Cтупени бытия. I. Людские круги

 Дорогой читатель! Многим хочу поделиться с вами. Верю, вы выслушаете меня без выражения скуки в глазах, ибо я проживаю свою жизнь без тени скуки в душе. Да и времени скучать, откровенно признаюсь, у меня не было.
Если прочитав написанное мной, сердце ваше пусть ненамного, но тронет искра волнений, усилиться тяга к легкости, с которой следует идти по косогорью жизни, если немного, но облегчится груз бытовых проблем, счастливее меня на свете, можете это смело записать себе в актив, не будет... Ибо, и смысл моего с вами общения заключен именно в этом.
 ***
... В день, когда отец мой отошел в мир иной, наша улица была полна людей. Именно тогда я увидела, как много у него было друзей, приятелей и знакомых. Если бы отец только на мгновение ожил, всего лишь на мгновение, о боже. Если бы увидел это море людей. Ведь в самый последний момент жизни он спросил: «Люди пришли?» Держа его немеющие ладони, которые неумолимо теряли тепло жизни, сквозь слезы я шептала: «Да, отец, люди пришли, все пришли, откройте глаза, вы их увидите, отец...»
– Бесчисленная хвала Аллаху, пришли руководители района, пришли как к равному, уделили время и наставили на путь истинный детей наших, выразили соболезнование...
Со слезами, застилавшими глаза, моя мать неоднократно повторяли эти слова: «Люди, что бы мы делали без вас?»
Я не хочу никого обвинять в сложившейся ситуации. Однако мне не дает покоя один вопрос. По какой же причине люди не стараются понять состояние ближнего, почему же все такие разные. Возьмем, к примеру, слова моей матушки. По своей простоте душевной она кого-то относит к сословию избранных, к которым мы примкнули. Да, кстати, а где же мы были ранее, в каком сословии? Теперь же я начинаю понимать. Раз существует жизнь, есть люди, вполне естественно, будут и прослойки, круги. Но в те дни я не могла со всей глубиной прочувствовать это, как осознаю сейчас. Друзья отца были простыми тружениками, слова их были простыми и чистосердечными. Мой отец принадлежал к этим кругам. Мать же моя, с присущей ей простотой, возможно, сама не осознавала всего величия смысла жизни, что лежал в основе произнесенных ей слов...
Помню, однажды, спеша с работы домой, поздоровалась с идущей мне навстречу женщиной и тут же испытала боль, перемешанную с недоумением. Эта женщина не ответила на мое приветствие. Наряды ее были по последнему писку моды, косметика же безупречной. Наверное, не расслышала, – подумала я. Но нет, все она расслышала, ибо оценивающе окинула меня с ног до головы, словно предлагая подавиться своим приветствием, и прошла мимо. Эх, человек, почему иногда ты не ценишь ни себя, ни окружающих? Да, пальцы на руках не одинаковые, это целая жизнь...
***
... Все мы жили рядом. Слева – рабочий завода, неугомонный Джуман-ака, супруга его Шалман-апа. Утомленные, они возвращаются с завода. Двое сыновей и единственная дочь Малика, как и родители – с открытой душой, благородные и трудолюбивые. Малика, умница, помогая матушке по дому, практически не выходит из дома. Никто не видел, чтобы она с ровесницами играла на улице или щебетала попусту. Помощница матери... Ее правая рука , да и левая тоже. Вспоминая руки Шалман-апы, невольно воскрешаю в памяти историю, происшедшую одним летом. Руку этой женщины затянула ваточесальная машина...
Джуман-ака ходит, слегка прихрамывая. Когда я с братишками, ожидая отца с работы, играли в начале улицы, бывало перед отцом, а иногда вслед за ним появлялся Джуман-ака. Поскрипывания его ноги будили во мне жалость. Наверное, ему очень больно. Я даже Малику спрашивала несколько раз.
 – Это с войны, – отвечала она, тяжело вздыхая, – отец снабжал продовольствием солдат на фронте. Вот тогда и попал под обстрел. В его ногу его во время войны попали не одна, а десятки пуль, и, чтобы сохранить жизнь, пришлось ногу ампутировать...
Я поражалась одному. Несмотря на то, что он был инвалидом, придя уставший с работы, Джуман-ака не покидая своего двора, трудился на пятачке огорода до поздней осени, снабжая всех соседей плодами своих усилий. Помню, как вечером зашла к ним попросить помидоры. Вся его семья была за столом. Взгляд мой упал на деревянную ногу, прислоненную к маленькому стульчику, и сердце мое как-то странно застучало. Тихим голосом позвав Джуман-ака, быстренько закрыла дверь. Почему-то зайти не хватило духу. Прислоненный протез, образ сидящего за столом Джуман-ака все еще стоял перед глазами, сжимая сердце мое в тисках жалости. И мать, увидев меня, входящую домой с четырьмя помидорами в руке, спросила в удивлении: «Да что с тобой? В чем дело? – и беря у меня из рук помидоры, попросила, – иди, разведи огонь в очаге». Я же, все еще оцепеневшая, даже не сняв крышку с казана, продолжала разводить огонь. Перед взором все та же картина: прислоненная деревянная нога, неестественный силуэт Джуман-аки, поглаживающего свою культю.
