по всему нашему государству ве¬ликому.
Архип наполнил стакан, бегло глянул на Акулину, как бы омертвевшую с тарелкой в руке, (с неё свисал и покачивался хвост жареного карася), и про¬должал свою мысль: - Хапуны, вон и землицу нашу захапали, окаянные. Зем¬лица-то Божия – человеку дадена, каженному из нас, а ныне чё? Из колхоза – то чё осталося? А ни чё. Вона Африканыч вырос на той земельке и тракторишко знает. Да в поле – то ему чего ради дневать и ночевать, на дядю, что ли, хлебу¬шек растить?



Он выпил и боковым зрением охватил приумолкшую Акулину. – Ну, и скажи мне: не то молвлю?
- Эх, Архип, Архип. Хороший ты крестьянин, а ума-то не нажил. Чего гроза с корнем выдернула, то уж не зацветёт, как не примащивай в землицу. Новое са¬дить надобно, а не гоняться… - Женщина в сердцах махнула рукой, и тут её внимание привлёк всплеск ещё не уснувшей в ведре рыбины. В жёлтом квад¬рате света падавшего из окна избы
Акулина увидела блеск чешуи рванувшейся из ведра обречённой.
- Вишь, тоже к жизни тянется. А брось-ка её в реку и что, думаешь, снова плавники распластает. Нет уж, не распластает. Вот и мы, как та рыбёшка, али живём, али нет…
- Во-о-о, - Архип пронзил сумрак надвигающейся ночи не разгибающимся и чёрным от бензина и машинного масла указательным пальцем. – Али живём, али нет, - согласно кивнул он коротко стриженой головой. – А кто сказал, что мы жить не должны? И мы с тобой, Акулина, и Африканыч? А уж он – и по¬давно. Смышлёный малец, ему, на его вечном двигатели, столь пахоты ещё поднять, столь хлебушка с полей убрать, что и сосчитать не можно.
 - Ну, уж скажешь! – в глазах женщины мелькнул свет какого-то непонятного озарения, словно вот оно - такое необъяснимое и такое желаемое нечто, к кото¬рому человек стремиться всю жизнь. Уголки рта Акулины тронула лёгкая улыбка и тут же погасла. – Нужно ли оно – вечное? – печально молвила она. – При такой-то жизни.
Женщина ближе придвинулась к столу, налила из трехлитровой банки вина в стакан, пригубила, поставила стакан, снова отогнала зло зудевших мух, вздохнула: - Опять: взять того же Африканыча. Чего ему пыжиться, пыль на полях глотать. Сам же баишь: чужое ныне всё. Аль не видишь? Вон на поско¬тине чего творится. Там коровушки паслись, детвора резвилась. Ты, что ль на травушке не катался, после речки-то.
- И в речке сиживал, и на траве деревенский звон слушал, так что теперь?
- А, что теперь! Э-э-эх! - Акулина пододвинула ближе к мужику тарелку с жареной рыбой. – А теперь – всё! – ныне там паскудство одно. Аль не видишь!? Изгородь порушена, каменную домину строят. – Вот что! Считай, поскотины лишены, да и к речке детворе тут не сунуться.



- Э-э-э, балаболишь не ведомо что. Кто ж богом даденное отобрать-то мо¬жет.
- Да они, паскудники, те и отымут.
Акулина в досадности покрутила головой, мол, чего тут непонятного. Взяла стакан бросила в муть вина обречённость синих глаз, выпила, отломила жаренный хвост карася и сказала:
- Не ты ли давеча на Борьку-антихриста замахнуться желал? А теперича, чёж, повертаешь?.
- Борька – это государственный масштаб.
Архип поспешил наполнить свой стакан, махом опрокинул его, утерся рукавом ситцевой рубашки и тоже взял кусочек жаренной рыбы. – Борька – это всех касаемо. То общероссейский вопрос, а тута касаемо тебя, да меня. Тута – другое… Тута…
Архип шкрёб давно небритый подбородок, отыскивая точное определе¬ние этому «тута», да найти не мог.
- И тама, и тута! - с болью в сердце воскликнула Акулина, но мысль не за¬кончила – за калиткой в чёрной простыне надвигающей ночи зазвенели коло¬кольчики возвращающегося с пастбища стада коров и коз. Женщина подня¬лась, безнадёжно махнула рукой в сторону Архипа, мол, ничего ты не смыс¬лишь в жизни нынешней и поспешила за калитку:
- Ласточка, ласточка! – звучал её голос, и за дощатым забором что-то над¬вигалось большое и белое.
- Му-у-у, - лениво тянулся коровий зов.

