Кабанчик - Анатолий

 Байтингер Андрей Августович был из поволжских немцев, переселённый на Южный Урал в военное лихолетье. Природа щедро одарила его мужскими статями, многим солдаткам мутными ночами грезился его тевтонский профиль. Но фронт сыпал похоронками, и вместо сердешного «милый» слышал он за спиной злобное: «Ишь, присосался, немчура проклятый». А присосался ссыльный к колхозному имуществу в должности кладовщика. Педантизм и немецкая аккуратность во всем и, особенно, в документах отчётности служили ему праведную службу, спасая от недостач, грозивших - ему-то уж точно – расстрельной статьёй. Премного им доволен был председатель колхоза Василий Ермолаевич Назаров:
 - У меня кажное зёрнышко на учёт поставлено.
А когда распекали на бюро или в исполкоме нерадивых, подтрунивал:
 - Прислать моего немца? Враз порядок наведёт.
Не знал Василий Ермолаевич того, что между его сверхчестным немцем и бабёшками, трудившимися на подработке семян был негласный сговор. Перед тем, как запереть тяжёлые церковные ворота – в бывшем Божьем храме хранилось колхозное зерно – на огромный амбарный замок, выходил Андрей Августович покурить на свежий воздух. Этими минутами пользовались работницы, чтобы сунуть за пазуху к тёплым грудям пару горстей зерна – чтобы дома, истолчив его в ступке, приправить жидкий супчик и покормить семью. Ревниво смотрели друг за другом, чтобы ровно две горсти и не зёрнышком больше. Уходя, прощались:
 - До завтрева, Андрей Густович.
Он кивал, не глядя, пуская клубы дыма и пара, устремлял взор свой вслед светилу, западавшему за кромку голого в январе леса у Межевого озера. Солнце видело то, что скрыто от ссыльного пространством – заснеженное Поволжье, развалины Берлина.
 Ворованное зерно холодило не только грудь, но и саму душу. За такое по законам военного времени кара суровая и незамедлительная – ссылка в северные лагеря с конфискацией дома и хозяйства. Кончилась война, а страх остался. Говорят, не будет поблажки. Говорят, ещё заседает в районе тройка, верша суд строгий и скорый.
 Бабам и душу отвести в никчемных пересудах некогда – трусцой через заброшенный поповский сад, а за забором площадь – сотни тропок по своим углам. Там попадёшься – каждый за себя – ври, что хочешь, выкручивайся, но остальных за собой ни-ни. Дом прошли поповский – теперешняя школа, ребятишек нет: с утра отзанимались – колодец, вон забор. Батюшки святы! Кто это навстречу? Никак Назаров? У баб сердца до пяток обвалились. Да, нет. Егор Агапов, завклубом сельским. Но тоже начальство – парторг колхозный. А ктой-то с ним? По виду – городской.
 - Дарья, где ты? Твой зятёк идёт. Давай вперёд.
Бабёшки уступили тропку суетливой приземистой женщине – Дарье Логовне Апальковой.
 - Здорово, Гора. Как унучка?
 - Здравствуй. Растёт, улыбаться начала. Здравствуйте, женщины. Назарова не видали? Корреспондент к нему приехал, из районной газеты.
 - Здравствуйте. Здравствуй, Кузьмич. Нет, не видали. И на складу его не ищи, нету. Можа в конторе, можа на ферме. На конюшне глянь – с обеда на ходке рассекал, видела.
 Председателя колхоза действительно нашли на конюшне. В углу просторного помещения нераспряженный жеребок хватал клок сена уголком губ и мулозил его вместе с удилами. Глава коллективного хозяйства провалился задом в ясли, явив миру две ноги в валенках с калошами, одну руку с клоком сена в горсти и голову в треухе, мирно почивавшую в сивушных парах.
 - Чёрт, нализался, - плюнул под ноги парторг.
 - Погоди-ка, - засуетился корреспондент. – Исторический момент.
Он кинулся пошире отворить створки ворот, и в последних лучах уходящего солнца щёлкнул затвором аппарата.
 - Постой, - усмехнулся Егор, подошёл к яслям, содрал с валенка Назарова колош и водрузил ему на голову. – Щёлкни-ка ещё раз нашего Бонапарта.
 Эту фотографию и увидел народ в «Слове колхозника». Заголовок фельетона был хлёсткий, можно сказать, злободневный – «Ещё один, кому нужна была «Московская»». И звался там председатель Назаров Петровским Бонапартом.
 