– Книжек читать нужно поменьше, соберись, наконец, глянь на казан, побежало все, – от этих слов матери я пришла в себя, а она – Да что с тобой?
– Да, ничего, Вы видели деревянную ногу Джуман-аки? Как же он ходит с ней? Мама, а ему не больно?
– Эх, доченька, да что с того, видела ли я, или нет? Ему от этого разве полегчает? Война-злодейка многим исковеркала судьбы. Да что говорить, и брат его на всю жизнь остался инвалидом.
– Он тоже воевал?
– Нет, доченька, не на войне, в годы войны, он, совсем еще ребенком участвовал в земляных работах, невзирая на холод и зной, вот тогда и подстерегла его пневмония. А сейчас за ними смотрит Шалман-апа. Много ли может заработать Джуман-ака. А еще детей своих нужно на ноги поставить. Ну да ладно, на тебе ли лежит забота о них, иди, доченька, вынеси тесто...
Ну, нет, конечно, не на мне эта забота, однако жаль человека. Если бы это было в моих силах, вернула бы ему живую ногу. Сама не знаю почему, но мне очень захотелось проявить заботу о Малике. И каждый раз я выносила ей то алую ленту, то книжку «Узбекские народные сказки». На нашей улице много девочек. Две Мунаввар, две Марьям, Амина, Зулейха. Одна из Марьям очень избалованная, единственная дочь у матери, часто забегает ко мне за книжками.
– Ну что ты так зачастила к Малике, что у нее, медом ворота намазаны? Я вот ни разу не была у них. Странно, что ты дружишь с Маликой – курносая, лицо плоское, до чего же она отвратительная? А еще Маликой (Малика – Принцесса) нарекли!
– Ты зачем пришла?
– Дай мне книжку «Узбекские народные сказки»...
– Не могу, ее Малика читает.
– Она разве тоже книги читает, иди, забери у нее.
– Тебе нужно, ты и забирай.
– Ну, уж нет, зайди сама к этому Джумме-хромому...
– Почему ты так говоришь?
– А тебе то что?
– Ну и дурочка же ты, а еще хочет книги читать. Уходи, не дам тебе книжку. Все равно ничего не поймешь.
– Ах, так?
– Да!
Марьям, обиженная, ушла. Я вроде порывалась остановить ее, но, вспомнив, как она назвала человека одного с отцом возраста «Джуммой-хромым», не смогла ее простить. Позднее, я узнала, что пришедшая именно в этот момент Малика все слышала за дверью. А через неделю она принесла обратно подаренные мной алую ленту и книгу.
– Но это же мой подарок тебе, это твое.
– Не нуждаюсь в твоих подарках. Я проверяла тебя, целую неделю ты не приходила к нам. Смотри, как бы из-за дружбы с уродливой дочкой Джуммы-хромого от тебя не отвернулись твои подружки-красавицы. В тот день я все слышала. Вот, возьми, подаришь Марьям.
Положив передо мной книгу, вся побледневшая, Малика вышла. Ее, всю рыдающую ничком на айване, пытался утешить родной дядя-инвалид, расположившийся на кровати в тени виноградника, что вьюном окутал навес во дворе.
– Почему ты плачешь, Малика? Ведь ты же хотела мне книгу почитать. Я лежу и жду. Кто тебя обидел?
Я, впопыхах ответила за нее:
– Никто ее не обижал. Глупенькая, расплакалась ни за что ни про что. Вот, возьми новую книгу, «Как закалялась сталь» Островского. Ты ведь спрашивала ее? Почитай ее дяде.
– Не нужна мне твоя книга!
– Почему ты срываешься на мне, что я тебе такого сделала? А с Марьям я после того дня не разговариваю. Ее за утерю книг, оказывается, даже из библиотеки исключили.
– Я некрасивая, уродливая, отец без ноги, сами мы бедные, несчастные люди...
– Глупенькая, что ты несешь, – привел ее в реальность зычный голос дяди, и она, утерев слезы, встала.
– Перестань так говорить, лучше бери книгу и почитай мне.
– Не буду!
