Сад черных крестов

Я сидел и смотрел на ее светлые волосы, уложенные в стиле Мэрилин Монро. Довольно нелепо это выглядело в сочетании с ее стареющим, отнюдь не пикантным лицом. И одета она была как-то странно, в меха и перья. Не то чтобы очень безвкусно, но неподходяще. Вероятно, она считала, что в богеме так принято. На пальцах, сжимавших сигарету, громоздились эффектные кольца.
То, что вы сейчас подумали, верно: я наблюдателен не по-мужски; но ничего не поделаешь – такая работа. Если бы вы шесть-семь раз в неделю торчали в нашем «Олд эмпайр», то нагляделись бы вдоволь на самых разных людей и привыкли бы замечать их манеры и вообще всякие мелкие детали. Уже целых три года я как проклятый работал в убогом театре с пышным названием «Олд эмпайр» и зарабатывал на кусок хлеба ролями второго и третьего планов. Вот тоска! Сплошная скука, будто я старая дева; нет ровным счетом ничего необыкновенного, выходящего из ряда вон. Разве что моя внешность. Действительно – вы только вообразите! – у меня лицо русского князя, а не уроженца Нового Орлеана – тонкое, правильное, бледное. Когда я работал грузчиком и официантом, это как-то не замечали, да я и сам осознал свою красоту только в работе над «Красной землей».
В «Красной земле» я играл единственную более-менее значительную роль в своей карьере – паренька из Джорджии, такого нелепого и нескладного, пытающегося завоевать любовь утонченной девушки из хорошего общества. Девушку играла наша уже порядком состарившаяся прима Кэрол Палмер. Том – мой герой – по крайней мере, позволял мне находиться на сцене полтора часа, и я надеялся, что в один прекрасный день какой-нибудь кинопродюсер обратит на меня внимание. Чушь. Продюсеры не ходят в «Олд эмпайр». Поразительно вообще, что спектакль прожил такую длинную жизнь – тридцать восемь представлений, зал был прилично заполнен. Я сам долго удивлялся этому обстоятельству, пока Сэм – это наш режиссер – не сказал мне: «Если я бы уродился с такой дьявольской внешностью, я бы не торчал здесь, а давно подыскал бы себе богатую вдовушку». До тех слов Сэма я и не замечал толком, какое у меня лицо; из актеров красив был сэр Лоренс Оливье, и точка. На его фоне все остальные выглядели квазимодами, и эта истина прочно вдалбливалась в головы всех актеров, которых я когда-либо знал, – и в Академии, где я проучился один курс, и в театрах, куда я попадал.
В общем, пришлось мне довольно быстро расстаться с мечтами о кино, и я продолжал играть Тома до тех пор, пока вот эта леди, миссис Ребекка Митчелл, в один прекрасный вечер не пробралась за кулисы после спектакля, которым мы закрывали сезон. Дальше все пошло по обкатанному сценарию: мы начали регулярно встречаться, просиживали по полночи в барах и ресторанах, я приучался пить шампанское вместо пива и виски и носить приличные костюмы, какие раньше надевал только для каких-то ролей. Это была чудная сделка, устраивавшая нас обоих: с Ребеккой, когда она не закатывала сцен, мне было по настоящему интересно, а я ей нравился.
– А ты мало похож на Тома, – заявила ни с того ни с сего Ребекка. – Он добрый, а ты злой.
– Плох тот актер, который похож на своих героев. Актер должен быть хладнокровным и расчетливым, понимаешь? – сказал я. – Только тогда он будет правдивым на сцене. Еще хуже тот, кто впитывает в себя характеры своих ролей; остается оболочка благородного рыцаря или простого паренька, а человека под ней уже нет. Мы и привлекательны-то, в сущности, тем, что заставляем других думать о себе хорошо, не больше. А вы делаете из нас кумиров и идолов, поклоняетесь, как бараны, кричите до хрипоты…
– Но, милый, ты несправедлив к нам. Мы верим в вас, в то, что вы создаете для нас, и боимся этого последнего разочарования…
– Обойдемся без сентиментальностей! Есть артисты от Бога, а есть ремесленники, но и те и другие отлично знают цену себе и публике, которую вообще интересует только определенная привлекательность артистов. Вот ты – разве любишь мой талант?
На нее нашло то настроение, которое я ненавидел.