 Дочка Люсенька, первенец молодой четы, сильно приболела. Полгодика ребёночку.
 - В райбольницу вам надо, - что я могу, - подняла на Агапова растерянный взгляд белёсых глаз фельдшер медпункта Смыслова Валентина. – Хрипы у ней по всей груди. И не медли: счёт на часы, может, идёт. Потеряете дочь, Егор Кузьмич. Езжайте.
 - Коня, говоришь? – Назаров поднял на парторга недобрый взгляд, губы его толстые поползли к кончику носа – вылитый дуче, повешенный в Италии.
 - Коня, говоришь? Куды ты на ночь глядя? Кто-то там тебя ждёт. Завтрева с утра и помчимся. Слышал, на бюро райкома вызывают?
Егору тошно выпрашивать транспорт у Назарова, но доченька… Он глубоко вздохнул и присел на стул, отвернувшись к окну.
 Назаров сверлил взглядом ненавистный затылок.
 Знаю, знаю, кто калошу на башку пристроил. Выжить из хозяйства хочешь, гнида? Под себя колхоз забрать?… На-ка, выкуси! Много вас, фронтовичков, понаехало. Да и мы не пальцем деланы.
 - Метель днями была. Пробьёмся ли?
 - Да ты что? На Гнедке-то не пробьёмся? Шалишь. С бабой поедешь? Ну, так сбирайтесь – завтрева со вторыми петухами и подъеду.

 Назаров подъехал, как и обещал – ночь будто только разыгралась: полыхает звёздами из края в край. Горячий рысак бил подковой звонкий снег, звякал удилами. Увидев Анну с дочерью на руках, укутанную в одеяло, председатель развернул в ходке дорожный тулуп:
 - Спит?
Агапова всхлипнула:
 - Горит вся. Не знаю уж, в памяти ли.
Егор укутал жену и дочь Назаровским тулупом, примостился сзади на сене.
 - Что тут у тебя?
 - А? Кабанчика завалил – куму везу. Н-но!
Рысак-трёхлетка легко взял с места.
 Ходко шли. Заря полыхнула, притушив звёзды, когда Марково проехали – до Увелки рукой подать. Солнце выкатилось, месяц только потеснился, не желая уступать. Подъехали к больничным воротам.
 - Ну, я к куму. Ты в райком-то когда?
Егор отмахнулся. Назаров покачал головой – за всю дорогу девочка и не всхлипнула: жива ли?
 После осмотра врачиха вышла в приёмный покой.
 - Как же вы такую кроху застудили? Двустороннее воспаление лёгких, температура на пределе совместимости с жизнью. У неё бронхи забиты гноем, чем дышит – уму не постижимо.
Анна всхлипнула, укусив свой кулак. Егор закашлялся. Врачиха окинула их пронзительным взглядом – деревня сермяжная.
 - Её бы в Челябинск, но не доедет. Сделаем, что в наших силах. Ждите.
 Егор вытерпел час, потом засуетился:
 - Мне в райком надо. Посиди тут, Нюся.
Закоулками добирался, шёл мимо дома второго секретаря райкома Босого Серафима Ивановича, увидел знакомый ходок Назарова – шилом кольнуло недоброе предчувствие и угнездилось где-то в глубине души.
 В райкоме сдал взносы в сектор учёта и партбилеты на штамповку.
 - Стучат, - кивнул на дверь через коридор завсектором Беспалов. – С исполкома вторую машинистку вызвали, к бюру торопятся.
Видя, что Агапова никак не заинтересовала его информация, отложил в сторону штемпель «уплачено»:
 - Не интересуешься? А зря. Там про тебя стучат – зайди, глянь. Из Петровки предсовета вызвали срочным порядком – Извекова вашего. Ты что-то сегодня не такой. Иди, партбилеты потом заберёшь, после бюро – мне ещё сверить надо по карточкам учёта.
 Егор зашёл в машбюро, поздоровался. Выгнув шею, пытался заглянуть в завиток текста, выползающего из машинки под пулемётный перестук. Ничего не понял. Потом на глаза попала стопка отпечатанных листов:
Повестка заседания бюро Увельского райкома партии от 26 января 1948 года.
1. О подготовке очередного пленума Увельского райкома партии.
2. О работе редакции газеты «Слово колхозника» по реализации постановления Октябрьского Пленума ЦК КПСС.
3. О работе клуба Петровского сельского Совета по патриотическому воспитанию молодёжи и организации культурного досуга селян.
 - Так вот он, кумов-то кабанчик! - Егор брякнул по стопке костяшками пальцев.
Машинистки вздрогнули, разом прекратив перестрелку:
 - Что? Что вы сказали?
Но Егор только рукой махнул и вышел в прочь.

