История

 Их лица сосредоточены и серьезны – ни тени улыбки. Руки – сильные, привыкшие к однообразной работе – двигаются в такт, не музыке, не мелодии даже, а завыванию ветра за окном, там, среди хмурых деревьев и замерзших, нахохлившихся птиц. Вороны, чернее ночи. Много, но два, самые крупные, глядят на дом и женщин внутри заинтересованными взглядами. Вот вороны, словно два заговорщика, переглядываются и взлетают, расправив крылья и огласив округу хриплыми голосами, и летят вдаль, в туман. А женщины в тепле, что дает негаснущий очаг, продолжают прясть. Они сплетают множество нитей в единый узор, изредка правя его стальными, острыми ножницами. Эти три женщины создают судьбу, управляя жизнью и смертью, правда, для них самих эти слова ничего не значат и никогда не звучат. Да и звучат ли вообще слова в этом тихом доме?
 Вороны летят сквозь облака и холод, летят целенаправленно, не обращая внимания на землю внизу, которую обычно зорко осматривают. Сейчас они несут своему хозяину весть, крепко запечатлев в памяти одну-единственную нить в причудливом переплетении других. Птицы не торопятся – здесь нет времени. Они успеют, это предопределено.
 Туман расступается и проглядывает солнце, озаряя окружающий серый пейзаж. Деревья приобретают естественный цвет, искорки рек появляются внизу. Вороны складывают крылья, стремительно опускаются к земле, планируют в воздушных потоках, ниже и ниже, и вот уже маленькая темная точка, к которой они направляются, превращается в добротно сработанное жилище, окруженное яркой травой. Птицы замедляют полет. Плавно проникают внутрь одинокого жилища и, радостно вскрикнув, приземляются на широкие плечи сидящего в грубом деревянном кресле и как будто спящего мужчины в синем плаще. Тот поднимает голову и легкая дружеская улыбка трогает совсем не заспанное лицо и становится видно, что у него только один зрячий глаз, второй же затянут старым шрамом. Одноглазый пытается слушать что-то наперебой галдящих воронов, но потом ухмыляется и поднимает руку, жестом призывая их говорить по очереди. Выслушав, перестает улыбаться и, не забыв благодарно погладить вестников по блестящим черным спинам, задумывается.


 I


- Вставай уже, спящий! Солнце вон где – а где ты? – бодрый чей-то голос выдирает из цепкого сна.
- Э… Под одеялом? – полуспрашивает уже не спящий, встряхивая спутанными волосами, и понимает, что одеяла нет, зато вся одежда на нем, так и упал в хмельном забытьи на заботливо-необходимо разобранный диван.
- Сережка, подъем! – А, это та самая, незнакомая веснушчатая девчонка. Имя забыл.