Я, подумав, что немного погодя она выпустит пар и успокоится, положила книгу на край кровати и вышла. Я сама еще не дочитала книгу. Несмотря на то, что книгу ей отдавать не хотела, решила своим поступком доказать свою привязанность Малике. Воображение мое говорило, что и Павел Корчагин вместе с книгой остался у Малики, воплотившись в образ в образ дяди.
В один из тех дней Джуман-ака тяжело заболев, слег. Его увезли в больницу. Теперь у Малики времени на книгу практически не оставалось, она разрывалась между больницей и домом, где заботы по хозяйству и уходу за матерью, детьми и дядей занимали весь ее день.
«Да пребудет с ней счастье, шустренькая выдалась дочурка Шалман» похваливали ее соседи. Если бы не она, бедняжка Шалман не смогла бы отрабатывать и смену мужа. А не работать нельзя, дома детишек мал мала и меньше...
Минули дни. Как говорят, споткнувшегося и пророк посохом подтолкнет, навалилось еще одно горе.
... Это же надо, вдобавок ко всему злой рок лишил руки такую женщину в расцвете сил. Бедненькая, видимо сильно утомилась, иначе сунула бы руку вместе с хлопком в пасть машины, в бункер... Матушка моя спозаранку в сердцах рассказывала это отцу, сердце же мое билось в дикой пляске ужаса в груди, себя я не контролировала.
«Неужели, что же теперь будет, невозможно поверить...?»
... А что же должно было случиться? Жизнь текла своим размеренным чередом, после этого несчастного случая семья Малики продолжала жить. Джуман-ака выздоровел и выписался из больницы.
– Кроме детишек наших все мы инвалиды и калеки. Что же поделаешь, видать такова доля наша. Из-за моей халатности, к ответственности привлекли главного инженера завода. Я умоляла их не делать этого, говорила, что во всем виновата только я. Меня ведь никто не принуждал работать в две смены... никто и слушать не стал. Говорят, через неделю состоится суд. А у него своих детишек сколько. Не приведи господи, если из-за меня его посадят, кто же о детях позаботится. Нет, я категорически против такого несправедливого решения. – Шалман-апа горестно причитала, обращаясь к соседям, я же, слушала ее в стороне, а взглядом ловила пустой правый рукав, что ввергало меня в еще больше угнетение.
Да, что и говорить, Малика правая рука матери, а если начистоту, не только рука, но и вся жизнь и опора. Поздней осенью того же года земле предали и ее больного дядю.
Мы были на сборе хлопка в колхозе, что расположен вблизи города. Малика обычно приходила в послеполуденный час. Расположившись на соседней со мной грядке, она начала собирать хлопок, но не успела заполнить и пол фартука, как к нам прибежал запыхавшийся её младший брат Раджаб:
– Мама велит немедленно возвращаться, дяде плохо.
Она, вся бледная, сунула мне свой фартук с хлопком, и стрелой убежала. Все еще перед моими глазами изумрудный платок, что, соскользнув с её головы, порывом ветра был отнесен к кромке поля, где и развивался, удержанный ветвями тутовника. На похоронах, прошедших на следующий день, народу пришло немного. А на соседней улице даже и не слыхивали, что у Джуман-ака был брат.
–Жаль, не показали врачам, слышали, что в Ташкенте есть хорошие доктора. Мы знавали многих, считавшихся безнадежными, которые, однако, после лечения вставали на ноги. Эх, как жаль, ведь недавно только сорок исполнилось, да ... Аллах позаботиться о его душе, и да будет ему земля пухом...
– Говорить легко, положение у них незавидное, как они могли отвезти на прием, их ведь самих нужно докторам показывать...
– Я слышал, в соседнем районе у Джуман-ака есть дядя-миллионер, что же он не помогал...?
– Да он с ними и не общался-то толком, – вмешался кто-то в беседу, – другого полета птица, при деньгах и в достатке...
– Так ведь родные и нужны в такие дни. Неужели нельзя было иногда помогать им...?
– Эх, дружище, не все пальцы на руках одинаковы. Так и родственники бывают разными. Эта семья только-только встает на ноги, а он, в отличие от них живет припеваючи, говорят, даже телевизор приобрел. На весь район лишь у двух-трех семей имеется такая роскошь. Бывает, вечерами соседи соберутся посмотреть телевизор, так он загодя, еще засветло закрывал ворота и не впускал никого...
– Да, что и говорить, люди разные, и вполне понятно, – бесполезно от таких ждать добра... Джуманбай же истинный мужик. Вот подрастут его сынишки и встанут рядом с ним.