 Бюро собиралось, если не было накладок, обычно по вторникам в два часа. В отсутствии первого секретаря, уехавшего в Москву на учёбу, проводил заседания и правил районом второй секретарь – Серафим Иванович Босой, областной выдвиженец, как, впрочем, и первый.
 Когда подъехал Извеков, Егор уже томился в приёмной. Поздоровались. Формально Петровский глава Совета был работодателем для Агапова, но как рядовой член партячейки состоял у него в подчинении. За годы войны Егор возмужал, если ростом и не догнал старшего брата Фёдора, то костью широкою в него. А Извеков сдал ещё сильнее, ходил теперь с тросточкой, более похожей на костыль, стал чёрен и ряб лицом, телом высох.
 По одному, по двое подходили члены бюро. Однополчанин, бывший командир, освобождённый парторг соседнего хозяйства Лука Лукьянов сердечно обнял Агапова. Последним из своего кабинета через приёмную прошествовал Босой - с Извековым за руку, на Егора даже не взглянул.
Петровчане переглянулись и пожали плечами. Хотя Егор немного кривил душой: он-то был в курсе надвигающихся событий. Подошли журналисты – редактор и тот самый фельетонист, но теперь без фотоаппарата. Непрофессионально притихшие. Не было Назарова. Да и зачем ему тут быть, раз из повестки вычеркнули.
 Надрывно закашлялся Извеков, встал и вышел, припадая на тросточку. Егор проводил его взглядом. Сдал, сильно сдал бывший красный командир. Устоит ли под напором Босого? Нет, вряд ли – не боец уже.
 Пригласили газетчиков.
 - Следующий вопрос ваш, - подняла строгие глаза секретарша.
Но зазвонил телефон.
 - Приёмная райкома партии… Да… Здесь…
Растерянно Агапову:
 - Вас.
На том конце провода всхлипы:
 - Гора… дочка наша … Люсенька… Помёрла-а…
Егор скрипнул зубами. Секретарша вздрогнула и отстранилась.
 - Сейчас буду, - сказал жене и, возвращая трубку. – Всё, прозаседались…
Сорвал с вешалки дублёнку, нахлобучил шапку и в дверь. Следом:
 - Опоздаете.
 - Уже, опоздал.

 Лука не сразу попал к однополчанину: в день бюро заночевал в Увелке и следующий весь проторчал там, справляя свои и порученные дела. Возвращаясь, завернул в Петровку к Егору Агапову.
 В горнице на столе маленький гробик. Наталья Тимофеевна и Анна Егоровна, закутавшись в чёрное, как две пифии, сидели по сторонам и тихонько раскачивались. Лука утащил убитого горем Егора на кухню покурить.
 - Как там бюро? - хозяин сделал вид, что интересуется гостем.
 - А-а, - Лукьянов положил на стол раскрытую коробку «Казбека». – Сняли тебя, Кузьмич, с работы.
Агапов криво усмехнулся, разминая папиросу:
 - Давно пора – нашли клубника.
 - Куда пойдёшь?
 - В МТС, конечно, – там Назаров не властен. Я ж танкист, тракторист, Фатеич, мне ли хороводы водить?
Агапов сжал в кулак крепкую ладонь перед носом бывшего командира. Лукьянов оживился: не сломлен дух полчанина – порядок в танковых войсках.
 - Это ещё не всё. Строгача тебе впаяли, с занесением. За развал и непартийное поведение – никто ведь не знал, что у тебя такое горе. Ладно, из партии не попёрли, но это был бы перегиб. На это бы Босой бюро не сломил, но хотел – чувствовалось.
Лукьянов внимательно наблюдал за лицом собеседника.
Агапов горестно покачал головой:
 - Вот ведь как…. Хотели Назарову, а врубили Агапову. Бюро, как дышло, куда повернул – то и вышло.
 - Ну, это ты погоди… Вот первый приедет… Я сам к нему первым пойду… Не так Босой дела ведёт, не туда… Газетчикам врубили, придрались и врубили. А всем ясно: за фельетон против Назарова. Силён Василий Ермолаевич.
 - Это всё?
 - Нет. Ячейку вашу распустить решили. На два колхоза и МТС одна у нас будет парторганизация. Изберём тебя в партком.
 - Со строгачом-то? Уволь, яви милость.
 - Рано руки опускать, Кузьмич. У них ведь жалости нет: сдашься – забьют, запинают и на свалку выкинут.
 - «И вечный бой, покой нам только снится», - процитировал отставной клубник. – А доченьке моей ничто уже не снится.
 Так печально закончилось первое хождение во власть Егора Агапова.

 А. Агарков. 8-922-709-15-82
 п. Увельский 2007г.