 Сережка, Сергей – высокий, даже когда сутулится, светлый – и глаза, и волосы, длинные руки с большими ладонями, ноги тоже длинные, мускулистый. Это он в моем до-ме проснулся. А незнакомая веснушчатая девчонка, заливисто смеющаяся, неся ему ароматный горячий чай, - Ксюша. Ага, а вот тот полный, полная противоположность Сергею, потому что еще темноволосый и невысокий, сидит с бутылкой пива и хмурится с больной головой – Олег. И я захожу в комнату, без чая и без пива, с уполовиненным бутербродом, но без масла, а с сыром.
 Мы тут не по поводу, а без повода, потому что родители мои в отпусках-командировках. И квартира в полном распоряжении, и весна поздняя, теплая. Вечером нас было больше, а теперь только четверо. И все не знаем, что дальше делать, утром, в субботу. И прежде, чем Сергей успевает прислушаться к голодному голосу желудка, Ксюша восклицает: “Завтрак!”
 Только я понимающе – остальные не очень – киваю, слышал, как она чем-то гремела-скворчала на кухне последние полчаса. А наша подруга уже скрылась, мелькнув рыжими косами, в прихожей, и дальше, кричит, чтобы поторопились, остынет. В предвкушении топаем колонной по трое и по росту, вваливаемся на кухню, а там: 1) яичница с сосисками и помидорами, 2) хлеб, сыр, остатки крабового салата, 3) кофе для Олега, 4) чай.
 Завтракаем шумно, с шутками, с эпизодами из вчерашнего сейшена, Олег оправился уже от похмелья, не молчит. Ксюша вся такая быстрая и светящаяся, любуюсь ей, ловлю ее взгляды, а она лукаво отводит глаза и все смеется. Ух, красивая! Все красивые. И молодые, и уже собираемся на прогулку, к реке, в парк, “а посуда?” – притворно хмурится накормившая нас. А посуда – потом. Натягиваем футболки на голые торсы – ну, я и Серега, что за привычка голыми за столом сидеть – мамины речи, адресованные отцу, - и куртки поверх. По лестнице вниз, во двор, а там закуриваем с Олегом, синхронно, Ксюша задорно морщится: “дымить сразу, лучше бы весну вдыхали здорово-то как!” Олег разглагольствует, затягивается, если сейчас проникнуть в его сознание, там бессознательно просчитываются метры до ларьков и магазинов, возникают образы этих магазинов, а также образы охлажденных, в капельках, бутылок – точно, уж я-то знаю. Идем, полутанцуем, переполняет какой-то восторг, мы счастливы, оттого, что вместе.
 C Сергеем я познакомился прошлой осенью, в школе, мы в параллельных классах учимся. Присматривались друг к другу… не больше десяти минут, а потом как начали болтать и смеяться! Серега явно лидирующий, все время затевает что-нибудь. А мне только того и надо. Линейками фехтуем на перемене или, помню, на какой-то праздник пластиковыми бутылками под песни “Queen”, а то сами песни распеваем. Как-то зимой распивали в подъезде, а он моими волосами занюхивал, да все смеялся, что слишком чистые.
 Вот и долгожданные магазины, ну уж пива на всех, и наискосок между домов. У нас в парке даже елки есть, широкие, а за ними – небо. Поближе к небу, а внизу – Москва-река в обрамлении песчаного берега, бежим к воде. Коряги и остов ржавого автомобиля, давно здесь. Идем, беседуем, ищем место, где искупаться, купаться хочется, жарко. Дальше, где река поворачивает, находим место попросторней, еще пройти будет пляж, но там много народу, раздеваемся и плаваем, отфыркиваемся, Серега ныряет – он под водой хорошо плавает, а я и над водой не очень – и рыжеволосую насмешницу за ноги хватает. Олег сделает несколько гребков, переворачивается на спину, лежит на воде, созерцает.


 ***


 Скалы разрезают густой лес, тянутся к небу, пестреют кое-где кустиками и мхом, осыпаются иногда ручейками камней и стреляют яркими спинками ящериц. В месте, где гряда расступается и образует каньон, проходит дорога, которая начинается где-то вдали, а заканчивается у неизвестно откуда взявшейся здесь рощицы, в которой, несмотря на ее вполне живой, природный вид, никогда не поют птицы и даже насекомых не встретить, не говоря уж о более крупных созданиях. На границе деревьев и камней стоит белый каменный дом, резко очерченный, высокий, словно средневековая сторожевая башня, только вполовину ниже, белый всегда, но не как снег, как молоко скорее, от солнца и ветров, зато ни одной трещины в стенах, ни одного побега плюща или еще какого сорняка.
 В роще за домом часто можно увидеть белого тонконогого жеребца, что пасется себе на небольшой лужайке, а конюшня не нужна, здесь не бывает зимы. Но сейчас конь, переступая ногами, ждет у дверей своего единственного друга и наездника. И тот выходит, поводя плечами и щурясь от яркого солнца после темных покоев. Он строен и жилист, длинные белые волосы рассыпаются по плечам и приветливая улыбка играет на красивом, волевом лице, не лишенном, правда, еле заметных старых шрамов.
 Обычно он одет красиво и со вкусом, роскошно порой, но сейчас на нем простой дорожный костюм бледного цвета, тяжелый шерстяной плащ и высокие сапоги. На поясе – широкий меч с серебряной рукоятью и лезвием цвета неба, в руках седло и сбруя. Обычно воин не неволит старого друга, но сейчас предстоит долгая дорога. Он подходит к коню, гладит его, теребит холку, шепчет что-то на ухо и, легко подбросив тело в воздух, садится верхом. Говорит что-то еще, вполголоса и трогает. Белый жеребец идет сначала шагом, пробует дорогу, и вот уже пускается в легкую рысь. Воин поправляет меч и придает лицу блуждающеотвлеченное выражение, предоставляя жеребцу полную свободу действий. Они очень давно вместе и чувствуют друг друга как-то за гранью, на запредельном уровне. Небо молчит.