 


 * * *
 
Пел запоздало петух, уже начавшая жухнуть трава серебрилась росой. Сердце Архипа томилось им же надуманным путешествием в город своей юности, где он не был более тридцати лет. Что потянуло его в незнаемое, а именно так предвидел он свою встречу с местами, где всё остаётся в прошлом. Оно, это прошлое, стало врываться в его сны, водить по набережной, катать на катере по Амурскому заливу, приводить на Шамару, где постоянно взметаются с гулом вспененные волны
- А что, – сказал он себе, – перевалило за шестьдесят, – уж не так и много оста¬лось жить на этом свете. Хоть бы глазком охватить то - давнее… Господи! И что же я раньше не сподобился съездить?
Ком обиды на самого себя подкатил к горлу. Архип обернулся, словно ища оправдание своим горьким мыслям. За спиной лежало притихшее село; совсем недавно прошло стадо на пастбище и где - то отдалённо едва улавливался пере¬бойный звон колокольчика, чуть ближе сиротливо покосились ворота мас¬терской и в их распахнутом зеве мёртвой картиной обозначались полусобран¬ные комбайны, несколько стареньких гусеничных тракторов и Беларусь, возле которого вдруг мелькнула продолговатая фигура Африканыча.
- Может этот на земле закрепится, – мелькнула мысль надежды. Уж очень не хотелось ему, чтобы полынью зарастали поля и умирали сёла.
За кособокими воротами мастерской опять обозначилась фигура Афрка¬ныча. Он распахнул дверцу старенького ДТ, взял там, очевидно, ветошь и стремительно пошёл к Белорусю.
И Семён нынче к земле охладел, - вспомнился Архипу хозяин ДТ.



Не один год борозда в борозду ходили они рядом: Архип и Семён. Флажки друг у дружки в соревнованиях забирали, стылыми ночами грелись у костра на пахоте, сомов из-под коряг вместе нащупывали. В бизнес подался Семён и Ма¬рью свою - знатную телятницу вместе с детьми в город перевёз. Чё делается?
Архип вздохнул, желая выбраться из омута мрачных мыслей, которые и не позволили ему увидеть под высоким вязом у калитки своего дома понуро за¬стывшую Акулину.
Давеча вечером, прощаясь с Архипом и глядя ему в глаза, она обречённо по¬качивала головой, тем самым, подтверждая какую-то большую, может быть, самую главную мысль, которую невозможно произнести вслух, но которую по¬нять Архип должен был. Он, может быть, и понял эту мысль, но не осознал, как она важна и для Акулины, и для него самого.
- Ты погодь маленько. – окликнула она сейчас Архипа и заспешила к крыльцу, и скрылась в сенцах. Вышла она скоро, держа в руке пузатую матер¬чатую сумку.
- Вот, на дорожку собрала, – и бросила короткий взгляд в выцветшую зелень глаз Архипа, смутилась и продолжала:
- Там и лекарство. На лекарство, Архип, не плюй. Уж не молодой хорохо¬рится. Али забыл, как сердечко донимало, еле скорой дозвались;
 - Незачем всё это, - смутился Архип, но увидев, пунцовость щёк Акулины , поспешил вывести её из обиды.
- Благодарю, Акулинушка. Всё-то ты обо мне хлопочешь. А я вот пользуюсь, и стыд берёт окаянного.
- Куда уж там - стыд. Сколь годочков-то рядом живём. Не чужой ты мне, Ар¬хип. Помни в энтом своём городе, и береги себя. Сердечко-то у тебя не очень дюжее, беречьти его надо.
- Оно так, – согласился Архип.
На том они и расстались.
Но утром, проследив у окна как миновал Архип свой двор и слегка задер¬жался возле её калитки, словно сомневаясь стоит ли пускаться в дальнюю до¬рогу, но всё же тронулся, она, стараясь не скрипеть дверью, вышла на крыльцо, постояла там и когда путник был уже почти в конце улицы возле брошенных срубов изб, вышла за калитку и стояла там, глядя в даль из под лодочки ла¬дони. О чём думала она, за что переживала и чего желала то ведомо только ей. Архип не увидел Акулину. Он в этот момент подумал, что нужно спрямить путь, так поскорей выйдешь на большак, где через час проследует рейсовый автобус.