... Встанут рядом с ним... Вот и становится ясным: поведение, характер, образ жизни и прочее-прочее – все в сумме и характеризует человека, и какому «роду» он принадлежит! Помню, в те же дни, внимая советам взрослых, привязавшись к Малике, не понимала истинного значения слова «ряды». Ныне же, вспомним все, ощущаю некую легкость на душе. Малика работает сейчас врачом, есть дети. Джуман-ака, Шалман-опа вкушают радости своих детей. Да и невестки с первого дня так сказать в общей обойме, работают. Двое сыновей живут с родителями, остальные живут в отдельных дворах. Пожелания большинства никогда не останутся подвешенными в воздухе, может и вправду, это и есть – включиться в ряды. От детей ощущается польза для родителей, соседей и близких, родному краю! Разве есть круги превыше тех, что выражают принадлежность Родине? Однако, повторюсь, не все люди одинаковы, вот этот вопрос и мучает меня, не давая покоя!
***
Кто же находился еще в этих «рядах?» Слух мой вновь улавливает мерные удары молота о массивную наковальню – тук-тук, тук-тук, тук-тук... Никак не могу забыть эти звуки. По прошествии многих лет удары, издаваемые молотом, иногда вроде бы исчезают из полок моих воспоминаний... Сейчас же, видимо из-за моего ностальгического состояния души, звуки эти раздаются не только у моих ушей, а как будто отдают эхом во всем моем существе.
Тогда мы были ватагой ребятишек, из под ног которых поднималась стеной уличная пыль. Отец, вернувшись с работы, переведя немного дух, иногда направлялся к маленькой каморке, примкнувшей к дому. В ней находилась мастерская, пропитанная устоявшимся запахом железа. Временами же, ему компанию составлял Дустмат-ака, с которым они вместе начинали и одновременно заканчивали работу в мастерской. Я сейчас понимаю, что поступали они таким образом, чтобы звуки и удары инструментов не мешали одному из них отдыхать, в то время как если бы другой работал. Помню, в то время они до утра изготовляли 2–3 кумгана (медные кувшины для кипячения воды, которые размещали на металлических очагах), общее число которых к концу недели достигает 10–15 штук. При удачной реализации всех кумганов можно было закупить продуктов на неделю. После того как к домам подвели газ, установили газовые плиты, кумганы были немного видоизменены, то есть дно стали делать плоским. В воскресные дни ранним утром к нам заходил Дустмат-ака:
– Ну, мастер, пойдем что ли, если припозднимся, можем ничего и не продать...
– Сейчас-сейчас, уже идем. И никуда базар без нас не денется, – пошучивал отец.
При их разговорах губ моей матушки по-доброму касалась улыбка. Немного погодя, к ней приходила Зевар-опа, и две подружки начинали беседу о жизни, быте, достатке и недостатках, я же тем временем вновь и вновь заваривала им чай.
– Если сегодня торг будет удачный, сможем для нашего младшего зимнюю одежду приобрести. Да и праздник на носу, необходимо хотя бы обувь малышей обновить.
– Говорят, школа тоже помогает, нужно написать заявление. До каких пор будем у мужиков на шее висеть. С детьми же на работу не устроишься. И некому за ними приглядывать, несколько раз обращалась в детский сад, ответ все время один и тот же – мест нет.
– Подросли бы уж скорее дети, переняли бы эстафету у отцов, те-то совсем утомились, целый день на работе, ночами напролет же не отходят от наковален...
– Ой, соседушка, даже и не знаю. Ведь сколько времени пройти должно, а в будущее и заглядывать страшновато, да и не знаем, какую дорогу и профессию выберут детишки наши. Не знаю я, Зеварджан. Ну, у тебя вон сыновей сколько, кто-нибудь, да и пойдет по стопам отца.
В такие моменты Зевар-опа легонечко так улыбалась. Её смуглое лицо, кроткие глаза также полны заботы, любви и открытости. Наши соседки все делают сообща, даже договариваются иной раз, что приготовить на ужин, чем заняться на протяжении следующего дня. И нисколечко они не угнетены осознанием своей принадлежности к простым семьям кузнецов. Поздно по улицам не шатаются, принарядившись в кричащие одеяния с раскрашенными лицами. Мечты и чаяния их прозрачны, подобно роднику – забота о нас, о мужьях, которых они встречают с работы: поднести кумган с теплой водицей и подать полотенце, накормить, напоить, а с утра проводить на работу. На быт свой не жалуются, супругов не разочаровывают. Раз за разом делятся они воспоминаниями о тяжелых послевоенных годах, о неказистых свадьбах тех лет. Несмотря на прошедшие тяжелые времена тотального дефицита, отзываются о них с обезоруживающей теплотой.
– Бесконечная благодарность Всевышнему за то ремесло, которым он одарил отцов наших детей. Как можно сводить концы с концами на одну лишь получку?