– А ты почти бездарен.
– И все же?
– Да, мне нравится твоя красота!
– Вот-вот. Даже сэра Ларри любят за красоту. Да чем я хуже его? И почему, черт подери, почему я должен практически голодать, когда он купается в деньгах, и тысячи женщин валятся к его ногам, стоит ему только захотеть! – я уже орал.
– Господи, как примитивно…
– Пусть примитивно, но так есть! Вот, смотри: есть я, моя собственная личность, и я страдаю, мучаюсь оттого, что у меня нет ничего. А у него – у вашего Лоренса – и у многих-многих других – есть. Чем, чем я хуже?!
– Не сравнивай себя с великим артистом. Кто ты такой? Где ты играешь? Я подобрала тебя, заметив твою мордашку в единственном спектакле, где у тебя есть текст, и ты смеешь говорить мне о своем таланте? Какой талант, ты о чем? Или ты считаешь жизнь тех, кому завидуешь, идеальной? Да, у них есть известность, поклонники, их честолюбие удовлетворено. Что с того?
– И деньги.
– Деньги – ничто, пыль, прах, застилающий глаза туман.
Я поморщился.
– Ты чересчур богата, чтобы понять меня. Ты отвратительно богата! И на тебе – это клеймо, запомни.
– Когда я даю тебе деньги, ты об этом помалкиваешь.
– Да что ты понимаешь! Тебе эти деньги не достаются трудом, а сваливаются просто так, с неба. Тебе не нужно ломать голову, где бы найти несколько долларов на оплату квартиры, ты точно знаешь, что завтра будешь и обедать, и ужинать.
– Ты глупый ребенок. Пойми, пойми!
– Нет, я не понимаю!
– О, ты не понимаешь? Неужели я должна доказывать тебе древнюю истину – не в деньгах счастье? Неужели нам больше нечем заняться вдвоем, а?
Она обольстительно отбросила прядь волос с лица, но у меня к горлу подкатила тошнота. Какие мы все-таки ничтожества!
– Ты слишком старая для меня, – сказал я, чтобы сказать какую-нибудь гадость.
– Ты животное, – бросила она, и длинные серьги качнулись в ее ушах. – Нет, хуже, ты – Стэнли Ковальский. Но я снова заплачу тебе за твою красоту. Держи.
Мне досталось двести долларов. Сто я выслал сестре, чтобы еще разок подчеркнуть свое благородство. Чудовищно, да? Но я не такой уж плохой. Просто денег нет.

Во вторник я пошел в на «Тита Андроника» – захотелось поглядеть на сэра Оливье, пока он не уехал в Англию. Потом, после представления, я видел, как он вышел из театра, ведя под руку свою удивительно красивую жену. Нет, мне не понять, чем все так восторгаются: актер как актер. Богатый, с прекрасным лицом. Ненавижу богатых. Ненавижу успешных и красивых. Если бы я мог, то с превеликим удовольствием отказался бы от своей красоты, которую даже не требуется подчеркивать гримом. От нее все равно никакого толку, потому что мне не повезло с самого начала.
Наша семья не была особенно счастливой: отец ушел от нас, когда мне было восемь, а сестре – четыре, мама всегда была где-то там, далеко от нас. Не географически, а душевно. Тогда нас обрадовал его уход; почему-то нам казалось, что теперь все изменится, неважно, в какую сторону, просто что-то поменяется. А став старше, мы даже жалели об этом. Детям нужен отец. Мамины чувства были зеркально противоположны нашим: она сначала долго плакала, а позже бурно радовалась. В тридцать семь лет она вдруг нашла себе нового мужа, затем еще и еще (с последними, конечно, она официально не регистрировалась)… А потом мы узнали, что папа умирает от рака предстательной железы. Я переехал к нему, и мы какое-то время, месяца два, пожили вместе. Оказалось, он не просто нуждался в сиделке, а действительно хотел видеть меня, и мы говорили целыми сутками, он рассказывал мне о моем детстве то, чего я не знал. Как ни странно, он заболел идеей сделать из меня актера; обычно отцы резко возражают против такого пути детей, но папа даже позвонил какому-то другу, который вправду пытался помочь мне с Академией. Из этого ничего не вышло, но забота отца меня тронула. Как только он умер (умирал он долго и страшно), сестра вышла замуж и уехала в Нью Йорк, а я, отработав пару унизительных лет грузчиком и официантом то в одном, то в другом местечке, все же попал в Академию. Про учебу рассказывать неинтересно – со мной на курсе занимались один подонки, мечтавшие о невероятной славе. Конечно, я не выдержал с ними долго, и вскоре пристроился в театрик, еще более захудалый, чем теперешний.