Тропинка, по которой предстояло спрямить путь, лежала у самой реки и круто поворачивала на взгорок, где возводился каменный коттедж. Эта часть земли вместе с тропинкой у реки была наполовину охвачена забором из креп¬кого тёса.
- Ишь ты, частная собственность, - усмехнулся Архип и присел у плавно те¬кущих вод реки. Вспомнилось, как встретился здесь с Дарьюшкой. То произошло давным – давно, когда солдатом пришлось быть здесь на уборке картофеля. Совхоз слыл крепким. Его зерновые поля широко и привольно растекались по обе стороны от села. За ними лежали овощные плантации, в том числе и картофель. Архип возил с поля на овощехранилище ящики с кар¬тофелем. Дарья взвешивала их и определяла в какое хранилище засыпать клубни. Толстая русая коса девушки лежала на высокой груди, глаза цвета светлого дыма с какой-то тайной поволокой неистово заворожили Архипа, едва лишь он увидел Дарьюшку. Он лишь однажды встречал такие глаза и толстую косу русых волос лежавшую на высокой груди. Это было у Марьюшки, кото¬рой три года посылал он исправно письма. Но ответа так и не дождался. Больше не к кому было возвращаться: он вырос в детдоме, после школы окон¬чил курсы водителей, перед армией полтора года работал котельщиком кор¬пусником. Все три года службы водил старений ЗИС. Шоферская работа стала по душе, да и село, где квартировала их часть шефами сельских тружени¬ков очень нравилось. А тут вот ещё Дарьюшку встретил.




Та вначале не очень-то обратила внимание на рослого с темно-зелеными гла¬зами парня. Чего уж тут, ладная фигура девушки, красивая осанка, этот не¬обычный взгляд с поволокой цвета легкого дыма, заставили страдать и тер¬заться не одного парня. Сторонилась Дарьюшка молодых людей. Ей, бывшему городскому жителю после института оказавшемуся в селе эта сельская жизнь ещё не обернулась своей, останется она здесь, или корни городской жизни возьмут верх, и покинет она тихий уголок земли. То было ещё неведомо. Вот и о любви как-то не думалось.
 «Ладный и тихий, – подумала про Архипа, когда в очередной раз привёз он картофель с полей и не стал ждать грузчиков с обеда. А сам разгрузил машину да ещё много ящиков перенёс в хранилище.
- Хозяйственный, – мелькнула у неё ещё одна мысль. – Видать, деревенский».
Она первой повела с ним разговор.
- Да нет. Я в деревне впервые, - ответил Архип. И задал встречный вопрос: кто она, откуда и у кого живёт. А потом возьми и пригласи её в клуб на танцы.
—Вот так сразу и на танцы? – Глаза цвета лёгкого дыма изучающее окинули Архипа проницательным взглядом. Он смутился и не знал, что сказать.
- Я кроме вальса ничего не танцую. - сказала она.
- Я научу! - заверил Архип.