К каким же кругам они себя причисляли? Не понимала я. Но если даже и осознавала, сегодня для себя уяснила самое важное – эти женщины были самыми счастливыми..., завтрашний их день был предсказуем, а помыслы чистыми. Эта чистота делала их маленькое счастье большим, а если откровенно, другого они и желать не могли.
***
Старший сын Дустмат-аки, Муса женился в год окончания института. От природы скромный и молчаливый,он согласился взять в жены девушку, которую приглядела мать. Думая сейчас об этом, все еще удивляюсь. Получивший высшее образование в Ташкенте современный парень перед свадьбой даже ни разу не встретился с будущей супругой Рахатджан. Ведь это безразличие к своей судьбе? Да и ныне не могу этого понять. Ну, может быть и правильно поступил, не стал идти наперекор воле родителей, живут ведь в согласии. Входя в их двор, видишь знакомую картину – возле айвана большая наковальня, на ней здоровенный кузничный молот, огромные ножницы и отрезки металлических листов. После того, как в дом пришла невестка, картина не изменилась. Лишь появились порядок и чистота. Муса вернувшись с работы, наспех ужинал, и сразу же шел помогать отцу. Дети, повзрослев, все равно не позволили кузнечному делу покинуть их дом. Семья все еще испытывает недостаток. Дустмат-ака, как и ранее, выносит на рынок изготовленные инструменты и изделия: железную печь, лопату, щипцы для углей, и прочее. А что делать? Нужно высылать деньги двум сыновьям-студентам в Ташкент. Недавно установленный телефон непрестанно надрывается: Папа, здравствуйте, высылайте деньги! Дустмат-ака всегда повторяет эти слова, особенно когда телефонная трель в виде длинных звонков раздается в их доме. А помимо студентов еще четверо учатся в школе. И им подавай покушать вкусней, да и одежку поновей. В это время он успел стать и дедом для двух внучат. Близняшки – Хасан и Хусан. Ни дать ни взять оба – выритая Мусы...
Дни летят, сменяя друг друга... Сколько себя помню, со двора Дустмат-аки раздаются до боли знакомые мерные звуки ударов молота о наковальню. В моем сознании звуки эти давно превратились в символы благополучия, достатка, мира и единства для этой семьи. Истинно то, что кто не в состоянии проникнуться пониманием этого, обделен способностью радоваться жизни, правда. Конечно же, у этой семьи нет тяжелых ковров, импортной мебели, дорогого фарфора, легкового автомобиля. И быт их прост как они сами. Но душа спокойна. Это я к тому, что в отличие от дома соседа Абдураима, откуда несутся непрекращающиеся звуки криков, спор, ругани, двор Дустмат-аки есть воплощение райского спокойствия. Да и неблагодарное это дело – сопоставлять эти две семьи. Небо и земля! Однако, чтобы показать белизну цвета белого, его несомненно нужно сопоставить с другим цветом, согласитесь!
Порой судьба преподносит сложные и запутанные загадки. А познать человека задача куда более сложная. Иначе, оформил бы разве Дустмат-ака двадцать лет назад половину своей земли в 12 танабов в пользу Абдураима? Чисто за символическую сумму... А сделал это из-за нехватки средств для праздничного стола по случаю рождения сына. Вроде нормальный с виду парень, будет хорошим соседом, думал он. А жена Абдураима приходилась Дустмату дальней родственницей, вот и не стал он долго раздумывать. Ибо как он думал, где бы не находился человек, человеколюбие, совесть берут свое начало с добрососедских отношений. Нет, он сильно заблуждался, они абсолютно разные. Не зря же наши предки твердили «Выбирай не дом, выбери соседа»!
После приобретения земли Дустмат-аки, Абдураим приступил к строительству дома, переехал, и вслед за этим, будто бы стена единства и благополучия, горда царившая на улице, дала трещину. Что ни день то скандалы, крики и визг жены, причитания тещи, вопли старшей дочери... одним словом ежедневная картина в семье Абдураима. Это что внутри, а что творится снаружи? Постоянное вмешательство в игры детишек, что играют на улице нашей махалли. Откровенно говоря, и стена отчуждения и охлаждения возникла как раз на этой почве. Средний сынишка Абдураим-аки, Кадырбек вышел на улицу с большим куском сахара. В это время это был дефицит, да и детишки редко видели сахар, что можно было сказать о всех сладостях. Как сейчас помню, отец работал водителем-дальнобойщиком. Уезжал в отдаленные районы, задерживался на 2–3 дня, мы же во все глаза ждали его возвращения. Он же всегда привозил нам сладости – сахар, конфеты в яркой обертке с изображенными на них лебедями, халву. В один из таких дней сразу же по приезду отец протянул матери свертки размером с буханку хлеба. Один из них он велел ей занести Дустмату.