 II


 Прогулка в парке без дога. С мороженым и фисташками. Я, бывало, опаздывал на свидания – но не на полчаса. О, ужас! пожалуй. Нет, она так не думает. Она вообще не хочет сегодня думать, в такой чудесный полулетний день. Гораздо приятней просто бродить, углубляясь все дальше, – туда, где меньше таких же гуляющих и родник из бетонной трубы. Интересно, бетон достаточно чист? Уж чище зеленоватой воды, что неподвижно покрывается тиной в ближайших прудах. Каменно-красные, старые и обваливающиеся стены и башни, огромные или узкие проемы окон, глинистая земля и тележки с хот-догами – никакой тебе идиллии! А, не портит. Все равно уголок чудесный по-своему.
 Ксюша сейчас опять улыбающаяся, но скромно, что ли? Она внимательно слушает, полусклонив голову набок, налево, смотрит если, то прямо в глаза, серьезно – или с иронией, в зависимости от моих слов. Сама говорит тихо, но вовсе не грустно, а рассудительно. Нам легко вместе, кажется так. И тут я начинаю нести что-то невообразимомногословное, быстро, боясь не успеть, хотя торопиться некуда, нервничаю, признаюсь в чем-то, обещаю что-то, спрашиваю, Ксюша отвечает было, но замолкает, молчит – и вдруг останавливает меня, кладет руку мне на грудь и спрашивает: “Что ты хотел мне сказать?” И я выплески-ваю из себя с волнами радости и неизвестности, встретившись с ее таким вдруг чуть испу-ганным взглядом зеленых глаз, выбрасываю в прохладный воздух единственную возмож-ную и такую обычную, но новую для нас, сейчас, фразу и не боюсь уже ничего: “Я люблю тебя”. И громче повторяю, и кричу уже, обхватив ее талию и вращая в бессмысленном тан-це, не давая остановиться, и вижу ее такое счастливое и подтверждающее все лицо и сме-юсь вместе с ней и вот она прижимается ко мне и шепчет просто и понятно: “И я. И я тебя”. Ну конечно же, мы целуемся прямо там, среди зелени и тропинок, а потом бежим, взяв-шись за руки по холму вниз, по высокой траве, среди будущих одуванчиков…
 Здание входа в метрополитен возникло не внезапно, естественно, но что-то неприятное было в нем, наверное, напоминание о скором прощании. Но “прощай” не говорят, мы сказали друг другу “пока”. Я видел, как ее уносит электричка, уносясь сам на другой такой же, в обратную сторону. И темный тоннель в сгустках фонарей и жилах кабелей, проводов, со стуком, с тускловатыми лампами, круглыми – как всегда. Спускаясь под землю, люди что-то теряют, каждый день становясь нервозней, жестче, толкаются, наступают на ноги, уступают места с неохотой или не уступают вовсе, бегут, глаза пустые, все мимо, спят, дремлют, редко кто что-то испытывает, кроме раздражения или безразличия, только чтение спасает. Вот и я задремал, а читать не хочется. “Осторожно, двери закрываются!”
 Дни бегут уж всяко быстрее пешеходов, как бы те ни старались. Возникает ощущение лета, но не того, что пыль, жара, потные сограждане, а солнечно-благодатного, с тополиным пухом, его нет пока, но и аллергии нет, к счастью, с пикниками и ночными прогулками. Полевые цветы, пусть и не пахнут, как розы, но яркие и разные, милые такие маленькие букетики. И еще васильки. Но это в другой раз. Городские улицы тоже могут быть красивыми, вне строгости и бежево-желтой серости, особенно когда счастлив. Мы – счастливы. Вдвоем или когда шумной компанией с развевающимися волосами и одеждами, пере-крикивая друг друга и бесцеремонно нарушая покой обывателей. Сергей и Олег опять о чем-то спорят самозабвенно, простоватый Юра пытается заигрывать с неприступной Настей, Таня курит, Димка пинает жестянки и тоже курит, мы с Ксюшей обнимаемся.
 Моя квартира периодически – как только родственники исчезнут в пространстве – становится своеобразным полем битвы со скукой и здоровьем, если сосчитать разбитые тарелки и бокалы, а также пустые емкости из-под различных напитков, включая газировку, то и ужаснуться можно, но к возвращению дорогих папы и мамы все приводится в порядок, таков основной и первый закон наших сборищ, вот только непросто объяснить дыру в две-ри моей комнаты и разбитое оконное стекло, не беда, за все заплачено, никто не удивляется. Мы же не только посуду бьем, как-то даже суп сварили.
 В июне все меняется и затихает. Ксюша уезжает на Кавказ, в горный поход, Сергей на раскопки, остальные кто куда по дачам и поселкам. И когда – ну уже не оригинально – родители снова покидают меня, я, чтоб не засохнуть от тоски, подселяю к себе Олега, который иначе все равно будет беспечно шляться по улицам и выпивать с полузнакомыми и случайными, так уж лучше вдвоем.
 Мы сидим на кухне, кипятим чай, обсуждаем Стругацких и римлян, книги и журналы, кошек и картофельное пюре, а также – фильмы с участием Брюса Уиллиса. В карты никогда не играем, гитары нет. Музыка у нас разная, даже радио иногда, а сон крепкий и до обеда не длится. Голубоватый кафель не мешает хохотать, да и соседи снизу, сверху, в общем, все привыкли. До одиннадцати-то можно! Олег со скучающим видом предлагает пригласить Макса и ожидает моей реакции. А что Макс? – нормальный парень вроде, ну, пьяница немного, ну пригласим, чего уж там.
 01.23 или около того на часах, так запылились, не очень видно, а вытирать пыль – это, простите, меня с кем-то перепутали, это ж не телевизор, в конце концов, пусть себе пылятся! Общение, конечно, хорошо, но надо и о центральной нервной системе подумать, а она, как известно, тонкая штука, не старики, ясное дело, да просто хочется спать и ни при-чем тут центральная нервная система и вегетативная тоже, а Макса все нет. Пожав плеча-ми, расходимся по комнатам. И только сквозь сон слышу звонок в дверь, а вставать уже не вижу смысла, встаю все равно, мертвецки сонный топаю к двери, не глядя, открываю, не глядя почти, бросаю “привет” и автоматически перемещаюсь к спальному месту. Пусть Олег с гостем разбирается. А у гостя – ящик пива и пакет чипсов. Спросите у чипсов, сколько они пробыли в масле и тревожная музыка – завтра, все завтра, даже маринованные огурцы.
 А утром – в полдевятого! – Макс вдруг решает спросонья, что у него язык куда-то там провалился.