Моя жизнь до начала работы в театре была сплошным унижением, чередой унижений и издевательств. Все они – те, кто работали со мной, те, кого я обслуживал – ненавидели и презирали меня. Они не выносили мой характер и эту чертову красоту. Мне все время казалось, что только хорошее воспитание не позволяет прохожим и посетителям тех скверных кафе и баров, где я смешивал и подавал всякую отраву, ударить меня – просто ради развлечения. Да, я порядком натерпелся тогда. Но самое удивительное и непонятное – я никогда себя не жалею.
Даже странно: в первый раз меня взяли в театр, несмотря на то, что я не был актером – ни по образованию, ни по своей натуре; с таким же успехом я мог бы пойти в священники, только мне не выдержать обет безбрачия. В общем, кое какие роли мне перепадали, так что я мог считать себя счастливчиком по сравнению с теми, кто месяцами простаивает на бирже и бегает по прослушиваниям.
Труппа… Пестрая свора мелких честолюбцев, шлюховатых актрис, редких талантов. И так – в каждом театре, причем, чем нелепее постановки, тем занятнее состав труппы.
Раньше я думал, артисты тонкие и чувствительные люди. Возможно, так дело обстоит где-нибудь в «Олд Вик». Но в «Олд эмпайр» такая только Памела Стивенсон. Как-то раз, дня через три после нашей ссоры с Ребеккой, она, зная о моих проблемах с деньгами из-за снятия с репертуара «Красной земли», принесла мне огромный пирог с мясом. Милая девочка; у нее привычка недоучивать текст и так беспомощно смотреть на партнера, что сердце разрывается. Так вот, эта Памела, придя ко мне с пирогом, взяла и призналась мне в любви.
– Я знаю, у тебя совсем мало денег и ужасный характер, – сказала она после стандартных банальностей, – да, испекла я сама… но у тебя есть то, чего нет у всех других, – необыкновенность. Ты похож… на Стэнли Ковальского, да-да, ты – Стэнли Ковальский!
Корочка была хрустящей. Я попытался объяснить Памеле про Ребекку, но она сказала, что ей все равно. Сказал, что я ничтожество. Ей было все равно. Тогда я сказал, что смертельно устал, и она ушла.
* * *
Почему-то в моей жизни очень много похорон. Почти сразу после смерти отца я неожиданно получил письмо из Мэриленда от девушки моего друга Колина; на трех страницах, политых слезами, она расписывала, как он повесился с тоски, от скуки жизни. Готов поклясться, это выглядело поэтично, но я-то знал Колина: он задолжал такие сумасшедшие деньги, что предпочел покончить с собой. Правильно и сделал.
В декабре (я уже целый месяц не видел Ребекку) мы хоронили Сэма. Все таки бабы доконали его, и сифилис утащил его в лучший мир. Сэм… Единственный нормальный человек во всей труппе, если можно так назвать это сборище идиотов. Был. Конечно, все знали, что Сэм рано или поздно допрыгается, а последние два месяца его все время кто-то замещал, но представить себе наш полудохлый «Олд эмпайр» без него было как-то нереально.
Более тоскливого дня, чем одиннадцатое декабря, невозможно было себе представить: мелкий дождь скупо сыпался на кресты и землю, и почва постепенно превращалась в жидкую холодную кашу. Ровная, почти не различимая водяная пыль сочилась на крышку гроба, за которым брели мы, в составе восемнадцати-двадцати человек. Все под зонтиками, все, кроме Сэма и меня. Даже смешно. Унылый день, короче говоря. Еще один унылый день в саду черных крестов.
Мое проклятое внимание фиксировало каждую деталь, каждый штрих, каждое чуть заметное изменение выражения лиц. Кэрол отчаянно хочет, чтобы все это поскорее закончилось, Кларк Демски всем своим видом дает понять, что вот теперь-то, когда он начнет репетиции, никому мало не покажется; а Памела плачет, только мы с ней и плачем, вот черт! Господи, только мы, и это нас объединяет, хотя мне совсем не улыбается быть хоть как-то связанным с ней, особенно когда я замечаю темную тень, скользнувшую между крестами.