– Что это?
– Разверни, увидишь.
– Так это же кирпич?
– Ну, ты сказала! Вот радости было бы малышам получать по такому кирпичу каждый день...
Отец улыбнулся.
Это была халва с запеченным внутри орехом. Вкус и поныне на языке. Действительно, это был большой праздник для двух семей...
... Итак, Кадырбека обступили детишки.
– Поделись сахаром и с нами...
– Ну-ка, давай сюда, я сам поделю...
– Ха, да разве эта жадина даст...
Каждый из ребят старался поддеть Кадырбека. Он же, крепко прижав сахар к груди, сам не ел, и другим не давал. Мухиддин, сынишка Дустмата, был наиболее бойким. Он подтолкнул Кадырбека, тот качнулся, однако удержался на ногах.
– Так, давай-ка сюда свой сахар, если не дашь, то проваливай и к нам больше не подходи,– пригрозил он. Кто-то вновь толкнул Кадыра. Сахар из его рук упал на землю. Зареванный, он бросился бежать домой. Детишки, тут же подобрав кусок сахара, стряхнули с него пыль и, завернув в бумагу, ударами камня раскололи на маленькие кусочки. Не успели еще эти кусочки растаять во рту детворы, как на улице показался Абдураим-ака, своей походкой напомнивший бойцового петуха, весь взъерошенный.
– Так, ну и кто из них отобрал, показывай!
– Да вон он, рыжий...
– А-а-а, так это ты, верно, на своего шалопая некому и пожаловаться. Ну-ка, пошли к Дустмату, вдвоем мы тебя обучим хорошим манерам.
Ухо Мухиддина чудом уцелело, пока они шли к ним домой. Абдураим же, не выпуская ухо пострела, продолжал читать мораль. «Разве для вас я привез сахар, совсем обнаглел, ну ничего, я вас проучу...»
Дустмат-аки дома не оказалось. Но Абдураим-ака и не думал уходить, напротив, обрушился на Зевар-апу: «Не умеете воспитывать детей, так зачем плодить их тогда?» Эти слова прошлись словно ножом по сердцу Зевар-апы.
– Разве мы у вас кусок хлеба выпрашиваем, следите за словами. И это за кусок сахара? Раз не делиться со сверстниками, зачем же на улицу выносить, ел бы себе дома...
На этом ссора не закончилась. Абдураим перешел все границы приличия, он стал кричать и оскорблять. Это продолжалось два-три дня. Мухиддину даже досталась пощечина от отца. В итоге дело замяли, занеся в дом Абдураима два здоровенных куска сахара.
– Люди не ценят добра, и зачем только вы пеклись так о нем, – причитала Зевар-апа.
В то же время у Абдураим-ака случился еще один заскок. Это было верхом наглости. Он запретил соседям пользоваться колодцем, что был у его ворот. Если не брать в расчет этого факта, колодец принадлежал всем. Со дня создания улицы, по инициативе Дустмат-аки все соседи одним миром за неделю вырыли этот колодец, даже выложив его изнутри кирпичом. Вода в колодце оказалась вкуснющей и кристально прозрачной. А ныне, видите ли, у нее появился хозяин. Абдураим даже обнес его проволокой. Теперь к колодцу было не подойти. Особенно страдала детвора, так как его вода, зимой теплая, а в зной прохладная, была нашим богатством. Сквозь щели в деревянной крышке колодца мы любили наблюдать, как на поверхности воды весело резвились солнечные лучики. Теплыми летними вечерами девчата поливали улицу колодезной водой, живительные воды его касались цветов, месяц и звезды отражаясь в воде, приводили детишек в неописуемый восторг. И женщины, и невестки, и девчонки малые любили собираться у него. В дни празднования Навруза (весенний праздник у мусульман, символизирующий начало Нового года, совпадает с днем весеннего равноденствия – 21 марта), хайитов (мусульманские праздники) на высокой чинаре, что росла у колодца, устанавливались качели, под звуки кобуза (музыкальный инструмента) струилась задушевная беседа, словом самые счастливые наши дни протекали здесь. После переезда Абдураима все это закончилось.
Причиной этому явились ежедневные ссоры, истеричные звуки плача раздававшегося со двора, полная самоизоляция этой семьи.
Приходившие к колодцу за водой соседи молча наполняли свои ведра и уходили, стараясь больше у колодца не собираться. Вдобавок к этому Абдураим-ака плотно заколотил крышу колодца.
«Колодец мой, захочу, разрешу пользоваться им, а пожелаю – никому не позволю». Соседи с жалобой обратились в махаллинский комитет. Сход аксакалов махалли пригласил на собрание Абдураима, но тот не пришел. Спустя два дня соседи и представители махаллинского комитета решили сами пойти к Абдураиму. Ворота открыла его теща бабушка Зиёда.