 ***


 Беспросветная тишина, даже ветер здесь затихает и словно крадется, чтобы, миновав это неуютное место, вновь развернуться и засвистеть где-нибудь за горами, за темным небом, но дальше, прочь отсюда, от тумана и голых черных деревьев с кривыми ветками, от серых гор.
 По каменистой узкой тропе идет женщина, укутанная в длинный теплый плащ, по плечам струятся волосы, длинные, черные, похожие на блестящих змей. Только змеи и живут в этой угрюмой земле, да еще, пожалуй, дикие огромные волки, что воют по ночам страшно и одиноко. У женщины бледное и необыкновенно красивое лицо, сейчас оно выражает различные чувства, но, что особенно удивительно для нее – сомнение. Прежде она никогда не сомневалась, но слова, принесенные ей черными воронами в крепких громких клювах, заставили задуматься и – в результате раздумий – отправиться в путь. Женщина идет медленно и плавно, чуть покачивая бедрами, из-под плотно сомкнутых губ вырываются изредка облачка пара – здесь холодно. Но она не чувствует холода, не видит туч, сгустившихся над головой, которые все равно не исторгнут дождь, если она сама этого не захочет, не слышит шуршания камней под ногами. Темноволосая знает, что ей предстоит долгий путь и трудный разговор. Небо хмурится.


