Граф

 Граф

Сева Орлов был аристократом уже во множественном поколении. Историей своего знаменитого рода он особенно не интересовался, но гордился.
-Мы ж это, того, графья мы, -таинственно произносил он ,обычно после третьей рюмки. -Во мне же вся кровь практически голубая, если вдруг что - не дай бог, тяжело замену найти будет. Отторгаю всё пролетарское моментально, - и Сева топил тревогу за неопределённость своего будущего в очередной порции водки. Поначалу ему не раз приходилось сносить на себе последствия классовой ненависти, то есть получать «по рогам за выпендрёж», но постепенно пролетарий свыкся с замашками их сиятельства и и как-то даже проникся к нему, величая теперь, не иначе, как графом. В целом, норов у Севы был достаточно покладистый и незлобливый, а руки, обращавшие самые обыкновенные унитазы в белых лебедей, являли собою гордость всего жэка. Сева знал и ценил в себе художника и с достоинством нёс на себе нелёгкую печать таланта. Но этот жестокий, порою не слишком лояльный к талантливым людям мир немало посылал на долю графа тяжёлых испытаний. Наитяжелейшим из них Сева считал свою жену Виолетту, которая шумно ругалась и регулярно обзывала графа разными некультурными словами, например, алкашом. Сева терпел, молчал, выжидал, и, в конце концов, давал в челюсть. Виолетта мгновенно умолкала. Так и жили, плохо, но жили. Детей, правда, не нажили. Однажды в жэк поступил срочный вызов. И так как автор сигнала о неукротимом бедствии являлся культурным наследием всей державы, в горячую точку снарядили особо квалифицированный состав, которым бесспорно оказался Сева. Сева поднялся на одиннадцатый этаж и с нарочитой интеллигентностью легонько нажал на кнопку звонка, подождал немного, затем снова позвонил, на этот раз немного дольше и требовательней. Снова молчание. Сева немного постоял, затем громко произнёс парочку ёмких, приличествующих данной ситуации фраз касательно ближайшей родни заказчика по женской линии и остервенело забарабанил в дверь.В глубине квартиры послышался грохот, потом шарканье, и тяжёлая дубовая дверь, наконец, отворилась. Композитор с изрядно опухшим лицом, благоухая перегаром, как минимум ,трёхдневной выдержки, еле-еле балансировал на коротеньких ножках, изо всех сил пытаясь сохранить равновесие. -Ты кто? –икая спросил он Севу.
-Муза, - сурово ответил Сева и прошёл в квартиру. Он жутко не любил алкоголиков. Когда бывал трезв. Не снимая изрядно прослюнявленных осенним дождём ботинок, Сева с наслаждением прохлюпал по растелленому в холле розовому ворсистому ковру в ванную, где элегантно нагнулся над унитазом и привычным движением снял крышку бочка. Сева нахмурился , открыл во всю мощь краны над раковиной и над огромной белоснежной ванной и снова нахмурился. Затем вразвалочку последовал в отравленную пьяным угаром столовую ,и, вновь не обнаружив следов чрезвычайного происшествия, повернулся к дышавшему в затылок композитору, -Ты чего народ всполошил, нормально тут всё, - произнёс он с естественной, простительной лишь истинным профессионалам фамильярностью. Композитор задумчиво пожал плечами, затем кивнул в сторону чудом уцелевшей бутылки виски: - Бушь? За знакомство? Сева сглотнул и мрачно произнёс. -При исполнении не пью. Затем подумал и добавил, - по протоколу не положено. Композитор подошёл к столу,плеснул в два сравнительно чистых бокала виски, один из них протянул графу и преданно заглянул ему в глаза. Сева сломался, и две творческие души слились на ниве Диониса.

Сева поведал о графских корнях, о Виолетте, об унитазах, буквально расцветавших в умелых руках .Коротко говорил, но ёмко, принципиально, по-мужски. Композитор не слушал, кивал, говорил много и путано, пространно рассуждая об изменчивой музе, о навеки утерянном вкусе современной молодёжи к качественной музыке, часто вздыхал и икал. Сева жалел его, проникшись всей необъятностью души, испытывая, практически, братские чувства. - Дали всё-таки графские корни о себе знать, -думал он. -Такой человек, композитор, величина, а почуял же! А может, потому и почуял, что величина. В груди потеплело. Не хотелось больше ни о чём думать, ни о каких житейских заморочках. И даже мыслям о Виолетте , обычно назойливым улеем жужжащим в голове в момент опьянения , не нашлось теперь места рядом с ощущением фамильной гордости и сверхчеловеческого полёта. Теперь он был над схваткой. В элитном доме, на одиннадцатом, и не где-нибудь в ванной на коленях с замазкой в руках, а здесь, в святая святых ,в столовой, с человеком ,имя которому «вся страна». Он смотрел на опухшее лицо визави и почти любил его. Нечто огромное, родное, всечеловеческое рождалось в глубинах его графской души. Ему вдруг захотелось поцеловать композитора, но он не решился, позволив себе лишь скупую слезу.
 Ночью, воротясь домой, и со светской снисходительностью не дав Виолетте в очередной раз в челюсть, Сева разделся , бережно обмыл сиятельные мощи тёплой водичкой и , старательно выговорив вконец окосевшей женщине « спокойной ночи», лёг почивать. Он видел себя несущимся вскачь по бескрайним фамильным землям на могучем гнедом жеребце. Он чувствовал его горячее напряжённое тело и мерное дыханье. Они были единым целым. Сильный человек и умное преданное животное. Закат оранжевой завесой опускался над ними, и Севастьян в развевающемся на ветру подобно крыльям бордовом бархатном плаще всё скакал и скакал…
 Через неделю граф пропал. Изрядно подуставший от тягучей размеренности жизни город с благодарностью принял весть об его исчезновении, незамедлительно трансформировав её во множество противоречивых слухов. Одни говорили, что видели графа бомжующим, другие настаивали, что Сева в тюрьме, третьи божились, что он неожиданно разбогател и уехал в Уганду…И все они были правы…