– Заходите, дети мои, – с испугом она озиралась вокруг, – Абдураим сейчас на работе. Может, зайдете во двор, наверняка он сейчас подойдет.
В голосе бабушки Зиёды была не учтивость, напротив, он сквозил испугом и сильнейшим удивлением от этого визита. Поскольку со дня их приезда сюда еще не ступала нога и двух посторонних, а тут пришли все аксакалы махалли...
– Ого, ну и дворик он себе отгрохал, окаянный, – не смог сдержаться один из соседей, разинув рот от удивления, – откуда он достал столько материала?
– Спрашиваешь, откуда? – вмешался аксакал Бек-ака, – заготовителем стройбригады хлопкоочистительного завода является наш Абдураим. Заготавливает, да и отвозит к себе домой. Заводской клуб еще во времена моей работы там строился, и поныне не завершен, а у него уже готов роскошный домина, даже и года не ушло...
– Да уж, шустрый малый, – заметил кто-то.
– Во-во, делец.
И все вдруг замолкли. Двухъярусные ворота, вокруг которых был уложен резной хивинский кирпич, высокие двери, дорогие оконные рамы, потолок из оргалита, украшенный рисунком, даже узкая дорожка, ведущая к хлеву, и то была выполнена из дерева. Вот что подавило нас, и каждый погрузился в себя. Ибо во многих домах даже айваны не были уложены на кирпичные основания, а потолки не знали и следов побелки, не говоря уже о деревянных полах. «Абдураим шустрый, сухим из воды выйдет, таким и карты в руки» – наверное, думали в этот момент соседи. Кто знает? Зажиточная семья, доходы во много раз превышают расходы, живут в достатке. Так ведь нет, и водой не хочет делиться с соседями, нечистое племя. Ладно, если сам бы вырыл, а тут глядишь, так скор на готовенькое, хитрющая каналья.
Бабушка Зиёда разостлала скатерть. Испуганный взгляд раз за разом возвращался в сторону входных ворот. Повисло тягостное молчание.
– Ваш зять всегда так поздно возвращается с работы? – нарушив молчание, спросил аксакал махалли Али-ака, – Откуда берете воду, Абдураим ведь заколотил колодец? – продолжил он, намекая бабке Зиёде на цель своего визита.
– Эх, сынок, что же взять с него. Выдала я дочь не замуж, а за какое-то лихо! – бабушка Зиёда еле сдерживала себя, глаза застлали пелена слез и отчаяния. Дочь моя не может выйти на улицу, пообщаться с соседями. Но даже и в этом случае скандалы продолжаются каждый день. Вроде посмотришь на него – парень как парень. А выходки, – ну ни в какие ворота не лезут. Воду, как и все остальное, привозит сам. Старшая внученька, Мунира, раз было собралась с коромыслом пойти по воду с соседскими девчатами, так потом долго жалела об этом. Теперь вот сидим дома и ждем, когда Абдураим утром увозит бидоны, а вечером привозит их, наполнив водой, да и не знаю я, где он ее берет, словом и воду выдает, отмерив...
Казалось, бабушка Зиёда, воспользовавшись отсутствием Абдураима, торопилась излить все наболевшее. Она понимала, что если колодец снова открыть, пользы будет для всех. Вода под боком, удобно брать и для приготовления пищи, стирки, да мало ли...
Снаружи раздался звук двигателя машины. Все насторожились. Зиеда-момо второпях вошла в дом. Слышно было, как открылись и захлопнулись двери. Послышились голоса сидевших в машине, затем они стали что-то разгружать. В это время, стряхивая пыль с одежды, во двор вошел Абдураим. Увидев делегацию, расположившуюся на айване, замер, поменявшись в лице. Пытаясь не подать виду, подался вперед. Вслед за ним вошли двое парней с бидонами в руках. Абдураим, не зная, что и приказать им, замер на мгновенье, затем резко обратился к пришедшим:
– В чем дело?
Весь его тон был пронизан негодованием, недовольством, что, конечно же, не укрылось от аксакалов.
– В начале поздоровайся, как подобает, – Али-ака, едва заметно подавшись в его сторону.– Ты не позволил ответить на наше приглашение, вот мы и вынуждены были сами навестить тебя. Думаем, обстоятельства подтолкнули нас к этому.
Али-ака подчеркнуто дал понять, что с мнением большинства не считаться нельзя. Да поймет ли Абдураим.
– Двор моя личная собственность, – приблизился Абдураим к сидевшим. Лицо его было очень бледным, – Что в нем, и вокруг него – все мое. Если уже ворота открыты, это не значит что можно вламываться без разрешения... – Внезапно он резко повысил голос – Послушайте, Али-ака, это мое личное дело посещать или нет ваши собрания. Итак, что угодно вам?