 III


 Сергей довольно улыбается. Мы идем по дорожке вдоль трамвайных путей, свободные от уроков и от иллюзий по поводу сегодняшнего вечера – сейчас мы просто хотим добраться до моего дома и пообедать. Мама очень любит Серегу и очень любит его кормить. А он любит бывать у нас, потому что дома ждет борьба за выживание, маленькие братья, которых нужно защищать от постоянно напивающегося отчима, любимая, но нервная мать, полусумасшедшая бабушка. Серега все равно жизнерадостный, только иногда на него на-ходит, наваливается что-то, и он закуривает, или пьет водку стаканами, или устраивает драку с дворовой шпаной.
 Я знаю, почему он грустит и напивается, почему его боль порой так нестерпима, что хочется плакать и кричать, но он держится, мой лучший друг Сергей. Я знаю, он рассказал мне как-то вечером. И больше мы об этом не говорили.
Однажды мы разговаривали о каких-то пустяках, незаметно перешли на девчонок, на отношения, на нас с Ксюшей. И Сергей сказал, что она если не самая лучшая, то близка к этому, что я и сам должен это понимать, что он если бы и влюбился в кого, то в нее, но никаких шансов, потому что есть я, его друг, потому что я убью его, если узнаю, что он подкатывается к моей девушке. Я еще посмеялся, представив, как я, такой худой, убиваю могучего и мускулистого Серегу. Он тоже посмеялся. И забыли.
 Вспомнить пришлось позже, когда однажды, неожиданно как-то, на вечеринке, мы с Ксюшей звенели бокалами с вином и она, обнимая меня свободной рукой, невзначай сказала, что очень любит Сергея, что он отличный парень и хороший друг, что если бы не я – тут она извиняющимися глазами посмотрела на меня, прося не воспринимать серьезно эти случайные слова – она бы была с ним. Я хотел сказать, что это вряд ли возможно, зная его недоверие к женщинам, несмотря на десятки их вокруг него, но вспомнил наш давний разговор с Серегой и вдруг понял: по какому-то нелепому стечению он увидел в ней, в моей рыжеволосой ту, другую, из прошлого. И я промолчал, нежно улыбнувшись и поцеловав ее в губы, предчувствуя беду.
 Вокруг звучала музыка, раздавался смех, звон, мы были среди толпы прекрасных молодых парней и девчонок, жизнь была проста и удивительна, хотелось забыть обо всем и видеть только настоящее, а настоящее – в ее глазах, в которых гулко отдается любое слово, а слова искренние – нельзя лгать этой чудесной и не перестающей удивлять девушке, милой и теплой, но и сильной, и жесткой, если необходимо, нельзя молчать, когда из груди выпрыгивает сердце и… И ночь, но она начинается, когда уже светлеет небо над домами напротив. Не ночь даже, просто сон.
 Это случилось в конце лета, после всех пережитых приключений и палаточных походов в близлежащие подмосковные леса.
 Это самая короткая история. Самая беспощадная и самая справедливая. Когда рыжеволосая красавица ушла от меня, я все-таки понял, что далеко не совершенен. Нервный и обидчивый, переполненный желаниями и претензиями эго, порой неспособный на компромисс или улыбку, распаляющийся, когда пора остановиться и замолчать, скучный часто и да – добрый и чуткий при этом, тонкий и сострадающий, но этого мало, нужна сила, сила духа, если хотите, мужество стоять на ногах даже в порыве отчаяния, не падать на колени – ни от боли, ни перед судьбой, любить безоглядно и без обещаний и просьб, верить до конца или не верить совсем, не оглядываться в прошлое, радоваться жизни, а не только лучшим ее моментам. Как сказала, но для меня скажет спустя несколько лет Ингеборг Бахман: “Жить, пылая, и не чувствовать боли”.
 Конечно, Сергей не имел к нашему разрыву никакого отношения. Конечно, он не перестал быть моим другом, даже когда я перестал звонить ему, да и многим другим тоже. Конечно, мое затянувшееся состояние самобичевания и страдания ничего не изменило и не могло изменить. Я замкнулся и хмуро лежал на диване, слушая музыку или бесцельно бродил по вечерам, выкуривая умопомрачительное количество сигарет и злоупотребляя холодным воздухом. Осень пришла совсем некстати и желтизна листьев, усыпавших землю, напоминала о истлевших костях, о желтом лисьем или собачьем черепе, найденном старым приятелем среди грибов и черники. Когда-то у меня горлом пошла кровь и ночь была бесконечной. Сейчас горлом пошла темная грусть, страдание, ненужное и неконтролируемое.
 Просто десятки дней – и я все вычеркнул. Ну, так думал тогда, а потом стало не важно. Я ждал зимы, ждал другого года, верил во что-то, снова смеялся безудержно и жал друзьям руки, старался встретиться с Сергеем, но как-то не преуспел, у него не было времени, все изменилось, он больше почти не жил дома, скитался по друзьям, спал с незнакомками, бросал жизни вызов каждый день и изумлял многих. Я слышал о нем много, но почти ничего – от него самого, услышав старый добрый голос только раз, по телефону. Го-ворили, что он очень изменился, что мало спит или еще что, но глаза красные, лицо осунулось, похудел будто.


