Лечь, суд ползёт!

В первый раз меня судили за кражу. Судили по всей строгости (по какой только можно судить 4-летнего мальчика). Я сидел за решёткой, ковырял в носу и сочинял дурацкие песенки. В 4 года ничего умного мне в голову не приходило. Рядом с моей лавкой ссутулился молодой милиционер. Ему было жарко, он устал, он хотел домой в постель к толстой жене и мягким шанишкам. Я сидел за решеткой, ковырял в носу. Даже козявки все кончились. От дурацких песенок меня уже тошнило. Судили меня за кражу хомяка Арнольда у Светы Курочкиной. Отец Курицы жил видным роношным деятелем. Считалось фантастически недопустимо красть у его дочери, кусать и царапать. Все боялись Курицу. В особенности её отца. Одно слово РОНО вызывало страх и трепет у всех наших воспитательниц, а за одно и у нас. Курица ходила, вертела своим тощим детским задом и твердила «мой папа тебя посадит». А я взял и украл её хомяка. В 4 года я был свободен от предрассудков.
- Встать, суд идёт! - Сказала большая, как холодильник «ЗИЛ» тётка в чёрном пальто, -Подсудимый! – грозно обратилась она ко мне.
Я встал, но ввиду малого роста, видно меня так и не стало. Пришлось залезть на лавку. Усталый милиционер, любитель шанишек подозрительно сверкнул глазом. Мой маленький вид вызывал недоверие.
- Товарищ судья, - сказал лысый, как селёдка, старичок в розовых очках, - позвольте слово.
- Извольте, товарищ прокурор.
- Предлагаю высшую меру, - сказал старичок слащавым голосом, будто внучка ласкал, - ввиду отягчающих обстоятельств!
 Моратория на смертную казнь в те времена не было. Я испугался, даже, несмотря на отсутствие предрассудков.
- Какие такие обстоятельства? – сказала моя защитница нянечка Рифа Бдтртдинова. Ей разрешили защищать меня в этом процессе, так как её папа когда-то работал курьером в татарском суде, имел некое отношение к юриспруденции.
- Обстоятельства обстоятельные, - обстоятельно сказал селёдочный прокурор, выставляя на показ свою юридическую осведомлённость и образование.
- Ха-ха, - громко, надрывно ответила Рифка, выказываю суду своё пренебрежение.
Моё дело катилось под откос. Я это понимал, и жалостливо прижался к прутьям решётки, словно бедный зверёношь. Солёная решётка приятно жгла язык, как холодная спина селёдки. Милиционер не дал мне насладится трагическим моментом, ударил дубинкой по прутьям, чтобы я не присасывался.
- Попрошу заметить! – сказал слащавый прокурор, - хома Арнольд живое существо!
- Резать таких подлюк надо! – вдруг выкрикнула Рифка. Так и оставляя загадкой, кого она подразумевала. Но, думаю, меня. Бдтртдинова являлась активным защитником анимального мира нашего сада. За животных нянечка Рифа порола детей беспощадно. А Фомку Горошкина и вовсе насмерть засекла. Он обрил местной кошке Марусе череп. Выглядело это забавно. Ну, я имею ввиду, забавно - кошка с лысой головой. Фомка не забавно выглядел. Он лежал мёртвый в кладовке среди раскладушек и больше не улыбался. Во избежание проблем заведующая и весь персонал нашего сада решили в тихую похоронить Фомку. Нам объявили, что он вышел погулять и не вернулся. Родители у Фомки занятые, они, кажется, и не заметили. А бабушка, которая Горошика обычно забирала из сада, впала в маразм. Её саму откуда надо стоит забрать, или отправить…
Ход моих печальных мыслей прервал усталый милиционер. Он потел и злился.
- Не лизать! Я сказал! – крикнул он и снова ударил дубинкой о прутья решётки. Я отшатнулся и забился в угол клетки.
- Внесите в протокол, - разошёлся прокурор, - хладнокровное похищение домашнего любимца дочери деятеля.. – он приспустил дыхание, и змеиным голосом добавил: -.. деятеля РОНО!
Дура Рифка вскрикнула. Она мазала гуашью глаза и череп, чтобы красиво было. После чего стала усердно очищать из-под ногтей грязь влажной салфеткой с крылышками. Удивительные салфетки, должен вам заметить. Услыхав устрашающее слово «РОНО», Рифка вскрикнула, взвизгнула и проговорила:
- Я умываю руки, ваше величество…
- Не величество, а честь, - пробубнила зануда судья.
- О, о. о! – заокал селёдочный прокурор в розовых очках. Безграмотная Рифка изумила его цитатой прокуратора Иудеи. – О-оооо, -с казал он многозначительно.
- Я умываю руки! – повторила дура Рифка. Гуашь из-под ногтей всё не очищалась.

Судье все надоело. Она хотела домой, в деревню. У неё бродил компот в погребе. Нужно спасть компот! Она стала ковырять в носу древком судейского молоточка. Я позавидовал диаметру ей ноздри. Мне бы такую! Я бы в свои 4 года, да с такой ноздрёй мог бы кулак в нос засунуть!
Всем надоело. Всем хотелось домой. Рифка к мужу инвалиду (он избивал её костылём). Утомлённый милиционер к толстухе жене и мягким шанишкам. Лысый, как сельдь, прокурор к своим бумажкам, кляузам и доносам.
- Всё шито крыто, - сказал судья и вынула молоток из ноздри.
Я было попрощался с жизнью. Которая только началась, а уже на гране заката. Но тут все услышали рёв, дикий бабский рёв. Это плакала молодая секретарь – протоколист Галюня Малюня.
- Изверги, - всхлипывала она, - трёхлетнего ребёночка умертвить хотят.
- Мне четыре! – гордо заметил я, высунув нос из-за решётки. Но сразу получил по прутьям. Шанишковый милиционер скрипел зубами.
- Изверги, изверги!
Она всё плакала и плакала. Плакала и плакала. Плакала и плакала. Прокурор стал биться лысой, мокрой головой об стол, судья вертелась волчком на своём троне, Рифка отключилась. Один милиционер остался непроницаем. Даже я был готов принять смерть, лишь бы не слышать этих завываний.
- Ну не плакай, не плакай Малюня, не плакай, - заныла судья, - ну не будем мы его убивать, не будем. Только посадим на строгач…
- Да? – с надеждой спросила Галюня Малюня, отклеивая свои красные, заплаканные глазки от секретарского стола.
- Да, - сказала добрая судья, - годиков 15 не больше. Пусть на зоне подрастёт. Жизни научится.
Малюня перестала плакать и заулыбалась. Все были довольны.

Так я пошёл по лагерям и централам. Эх житуха моя этапная!