Белые стены

Белые стены. Здесь нет ничего, кроме четырех ослепительно-белых стен. Упругих на ощупь белых стен, мягкого пола, на котором чисто, тепло и удобно спать, и белого потолка без электрических ламп, но светящегося изнутри по всей своей поверхности нераздражающим глаз белым светом. Если смотреть в него долго немигающим взглядом, то кажется, что растворяешься в бесконечном сиянии, сам такой же белый, белый, белый... и вот сейчас протянется из белизны рука, и радостный чистый голос будет приветствовать тебя.
В одной из стен есть окно, не большое и не маленькое, - ровно такое, чтобы видеть город, живущий своей жизнью, и кусочек неба, не ощущая желания схватиться за рамы и рвануть их в стороны, освобождая дорогу дыханию ветра. Впрочем, мне не нравится смотреть в это окно. Небо за ним всегда серое, хмурое, будто устало волочащее над таким же серым городом грязные клочковатые облака. Однообразные коробки домов и асфальтовые ленты меж ними, и жнтрубы, трубы, трубы – бесконечные заводские трубы по всему горизонту, полосатые уродливые стволы, выпускающие в пасмурную хмарь серо-желтые клубы дыма. Я ни разу не видел людей на улицах города. Не то чтобы мне хотелось увидеть их – я и без того представляю, как они могли бы выглядеть, но без их присутствия город кажется просто огромным коптящим крематорием, по инерции продолжающим свою работу. Вряд ли это так – скорее всего, они там, внутри приземистых каменных коробок. Трудятся у конвейера уничтожения останков себе подобных - мне сложно представить другое предназначение повсеместных заводов, ведь ничего не меняется в этом сером мире, несмотря на постоянный их прирост. Просто с одной механической ленты выходят странные круглоголовые двуногие существа, проходят к рычагам другого конвейера, утилизируют всходящих на него, а потом, уступая следующему свое место, сами поднимаются на бегущую дорожку.
Порой наступает ночь, и тогда за окном сгущается темнота. Совершенно черная и непроглядная, а город – город притаился там, в темноте и смотрит слепыми стенами в мое ярко освещенное окно, и я начинаю нервничать, хотя понимаю, что он не может разбить стекло и протянуться ко мне жадным механически шуршащим языком. Я ложусь на мягкий теплый пол и смотрю в потолок, не отрываясь, успокаиваясь этой доброй и незапятнанной белизной. У меня нет часов, а значит, и времени, и я не знаю, сколько длится ночь. Иногда кажется, что она не закончится никогда – ведь может случиться такое, что однажды она спустится и не закончится больше никогда? Я думаю о том, что в моей комнате вечно горит этот чудесный свет, и значит, мне совершенно не важно, что происходит снаружи, но чувствую, как пот страха катится по моему лицу. А потом, измучившись бояться, засыпаю, и когда просыпаюсь, черная картинка за окном успевает смениться серой.
Совсем редко бывает, что свинцовые облака не выдерживают собственной тяжести и проливаются на город дождем. Я не могу сказать, каков он на вкус и наощупь – я никогда не открывал окна в непогоду. Едва первые темные капли ударяют в стекло, дверь в мою комнату распахивается, и молчаливый человек с серьезным лицом, одетый в белый халат, быстро опускает тяжелые жалюзи, окончательно отрезая от меня внешний мир. Как-то раз я попробовал спросить его, зачем он делает это – в отличие от темноты, дождь не вызывает во мне никаких эмоций, кроме равнодушного любопытства, и причины подобного проявления заботы непонятны мне. Помявшись, человек попытался разъяснить мне что-то о токсинах, вредных как для быстро приходящего в негодность стекла, так и для меня, и кажется, я даже понял его, но сейчас уже не вспомню всех объяснений.
Я вообще очень быстро забываю все, о чем говорят со мной приходящие люди. А приходят они часто, все серьезные, внимательные и белоснежные. Мне нравится общаться с ними. Я неизменно вежлив и старательно отвечаю на все их вопросы – откуда-то я знаю, что для них это важно, и хочу сделать им приятное, хотя и не понимаю тех умных фраз, которыми они обмениваются между собой. А может, понимаю, но забываю сразу после того, как за гостями закрывается дверь – не помню. В конце концов, это совершенно не важно, как не важно все, начиная от моего имени, которого я никогда не слышал.
Важно то, что в моей белой комнате горит свет, нераздражающий глаз, и всегда тепло – ровно настолько, чтобы не было ни жарко, ни холодно. Меня кормят три раза в день из закрытых бумажных пакетов – я не знаю, что внутри, но это вкусно, и я всегда с улыбкой благодарю приносящего пищу. Меня выводят к удобствам, как только я думаю, что нужно бы попросить об этом, - это очень хорошо, потому что я не знаю, как мне позвать моих заботливых друзей, и могут ли они услышать меня. Один раз мне даже предложили прогулку во двор, где я никогда не был, но я вспомнил пейзаж за окном и отказался, торопливо и даже резко. Возможно, мне показалось, но эти люди переглянулись с некоторым облегчением, будто боялись услышать от меня иной ответ и быть вынужденными подчиниться моему желанию.
Нет, мне совсем не нравится вид из моего окна. И я рад, что я здесь, в моей радостной светлой комнате, а не там, под серым небом и ядовитым дождем, или у рычагов одного из миллионных конвейеров. Мне хорошо.


Вот только иногда... непроглядными бесконечными ночами... измучившись страхом, я наконец закрываю глаза, и тогда приходят сны. И снится мне синева. Внутренний голос шепчет, что это небо, и мне так невозможно и так хочется верить ему – я никогда не видел, не знал, не предполагал, что оно может быть таким глубоким, таким непостижимо-прекрасным, с разгорающимся в зените золотым кругом, грозящим выжечь глаза, если я не найду в себе сил отвести их от с о л н ц а... Там, в вышине, качаются и кружатся зеленые кроны затейливым узором, и качаюсь и плыву вместе с ними я, до головокружения, до боли в легких глотая какой-то особенно сладкий, опьяняющий воздух. И склоняется надо мной лицо, - прекрасное - , и кажется, что останавливается время и дыхание, когда я заглядываю в глаза. Странно дрожащий чужой голос рассыпается непонятным звуком, и в последний меркнущий миг я успеваю понять, что это – звуки моего и м е н и. Имени, произносимого с тихим смехом, которого я никогда не слышал от наблюдающих за мной сосредоточенных людей в белых одеждах.
До утра лежу я на мягком полу, глядя в потолок над головой, обнаженный и беззащитный душой и телом под никогда не гаснущим безжалостным ровным светом. Белизна смыкается вокруг, надвигаются стены, и в своем отсутствии н е б а они ничуть не лучше тех самых убегающих в никуда утилизирующих жизнедеятельность лент. Ядовитые темные капли дождя негромко стучат в закрытое окно, но мне кажется, что они проникли сквозь железные листы ставней и просочились сквозь неведомое количество этажей у меня над головой – иначе почему я беззвучно глотаю насыщенный ионами воздух комнаты, но не могу протолкнуть его в легкие, а перед глазами все плывет и кружится незнакомое и такое родное лицо... и я знаю, что мне так и не вспомнить его черты, а к утру забудется и сон о синеве и тихом смехе.