Фойе деревянного одноэтажного Дома культурным было небольшим. Но для любителей танцев – сельской молодёжи - места хватало, потому что многие
приходили сюда не столько потанцевать, как посмотреть на танцующих, по¬судачить.
Архип танцевал хорошо. Положив левую ладонь на её крутое плечо под лёг¬ким ситцевым платьем, а правой поддерживая партнёршу со спины за талию и чувствуя волнующее его душу, тепло женского тела, он плавно вёл Дарьюшку по залу и умело уходил от других танцующих пар. Она и в самом деле кроме вальса ничего не умела. Виновато смотрела в его глаза, как бы ища оправ¬дание за своё неумение.
- Где это вы так научились? – впервые ласково улыбнулась, когда они при¬сели передохнуть. Он чуть было не выпалил «Марьюшка», но вовремя спохва¬тился и сказал, что в юности часто ходил на танцы. Когда-то так оно и было. Чего уж приплетать Марьюшку, к которой бесконечно, но бесполезно тянулась его душа.
С тайной завистью смотрели на танцующую пару сельские парни. Иные скрипели зубами. Видел это Архип, и оно как бы придавало ему крылья и по¬зволяло ощущать себя на недосягаемой высоте.
…Небо раскинулось тёмное как смоль, в ярких крапинках звёзд. Погасли окна клуба. Архип провожал Дарьюшку, на полшага приотстав от неё. Луна нырнула за тяжёлые облака, и от того он видел фигуру девушки контурно, от¬чего казалось сказочной. Было так тихо, что он слышал её дыхание да сзади в темноте бубнение парней. Те, приотстав, шли следом. Очевидно, замышляя что-то недоброе. Но так и не решились. Вот в темноте послышался тяжёлый всплеск. Должно быть, крупной рыбины.
- Ой, слышите, рыба гуляет. –
Она взяла его за руку и потянула к берегу.
В глянцевой синеве плавно бегущих волн вдруг выскользнуло на поверхность что-то трепещущее, тускло сверкнувшее.
- Сазан, уверенно сказал Архип.
- Откуда вы знаете?
- Рыбалкой увлекался.
- Я вижу, вы многое освоили.
- Чтоб многое освоить, нужно много прожить, – сказал он и, не услышав продолжение разговора, подумал, что девушка обиделась. Немного помолчали, потом подошли ближе к воде…



ейчас Архип не помнит как вышло, что они стали целоваться. И это ме¬сто у реки отныне было для них излюбленным. Потом они съездили в рай¬центр и расписались. А потом Архип стал механизатором. К Дарьюшке в гости приехал племянник Семён - долговязый, заикастый паренёк. В отличии от Дарьюшки всё в нём оказалось нескладным, да и умом не блистал. В деревне ему понравилось, и здесь Семён остался навсегда. Архип помог стать механи¬затором, и долго шли они по жизни бок о бок.
Девки за неприглядный вид и недалёкий ум обходили парня сторо¬ной. Вот и тянулся он к родственнику, хорошо освоил технику, работал стара¬тельно и нет-нет, да и отбирал у Архипа переходящий вымпел соревнования.
А когда, не разродившись умерла Дарьюшка их судьбы сплелись ещё теснее.
Долго не верилось Архипу, что не распахнётся им когда-то отлаженная калитка во двор Дарьюшкиной избы, и не взойдёт на крыльцо его свет – краса с переки¬нутою через грудь толстой косою.
Ещё вспомнилось Архипу сидя у реки в это прощальное утро, как ворвалась к нему в избу обезумевшая от страха Акулина и, мотая рукой в сторону окна, всё никак не могла сказать, что так напугало её.
- То – то – то, - бубнила она и наконец-то выпалила: - Семён тонет.
В тот год вода в реке выдалась высокой и стремительной. Она-то и подхватила Семёна, сунувшегося охладиться в обеденный час полевых работ.
Когда Архип прибежал к берегу, он увидел Семёна, судорожно вцепившегося в береговую корягу. Берег крутой и скользкий, того и гляди – скатишься, и уне¬сёт тебя бурлящая вода – поминай как звали. Архип выпростал из брюк ремень, лёг на край обрыва.
- Держи! – крикнул он и кинул другой конец ремня в низ к Семёну.
Тот ухватился не сразу, боялся, что одной рукой не удержится на таком тече¬нии, но с третьей попытки ему удалось поймать спасительный конец и Архип, тяжело дыша, потащил утопленника наверх.
- Ну, Архип, - весь мокрый и в глине стучал зубами спасённый – ты мне жизнь подарил. Вовек этого не забуду.
- Да ладно, отмахнулся Архип, ступай домой, обсохни. Я на твоём ДТ поворочаю земельку. Мой – то на ремонте. Зачах его вечный двигатель. Ступай, обсохни. – и, пошёл к полю, где стоял трактор Семёна…
- Эх-ма-а, - вздохнул Архип, освобождаясь от воспоминаний. – Где он те¬перь, этот Семён? В город, на вольные хлеба подался. А могут ли хлеба быть вольными?
Он поднялся, отряхнул со штанов былинки едва начавшей желтеть травы и бросил прощальный взгляд на невозмутимо катившийся поток воды.
- Всё бежите, и чего только не видели вы, а ведь поведать о том не можете, только шумите в беге своём.