«Ребекка!» – хочется мне кричать, но я только аккуратно отделяюсь от процессии.
– Что ты здесь делаешь?
– То же, что и ты – прощаюсь с человеком, подарившим мне тебя.
– Ты больше не сердишься?
– Как я могу на тебя сердиться? Для меня разозлиться на тебя – то же самое, что разозлиться на твои чудесные волосы или синие глаза – разве так бывает?
Не хочется пересказывать всю эту муть…
– У тебя такое грустное лицо из-за Сэма?
– Из-за него тоже. У меня полно неприятностей. Ты дашь мне пятьсот долларов?
– Если ты улыбнешься мне вот так, опустив ресницы.
Я выполнил.
– Как страшна эта вечная сделка, – вздохнула она. – Я вынуждена платить за все…
Через несколько часов, когда («забрезжил рассвет», думаете вы; нет, была как раз глухая ночь, часа три), в общем, в полной темноте, она нашла рукой выключатель и зажгла лампочку, под которой я обычно читал пьесы. Она была очень даже хорошенькой в неярком жалостливом свете, косо падающем на подушку, и я улыбался ей как дурак.
– Никогда, никогда не улыбайся так. Стоит твоим губам сложиться в такую тонкую улыбку, твое лицо становится слишком нежным, чтобы я могла это вынести. За что? Нет, ты скажи, за что ты мне такой?..
– Такой – это какой?
– Слишком… слишком… – она прижала унизанную кольцами руку ко рту.
Мне стало ее жаль, и я поцеловал ее руку; она очень любила такие жесты. Другой ладонью она стала ерошить мои волосы, запутываясь в них пальцами, и при этом шептала:
– Господи, господи, я люблю тебя…
– Успокойся, успокойся… Я тоже тебя люблю.
– Это неправда… Не может быть… Я слишком стара для тебя. Ты еще ребенок. Но я люблю, люблю твои ресницы, так люблю, что все тебе прощаю, а ты этим пользуешься…
Вдруг мне опротивело все на свете, в том числе (или в первую очередь?) она, и мое поведение, и мои чувства, и вся эта грязь, столько времени подряд отравлявшая нашу жизнь.
– Хватит уже вранья! Мы с тобой наврали на тридцать лет вперед: и ты вовсе не восхищаешься мной и прекрасно понимаешь, кто я, проклятый альфонс, и я не люблю тебя. Ни капельки.
* * *
Наверное, уже много лет прошло с того дня, когда она вышла из моей квартиры на той улице, мне и не сосчитать сейчас. Все быстро изменилось, теперь я потерян для любви, для любой радости, для жизни. Что-то я впадаю в ненужную патетику и сентиментальность…
Нормальных ролей после «Красной земли» мне так и не давали; Памела все пыталась и пыталась вытащить меня, заставить говорить обо мне, но очень скоро надоела мне до жути, и я уехал в сказочный край Голливуда, где можно летать и драться на шпагах, где в павильонах в два дня строят дворцы и насаждают сады белых статуй или черных крестов.
Меня сняли в одном фильме про шпионов в паре с красоткой, которая обзывала меня деревенщиной и грубияном за то, что я не повелся на ее уловки. Режиссер заимел привычку орать на меня после каждого дубля, у компании заканчивались деньги, и в итоге в прокат вышел недоделанный фильм, на удивление сыскавший успех из-за моей внешности: мне пришло двести пятнадцать – специально считал – писем от поклонниц, все примерно одинакового содержания; ни одного оригинального. Памеле бы это понравилось, но я раздумал писать или звонить ей: она действительно мне осточертела.
 Так я стал дышать фальшивым, пыльным от старых декораций воздухом Голливуда, путаться со знаменитостями и пить с ним коктейли… Дрянной Голливуд, где играют в людей. Они, эти разряженные куклы, больше всего ценят способность выбиваться из низов, но чертовски быстро забывают, как сами точно так же бились за место под солнцем. И черт знает, почему я все чаще вспоминаю пирог с мясом и ту квартирку на улице, от которой рукой подать до сада черных крестов.