 ***


 Огонь взметнулся к небу, рассыпав море искр. В отсветах проглядывали три лица – два мужских и женское. Говорил одноглазый и голос его звучал глухо.

- Пришло время отбросить условности. Забыть о том, что мы должны – мы никому ничего не должны – и поступать по чести. Не говори ничего, гостья, знаю, но сейчас нет повода вспоминать старые ошибки, ссоры и разногласия. Гораздо важнее прий-ти к единому устраивающему всех решению. Вы знаете, что должно случиться и знаете с кем. Нам не нужно изучать бумаги, оставим это людям. Наш удел – стихии. Я не могу позволить погибнуть этому мальчишке, несмотря на то, что не часто встретишь подобного воина – достойного и смелого, открытого и крепко стоящего на ногах. Не поверите, но сейчас я впервые готов пойти против своих убеждений даже, отказаться от выгоды ради – человека – вы подумали бы о таком? Ты, Страж и ты, Хранительница, что скажете?

- Я понимаю, почему ты выбираешь этот путь, - громко начал светловолосый, приехавший на белом коне, - путь сомнительный и опасный. Но ты же знаешь: есть предназначение, судьба, назови, как хочешь. И не нам менять узор, не мы держим ножницы в руках. Что ты скажешь потом, когда превратишься в прах и тлен, из-за мельчайшего промаха, из-за мгновенной слабости, которая может стоить многого?! Подумай, Мудрый, подумай. Не спеши.

- Спешка ни при чем, - тихо и певуче произнесла черноволосая женщина, и костер словно отшатнулся от нее. – Не стоит забывать, что остается еще мое слово. Объяс-ните, вы, оба красноречивых, почему я должна идти против самой сути вещей и от-пускать того, кто уже принадлежит мне, без всяких оговорок? Где смысл? Что ска-жете, воины?

- Ты права, несомненно, - вздохнув, произнес одноглазый. – В твоей власти поступать, как тебе заблагорассудится. Но не забудь, что его предназначение двояко: он все равно станет одним из первых в моих рядах, даже пройдя все дороги и испытав все страдания ледяного ада!

- Согласен. - Сухо поддержал соседа светловолосый. – Не все так просто и однозначно.

- Не темните. – Иронично усмехнулась женщина. – Вы обсуждали это не раз вдвоем и наверняка что-то придумали. Выкладывайте. Заинтересуйте меня!

- Что ж, - одноглазый явно был не очень рад такому исходу, но твердо продолжил, - предлагаю сделку. Мальчишка погибнет сейчас, не будет долгого – хотя для нас-то – ожидания и сомнений. Но ты не заберешь его в свою пустынную землю, отдашь мне. Постой, не смейся. Если ты согласишься, я смогу убедить остальных простить твоего отца и не карать его. Более того, я первый смешаю с ним кровь – для полной гарантии – и тогда уже никто не сможет назвать его изгоем и предателем. Думай сколько угодно, но лучшего предложения тебе не услышать.

- Я… - мужчины затаили дыхание и напряженно вглядывались в еще сильнее побледневшее лицо их собеседницы и довольно переглянусь, когда она, закрыв глаза, хрипло прошептала, - Я согласна. Он – твой.