Сзади кто-то шёл, это Архип не увидел, а почувствовал спиной и когда обер¬нулся, увидел невысокого, лохматого с большими ушами мужика, почему-то напомнившие Архипу водяного.
Чёй-то выглядаешь тут, - спросил незнакомец, в котором Архип тут же признал Семёна.
- Сеня! Какими судьбами?! – радостно воскликнул Архип и устремился навстречу . – Ты же в городе, на частных хлебах. – И обнял бывшего механиза¬тора, родственника своего.
Тот таращил большие глупые глаза на рыжем не бритом лице, пытался высво¬бодиться из объятий.
- Я и теперича там, - сказал он и наконец-то высвободился из мужского объятия. – Теперича я к этому объекту приставлен, - кивнул за спину, где возле тропинки, убегающей на взгорок к лесу, красовался строящийся коттедж.
- Да расскажи, что, да как? – Архип приподнял запястье рукава куртки, посмотрел на часы. Времени до поезда было ещё много. – Ну, Семён, - он снова присел на траву и потянул за рукав бывшего родственника. – Как там, в городе-то? Я ныне тоже в город подался. Не насовсем. Куда же мне от земли-матушки, от коняги моей, с её вечным двигателем? Я на побывку, на прошлое моё взгля¬нуть.
Семён неохотно присел, почесал под расстегнутой рубашкой рыжую волосню. - Чё рассказывать – то. Город ныне без бою не возьмёшь. Теперя не то, что в моей молодости. Зато если ты взял его – будешь хозяином положения.
- Что-то не пойму тебя, Семён. Чего брать-то с бою?
 - А всё! Чтобы жизнь у тебя была, а не волынка какая-нибудь. Я вон, ещё, ко¬гда в город подался, когда государство ещё не раскололось, а только трещало, когда ещё совдеповские законы бал правили. Устроился в одну контору гробы строгать, год отстрогал, в отпуск поехал к Дарькиному дядьке.
- Чё-то не сказывала она о таком.
- Больно много она тебе сказывала! – Семен хмыкнул, - тётушка моя акромя себя никого не любила, не хотела она чёй-то сказвать. Али не помнишь: всё к себе внимания хриелось ей. Тебе лучший кусочек подкладывала, чтоб лучше ласкал её, а мне уж что останется.
- Перестань, Семён. Нехорошо память покойной чернить.
- Да уж… и недоговорил мелькнувшую в голове мысль, помолчал и продолжал ранее начатую мысль:



- Дядька-то в деревне жил, где на другом берегу - городишко. Туда дере¬венские за хлебушком ездили. На пароме, значится. А тут страшная засуха пришла. И что ж ты думаешь: встал тот паром. Ну, у кого лодчонки были – си¬гали на ту сторону. А нам с дядькой никак. Нету водного транспорта, хоть кука¬рекай. Мне тут приспела пора возвращаться. А как ежели – паром не ходит. Хо¬рошо - почта в селе была. Я и отбил телеграмму: Мол, так и так, задерживаюсь ввиду засухи. И подписался: Водяной.
- Водяной?! – Архип усмехнулся.
И что ж ты думаешь? Уволило меня гробовое хозяйство. Долго мыкался. С от¬меточкой грязной, никто брать не хотел.
- Так зачем так шутить? Засуха. Водяной. Чудной ты, однако, родственни¬чек.
- А вот и не чудной! – Семён взбеленился и резко подхватился с травы. – Пять лет с моей тёткой в постели валялся, а что у племянника ейного фамилия Водяной и не разумел.
- Тю-ю, - Архип даже присвистнул, вспомнив, что на поле и в мастерской нет- нет, да и посмеивались над фамилией Семёна. И что, действительно в его паспорте так и значилось: Водяной.
- Брось ты, Семён, обиду таить. – Архип тоже поднялся. Давай лучше к Дарьюшке на могилку сходим. Здесь недалече, по тропинке, и там за угором по¬гост, где наши селяне лежат. Пошли, а то когда ещё свидимся.
Неча мне туда шлындать, тоску навевать. Да и тебе хода здеся нет.
- Это почему ?
- А потому, как тута хозяйская земля, и тропка та на хозяйской земле, по которой ходить ни все дозволено.
- Ну, ты и чудишь! – Архип усмехнулся, с ног до головы ощупывая нека¬зистую фигуру Семёна, словно что-то там вдруг обозначилось, ранее не видан¬ное, то чего не должно быть у человека. – Ишь ты! И кто же хозяин нынче-то?
- Будто не знаешь. – Семён стал напротив Архипа, преграждая ему путь. – Степаныч, вот кто. Турчин Валентин Степанович. А как ты думал?! Кто совхо¬зом заправлял, тот и прибрал добро. Они с ложками, ближе к чашке сидели. Чего уж тут. Теперича мы при хозяевах. А чего худого? – Семен усмехнулся. – То я весь день пыль глотал, а теперича, вон за стройкой догляд веду, и те же деньги, а то и больше. Иные времена, Архип, пошли.
- Эх, ты, - иные времена! – Архип сплюнул, обошёл Семёна и сунулся было к тропинке.
- А я говорю – погодь! – гудел сзади Семён.
- Ошалел, что ли! – Архип скинул с плеча цеплявшуюся руку Семёна. Тут он увидел сухое деревцо и решил сломить его для посоха.
- Так ты ещё и пакостить! – взревел Семён и, выскочив наперёд, со всего размаху саданул Архипу под глаз. У того посыпались искры, в виски ударила боль, но он устоял, всё ещё не веря происходящему. – Я же сказал – здеся нет прохода! Здеся частная собственность! Или очумел, крестьянский окурок! – гре¬мело где-то над Архипом и вызревая в нём нелюдимую ярость.




- А-аа! – вдруг заорал он, пробуждая округу. Акулина сумка с провизией летит в сторону, туда же отлетает посох, лицо Архипа покрывается красными пятнами злобы, он выхватывает из кармана пиджака складной нож.
 - Уничто – жу-уу! – перекатом несётся над тополями и быстрыми водами реки.
Рыжие брови Семёна дёрнулись, широко открытые глаза переполнены страхом, он пятиться к сторожке, где сидит на цепи большой лохматый пёс.
-Уничто-жу—продолжал хрипеть Архип и, придерживая одной рукой окровавленный глаз, другой, сжимая раскрытый складной нож, движется на Семёна. Тот спускает с цепи пса. Это был старый Полкан, когда-то принадле¬жавший Дарьюшке и, конечно, хорошо знавший Архипа. Пёс виляет хвостом и, подбежав к Архипу, встаёт перед ним на задние лапы.
- Частная собственность! – рычит Архип, - продолжая надвигаться . – Да эта земля Богом дадена. И мне! И тебе! И животине этой! – машет он ножом в сторону пса, вилявшего хвостом. Я покажу тебе собственность, иудейская душа!
Семён, недолго думая ныряет в сторожку.
- А это ещё лучше! – Архип подпирает дверь поднятым ломиком и собирает около дверей хворост.
- Это чево, это чево?! – прыгает внутри сторожки, возле маленького оконца ис¬пуганное небритое лицо. – Это самосуд. Это чево?! Так не пройдёт. - Архип ша¬рит по карманам в поисках спичек. Но их нет, он же не курит.
Оглядывается вокруг: чем бы запалить нечестивца. Найти ничего не может, а тут и запал злобы поугас.
- Несчастный холоп, в услужение подался! – он яростно сплёвывает, отыскивает Акулину сумку с провизией и бредёт по тропинке вон из этих мест!