– У нас нет с тобой общей темы для беседы. Однако есть твердое требование, – в свою очередь уже был резок Али-ака, – во-первых, если хочешь ужиться на этой улице, будь любезен, не плюй на мнение большинства. Во-вторых, немедля сними крышку с колодца! Ты прекрасно знаешь, перестань голову морочить, колодец не твоя собственность. Если ты против, то мы, зная твой несносный нрав, подготовили заявление, подадим, если что, в суд!
Абдураим волком уставился на домкома Али. Затем, немного выпустив пар, взял себя в руки. Он и не предполагал, что вопрос с колодцем может принять такой поворот, заслышав про суд, немного растерялся, так как, вернувшись с армии, до женитьбы, попал в лапы милиции за участие в потасовке, и еле избежал судебного разбирательства. Стараясь не подать виду, хотел было продолжить пререкаться, но нотки наглости уже в голосе отсутствовали.
– Не нужно меня пугать, когда Дустмат-ака продавал мне землю, он прекрасно знал, что на ней стоит колодец. И не было слова о том, что колодец находится в общественном пользовании!
– Совести у тебя нет, Абдураим, – в сердцах прервал его Дустмат-ака, – торг о воде не уместен вовсе, стыдно тебе должно быть! Я..
– Хватит, нечего спорить – продолжил Али домком, – говорил ли Дустмат, или нет, нам это не важно. Сейчас речь идет о твоем поведении среди нас, твоя неприязнь к соседям. А если хочешь знать, этот колодец Дустмату и не принадлежал. Его копали все мы – здесь сидящие! А выкладывали его Джуман и я, ребята помогали. Перестань глупости травить и задумайся о своем поведении. Рядом с тобой колодец стоит, а ты бессовестный воду в бидонах привозишь...
Кто-то засмеялся.
– Над этим не смеяться нужно, – в сердцах бросил домком, – а сожалеть!
Абдураим наконец-таки осознал всю серьезность разговора и тихо пробубнил: – Хорошо, нечего резину тянуть, у меня дел невпроворот. У меня одно условие. За водой будете приходить не под моими окнами, а по большой улице, вдоль арыка...
Али домком в очередной раз прервал его:
– Но скажу одно, братишка, ты совершаешь ошибку. Когда-нибудь и мы пригодимся тебе. У каждого человека есть светлые и темные дни. Негоже от соседей отворачиваться. Ну ладно, пошли отсюда, вставайте.
У ворот Али-ака добавил:
– Послушай, Абдураим, мой тебе совет, живи честно. Все нажитое честным путем останется твоим потомкам. Во всяком случае, считаю своим долгом сказать тебе: Избегай легких путей наживы!
Он лишь озвучил мнение остальных.
После их ухода во дворе раздался нервный и срывающий крик Абдураима. Явно стараясь быть услышанным аксакалами, он срывал злобу то ли на теще, то ли на жене:
– Тысячу раз говорил вам, запирайте ворота. А вы впустили во двор целую толпу, в то время как дома не было мужчины. Не зря ведь говорят, что у баб ум куриный...
Долго еще не стихал его голос в доме...

 ***
Мы практически не входили во двор Абдураим-аки. Да и дети его держались в стороне, а ворота всегда были на замке. Сейчас же, спустя годы, мысленно пытаюсь понять, почему все-таки эта семья не пыталась, и не стремилась влиться в общество, напротив всячески сторонилась его. Может это и есть оказаться на обочине! Так чего же добился Абдураим-ака, отгрохав себе особняк, пустив пыль в глаза? Раз он самоизолировался, так кому же он хотел показать свои хоромы? Сейчас он ушел с той должности. После тех событий он проработал заведующим складом стройматериалов. После какой-то ревизии, чтобы прикрыть недостачу был вынужден распродать все нажитое. И поныне он носит широкополую шляпу, в которой щеголял в те дни, а сегодня работает где-то сторожем. Дочери давно уже замужем. Сыновья, поступив на учебу и уехав служить, больше домой не возвращались, каждый из них женившись, поселились отдельно. Теща же умерла в одну из наиболее холодных зим. На похороны кроме одного или двух старцев никто и не пришел.
... Интересно, вспоминает ли сейчас Абдураим, глядя на весело струящийся из крана в каждом доме поток холодной воды, историю с колодцем? Было дело, даже в какой-то год он хотел закопать колодец, но ему не позвонили. Впоследствии, он остался памятью событий минувших лет. Абдураим-ака жив и ныне, однако один он, вне наших рядов... совсем один...