 IV


- Подъем! Подъем! Кто спит – того убьем! – это мама так развлекается по утрам, когда мне пора вставать и на учебу собираться. Никакого сострадания! Зато честно. Кофе пахнет довольно-таки призывно, хотя я не люблю его, но сегодня почему-то пью, причем с удовольствием, закусывая омлетом и зевая от недосыпа. В последнее время не хочется тратить – о нет, так и знал, масло масляное, время, естественно! – на сон. По ночам читаю или пишу, или раздражаю друзей телефонными звонками после полуночи.
 На улице тускло и холодно – осень, ноябрь, все-таки. Хорошо еще снег не выпал. Шагаю. Сигарета не приносит удовлетворения, она омерзительна, эта первая утренняя сигарета. Хочется смеяться, но не над чем. Не тут-то было! – хочется просто смеяться. Дико, неосторожно, вызывая недоуменные взгляды. Все равно шагаю. Около пятнадцати минут на автобусе до метро. Около часа на метро до пункта назначения Количество минут, потраченных на дорогу, то есть впустую, увеличивается в геометрической прогрессии. И так – каждый день. Ха! В выходные – надо выходить. Хотя бы из дома. Разбежаться, снова прыгнуть и – упасть. Пропасть. Пропасть.
 Вначале могло быть слово, но – и что более вероятно – либо в него никто не поверил, либо просто не услышали. Мы вообще редко слышим, заметили? Говорить-то все любители. Разбрасывать жемчужины слов, но если приглядеться, хорошо так приглядеться, без иллюзий, то не жемчужины, а шляпки от гвоздей и иглы от одноразовых шприцев. У каждого свой наркотик? – нашли оправдание. Посмеялись вволю. Картофельное пюре. Уже было? Возможно. Холодная липкая грязь под ногами, но по-настоящему чувствуешь, только когда потрогаешь рукой, пропустишь через пальцы - глина засыхает и трескается. Бо-тинки чавкают, как невоспитанные гости.
 Это короткая история, действительно. Потому что можно многое говорить, но на самом деле нечего сказать, не ощутить всего, не выплеснуть так, на бумагу. Декабрь выдался не очень холодным – сначала. Я сидел в теплой квартире, и, кажется, пил теплый чай. Когда узнал.
 Сергей мог совершенно иначе распорядиться этим – тем уже – вечером. Но он выбрал именно такой вариант: напиться в компании полузнакомых людей, до беспамятства, до полнейшего заражения крови противной отравой. Он оказался среди тех, кто едва ли знал его имя, среди обычных таких, как все, парней. Как какие все? Пьяные немощные жадные рыла беспринципных и пустых единиц. Единицы измерения не измерят ожесточение. Неизвестно теперь, откуда пришел огонь. Плохая проводка, свежевыкрашенные стены, короткое замыкание – в результате, огонь со всех сторон, дым, отчаяние, перекошенные лица иностранных студентов и крепкий бородатый мужик, спасающий их и не только. Не вернувшийся из огня на – двадцатый? какой? раз. Паника и страх задохнувшихся от дыма в лифте. Бессилие или безразличие пожарных. Сергей так и не смог выбраться, не хватило всей его силы, чтобы выбить заклинившую дверь и не хватило воздуха, чтобы он успел осознанно и четко спуститься со второго этажа. Пожар и вспышка уносит жизнь. И начинаешь ценить ее, эту самую жизнь, во всех ее даже самых незначительных, казалось бы, проявлениях. Начинаешь останавливать взгляд – да просто на каплях воды и сморщенной пожелтевшей, не желтой уже, дольке лимона.
И плакать. Иногда, редко. Только если нестерпимо. Но, в конце концов, все равно смеяться. Потому что нет ничего необычного в смерти, но так много необычного в жизни, во всех ее гранях.
 Жизнь прекрасна!


 ***


Одна из женщин берет ножницы и перерезает лишнюю – теперь – нить. Нить чьей-то судьбы. И как будто слеза пробегает по суровой напряженной щеке – или показалось? Показалось, это просто тень упала. Здесь нет слез, здесь нет смеха. Здесь всегда тихо. Только потрескивает огонь и сухо щелкают ножницы – время от времени…